Текст книги "Жизнь Маяковского. Верить в революцию"

«И дальнейшая «полемика», такого же стиля, с «крыластыми прохвостами» – очень мила, но за этим «буффом» не докопаться до «мистерии»: плоское место. «Я думал – ты всесильный Божище, а ты недоучка, крохотный Божик…» Поэт до Бога дойти не сумел; подобно мелкому бесу – мелкий бог стал на его пути. А потому, когда поэт гордо возглашает:

 
Это я
попал пальцем в небо,
доказал:
Он – вор! —
 

то с первой половиной утверждения вполне можно согласиться. И не то, что богоборчество Ивана Карамазова – куда там! – но и богоборчество «Инонии» Сергея Есенина еще не по плечу Владимиру Маяковскому.

От большой боли к мелкому богу – снова трагический путь и провал. Ведьма Вещь гнетет долу голову поэта; он видит явно своего земного врага, «Повелителя Всего», но взглянуть выше еще не умеет»[259]259
  Иванов-Разумник Р. В.. Владимир Маяковский («Мистерия или Буфф»). Берлин: Издательство «Скифы», 1922. С. 30–31.


[Закрыть].

Или, в другом месте, о пейзажах Маяковского, поэта города:

«Вот картина ночи, по В. Маяковскому, типичному поэту современного Города. И нельзя отказать поэту в силе многих образов; по сравнению с ним многие и многие из его собратьев по «святому ремеслу» – «серенькие, чирикают, как перепелы», треплют старые образы, перепевают старые образцы, гибнут в болоте, – как погиб, например, засосанный внутренней и внешней пошлой «цыганщиной» несомненно талантливый Игорь Северянин. Но вот другие образы поэта Земли; прислушайтесь – разве меньше в них силы и смелости? О другом я уже и не говорю, слишком неравны здесь условия борьбы временного, преходящего, футуризма и вечной поэзии мира. Ибо Город – только этап ХХ века в крестном пути человечества. Так вот: «Осень, рыжая кобыла, чешет гриву. Над речным покровом берегов слышен синий лязг ее подков». «Солнце, как кошка, с небесной вербы, лапкою золотою трогает мои волоса». «Пляшет, сняв порты, златоколенный дождь». «Отелившееся небо лижет красного теленка». «Изба-старуха челюстью порога жует пахучий мякиш тишины». «Пляшет сумрак в галочьей тревоге, согнув луну в пастушеский рожок» (С. Есенин). А теперь – пусть откликнется наша душа: где она? На берегу ли реки, «сладострастно растекшейся в слюни», или на берегу другой реки, где:

 
Вечер, свесившись над речкою, полощет
Водою белой пальцы синих ног…
 

Но не в том вопрос, с кем наша душа, вопрос в том – с кем Россия, с кем будущее…»[260]260
  Там же. С. 52–53.


[Закрыть].

Своего рода «благодатным» поводом для противопоставления Есенина и Маяковского стало для некоторых критиков появление есенинской драматической поэмы «Пугачев». Но тут уже упреком Есенину критики сделали появление в его поэтике каких-то элементов сходства с Маяковским.

Так, Е. И. Шамурин в рецензии на есенинского «Пугачева» отмечал:

«Из образа Пугачева то и дело выглядывает чье-то постороннее кривляющееся лицо. «Имажинизированы» и испорчены не только Пугачев, но и другие действующие лица. Но этого еще мало: назойливо действует не только однообразное загромождение речи героев поэмы образами, но и необычайное однообразие в построении их речи. Все они нет-нет да и сбиваются на язык В. Шершеневича и В. Маяковского, то неизменно повторяя по три раза одно и то же слово (дешевый ритмический прием), то вставляя в свои реплики излюбленное Маяковским словечко „послушайте».

Эти огромные стилистические недостатки поэмы, нарочитая ее искусственность, переходящая в безвкусие и фальшь, не искупаются интересным замыслом, прекрасными отдельными местами, яркостью и образностью отдельных метафор и эпитетов, смелостью и звучностью рифм.

Большое дарование С. Есенина чувствуется, как и во всех его вещах, и в «Пугачеве», и тем горше сознание безнадежности того пути, на котором он стоит. Только окончательный разрыв с «художественными приемами» бездарного Мариенгофа и Шершеневича спасет поэта, прекратит это нелепое, систематическое если не самоубийство, то самоизуродование художника. Только коренная переделка «Пугачева» сделает из него произведение подлинно ценное, большое, такое, которое оправдало бы предшествовавшие его появлению ожидания и надежды»[261]261
  Шамурин Е. И. «Пугачев» С. Есенина // Культура и жизнь. М., 1922. № 2–3, март.


[Закрыть].

Другой критик, А. Лежнев, представитель литературной группы «Перевал», опубликовал статью «Пугачев» Есенина, или О том, как лирическому тенору не следует петь героических арий», уже своим названием определявшую тональность его оценки творчества Есенина. В ней, в частности, говорится:

«Понятно, что революция могла натолкнуть поэта на такую грандиозную тему, как пугачевское движение. Но на примере поэмы Есенина лишний раз убеждаешься, что не следует браться за эпические сюжеты, когда обладаешь чисто лирическим дарованием ограниченного диапазона. В противном случае получается «Вампука».

Предположим, что ту же тему обработал бы… Не буду уж говорить о великих поэтах прошлого, скажем, Маяковский. В поэме были бы тогда свои недостатки, она была бы в два раза длиннее, исполнена лязга и грохота. Но этот лязг и грохот были бы железными. И над хаосом носился бы дух бунта и возмущенья, резкое дыхание стихийной мощи, которым веет с каждой страницы «150 000 000». Стихийности темы отвечала бы стихийность поэта.

Не то у Есенина. В его драматизированной поэме нет ни драмы, ни эпоса. Мы слышим одну бесконечную декламацию, нагромождение образов и метафор. Некоторые из них сами по себе очень выразительны и красивы, но не имеют никакого отношения к развитию поэмы, к ее духу, нарастанию ее действия.

Они самодовлеющи – и никакого собственно нарастания действия и нет, а есть одно топтание на ровном поле метафор. И начинает казаться, что только для этих метафор и написана поэма. Я уж не говорю об историческом колорите, о колорите эпохи. Его просто нет, и в планы автора, может быть, и не входило давать его. Не стану долго останавливаться и на очаровательных анахронизмах а Lа Шекспир (напр.: «Керосиновую лампу в час вечерний зажигает фонарщик из города Тамбова». В 70-х-то годах XVIII-го столетия?). Это, возможно, стилизация под великого англичанина. Но вот что особенно поразительно: не передано главное – дух бунта, народного возмущения, народной революции. Народа в поэме собственно и нет. Но можно было эту стихийность, этот мятеж поведать в фигурах Пугачева и его соратников. Так нет же! Посмотрите, как слащаво, как манерно, как жалко они обрисованы!..»[262]262
  Лежнев А. [Абрам Зеликович Горелик]. «Пугачев» Есенина, или О том, как лирическому тенору не следует петь героических арий // Вестник искусств. М., 1922. № 3–4, апрель.


[Закрыть]

Еще дальше по линии противопоставления Есенина и Маяковского пошел, например, поэт (и критик) Мих. Данилов, участник литературной студии Вяч. Ивáнова в Баку начала 1920-х годов. В статье «Два поэта» М. Данилов, начав сопоставление Маяковского и Есенина с чисто внешнего описания поэтов и характеристики их индивидуальной манеры читать свои стихи, пишет, что у Есенина – естественность, непринужденность, страстная увлеченность, доводящая поэта до самозабвения, искренность, у Маяковского же многое искусственно, рассчитано, не от сердца, а от головы. М. Данилов отверг Маяковского как лирика, полагая, что тот «ненавидит лирику», что «подлинная стихия Маяковского – плакат, памфлет, художественная агитка, публицистика в стихах… Если Демьян Бедный возродил басни, то Маяковский воссоздал угасшее было искусство стихотворной сатиры. Сатира, хлесткая, звонкая сатира в стихах – вот область, где нет сейчас соперников Маяковскому…»[263]263
  Данилов М. Два поэта // Красный Крым. Симферополь. 1926. 23 мая; ранее – «Заря Востока». Тифлис. 1926. 5 марта.


[Закрыть].

Вскоре после смерти С. Есенина началась кампания борьбы с так называемой «есенинщиной», чему способствовали и выступления некоторых партийных деятелей (Н. Бухарин. «Злые заметки»), и статьи ряда видных публицистов. И хотя в этих выступлениях постоянно делались попытки, ссылки, оговорки, экивоки на отделение поэта Есенина от «есенинщины», само муссирование этого понятия оказывало отрицательное влияние на оценки творчества Есенина.

Возвращаясь к нашей теме, приведу в качестве некоего курьеза отрывок из стенограммы заседания в Комакадемии (март 1927), на котором обсуждался доклад А. В. Луначарского о есенинщине и упадочничестве. Выступление Вяч. Полонского:

«Отдельные части <рабочего класса. – В. Д.> под влиянием разных причин могут поддаваться настроениям упадка, но это будут настроения временные, преходящие, не похожие на упадочность тех буржуазных слоев, о которых я говорил выше. Некоторые товарищи говорили, напр., что причиной некоторых упадочнических настроений является малый размер стипендии. Но, товарищи, нельзя же, в конце концов, такие настроения называть упадочническими. Если человек на улице «упал», сломал себе ногу и недели две лежит и стонет, но нельзя же его назвать упадочником (тов. Маяковский: «Плохое сравнение»). Есть ряд явлений, которые поверхностны, которые не глубоки, не серьезны, и совершенно очевидно, что, когда мы говорим об упадочничестве, мы говорим о явлениях более серьезного порядка. Здесь сказались и усталость, и замедленный темп революции, и переход из героической эпохи гражданской войны в эпоху мирного строительства, которая разочаровала многих из товарищей, с трудом принимающих будничную, невидную, кропотливую работу после яркой героической борьбы на фронтах, и эпоха нэпа с ее соблазнами для слабых и неустойчивых, и многое другое. Все это, конечно, способствует развитию упадочнических настроений, создает благоприятную почву для их роста и обезоруживает людей пред лицом упадочных влияний, проникающих из мелкобуржуазного окружения. Но когда молодежь захлестывается упадочничеством, то нас это волнует именно потому, что в молодежи мы видим ту смену, которая завтра возьмет на себя продолжение героической работы, которую несет на себе наше старое поколение. В прошлый раз я указал, между прочим, вот на что. В молодежи существует хамское отношение к человеку, невнимательное отношение к товарищу, грубость нравов, безучастие, наплевизм, полное равнодушие к окружающим: моя хата с краю. Когда я говорил об этом – аудитория была согласна, такие явления есть. Когда я приводил в пример дело Коренькова, то спрашивал: товарищи, дело это происходило не в темном уголке, а на глазах у молодежи. Где же была молодежь? (С мест: «И стариков тоже не было»). И стариков тоже не было, но и молодежь что-то не заметила. (Возгласы Маяковского). Но мне систематически мешает говорить тов. Маяковский. Тов. Маяковский, мы боремся с упадочничеством. Но одной из форм упадочничества является недисциплинированность (смех, аплод.). Я об этом говорил в прошлый раз: многие упадочники не умеют владеть собою, держать себя в руках. Это относится и к тов. Маяковскому (смех, аплод.). Наплевательское отношение к человеку, грубость в среде молодежи, хамское отношение к женщине есть. У нас мордобой бывает редко, но брань – обычное явление. Матерщина у нас на каждом шагу, а ведь это – брань самая грубая, самая оскорбительная…»[264]264
  Полонский Вяч. Есенин, есенинщина и упадочные настроения среди молодежи // Полонский Вяч. На литературные темы. Статьи критические и полемические. М.: Артель писателей «Круг», 1927. С. 153.


[Закрыть].

В марте 1928 года свою статью «Идти ли нам с Маяковским?» опубликовал Корнелий Зелинский. Статья посвящена разбору поэмы «Хорошо!», созданной Маяковским к 10-летию Октября. Начав «за здравие» – «многие ли поэты, литераторы – приветствовали 10-й Октябрь такими монументальными произведениями?..» – автор далее, в частности, пишет:

«Снижая цены на вещи, революция повышает цену человеку <…> в сущности, человека-то никогда не было у Маяковского. <…> В «Человеке» нет человека, в «150 миллионах», в сущности, нет людской массы. Но за оборотной стороной этого декоративного экстремизма мы слышим иногда у Маяковского мучительно-лирическую, почти сентиментальную, интимную ноту. Лирика Маяковского иногда так подкупающе нежна, так неуклюже трогательна! В этом нет никакого противоречия. Ведь и за литературным ухарством Есенина скрывался тот же одинокий и так легко ранимый лирик. «Свинцовые мерзости русской жизни» (по выражению Горького) их обоих сделали, в сущности, одинокими. Они оба внутренне не познали высокого, спокойного холодка вековой человеческой культуры. А что у нас, в России, могло дать им чувство диспропорции? В этом сопоставлении Маяковского и Есенина нет ничего неожиданного. Маяковский и Есенин гораздо ближе друг к другу, чем это обычно принято думать. Их корни переплетаются в нашей нищей, мужицкой земле. Маяковский и Есенин – это орел и решка. Это, в сущности, две стороны одной и той же монеты. Этой монетой в каком-то смысле мы платим татарский ясак, мы расплачиваемся ею с российским наследственным бескультурьем нашим…»[265]265
  Зелинский К. Идти ли нам с Маяковским? // На литературном посту. 1928. № 5, март. С. 49–54.


[Закрыть]

He стала серьезным вкладом в анализ творчества поэтов и брошюра Владимира Покровского «Диалог Есенина с Маяковским», изданная в 1928 году в Ленинграде. Свою задачу автор «Диалога» определял следующим образом: «Я не столько гнался за педантически точною передачею фраз, действительно сказанных ими в стихах или в жизни, сколько за верностью перспективе в целом, за тем, чтобы не погрешить против духа, против основного, глубочайшего содержания их образов. Образов обоих замечательнейших талантов современной русской поэзии»[266]266
  Покровский В. Диалог Есенина с Маяковским. Л., 1928. С. 4.


[Закрыть]. В «Диалоге…» воспроизведены многие высказывания Есенина и Маяковского как друг о друге, так и о творчестве вообще, о «перспективе в целом», но анализа «глубочайшего содержания их образов» практически не обнаруживается.

Наконец, нельзя не упомянуть о теме «Есенин – Маяковский» в «Охранной грамоте» Б. Пастернака (1931). Он пишет о своем поколении:

«Зимой <1914> на Тверском бульваре поселилась одна из сестер С-х – З.М. М-ва. Ее посещали. К ней заходил замечательный музыкант (я дружил с ним) И. Добровейн. У ней бывал Маяковский. К той поре я уже привык видеть в нем первого поэта поколенья. Время показало, что я не ошибся.

Был, правда, Хлебников с его тонкой подлинностью. Но часть его заслуг и доныне для меня недоступна, потому что поэзия моего пониманья все же протекает в истории и в сотрудничестве с действительной жизнью. Был также Северянин, лирик, изливавшийся непосредственно строфически, готовыми, как у Лермонтова, формами и при всей неряшливой пошлости поражавший именно этим редким устройством своего открытого, разомкнутого дара.

Однако вершиной поэтической участи был Маяковский, и позднее это подтвердилось. Всякий раз, как потом поколенье выражало себя драматически, отдавая свой голос поэту, будь то Есенин, Сельвинский или Цветаева, именно в их генерационной связанности, то есть в их обращеньи от времени к миру, слышался отзвук кровной ноты Маяковского. Я умалчиваю о таких мастерах, как Тихонов и Асеев, потому что ограничиваюсь и в дальнейшем этой драматической линией, более близкой мне, а они выбрали для себя другую»[267]267
  Пастернак Б. Охранная грамота. Л., 1931. С. 105–106.


[Закрыть].

И далее:

«В предшествующем я показал, как я воспринимал Маяковского. Но любви без рубцов и жертв не бывает. Я рассказал, каким вошел Маяковский в мою жизнь.

Остается сказать, что с ней при этом сделалось. Теперь я восполню этот пробел.

Вернувшись в совершенном потрясении тогда с бульвара, я не знал, что предпринять. Я сознавал себя полной бездарностью. Это было бы еще с полбеды. Но я чувствовал какую-то вину перед ним и не мог ее осмыслить. Если бы я был моложе, я бросил бы литературу. Но этому мешал мой возраст. После всех метаморфоз я не решился переопределяться в четвертый раз.

Случилось другое. Время и общность влияний роднили меня с Маяковским. У нас имелись совпаденья. Я их заметил. Я понимал, что, если не сделать чего-то с собою, они в будущем участятся. От их пошлости его надо было уберечь. Не умея назвать этого, я решил отказаться от того, что к ним приводило. Я отказался от романтической манеры. Так получилась неромантическая поэтика «Поверх барьеров».

Но под романтической манерой, которую я отныне возбранял себе, крылось целое мировосприятье. Это было пониманье жизни как жизни поэта. Оно перешло к нам от символистов, символистами же было усвоено от романтиков, главным образом немецких.

Это представленье владело Блоком лишь в теченье некоторого периода. В той форме, в которой оно ему было свойственно, оно его удовлетворить не могло. Он должен был либо усилить его, либо оставить. Он с этим представленьем расстался. Усилили его Маяковский и Есенин.

В своей символике, то есть во всем, что есть образно соприкасающегося с орфизмом и христианством, в этом полагающем себя в мерила жизни и жизнью за это расплачивающемся поэте, романтическое жизнепониманье покоряюще ярко и неоспоримо. В этом смысле нечто непреходящее воплощено жизнью Маяковского и никакими эпитетами не охватываемой судьбой Есенина, самоистребительно просящейся и уходящей в сказки…»[268]268
  Пастернак Б. Охранная грамота. С. 111–112.


[Закрыть]

Несколько заключительных замечаний.

1. Поражает стремительность, с которой Маяковский и Есенин заняли после потрясений Первой мировой войны и революций 1917 года место первых поэтов России! Заняли это место и в глазах читателей-слушателей, и в глазах критиков-литературоведов, независимо от их личного доброжелательного или негативного отношения к этим поэтам. (А ведь еще были и Блок (умер в 1921 г.), и Белый, Сологуб, Мандельштам, Ахматова, Кузмин и т. п.).

Кстати, М. Кузмин в статье 1923 года «Парнасские заросли» отмечал:

«Для всех Сологуб – Сологуб и уж потом, где-то в закоулках памяти, – символист, Маяковский – Маяковский, Есенин, Клюев и Ивнев – сами по себе, я даже не знаю, к какой школе при быстрой смене ориентации они себя приписывают. Но, конечно, Эрберг – символист, Крученых – футурист, Мариенгоф – имажинист, потому что отнимите от них значение школы, и они потеряют всякий смысл. Такая же не органическая, а выдуманная и насильственная школа, как акмеизм, с самого рождения лезла по швам, соединяя несоединимых Гумилева, Ахматову, Мандельштама и Зенкевича…»[269]269
  Кузмин М. Парнасские заросли // Завтра: Литературно-критический сборник. Берлин, 1923 [№ 1]. С 116–118.


[Закрыть].

А поэт, литератор Тарас Мачтет-младший записал в дневнике впечатление от одного из первых исполнений Есениным своего «Пугачева» в Доме печати. Т. Г. Мачтет в записи от 1 июля 1921 года пишет: «Да, у нас сейчас и есть из крупных Есенин, да Маяковский, на кого валит публика! Наши потомки, не знаю только, удивятся ли этой помпезности, позавидуют ли нам, современникам моего земляка великого, нам, присутствующим на почти первом публичном чтении «Пугачева» и превозносившим его до небес…»[270]270
  Мачтет Т. Г. Дневник Мачтета // ОР РГБ. Ф. 162. Карт. 7. Ед. хр. 4. Цит. по: Летопись жизни и творчества С. А. Есенина. Т. 3. Кн. 1. М., 2005. С. 148 (Публикация В. А. Дроздкова).


[Закрыть].

2. При противопоставлении творчества Есенина и Маяковского критики-современники нередко опирались не столько на индивидуальные особенности творчества самих поэтов, сколько на представлявшиеся характерными черты литературных группировок (имажинистов, крестьянских поэтов, футуристов, лефовцев), принадлежность к которым декларировалась Есениным или Маяковским.

3. Говоря о сопоставительных оценках Есенина и Маяковского, мы видим, как характеристика одного из поэтов служит критикам-современникам неким провокативным поводом, инициирующим импульсом для подчеркивания, характеристики, зачастую излишне акцентированной, утрированной, соответствующих черт творчества другого поэта.

4. Современному читателю почти столетняя временная дистанция позволяет яснее видеть то общее, что сближает, объединяет Есенина и Маяковского, при всем различии и непохожести их друг на друга. И это общее столь индивидуально творчески своеобразных поэтов лежит в первую очередь в осознании того, что оба они являются крупнейшими русскими национальными поэтами XX века.

Цветаева и Маяковский

«Я не думаю, я слушаю, – признавалась Цветаева. – Потом ищу точного воплощения в слове. Получается ледяная броня формулы, за которой – только сердце». То же могли о себе сказать не менее трагические, чем она, Блок, Есенин, Маяковский. О них она писала, их чтила.

 
Моим стихам, написанным так рано,
Что и не знала я, что я – поэт,
Сорвавшимся, как брызги из фонтана,
Как искры из ракет,
 
 
Ворвавшимся, как маленькие черти,
В святилище, где сон и фимиам,
Моим стихам о юности и смерти,
– Нечитанным стихам! —
 
 
Разбросанным в пыли по магазинам
(Где их никто не брал и не берет!),
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед.
 

Коктебель, 13 мая 1913.

Этим юношеским стихотворением Марины Цветаевой ныне открываются многие ее сборники. Эти провидческие строки – общее место почти каждой работы о творчестве поэта, чье имя прочно вошло в историю культуры страны и мира, чьи книги, несмотря на немалые тиражи, быстро исчезают с прилавков магазинов.

Между тем это предвидение М. Цветаевой когда-то было справедливым не столько во второй своей части, сколько в первой.

Передо мной – «Каталог удешевленных изданий, имеющихся на складах Госиздата» (М., 1927). Предлагается «пополнить общественные и личные библиотеки… доброкачественной и удешевленной книгой по всем отраслям знания…» (пересылка – бесплатно!). В каталоге – различные (в том числе и дореволюционные) издания К. Бальмонта, Д. Бедного, В. Брюсова, Э. Верхарна, Ф. Сологуба, В. Ходасевича… И среди других «разбросанных в пыли по магазинам» – цветаевские «Версты» (М., 1922). Ныне – раритет, мечта любого истинного библиофила…

Маяковский в статье «Подождем обвинять поэтов» (1926) писал, что сложившееся в то время затоваривание в книжной торговле объясняется не избытком литературы, а неумелой ее пропагандой. И, показывая, как надо вести работу с книгой, он иронично «процитировал» Цветаеву:

«Вошла комсомолка с почти твердыми намерениями взять, например, Цветаеву. Ей, комсомолке, сказать, сдувая пыль с серой обложки: «Товарищ, если вы интересуетесь цыганским лиризмом, осмелюсь вам предложить Сельвинского. Та же тема, но как обработана?! Мужчина. Но только это все временное, за этой передышкой опять начнутся революционные бои. В мировом масштабе! Поэтому напрасно у вас остыл интерес к доблести армии, попробуйте прочесть вот эту книгу Асеева (слыхали, конечно?). Марш! Тем более обложка так идет к цвету вашего платочка.» Надо, чтобы комсомолка гордо выпрямилась и радостно ушла с Асеевым. Познакомились. Представлен. А дальше – его, асеевское дело. Дрянь, конечно, никакое покровительство не спасет».

Маяковский, конечно, не мог знать юношеского стихотворения Цветаевой о «разбросанных в пыли по магазинам» стихах (тогда еще не опубликованного), но он хорошо знал понравившиеся ему строки из ее сборника «Версты» (кстати, в серой обложке):

 
Милые спутники, делившие с нами ночлег!
Версты, и версты, и версты, и черствый хлеб…
Ах, на цыганской, на райской, на ранней заре —
Помните утренний ветер и степь в серебре?..
 

О том, что книга М. Цветаевой «Версты» покорила Маяковского, ей сообщил Б. Пастернак. В ответном письме Борису Леонидовичу (29 июня 1922 г.) Цветаева писала из Берлина: «Это была большая радость, дар всей чужести, побежденные пространства (времена). Я – правда – просияла внутри»[271]271
  Цветаева М.И., Пастернак Б.Л. Души начинают видеть. Письма 1922–1936 годов. М., 2004. С. 15.


[Закрыть].

В 1926 году Пастернак же познакомил поэтов круга Маяковского – Асеева, Кирсанова – с цветаевскими поэмами, написанными уже за границей, в Праге: «Поэмой Горы», «Поэмой Конца», «Крысоловом»… «Мы проразбирали тебя до четырех часов ночи, – писал Пастернак Цветаевой в июле 1926 г. – Они мечтают о перепечатке «Поэмы» о ЛЕФе. <…> Асеев говорил, что это могли бы написать Боря или Володя (т. е. Пастернак или Маяковский. – В. Д.)…»[272]272
  Там же. С. 261–263.


[Закрыть].

Жаль, но цветаевские произведения в «Новом ЛЕФе» так и не появились…

А ироничное упоминание о «цыганском лиризме» Цветаевой в статье о плохой работе книготорговой сети («Подождем обвинять поэтов», 1926) – отнюдь не свидетельство «негативного» отношения к ее творчеству. Напротив, – показатель того, что имя (и поэтические строки) Цветаевой были у Маяковского в тот момент «на слуху», в «оперативной памяти» поэта. В отличие от Бальмонта, Д. Бедного, Брюсова… и прочих авторов «удешевленных изданий, имеющихся на складах Госиздата».

Отношение же Марины Цветаевой к Маяковскому всегда было уважительным, даже восторженным. Вот что вспоминала дочь поэтессы Ариадна Эфрон: «Всю жизнь Маяковский оставался для нее истиной неизменной; всю жизнь хранила она ему высокую верность собрата»[273]273
  Эфрон А.С. Страницы былого // Эфрон А.С. История жизни, история души: В 3 т. М., 2008. Т. 3. С. 98.


[Закрыть].

Познакомившись с Маяковским в 1918 году, Цветаева безотчетно почувствовала в нем воплощение той поэтической сущности, которую она интуитивно ощущала в себе самой. Слушая Маяковского, читавшего поэму «Человек» на вечере в январе 1918 года, Цветаева, как пишет А. Саакянц, «сама о том не подозревая, слушала будущую себя. Маяковский в 1916 году <…> заговорил так, как она сумеет заговорить лишь после 1920 года. Для того, чтобы прийти к открытиям, которые Маяковскому даже не пришлось совершать – он просто родился с ними, – Цветаевой нужно было проделать уже целый путь…»[274]274
  Саакянц А.А. Владимир Маяковский и Марина Цветаева // Москва. 1982. № 10. С. 182.


[Закрыть]. И действительно, открытия, совершаемые Цветаевой-поэтом к середине 20-х годов, удивительно напоминают резкую, громогласную звукопись, рассчитанную не столько на глаз (чтение), сколько на голос (произнесение), поэм Маяковского – «Человек», «Война и мир», «150 000 000», «Про это». Речь, конечно, идет не об эпигонстве или случайном совпадении словаря, ритмики. Речь об удивительном (и еще недостаточно изученном) подобии «космичности, вселенскости» творческих мироощущений обоих талантов, глубинном родстве их поэтических темпераментов.

В 1921 году Цветаева пишет стихотворение «Маяковскому»:

 
Превыше крестов и труб,
Крещенный в огне и дыме,
Архангел-тяжелоступ —
Здорово, в веках Владимир!
<…>
Певец площадных чудес…
Здорово, булыжный гром!..
 

Укрупненность, сила, всеохватность… – вот черты, поэтически присвоенные Цветаевой Маяковскому. Они же к этому времени начинают напрямую проявляться в ее собственных поэмах – «Царь-девица», «Егорушка», «Молодец».

Незавершенная поэма Цветаевой «Егорушка» была посвящена большевику-красноармейцу, начинающему художнику Борису Бессарабову. С ним Цветаева познакомилась в Москве в начале 1921 года, одно время он жил в доме Цветаевой в Борисоглебском переулке, помогал ей в то нелегкое время продуктами, топливом и т. п. В своих воспоминаниях Бессарабов рассказал об одном из дружеских вечеров в январе 1921 года на квартире своих дальних родственников Добровых в Москве в районе Пречистенки, где присутствовали Маяковский и Цветаева:

«Я вошел в комнату Шурочки <Добровой> <…> она была заполнена людьми, удобно разместившимися на коврах, которыми был застлан весь пол, и присутствовавшие опирались на расшитые подушки. <…> Марина Цветаева прочла стихотворение, посвященное В. Маяковскому.

Когда она закончила, то Маяковский, приподнявшись с подушки и упершись одной рукой в ковер, другой стал как бы выталкивать гантели и проревел громогласно: «Поэты града Московского, к вам тщетно взываю я – не делайте под Маяковского, а делайте под себя!»

Затем он почтительно повернулся в сторону Марины Ц., сидевшей на тахте у левого окна, затянутого тяжелой красивой шторой, спадавшей почти до самого пола, и сказал: «А к вам, Марина Ивановна, это не относится. За стихотворение – спасибо!»[275]275
  Цветаева М.И. – Бессарабов Б.А. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Александровны Бессарабовой 1916–1925. М., 2010. С. 21.


[Закрыть]

Замечу, что о подобном поведении Маяковского – выступлениях с «эпатирующими» экспромтами на различных дружеских вечеринках, в литературных салонах – свидетельствуют и другие мемуаристы…

Весной 1922 года Марина Цветаева собирается за границу, где в Праге наконец-то нашелся ее муж Сергей Эфрон, эмигрировавший вместе с Белой армией. Перед отъездом – случайная встреча на улице с Маяковским. «Встреча эта, – писала дочь Цветаевой Ариадна Эфрон, – судя по записи в тетради, произошла в один из канунных дней Марининого отъезда ранним утром на пустынной еще московской улице. Маяковский окликнул Марину, спросил, как дела. Она сказала, что уезжает к мужу, спросила, что передать загранице? «Что правда – здесь», – ответил он, усмехнувшись, пожал Марине руку и – зашагал дальше.

А она смотрела ему вслед и думала, что, оглянись он и крикни: «Да полно вам, Цветаева, бросьте, не уезжайте!», – она осталась бы и как зачарованная зашагала бы за ним, с ним»[276]276
  Эфрон А.С. Страницы былого // Эфрон А.С. История жизни, история души. С. 96.


[Закрыть].

Сегодня, зная всю последующую жизнь Цветаевой, в реальность такого порыва вполне верится. Но нет, не остановился, не оглянулся, не крикнул…

Цветаева же, приехав в Берлин, на поэтическом вечере в тамошнем Доме Искусств 19 мая 1922 года, помимо своих стихов, читает стихи Маяковского!

Вновь встретиться им довелось лишь осенью 1928 года в Париже. У Цветаевой недавно вышла книга стихов «После России» (Париж, 1928), ставшая, как оказалось, ее последним прижизненным изданием… Пока же она с радостью дарит этот сборник Маяковскому с надписью: «Такому, как я, – быстроногому. Париж, Октябрь, 1928 г.»

Конечно, это – расписка в поэтическом родстве, в творческой приязни. Но эту надпись можно понимать и буквально. Ведь в Париже встретились два прирожденных пешехода! «Версты улиц взмахами шагов мну…» (Маяковский). «Слава стойкому братству пешехожих ступней!..» (Цветаева).

7 ноября 1928 года в парижском кафе «Вольтер» состоялось одно из публичных выступлений Маяковского.

А 24 ноября парижская русская газета «Евразия» напечатала открытое письмо М. Цветаевой: «Маяковскому. 28-го апреля 1922 года, накануне моего отъезда из России, рано утром на совершенно пустом Кузнецком я встретила Маяковского. – «Ну-с, Маяковский, что же передать от Вас Европе?» – «Что правда – здесь». 7-го ноября 1928 года поздним вечером, выходя из Kafe Voltaire, я на вопрос: «Что же скажете о России после чтения Маяковского?» – не задумываясь, ответила: «Что сила – там»[277]277
  Цветаева М.И. Маяковскому // Евразия. Париж, 1928. № 1. 24 ноября.


[Закрыть].

Возможно, именно на этом вечере Цветаева и передала Маяковскому свою уже заранее приготовленную книгу. А слово «Октябрь», написанное в ее инскрипте с большой буквы, означало здесь не месяц, а конкретную дату – 7 ноября, то есть день годовщины Октябрьской революции. (И это же слово – «Октябрь» – вновь появится у Цветаевой в стихах 1930 года, посвященных гибели Маяковского…)

Но Марина Ивановна не только сама встречается с Маяковским. Она старается «подарить» его и своим парижским друзьям. Сохранилась записка Цветаевой, адресованная молодому поэту Н. Гронскому:

«Милый Николай Павлович.

Будьте завтра у меня в 6 ч., пойдем в Кламар <один из окраинных районов Парижа. – В. Д.> за женой Родзевича и Владиком, а оттуда все вместе на Маяковского.

Непременно.

Завтра, во вторник, в 6 ч., у меня. Жду. Это его последнее чтение. М.Ц.»[278]278
  Цветаева М.И., Гронский Н.П. Несколько ударов сердца. Письма 1928–1933 годов. М., 2003. С. 153.


[Закрыть]

В день отъезда В. Маяковского из Парижа, 3 декабря 1928 года, Цветаева пишет ему письмо:

«Дорогой Маяковский!

Знаете, чем кончилось мое приветствие Вас в «Евразии»? Изъятием меня из «Последних новостей», единственной газеты, где меня печатали – да и то стихи 10–12 лет назад! (NB! Последние новости!)

«Если бы она приветствовала только поэта – Маяковского, но она в лице его приветствует новую Россию…»

Вот Вам Милюков – вот Вам я – вот Вам Вы.

Оцените взрывчатую силу Вашего имени и сообщите означенный эпизод Пастернаку и кому еще найдете нужным. Можете и огласить.

До свидания! Люблю Вас.

Марина Цветаева»[279]279
  Цит. по: Цветаева М.И. Собр. соч.: В 7 т. М., 1995. Т. 7. Письма. С. 350.


[Закрыть].

(П.Н. Милюков, историк, политический деятель, лидер партии кадетов, в 1917-м – министр Временного правительства, в эмиграции был редактором газеты «Последние новости». Можно напомнить, что Милюков многократно становился мишенью стихотворных стрел Маяковского.)

В начале марта 1929 года Маяковский вновь приехал в Париж. «Ранней весной 1929 года, – писала дочь Цветаевой, – Марина встретилась с Маяковским в последний раз. По просьбе коммунистов одного из окраинных районов Парижа он согласился выступить перед французской рабочей аудиторией, в маленьком («для свадеб и банкетов!») полутемном зальце маленького рабочего кафе.