Текст книги "Жизнь Маяковского. Верить в революцию"

Автор исследования поэтики «Нашего марша» И. Шерстюк (сам нисколько не сомневавшийся, что это произведение – отклик Маяковского именно на Октябрьскую революцию, и в своем исследовании неоднократно подчеркивавший это обстоятельство) писал, однако, следующее:

«Маяковский в «Нашем марше» воспевал революцию в самом общем ее проявлении, вернее сказать, выражал восторг от её величия, поступи, шири. Стихотворение написано в такой манере, что не текст ведет читателя ко времени, а читатель должен призвать на помощь историческую обстановку для того, чтобы почувствовать содержание поэтического контекста. Соединив в сознании время написания «Нашего марша» и его содержание, читатель, говоря словами Ленина, почувствует в нем «и подъем, и задор, и призыв, и бодрость» победивших в Октябре, но открыть какую-либо революционизирующую, действенную мысль ему не удается. Если мысленно отвлечься от исторических рамок, нельзя с достаточной определенностью сказать, когда и о чем оно написано. Непосредственно текст, семантика слов в их прямом и переносном значении, доступном восприятию лишь иногда ассоциативно, не несут на себе печати того времени, не заключают, не выражают революционности. Аллегоризм, абстрактность, решительное изменение смысла всех слов – признаки новаторства этого стихотворения. За исключением личных местоимений и еще 2 – 3-х слов, смысл остальной части лексики настолько трансформирован, что двойные, тройные и даже цепные ассоциации редко воссоздают реалистический образ, дают понятие, представление о действительности. <…> В «Нашем марше» выражено романтическое восприятие действительности в образе-эмоции, для создания которого поэт пользовался усложненной метафорической речью. Маяковский здесь подбирал слова не столько по смысловой связи, сколько по звуковой, пользовался приемом поэтической этимологии. Он увлекся шумовой стороной стиха, аллитерированием и четким энергичным ритмом. Трудно найти здесь не аллитерированный стих. Аллитерациями бык пег, бог бег, ляг, луг, дай дуг, пей, пой, бей, бой перенасыщено стихотворение. Главное в инструментовке стиха «Нашего марша» – ритм, аллитерация. Уже в первой строке нагнетаются близкие по звучанию глухие и звонкие согласные б, п, т, сочетание которых в поэтическом контексте способствует передаче ударов, стука, а 3 – 4-тактный ритм может дать представление о мерном энергичном марше. Это же выражают и слова «бейте», «топот», а слова «площади бунтов» помогают смутно представить картину волнующихся на площади масс. Образу недостает четкой очерченности, ясности, эстетической убедительности. Здесь обыкновенные слова в необыкновенном сочетании. Понятия, заключенные в них, рождают картину непонятного бунта, но не революции. Читатель не видит, не чувствует изображаемое, а угадывает по отдельным намекам. Поэтические образы многозначны по смыслу и в зависимости от обстоятельств восприятия раскрываются то одной, то другой своей смысловой наполненностью.

Сами по себе звуки вне контекста ничего не передают, но ритм, подобно музыке, может передавать определенное настроение, трудно переводимое на язык слов. 3 – 4-тактным ритмом поэт передает энергию бодрого марша. <…> Ритм, по словам Маяковского, – «основная энергия стиха». В марше ритм – одно из главнейших поэтических средств. Таков он и в «Нашем марше». Другие средства поэтики, в частности, поэтическая этимология (звуковая метафора), вели к игре звуками, абстракции, аллегории, затемняли смысл стихов, вели к формализму. Это положительно было воспринято футуристами»[244]244
  Шерстюк И. Поэтика «Нашего марша» В.В. Маяковского // Труды Киргизского государственного университета. Филологические науки… Вып. 17. Серия «Вопросы поэтики». Фрунзе, 1972. С. 11–13.


[Закрыть].

Исследователь, стараясь дать научный, объективный анализ поэтики «Нашего марша», в то же время пытается максимально «советизировать» Маяковского, отграничить, «оторвать» его от практики русского футуризма 1910-х годов. И далее И. Шерстюк пишет:

«Находка декламационно-маршевого стиха, бодрого, четкого ритма не скрывает низкой художественности произведения, обусловленной неопределенностью предметности изображаемого в «Нашем марше». <…> Революция – величайший конфликт. Структурную основу любого литературного произведения о ней должен «составлять конфликт в его определенном художественном выражении…» даже там, где нет сюжета, например, в лирике[245]245
  Храпченко М. Типологическое изучение литературы и его принципы // Вопросы литературы. М., 1968. № 2. С. 67–68.


[Закрыть]. Конфликт у Маяковского не прояснен, намечен слабо, лишь в первой строфе. В остальных строфах выражена радость.

Этому произведению недостает полноты раскрытия замысла. Отсюда нет эстетической убедительности, образной ясности, что снижает действенную силу произведения, лишает его политической остроты, уводит от последовательной партийности. По сравнению с предоктябрьским стихотворением «К ответу!» и др. «Наш марш» в художественном отношении не был шагом вперед на творческом пути поэта, но вместе с тем свидетельствовал о поисках «маршевой формы стиха», тактовика.

Обычно исследователи творчества Маяковского считают поэтику «Нашего марша» проявлением рецидивов футуризма.

Новаторство и масштабность темы обусловили поиски новаторства поэта в жанре, ритме и других изобразительных средствах. Однако в погоне за новаторской формой Маяковский утратил чувство меры, звуковой строй стиха, долженствовавший передать движение масс в революции, поступь ее, заглушил другие мотивы, которые поэт намеревался передать. Хотя Маяковский признавал главенство содержания в произведении, однако он переоценивал функциональную роль компонентов художественной формы, что сильно сказалось и в «Нашем марше», и в поэме «150 000 000». Прежние способы выражения мысли якобы вынуждали поэта обрушиваться против «застывших размеров, стеклянных штампованных размеров». <…> Поэтика «Нашего марша» – не во всем удавшаяся попытка создать совершенно новую форму, такую форму, которая была бы лишена связи с традициями. Создать такую форму невозможно. Но факт остается фактом: попытка была. Истоком ее, причиной ее был не футуризм, а революция, желание поэта создать социалистическое, действенное искусство, жажда всеобъемлющего, решительного обновления, диктуемого революцией, дерзание таланта. И если в чем-то Маяковский соприкасался с поэтикой футуризма, то шел он все-таки не от него. <…> Новая литература заявляет о себе новым видением жизни, новым героем. В образе лирического героя «Нашего марша» выразилось не столько понимание, сколько ощущение нового мира. Герою недостает глубины реалистического постижения революционной эпохи. Здесь не сама современность, а дух ее, пафос ее в самом общем ее неконкретизированном виде, как в «Песне о Соколе» М. Горького, например. Романтический тип творчества проявился и в резкой эмоциональности языка, создающейся обилием повелительных, утвердительных форм глагола (бейте, перемоем и т. п.), обращений, многозначностью, неопределенностью семантики слов, динамизмом и резкостью смены понятий («Наш бог – бег, Сердце – наш барабан»). <…> Совершенно очевидно, что и в «Нашем марше» тенденции развития действительности отражены в исключительной, обобщающей, условной форме, изобилующей тропами и фигурами, передающими масштабность действий коллективного героя, его восторженную эмоциональную настроенность, решительность изменить мир. А это не так уж мало для небольшого лирического стихотворения. <…> Чем дальше уходило его время, тем больше комментариев нужны этому произведению. А в дни появления его радостный пафос был близок и понятен каждому, принимающему революцию»[246]246
  Шерстюк И. Поэтика «Нашего марша» В.В. Маяковского. С. 14–20.


[Закрыть].

Легко видеть, что практически все эти противоречивые, «оправдательные» и т. п. экскурсы исследователя, старавшегося, в духе идеологии того времени, объяснить и объединить яркую «футуристичность» поэтики «Нашего марша» с пафосом Октябрьской революции, якобы присутствующим в стихотворении, легко снимаются, если мы поймем, что время создания этого марша – май 1917 года.

Первая публикация «Нашего марша» – это «Газета футуристов», 15 марта 1918 года. И одновременно с «Нашим маршем» там же в газете вновь опубликовано стихотворение «Революция. Поэтохроника». Очевидно, в авторском сознании Маяковского эти вещи – «Революция. Поэтохроника» и «Наш марш» – составляли некое единство, поэтическую дилогию. Очевидно, и написаны оба произведения были в одно время – весной 1917 года.

Справедливо и наблюдение исследователей о параллелях «Нашего марша» с лингвистическими штудиями Хлебникова. В статье «Учитель и ученик» (1912): «Бег бывает вызван боязнью, а Бог — существо, к которому должна быть обращена боязнь <…> Также бык есть то, откуда следует ждать удара, а бок — то место, куда следует направить удар…» (6, кн. 1, 35). Эти изыскания были Маяковскому известны. В некрологе «В.В. Хлебников» он писал: «Для Хлебникова слово – самостоятельная сила, организующая материал чувств и мыслей. Отсюда – углубление в корни, в источник слова <…> напр., «бык» – это тот, кто бьет; «бок» – это то, куда бьет (бык)…» (12, 24).

В свою очередь, Хлебников на одном из листков своей записной книжки под сделанным им графическим наброском – портретом Маяковского записывает строки из «Нашего марша»: «Дней бык пег / Медленна лет арба» (2, 44). Вполне возможно, что Хлебников слышал эти строки в исполнении самого Маяковского в день шествия 25 мая 1917 года… Запись же Хлебникова не датирована и условно относится исследователями к весне 1919 года – времени, когда Хлебников в Петрограде неоднократно встречался с Маяковским в домашних условиях. Именно в те дни им были написаны стихотворные тексты, непосредственно связанные с Маяковским: «Напитка огненной смолой…», «Бег могучий, бег трескучий…» (2, 43–44).

Есенин и Маяковский в критике 1920-х годов

Тема «Есенин – Маяковский» не является новой ни для есениноведения, ни для маяковедения. Она постоянно возникает и в сегодняшних литературоведческих, историко-литературных исследованиях, присутствует в уже известной мемуаристике, встречается и в новых публикациях ранее неизвестных мемуаров, дневников современников. С разных сторон изучены, исследованы взаимоотношения Есенина и Маяковского. Что думал и как оценивал каждый из поэтов творчество своего собрата, известно и по личным строчкам, высказываниям каждого из поэтов, и по воспоминаниям, записям друзей, современников, мемуаристов.

Есенин и Маяковский жили и творили в одно время, были свидетелями или участниками одних и тех же событий, нередко встречались, как-то «пересекались», обменивались мнениями и спорили по важнейшим вопросам литературы. На протяжении всех 1920-х годов они были центрами притяжения литературной молодежи, которая формировалась под их сильнейшим воздействием. Потому тема «Есенин – Маяковский», тема взаимной соотнесенности их творчества, возникла еще при жизни поэтов, практически вскоре, как их имена появились на русском поэтическом пейзаже.

Здесь я остановлюсь, главным образом, на критике 1920-х годов, в первую очередь – прижизненной. И наибольший интерес для нас представляют статьи, материалы, где эти два имени встречаются, стоят, условно говоря, в одном абзаце, в одной фразе, рядом. То есть где творчество одного из этих поэтов как-то сопоставляется, соотносится с творчеством другого или хотя бы оценивается, характеризуется на фоне творчества другого.

Меньший интерес в этом отношении представляют, скажем, такие работы, как «Портреты современных поэтов» И. Эренбурга (1922), «Промежуток» (1924), «Архаисты и новаторы» (1929) Ю. Тынянова, «Современные литературные группировки» (1928) В. Саянова, очерки истории современной литературы Львова-Рогачевского, П. Когана, Евгеньева-Максимова и т. д. То есть работы, где Есенин и Маяковский не сопоставляются, а даются независимо друг от друга…

Перейдем к примерам.

Михаил Осоргин, рецензируя вышедший в Берлине сборник Маяковского «Для голоса», писал в 1924 году:

«Это уже не новая книжка… О ней почти не было зарубежных отзывов, потому что о Маяковском принято говорить aut male aut nihil[247]247
  Либо плохо, либо ничего (лат.). – Ред.


[Закрыть], как о талантливом поэте на казенной службе, и критика ставит его за одну скобку с Демьяном Бедным, Серафимовичем, Брюсовым. В известном смысле, конечно, они и стоят за одной скобкой, но только за политической и моральной, а не за художественной. Брюсов – поэт выдохшийся; Серафимович – прозаик – вообще никогда в больших водах не плавал, Демьян Бедный – ловкий фельетонист-баснописец, типа провинциально-уличного, злободневный сатирик, о котором, как о творце и поэте, говорить не приходится. Но Маяковский стоит, конечно, совершенно особо. Блеска настоящей гениальности, не раз сверкнувшей в культурнейшем Андрее Белом и в некультурнейшем Сергее Есенине, – в Маяковском нет, но исключительная даровитость его вне всякого сомнения. Он высокий мастер кованого, дерзкого, нового стиха, бьющего по хилым головам и раздражающего тех, кому удары адресованы»[248]248
  Мих. Ос. [М. А. Осоргин]. Владимир Маяковский. Для голоса. Гос. изд. РСФСР. Берлин, 1923 // Современные записки. Париж, 1924. № 22. С. 455–458.


[Закрыть].

Здесь же процитирую того же автора в 1930 году:

«Владимир Маяковский. Некролог.

Владимир Маяковский, тот самый, которого считали величайшим циником и примерным хулиганом, презиравшим всякую «черемуху» и смотревшим на мир и даже на поэзию практически (не он ли первый сделался «производственным писателем» – «Нигде кроме, как в Моссельпроме»!), – поэт Маякoвcкий покончил caмоyбийcтвом от несчастной любви. В. Маяковский обладал таким громким голосом и такой смелостью жестов, что за его «эстрадностью» мало кто ощущал в нем простого не играющего на сцене человека. А между тем в этом «хулигане» было что-то общее с другим большим поэтом, тоже пользовавшимся при жизни печальной славой, – Сергеем Есениным. Во внешней его грубости было немало напускного. Те, кто знали Маяковского близко, знали и его мягкость, и нерешительность в обращении с людьми, – вне боевых, политических и литературных выступлений. Аника-воин – и в то же время нескладный, сентиментальный и порой робкий человек, очень добрый и искренний.

Вероятнее всего, это объясняется тем, что Маяковский был не просто футуристом, стихотворцем и литературным советским воином, но был и подлинным поэтом, – принадлежал к семье тех странных человеческих существ, которые, надрывая голос в литературных битвах и пуская в ход кулаки для убеждения несогласных, – клонятся, как былинка, от «несчастной любви» и немеют от восторга при свете луны (футуристы – солнца). Он был талантлив, это признавали и его враги. Он никогда и ни в чем не выступал в роли эпигона и подражателя – всегда был впереди и всегда имел длинный хвост последователей. Если бы Маяковский не был таким «шумным», – он все-таки был бы заметен и отличен. Шумливость делала ему рекламу, но искажала его настоящее человеческое лицо.

Мы все так странно устроены, что самоубийство человека склоняет нас к прощению этому человеку многого, чем он нам досадил. Это помогает нам быть справедливыми и не слишком пристрастными. Это, конечно, поможет многим, для кого имя Маяковского было синонимом литературного большевизма и житейского беспутства, отнестись с вниманием к памяти поэта, который умел быть порою ничтожнейшим из «детей ничтожных мира», но умел и любить так, как мещанин любить не умеет: любить до самоуничтожения. Если это и не заслуга перед миром – то все же черта, свидетельствующая о душевной искренности, которую до сих пор ценили в Маяковском только близко его знавшие»[249]249
  Осоргин Мих. Владимир Маяковский. Некролог // Последние новости. Париж, 1930. 17 апреля.


[Закрыть].

Теперь процитирую еще одного критика, писателя, поэта, – Георгия Адамовича:

«В последнем из дошедших в Париж номеров Лефа, вместе с рассказами Бабеля и совершенно идиотской «мелодрамой» Сергея Третьякова «Противогазы», которую, судя по примечанию, собираются ставить по всей России, помещено новое, довольно длинное, стихотворение Маяковского «Рабочим Курска».

Это обычная для него вещь, не лучше и не хуже прежних.

У меня нет никакого влечения к поэзии Маяковского, никогда ни одна вещь его мне не нравилась. Это, на мой вкус, скудная поэзия, искалеченная и часто фальшивая. Поставлю здесь точку: я не собираюсь говорить ни о себе, ни о «Маяковском вообще».

Но читая его новые стихи, я все время думал: какое редкое дарование! Надо любить самую плоть стихов, костяк их, чтобы почувствовать, как складываются у Маяковского строфы и каким дыханием они оживлены. Язык у него еще манерный, на советско-футуристический лад. Но в отдельных строчках прекрасный, меткий, сухой, точный – настоящий язык поэта.

Вся сатирическая часть новой вещи, как всегда у Маяковского, хороша. Лирически-восторженная почти невыносима. Так было и в «Войне и мире», и в «150 000 000». Решительно, это какой-то новый Гоголь, которому не удается ничего «положительного». Я пишу все это с определенной целью: надо бы все-таки давно уже разобраться в «левой» поэзии, без пристрастия и без раздражения. Сейчас повсюду восхваляется Есенин, дряблый, вялый, приторно-слащавый стихотворец. За ним идет Тихонов, который все же скорей беллетрист, чем поэт, Асеев, Пастернак, над которым все-таки еще стоит вопросительный знак, затем всевозможные Бобровы, Третьяковы, Мариенгофы, которым нет ни конца, ни счету»[250]250
  Адамович Г. Литературные беседы // Звено. Париж, 1925. № 104. 26 января.


[Закрыть].

Вот отзывы двух критиков, двух писателей с прямо противоположными выводами, оценками, характеристиками. Между тем они даны людьми, выступавшими в Париже иногда в одних и тех же изданиях, на одних и тех же литературных вечерах…

Кстати, против столь «своеобразной» оценки творчества Есенина Г. Адамовичем тогда же выступила Марина Цветаева[251]251
  Цветаева Марина Цветник («Звено» за 1925 г. «Литературные беседы» Г. Адамовича) // Благонамеренный. Журнал русской литературы и культуры. Брюссель, 1926. № 2, март – апрель. С. 126.


[Закрыть].

И анализ такого рода критических отзывов, сопоставительных оценок дает интересный материал не только к характеристике наших героев, но и о самом критике, и шире – о состоянии критической и литературоведческой мысли того времени.

Для полноты картины вместе с Георгием Адамовичем назову здесь же отзыв другого «Жоржика», как их называли в молодости, – Георгия Ивáнова. Отзыв, правда, относится к более позднему времени – к 1950 году, но принадлежит современнику Есенина и Маяковского, человеку их поколения, писавшему стихи и критические статьи о поэзии еще в 1910–1920-е годы. В журнальной статье «Литература и жизнь (Маяковский и Есенин)», дав некое обозрение литературной жизни в Советском Союзе, в частности, коснувшись дискуссии о Маяковском в «Литературной газете», Г. Иванов далее пишет:

«Непонятна, на первый взгляд, резкая разница посмертных судеб Есенина и Маяковского. При жизни оба были советскими знаменитостями и любимцами. И биографии, и многие черты их писательских обликов почти совпадают. Оба начали писать перед революцией. Оба, не в пример большинству русских писателей, сразу безоговорочно перешли в стан Ленина, оба поддерживали большевиков не за страх, а за совесть – поэтому им и разрешалось все. И, можно сказать, их поддержка большевизма была активной, деятельной поддержкой. Оба как бы соперничали друг с другом в издевательстве над совестью и моралью, верой и патриотизмом, в оплевывании всех русских и общечеловеческих святынь… Совпадение их «революционных биографий» продолжается вплоть до смерти: жизнь их оборвалась одинаково: самоубийством обоих в расцвете жизни, в апогее славы. Но вот именем Маяковского названа площадь в Москве, его издают миллионным тиражом, ставят ему памятники, называют его преемником Пушкина – и все это разбивается о непобедимое равнодушие к нему советского читателя, а Есенин – с каждым днем становится все более любимым, популярным, дорогим, несмотря на запреты и рогатки. И не Маяковский, а он, опальный, «несозвучный», вырастает на наших глазах не в фиктивного, а подлинного народного поэта. Рост всенародной любви к Есенину – факт, который нечего доказывать. Он самоочевидность. Стихотворения Есенина трудно достать в СССР в продаже, но, в бесчисленных списках, они переходят из рук в руки, зачитываются до дыр, заучиваются наизусть, распеваются, как песни.

Не Маяковскому, а ему подражают молодые советские поэты – почти в каждом из них, особенно у провинциальных – чувствуется влияние характерной есенинской певучести. В «центрах» и в забытых Богом медвежьих углах России возникают кружки его поклонниц под романтическим названием «Невесты Есенина». Едва оказавшись в условиях относительной лагерной свободы, Ди-Пи переиздают именно Есенина. И эти неряшливо отпечатанные и недешево стоящие книжки бойко расходятся не только в лагерях, но и в среде старых эмигрантов – людей, как известно, к поэзии на редкость равнодушных…

В чем же все-таки секрет этого все растущего обаяния Есенина и там, в СССР, и здесь, за рубежом?

Без сомнения, Есенин очень талантливый поэт. Но так же несомненно, что дарование его нельзя назвать первоклассным. Он не только не Пушкин, но и не Некрасов или Фет. К тому же ряд обстоятельств, от слишком легкой и быстрой славы до недостатка образования, помешали дарованию Есенина гармонически развиться. В его литературном наследстве столько же падений и ошибок, как счастливых находок и удач.

Но как-то, само собой, произошло так, что в отношении Есенина формальная оценка кажется ненужным делом. Конечно, и стихи Есенина, как всякие стихи, состоят из разных пеонов, пиррихиев, анакруз… Конечно, и их можно под этим углом взвесить и разобрать. Но это вообще скучное занятие, особенно скучно, когда в ваших руках книжки Есенина. Химический состав весеннего воздуха можно тоже исследовать и определить. Но… насколько естественней и проще вдохнуть его полной грудью.

И совершенно так же не хочется подходить к биографии и личности Есенина с обычными мерками: нравственно – безнравственно, допустимо – недопустимо, белое – красное, большевизм – антибольшевизм… Тоже неважно, тоже бесполезно.

Важно другое. Например, такой удивительный, но неопровержимый факт: на любви к Есенину сходятся и шестнадцатилетняя «невеста Есенина», комсомолка, и пятидесятилетний, сохранивший стопроцентную непримиримость, «белогвардеец». Сходятся два полюса искаженного и раздробленного революцией русского сознания, между которыми, казалось бы, нет ничего общего.

Сходятся на Есенине. Т. е. на русской поэзии. Т. е. на поэзии вообще. Т. е. на том, суть чего так хорошо определил Жуковский: Поэзия есть Бог в святых мечтах земли»[252]252
  Иванов Г. Литература и жизнь (Маяковский и Есенин) // Возрождение. Париж, 1950. № 8, март – апрель. С. 192–198.


[Закрыть].

Конечно, не все критические отзывы современников наших поэтов строятся на каком-либо их противопоставлении, их сталкивании. Достаточно многие дают их сближение, параллелизм на том или ином основании, которое может быть как позитивным, так и негативным.

Вот, например, отзыв московской газеты «Вечерняя жизнь» 1918 года на поэтический состав сборника «Весенний салон поэтов» (М.: Зерна, 1918): «Чеканно строгий, взыскательный академик Бунин и самодовольно ухмыляющийся Фердыщенко наших дней – г. Маяковский; всегда волнующая женственной блеклостью Анна Ахматова и певуче-развязный Игорь Северянин, затем два молодых человека из конюшни Есенин и Клюев, утверждающие какое-то мистическое славянофильство…» и т. д. – «столь полярные, столь разные друг другу…»[253]253
  [Без подписи]. «Весенний салон поэтов» // Вечерняя жизнь. М., 1918. № 39. 10 мая.


[Закрыть]. Перед нами – образец иронически-сниженной характеристики как Маяковского и Есенина, так и других поэтов…

В первые пореволюционные годы частым основанием для сближения Маяковского и Есенина служили не столько какие-то художнические особенности, сколько идеология.

Вот Илья Эренбург, отрицательно оценив «Двенадцать» Блока и «Христос Воскресе» Андрея Белого, в статье «Стилистическая Ошибка» далее пишет: «A сзади шумливая свора молодых. Есенин вырвал у Бога бороду и, заставив его неоднократно отелиться, прославляет рай россиян. Клюев в «style russe» превозносит РСФСР. Мандельштам, изведав прелесть службы в каком-то комиссариате, гордо провозглашает: как сладостно стоять ныне у государственного руля! Маяковский, флиртуя в Питере с Луначарским, после того, как немцы взяли треть России, протестует – не хочу проливать кровь для того, чтобы Англия получила Месопотамию!.. Пишите, еще есть время, а кончится… Что ж, будете восхвалять другое… стилистическая ошибка…»[254]254
  Эренбург И. Стилистическая Ошибка // Возрождение. М., 1918. № 3. 5 июня.


[Закрыть].

Не менее характерно высказывание И. Эренбурга в статье «Завсегда блюдолизы»:

 
«Завсегда блюдолизы
Подпорится коими свет.
 

Революционная хрестоматия.

В 1793 году следователь трибунала допрашивал поэта Жанвиля, арестованного за контрреволюцию:

– Гражданин Жанвиль, как могли вы заниматься прежними делами, воспевать луну и любовь, когда все переменилось?

– Что ж я должен был делать? – робко спросил поэт.

– Вы должны были прославлять революцию.

– О, гражданин следователь, если так, то ничего, ничего не изменилось! Ибо его величество, то есть Людовик Капет, тоже требовал, чтобы я его прославлял.

Эти слова Жанвиля, стоившие ему жизни, вспомнились мне, когда я просматривал новые сборники стихов, вышедшие в Петрограде. Я говорю не о жалких стихоплетах, нет, предо мной имена очень талантливых молодых поэтов: Маяковского, Клюева, Есенина и др. Это не лирическое опьянение, не священное безумие, и гимны коммуне не напоминают ни крика юродивого, ни пророческого обличения. Нет, в 1918 году, при «просвещенном абсолютизме» Луначарского и должном поощрении «чрезвычаек», воскресла придворная ода, полтораста лет дремавшая в хрестоматиях. Богоподобная Фелица дарила усадьбы, новые властители – классовый паек первого разряда и пятаковки, но рвение одописцев от этого не убывает…»[255]255
  Эренбург И. Завсегда блюдолизы // Киевская жизнь. 1919. 28 окт.


[Закрыть]

Таковы были настроения Эренбурга в 1918–1919 годах. В 1920-м он через Крым – Коктебель (где пробыл 9 месяцев) и Грузию вернулся в Москву; оттуда – в Берлин. Здесь в статье 1921 года «Над схваткой» он пишет об отношении русского зарубежья к писателям, оставшимся в Советской России:

«…Я выбираю страницы «Русской книги» для выяснения сложного и мучительного вопроса об отношении некоторых зарубежных кругов к писателям, оставшимся в России. К этому вопросу я подхожу без всяких пристрастий, без тщательно культивируемой в наши дни ненависти, audessus de la melee <над схваткой>. <…> А между тем, как это ни больно признать, отношение значительной части русских зарубежников к писателям, находящимся в России, определяется именно слепотой политической борьбы. <…> Гораздо более волнует меня предвзятое отношение к писателям как к таковым, к их работе.

Я уже упомянул о «горькой молве», дошедшей до Москвы <…>. Один из наиболее талантливых поэтов современности Cеpгей Есенин именовался «советским Распутиным», критик Чуковский «прихвостнем» и прочее <…>. Пробыв за границей несколько месяцев, я <…> мог заметить <…>, что у ряда писателей, которыми была бы вправе гордиться литература любой страны в эпохи расцвета <…>, «плохая пресса». Андрей Белый, А. А. Блок, Ф. К. Сологуб, В. Я. Брюсов, С. А. Есенин, А. М. Ремизов, К. И. Чуковский, В. В. Маяковский и многие другие подвергались различным злостным нападкам<…> От гимна коммуне, к которой пришел Брюсов, давний любовник математики, до темного отчаяния «последнего поэта деревни» Есенина весьма далеко. О разном говорят и Исус Блока, и пророк из мистерии „вещи» Маяковского. Но все они являются не политиками и социологами, а поэтами»[256]256
  Эренбург И. Над схваткой // Русская книга. Берлин, 1921. № 7–8, июль – август (вышла в сентябре).


[Закрыть].

Интересный штрих для идеологического и поведенческого объединения Маяковского и Есенина находит Эм. Бескин в статье 1922 года «»Кофта» Маяковского и «Скандалы» Есенина». В желтой кофте дореволюционного Маяковского автор статьи видел своеобразную «пощечину» буржуазным вкусам, классовый бунт футуристов. Он пишет:

«Но вот, когда этот самый «скандалист» Маяковский, столь запомнившийся вам по «желтой кофте», а по существу ненавистный вам за те, подчас гениальные стихи-дубинки, которыми он бьет по устоям прошлого, когда этот Маяковский приехал в Ригу и хотел прочесть лекцию, ему напомнили хорошо знакомое:

– Осади!

– Почему?

– Вы футурист!

– Но позвольте!

– Не позволим! У нас футуризм отменен… Так и не позволили.

Отменен – и никаких.

А вот другой «скандалист» – талантливый Есенин. Он осмелился, явившись в Берлине, в русский «Дом Искусств», потребовать исполнения «Интернационала». Присутствовавшие были, конечно, страшно шокированы таким «скандалом» и выразили свой протест шиканьем «рабочему гимну».

Шикали «страшно честные» и «культурные» поборники всяких «свобод» и «священных основ духа»…

– Ах, – скажут они нам, – разве мы против «интернационала», мы за свободу мнений, но ведь в «повестке дня» не было «интернационала»… Поймите, не было в повестке…

«Повестка» виновата… Маяковский сунулся в Ригу, не спросив «повестки дня», а Есенин – в берлинский «Дом Искусств». О, скандалисты! Как же можно – парламентский режим, порядок, всяческая культура и вдруг без… повестки.

Осрамили на весь мир!

Я взял два примера из «хроники» последних дней. Из газет. Не выбирая.

А теперь маленький экскурс назад.

Революция безжалостно расслаивает общественные группировки. Обнажает их до социальной сущности. Срывает маски.

Где «великая неделимая единая нация»? Неделимая оказалась делимой на – революцию и контрреволюцию. Единая – превратилась в две, по две стороны революционной баррикады…».

И, обратившись к стихотворению Маяковского «Революция. Поэтохроника», Эм. Бескин заканчивает:

«Он, «скандалист», дразнивший их, как матадор быка огненным стихом, выжигает в 1917 году:

 
Днесь над всеми, кто грызся, в любви изверясь,
Кто изнывал, копошился под звездной пылью —
Днесь небывалой сбывается былью
Социалистов Великая Ересь!
 

Вот почему мы Маяковского и в «кофте» и без «кофты», и Есенина со всеми его «скандалами» не променяем на всю сумму «хорошо сшитых фраков» зарубежных и отечественных «эстетов», таких «корректных» и таких «солидных»[257]257
  Бескин Эм. «Кофта» Маяковского и «Скандалы» Есенина // Театральная Москва. 1922. № 43. 7–11 июня. С. 7–9.


[Закрыть].

В свою очередь, критик Яков Шапирштейн-Лерс (более известный как Я. или Ж. Эльсберг) в своей брошюре «Общественный смысл русского литературного футуризма (Неонародничество русской литературы ХХ века)», изданной с предисловием Луначарского в Москве в 1922 году, нашел иные мотивы сближения Маяковского и Есенина:

«Но вернемся к главному вpагу – к повреждению в общественности народнических, славянофильских и даже националистических тенденций, неизбежно грозящих отразиться и на искусстве.

На славянофильские упражнения Стеклова на столбцах «Известия ВЦИК» с одной стороны, на современные выступления Клюева, Есенина и др. на страницах левоэсеровской, имажинистской печати даже на славянофильские блудни Маяковского в «150 миллионах» не следовало бы обращать особого внимания, если бы не нaплыв аналогичных настроений из стран российской эмиграции.

Мы говорим сейчас о «Смене Вех» и связанных с ней общественно-культурных явлениях…»[258]258
  Шапирштейн-Лерс Я. Е. Общественный смысл русского литературного футуризма (Неонародничество русской литературы ХХ века). М., 1922. С. 76.


[Закрыть].

Раз уж речь зашла о славянофильских, левоэсеровских мотивах, то перейдем к известной работе Иванова-Разумника о Маяковском – «Мистерия или Буфф» (1919–1922). В этой довольно большой работе автор касается не только «Мистерии-Буфф», но практически всего дореволюционного творчества Маяковского. Так, процитировав известные богоборческие места из «Облака в штанах», «Человека» Маяковского, он пишет о богоборчестве поэта: