Текст книги "Жизнь Маяковского. Верить в революцию"

Сама Яковлева оценивает дилогию Маяковского как «лирику такого рода», какой «раньше у него почти не было», но которая «у него выходит не хуже чего другого» (там же, 24 декабря 1928 года). Говоря о стихотворениях дилогии «мои» стихи, она все же оценивает их достаточно отстраненно, именно как некоего «рода» лирику, как поэтические произведения, наполненные художественными образами, символами, метафорами, гиперболами и т. п. А отнюдь не как поэтически оформленные «письма» в прямом смысле, письма, адресованные именно ей.

И еще. Отправив тексты стихов Маяковского матери и много рассказывая ей о событиях своей парижской жизни, Татьяна Яковлева – и это просто удивительно! – нигде, ни разу, ни в одном из писем не процитировала ни одной «парижской» строки (или даже слова) поэта. Нигде, ни разу, хотя бы вскользь, косвенно, походя, «к слову», хотя бы «от обратного» или как-то еще, не прокомментировала, не упомянула ни одного слова, сюжета, образа поэтических «писем» Маяковского – какими-либо личными деталями, пояснениями, дополнениями, уточнениями или опровержениями (мол, на самом деле это было не так или не совсем так и т. п.). Нигде (хоть как-то!) не соотнесла ни одного события своей подробно описываемой парижской жизни со строками Маяковского… Не было повода?.. Мы не располагаем письмами матери к Татьяне в Париж. Но, например, из контекста ответного письма Яковлевой от 24 декабря 1928 года можно понять, что, по-видимому, в письме из России были какие-то конкретные вопросы о событиях, стоящих за строками Маяковского. Дочь, однако, ограничилась ответной репликой – «Но ты не пугайся!..»

Отметим, что все это пишет матери 22-летняя незамужняя девушка, которая, похоже, сама несколько «опьянена» и упоена собственными успехами «в свете». Мать же (судя по репликам Яковлевой в письмах), еще со времени жизни Татьяны дома, в России, всегда была в курсе всех «романтических» увлечений, успехов и планов (в том числе – матримониальных) дочери.

В том же письме от 24 декабря 1928 года, отвечая матери на ее письмо, предостерегая от слишком «буквального» прочтения стихов Маяковского и упоминая иных своих «ухажеров», Яковлева пишет: «Это первый человек, сумевший оставить в моей душе след. <…> М. очень, кажется, импонирует, что я работаю и очень самостоятельна. Но, постигнув тайну свободы и материальной независимости, меня теперь трудно будет «обкрутить», и многих это расстраивает…»[210]210
  «…Здесь нет людей его масштаба…». С. 50.


[Закрыть] А в следующем письме (начало февраля 1929 года) заявляет: «…но мне на роду написано «сухой из воды выходить». В людях же я разбираюсь великолепно и отнюдь их не идеализирую. Не забывай, что «девочке» твоей уже 22 года… Замуж же вообще сейчас мне не хочется. Хотят еще меня везти в разные страны, но все другое, конечно, ничто рядом с М. …»[211]211
  Там же. С. 51.


[Закрыть]

Однако в своих позднейших (1970–1980-х годов) воспоминаниях, беседах, интервью, говоря о встречах с Маяковским, Татьяна Яковлева многие художественные образы дилогии «Писем» поэта пытается увязать с какими-то «припомнившимися» ей реалиями тех лет, какими-то эпизодами встреч, какими-то конкретными событиями, разговорами с Маяковским и т. п.

Представляется все же, что и в период создания Маяковским «Писем», и позднее Яковлева сознавала, что экспрессивный «ураган, огонь» художественных образов дилогии не есть лишь результат гиперболически-метафорического мышления автора, особенностей его литературного стиля. Что хотя бы некоторые поэтические образы имеют у автора реальное биографическое происхождение, что «парижская» любовная лирика Маяковского, какой «раньше у него почти не было», вызвана, вдохновлена – по крайней мере, в своей первородной, наиболее мощной первооснове – не ею. (Очень возможно, что в какой-то форме об этом дал ей понять сам поэт. Хотя имя иной героини оставалось ей, по-видимому, неизвестным.)

Отсюда – многолетнее (десятилетиями!) «целомудренное» молчание Яковлевой и ее ясно выраженное нежелание говорить о встречах в Париже с Маяковским. Отсюда – отсутствие собственноручно написанных (или «в охотку», по собственной инициативе надиктованных) воспоминаний об этом. Именно поэтому в первой публикации «Письма Татьяне» (журнал «Новоселье». Нью-Йорк, 1942) отсутствуют пять строф (строки 29–73), которые Яковлева в те годы, очевидно, еще никак не могла (и не решалась) соотнести с собой и которые она не включила в список стихотворения, предоставленный Р. Якобсону для публикации.

Все же долгое (несколько десятилетий!) отсутствие других претендентов на роль адресата или вдохновителей этой лирики, многочисленные настойчивые интервью и беседы с людьми, видящими именно в ней единственную героиню и вдохновительницу этой лирической дилогии, беседы, зачастую носившие характер прямых подсказок, делали свое дело. Со временем появились, как-то «вспомнились» те или иные «реалии», в какой-то мере в ее представлении внешне соотносимые с поэтическими образами дилогии.

Многолетний собеседник Яковлевой в 1970–1980-е годы Геннадий Шмаков, собиравшийся написать биографическую книгу о ней, в свои последние, 1980-е годы даже живший в доме четы Яковлевой-Либермана, писал в Москву B. В. Катаняну-младшему: «Память сильно подводит Тату» (то есть Татьяну Яковлеву. – В. Д.). «Татуся много болеет, память ослабела, об одних и тех же вещах говорит то так, то эдак. Например, то роман был платоническим, то нет. В сущности, это их тайна. Видимо, она не хочет пускать кого-либо (тем более толпы читателей) в нечто свое, сокровенное, поэтому и говорит разное. Он произвел на нее неизгладимое впечатление на долгие годы. Можно сказать, на всю жизнь. О ком бы она ни говорила, она сводит разговор к нему. Маяковский – мужчина ее жизни. Беседуя с ней, я всегда это чувствую. А что касается – платонический или нет роман – это не наше дело. Это дело сплетен» (письмо от 4 мая 1986 года). «Я пришлю тебе пленку, где мы говорим о М<аяковском>. (Если прислать все наши беседы, то тебе понадобится год, чтобы их прокрутить. Ведь там же восемьдесят ее бурных лет, начиная с детства.) Послушай и напиши, где напутано, а там, где она говорит «не помню» или «кажется», если сможешь – уточни. Очень обяжешь нас с Таточкой» (письмо от 17 января 1987 года)[212]212
  Татьяна Яковлева о Маяковском и о себе / Вступ. ст. и примеч. В. Катаняна (мл.) // Вопросы литературы. 1993. Вып. IV. C. 201.
  В дальнейшем, если это не оговорено особо, записи бесед Г. Шмакова с Т. Яковлевой цитируются по этому источнику, в тексте в скобках указываются только страницы, без специальной отсылки к списку литературы.


[Закрыть].

О различных противоречиях в воспоминаниях, «ошибках памяти» Яковлевой в ходе бесед с нею говорит также Зоя Богуславская, которая к тому же добавляет: «Я хорошо помню сказанное Френсин (Френсин дю Плесси Грей – дочь Т. А. Яковлевой, американская писательница, журналистка. – В. Д.), что мать не любит говорить о тех днях в Париже с Маяковским, и все же рискую (то есть рискую задать Яковлевой ряд вопросов о Маяковском. Выделено мной. – В. Д.)»[213]213
  Богуславская 3. Мать и дочь. Татьяна и Френсин // Богуславская З. Американки плюс. М., 1993. С. 135. Далее беседа З. Богуславской с Т. Яковлевой цитируется по этому источнику с указанием страницы в скобках, без отсылки к списку литературы.


[Закрыть]. Об «ошибках памяти» Яковлевой при разговоре о Маяковском упоминает и другой собеседник и биограф четы Либерманов – Юрий Тюрин[214]214
  Тюрин Ю. Разговор с Татьяной Яковлевой о сущности любви // Арт-Престиж. М., 1996. № 5–6. С. 108–112.


[Закрыть].

Парадокс в том, что многие встречавшиеся с Татьяной Яковлевой в 1970–1980-е годы отмечают (с восхищением!) как раз тот факт, что и в эти годы она сохраняла отличную, ясную память, помнила наизусть множество стихов Маяковского, Есенина, других русских поэтов, продолжала активно интересоваться русской литературой и т. д.[215]215
  Юрий Тюрин, например, пишет о своем знакомстве с Татьяной Яковлевой (конец 1980-х годов): «После короткого официального представления на меня вдруг обрушилось: «А знаете ли вы, чьи эти строки: «Поговори со мной о пустяках, о вечности поговори со мной»?». Я коротко ответил: «Георгий Иванов». Как позже выяснилось, цитировать стихи и отгадывать имена поэтов был любимый Татьянин тест, которым она испытывала вновь прибывших соотечественников. Она тем самым как бы выясняла для себя уровень культуры гостей из «коммунистического далека». Мне повезло. Я хорошо знал русскую поэзию начала века и с ходу выдержал трудный экзамен…» (Тюрин Ю. Бубус, или Азбука любви // Домовой. 1996. № 4 (32). С. 125).


[Закрыть] По их словам, несмотря на многолетнюю жизнь в среде американского «бомонда», Яковлева оставалась человеком русской культуры. И в 1970–1980-е годы она, очевидно, уже вполне ясно (и чем дальше, тем яснее) сознавала, что самое главное событие в ее жизни, важнейшее, что интересно в ней для окружающих, единственное, с чем она вошла в культуру, с чем она останется в истории, – это ее встреча с Маяковским.

Тем удивительнее, что отличная, ясная, «изумлявшая, – по Р. Якобсону, – еще Маяковского» память Татьяны Яковлевой имела один и только один провал: «те дни в Париже с Маяковским».

Может быть, это было некое желание оставить все только у себя? Только для себя? Или был какой-то «обет» не вспоминать о «прошлых мужчинах», обретя новое семейное счастье с Алексеем Либерманом?.. Эти и тому подобные допущения могли бы иметь право на существование, требовали бы обязательного внимания, если бы Яковлева действительно ничего не говорила, действительно хранила тайну своих встреч (или деталей этих встреч) с Маяковским. Но она – говорила! Она рассказывала, вспоминала, говорила о своем знакомстве с поэтом, о своих встречах с ним, о своем впечатлении от Маяковского, о реалиях их встреч… Но, во многом, – противоречиво, по-разному. Но всегда – практически без «живых» деталей. И рассказывала неохотно…

Применительно к Маяковскому осени 1928 года так уж случилось, что Яковлева оказалась «в нужное время в нужном месте», когда поэт находился на творческом взлете, в состоянии высокого лирического напряжения. Общение с Татьяной Яковлевой, конечно, наложило и определенный отпечаток на поэтику создававшейся лирической дилогии (проявившийся не только в заглавии одного из «Писем»). Однако характер, глубина и место этого увлечения в жизни и творчестве Маяковского явно преувеличены последующими мемуаристами и исследователями.

Перейдем к последовательному комментированию текстов поэтической дилогии. Заглавия и «Письма товарищу Кострову…», и «Письма Татьяне Яковлевой» появились только в беловых автографах стихотворений. В целом это соответствует обычной практике Маяковского – окончательное заглавие произведения появляется, как правило, «в последнюю очередь». И обычно это заглавие отражает суть и цель произведения.

Заглавие: Письмо товарищу Кострову из Парижа о сущности любви. Возможно, подчеркнуто не нейтральное, сразу останавливающее внимание заглавие этого стихотворения (в парижском автографе, подаренном Яковлевой, – «Тов. Кострову письмо о любви»), соединившее актуальную, политическую, деловую лексику («Товарищу…») и лирику («…о любви»), появилось у Маяковского как некий ответный вызов конкретному обстоятельству. 3 ноября 1928 года (то есть в дни, когда Маяковский как раз завершал это свое стихотворение) в газете «Вечерняя Москва» Александром Жаровым был опубликован отрывок из поэмы «Сентиментальный друг» под названием «Я был влюблен…». Известно, что, находясь в Париже, Маяковский регулярно просматривал поступавшую советскую периодику в нашем посольстве[216]216
  См., например: Довгалевская Н.П. Парижские встречи // <Журн.> Тридцать дней. М., 1940. № 3–4, март – апрель. С. 33–34. В этих воспоминаниях сотрудницы полпредства, относящихся к 1928–1929 годам, сообщается, что «вечера он (Маяковский) часто проводил у нас в полпредстве», говорится об игре в карты далеко за полночь, о совместных с сотрудниками полпредства походах в кино, об обсуждении вопроса о приобретении автомобиля и т. п. Во всяком случае, слова Т. Яковлевой о том, что «я видела его ежедневно» (письмо к матери 24 декабря 1928 года) на этом фоне выглядят явным преувеличением, вполне понятным «хвастовством» молодой девушки о своих «ухажерах». Более близкой к истине представляется тут ее фраза в беседе (интервью) с 3. Богуславской: «…Мне вообще удалось скрыть от них <от своих родственников, у которых она тогда жила. – В. Д.> мой роман» <с Маяковским. – В. Д.>.


[Закрыть]. Основная часть стихотворения А. Жарова – своеобразная эпиграмма на литераторов-современников, в том числе и на Маяковского:

 
…позволь, читатель… <…>
Тебе сознаться я готов,
Что в годы вихрей ошалелых
Я для себя
Считал любовь
Нисколько не последним делом… <…>
Я был влюблен
Всей силой чувства:
Ну, как Крылов влюблен был в сон.
Как Луначарский – в Главискусство,
В балет и оперу влюблен… <…>
Как гончие – в звериный рев.
Как в лягушонка – страус важный.
Как в Маяковского – Костров
И в Лешего Клычков сермяжный
Я был влюблен.
Влюблен в красотку.
Свою сознательность губя <…>
Как Маяковский – сам в себя.
 

Полностью поэма А. Жарова «Сентиментальный друг» была опубликована во 2-м, январском же, 1929 года номере журнала «Молодая гвардия» (с. 12–19), следующем (!) после публикации стихотворения Маяковского «Письмо товарищу Кострову…» (№ 1, с. 24–25).

Заглавие: Письмо Татьяне Яковлевой. – Возможно, что определенную роль в пользу выбора Маяковским именно такого заглавия второго стихотворения дилогии (…Татьяне…) сыграла и возникающая пушкинская аллюзия – письмо Татьяны Онегину, письмо Онегина Татьяне. Тогда заглавный адресат этого поэтического «Письма» Маяковского – Татьяна Яковлева – выступает не только как фигура отчасти маскирующая, шифрующая, заслоняющая подлинные мотивы появления многих строф этого стихотворения, связанные с иным персонажем, с Элли Джонс. Через это «литературное» имя в заглавии – Татьяна – стихотворение Маяковского сразу оказывается встроенным, включенным в русскую классическую, пушкинскую традицию любовной лирики. И тут можно согласиться с В. Шкловским: «Художественное творчество свободнее и объективно достовернее, чем письмо, содержание которого обусловлено личностью адресата. Когда поэт пишет о любви, то в поэзии он обращается не только к любимой, но через нее ко всем любящим и ко всем любимым, говоря перед лицом веков и мирозданий»[217]217
  Шкловский В. Против // Вопросы литературы. 1960. № 4. С. 101.


[Закрыть].

Но подчеркнем и особенность ситуации: имя Татьяна, в отличие от Кострова, фигурирует здесь только в заглавии. В текстах обоих составляющих дилогии личное имя героини никак не обозначено.

Заглавие «Письмо Татьяне…» актуализирует не только ряд классической лирической традиции, но и поэтический ряд самого Маяковского. Не столь давно в своем разговоре с Пушкиным («Юбилейное», 1924) Маяковский уже иронически «обыграл» письмо Онегина Татьяне. А сама лексема «Письмо…» использовалась поэтом в заглавиях произведений, хронологически еще более близких – «Письмо… Горькому» (1926), «Письмо к любимой Ивана Молчанова…» (1927), стихотворениях с ясно выраженным (особенно – во втором) ироническим подтекстом. Все это помогает уловить внимательному читателю и слушателю уже в заглавии стихотворений парижской дилогии тонкий оттенок иронии и самоиронии автора.

Попытаемся соотнести с текстом Маяковского сведения, связанные как с именем Татьяны Яковлевой, так и с именем Элли Джонс.

«Письмо товарищу Кострову…»

Строки 1–10: Простите меня, товарищ Костров… что часть на Париж отпущенных строф на лирику я растранжирю.

Дочь поэта Патриция Томпсон цитирует запись воспоминаний своей матери Элли Джонс о встрече с Маяковским в Ницце в октябре 1928 года: «Он сказал, что получил разрешение поехать во Францию, чтобы писать. У него имеется задание подготовить несколько определенных публикаций. Но он пишет и кое-что еще! Он сказал, что пишет о любви!..[218]218
  Thompson Patricia. Mayakovsky in Nice. Report. N.Y. Lehman College, 1994. P. 10. Далее ссылки на страницы этого источника обозначены в тексте римской цифрой I (здесь I, 10).


[Закрыть]

Строки 11–18: Представьте: входит красавица в зал, в меха и бусы оправленная. Я эту красавицу взял и сказал… – По-видимому, этот краткий, энергичный зачин стихотворения, сразу, «без раскачки» представляющий ситуацию и действующих лиц, не претендует на слишком дословное соответствие каким-либо реальным обстоятельствам, имевшим место в жизни автора.

Из письма Яковлевой матери из Парижа в Пензу 24 декабря 1928 года: «Познакомились мы так. Ему здесь на Монпарнасе (где я изредка бываю), Эренбург и др. знакомые бесконечно про меня рассказывали, и я получала от него приветы, когда он меня еще не видел. Потом пригласили в один дом специально чтобы познакомить. Это было 25-го октября и до 2-го декабря (дня его отъезда) я видела его ежедневно и очень с ним подружилась» (с. 49).

Более определенными представляются обстоятельства знакомства Маяковского с Элли Джонс в Америке в 1925 году, описанные, со слов матери, в книге дочери поэта П.Томпсон. Картина этого знакомства явно ближе к возникающей в строках 11–34 «Письма товарищу Кострову…». Знакомство произошло на вечеринке (Cocktail Party) с участием нескольких американских писателей, состоявшейся на квартире адвоката Карла Рехта, ведшего в Америке дела нескольких советских клиентов. Элли Джонс вспоминает: «Маяковский подошел ко мне и начал разговор. Он спросил, знаю ли я кто он такой и не читала ли я каких-нибудь его произведений…» И т. д.[219]219
  Thompson Patricia. Mayakovsky in Manhattan. A Love Story. N.Y., 1993. P. 41–46.


[Закрыть]

Строки 44–52: Мне любовь не свадьбой мерить: разлюбила – уплыла. Мне, товарищ, в высшей мере наплевать на купола. – Из записи бесед Г.Шмакова с Т. Яковлевой (Шмаков последовательно, с паузами, продолжает чтение строф «Письма товарищу Кострову…» – строки 21–87, – ожидая комментария Т. Яковлевой).

Книга П. Томпсон «Маяковский на Манхеттене. История любви» составлена дочерью Маяковского и Элли Джонс на основе рассказов, магнитофонных записей воспоминаний матери и других сохранившихся в семье Джонс документальных материалов. Прямые цитаты Элли Джонс (расшифровки магнитофонных записей) в тексте книги выделены. Это относится и к продолжению книги – докладу «Маяковский в Ницце». Далее ссылки на страницы этого источника, обозначенного римской цифрой II, даются в скобках прямо в тексте (II, 41–46).

«Т. Я. (Единственный комментарий ко всем этим строфам – после строки 87): – Это потрясающие строки!» (с. 207–208).

В первоначальном черновом варианте строк 47–48 у Маяковского было: если б даже уплыла. (Об этой строке см. также ниже комментарий к строкам 98–102.)

Разделенность возлюбленных водным пространством, океаном в ряде стихотворений 1925–1926 годов ассоциировалась у поэта с Элли Джонс.

Несомненно, были у Маяковского беседы с Элли Джонс и о религии. (В черновом варианте этой строфы, после первого стиха – строк 44–46 – следовала еще строчка: не ловить арканом веры.) Как вспоминала С. Шамардина (в последние годы жизни Маяковского – одна из очень немногих доверительных собеседниц поэта, знавшая о наличии у него в зарубежье дочери), поэт после встречи с «двумя Элли» в Ницце с грустью и отчаянием говорил ей в 1929 году: «Понимаешь, я никогда не думал, что можно так тосковать о ребенке. Ведь девочке уже три года… А я ничем, абсолютно ничем, не могу помочь ей… Кроме того, ее воспитывают в католичестве. Пройдет каких-нибудь десять лет, и после конфирмации она, возможно, станет правоверной католичкой. И я и тут ничего, ровным счетом ничего не могу сделать, чтобы помешать этому…»[220]220
  Кэмрад С. С. Дочка. Рукопись // Архив ГММ.


[Закрыть] Дочь поэта, познакомившись в 1991 году с записью этих воспоминаний Шамардиной, сделала примечание, что мать не стала крестить ее в католичество, «она помнила сказанное Маяковским, когда они, прогуливаясь по Ницце, встретили двух монашек: «Нельзя, чтобы она превратилась в подобную католичку! (Don’t let the Catholics get her!)» (II, 110–111).

Строки 55–58: …Мне ж, красавица, не двадцать, – тридцать… с хвостиком… – Ср. строки, навеянные расставанием с Элли Джонс при отплытии Маяковского из Америки в октябре 1925 года, сохранившиеся в черновике, но не вошедшие в окончательный текст стихотворения «Домой!» (1925): «Мне 30 уже и у 30-ти / пошел пробиваться хвост» (7, 428).

Строки 88–97: Нам любовь не рай да кущи… в работу пущен сердца выстывший мотор. – Ср. в первоначальном черновом варианте этой строфы: «Трусь как лодка бортом к борту, / льну и думаю про то / чтоб опять пошло в работу / сердце, стынущий мотор». Здесь вновь возникает «морская» тема. Образ может быть связан с берегом моря в Ницце и встречей с Элли Джонс.

В магнитофонных записях бесед с Шмаковым строфы 88–116, последовательно читаемые Шмаковым, Яковлевой никак не комментируются.

Строки 98–102: Вы к Москве порвали нить. Годы – расстояние. – В период знакомства и встреч с Маяковским в 1928–1929 годах Татьяна Яковлева имела еще советское гражданство, советский паспорт (она его сменила на французский только в декабре 1929 года, когда вышла замуж за Бертрана дю Плесси). Ближайшей ее подругой была дочь Л. Б. Красина, первого советского посла во Франции. Она активно переписывалась с находившимися в Советской России матерью, отчимом, сестрой «Лилькой», договаривалась о приезде последней в Париж «вместе с Маяковским». Никакой «порванной нити к Москве» не было. Фраза «Вы к Москве порвали нить. Годы – расстояние» вряд ли могла возникнуть у Маяковского в связи с Яковлевой, сравнительно недавно приехавшей в Париж из Советского Союза. Стихотворение же «Письмо товарищу Кострову…», по свидетельству самой Яковлевой, было написано уже в самом начале их знакомства, когда никаких разговоров о «делании жизни» вместе Маяковский с Яковлевой еще не вел. Ср.: Элли Джонс, выехавшая из Советской России в 1923 году, уже побывавшая, пожившая в Лондоне (в Англии), в США, в Канаде, во Франции и т. д., в 1928 году находившаяся в Ницце в ожидании американской визы (Элли имела в то время британское подданство, как ее первый муж Джордж Джонс, с которым она официально разведена не была и который благородно записал дочь Маяковского на свое имя, избавив ее от «незаконнорожденности») (I, 8). Тут – и «порванная к Москве нить», и «годы – расстояние», и «если б даже уплыла» (строки 47–48) и т. д.

Строки 107–116: На земле огней – до неба… В синем небе звезд – до черта. …я бы стал бы звездочетом. – Первоначальная заготовка этих строк сделана в Ницце, где поэт встретился с «двумя Элли».

В поэтической системе Маяковского звезды традиционно символизируют любовные чувства. Картина смыкания наземных огней со звездами на небе, возможно, навеяна видом вечерних ночных гор (при взгляде с побережья в Ницце) с забирающимися вверх огнями до неба, когда сама граница верхнего края гор с дальними огоньками и звездного неба почти неразличима. В большом городе (напр., в Париже) картина явно иная.

Строки 117–129: …экипажи движутся… мчат авто по улице, а не свалят наземь… человек – в экстазе. – Комментируя стихотворение, Р. Якобсон (может быть, со слов Яковлевой) отмечал, что оно постепенно «пополнялось очередными экспромтами Маяковского, отрывками из разговоров, откликами на злободневные происшествия, как, например, наехавший на поэта автомобиль»[221]221
  Якобсон Р. Комментарий к поздней лирике Маяковского // Русский литературный архив. Нью-Йорк, 1955. С. 177–178.


[Закрыть]. Не исключено, однако, что какое-то «автомобильное» происшествие случилось с Маяковским как раз в Ницце – ср. строки о мчащихся по ночной Ницце автомобилях в стихотворении «Монте-Карло», опубликованном в мае 1929 года, но основанном на поэтических «заготовках» осени 1928 года (10, 47).

Строки 137–145: И вот с какой-то грошовой столовой, когда докипело это, из зева до звезд взвивается слово золоторожденной кометой. – Из записей бесед Шмакова с Яковлевой: «Г. Ш. (читает строки 137–145 «Письма товарищу Кострову…»): О какой это столовой здесь речь?

Т. Я.: – Мы там с ним бывали… где-то на Монпарнасе… Я не могла ходить с ним в шикарный ресторан, чтоб там меня с ним не увидели. Так что мы держались маленьких ресторанчиков, столовых» (с. 208).

Из написанных «по горячим следам» писем Яковлевой к матери в Пензу (1928–1930 годы), из воспоминаний видевших их в те дни вместе современников возникает явно иная картина. Маяковский «несколько раз» заходил за Татьяной к ней домой, «был любезен невероятно» с ее родственниками, и «это их немного покорило». Татьяна же с удовольствием посещала с Маяковским и своих друзей, и модные монпарнасские кафе Парижа. «У моих «культурных» знакомых, – писала она матери 24 декабря 1928 года, – он имел дикий успех (а я как укротительница)… Стихи его покоряют даже французов ритмом и силой читки. «Мои» стихи (то есть чтение Маяковским «Писем» Кострову и Яковлевой. – В. Д.) имели здесь большой успех…» (с. 49).

Строки 146–150: Распластан хвост небесам на треть, блестит и горит оперенье его. – Ср. с образами стихотворения американского цикла «Кемп «Нит гедайге» (1925): «Запретить совсем бы ночи-негодяйке выпускать из пасти столько звездных жал… <…> прямо перед мордой пролетает вечность – бесконечночасый распустила хвост» (7, 88).

Строки 151–154: …чтоб двум влюбленным на звезды смотреть из ихней беседки сиреневой. – В беседах Яковлевой с Шмаковым читавшиеся последним строфы 146–180 никаких комментариев со стороны Татьяны Яковлевой не вызвали.

Сиреневая беседка (беседка в сирени) – образ любовного свидания, томления, характерный для русской поэзии (и живописи) конца XIX – начала XX века. У Маяковского существенно, что из беседки хорошо видно небо, звезды, она не закрыта зарослями кустов, деревьев, возможно, находится на склоне горы, обрыва, – например, на склоне Приморских Альп в Ницце. Известна фотография девочки, дочери Маяковского, на балконе (веранде) дома в Ницце, сделанная в 1928 году. Беседка в сирени – это «деревенский» или хотя бы «парковый» образ, это не образ большого каменного города, это не образ, навеянный Парижем. В литературном отношении образ сиреневой беседки у Маяковского – реминисценция стихотворения С. Я. Надсона «Грезы» (1883), где «ночь»… «аромат сирени»… «звуков рой из мглы минувших дней»… «Крутой обрыв в саду, беседка над обрывом»…[222]222
  Надсон С. Я. Полн. собр. стихотворений. М.; Л., 1962. С. 191.


[Закрыть]

И очень характерно, очень по-маяковски то, что такая почти патетическая реминисценция надсоновских «Грез» в «Письме товарищу Кострову…» сразу контрастно снижается, уравновешивается поэтом в пишущейся в те же дни пьесе «Клоп». В 4-й картине марширующие Пожарные резюмируют случившееся на свадьбе: «Случайный сон – / причина пожаров, – / на сон / не читайте / Надсóна и Жарова!» Это, заодно, и ответная реплика Маяковского на выпад А. Жарова в поэме «Сентиментальный друг». А в 8-й картине «Клопа» размороженному Присыпкину разъясняют: «Про то, что ты говорил, этого нет, и никто про это не знает. Есть про розы только в учебниках садоводства, есть грезы только в медицине, в отделе сновидений». Стихотворение С. Надсона «Грезы» Маяковский знал наизусть[223]223
  Годом ранее, в 1927 году, Маяковский в своих выступлениях па тему «Даешь изящную жизнь» уже обращался в сатирическом ключе к этому стихотворению С. Надсона. В сохранившихся афишах и программах этих вечеров один из тезисов доклада («а ночью был дан бал в честь юной королевы») являлся иронической контаминацией строк стихотворения «Грезы»:
…Был пир – веселый пир, в честь юной королевы,И в замке ликовал блестящий круг гостей……А ночью дан был бал… сияющие хорыГремели музыкой… меж мраморных колонн…(С. Я. Надсон)  Тогда же, и вновь в ироническом контексте, имя этого поэта возникает в стихотворении Маяковского «Массам непонятно» («…Помню, как сейчас, / в стихах у Надсона…», октябрь 1927). В воспоминаниях Виссариона Саянова есть эпизод, когда Маяковский в 1929 году, как бы проверяя его, молодого поэта, па предмет знания чужих стихов, прочел наизусть два весьма длинных стихотворения. «Я развел руками и с горечью признал: … – Действительно не знаю.
  А надо бы знать, сказал Маяковский, ведь это из Надсона. И не запнувшись ни на мгновение, дочитал до конца все длиннейшее стихотворение.
  – Вы же Надсона не любите, зачем же было запоминать эти стихи? – Своих литературных врагов надо знать, – уверенно сказал Маяковский… Маяковский долго говорил о Надсоне, о его подражателях из числа моего поколения» (В. Маяковский в воспоминаниях современников. М., 1963. С. 521). Двухчастные «Грезы» – одно из самых «длинных» стихотворений С. Надсона. Сам поэт за год до смерти писал: «Лучшим из моих стихотворений я считаю «Грезы», хотя не знаю, насколько мой авторский взгляд справедлив» (Надсон С. Я. Полн. собр. стихотворений. С. 444).


[Закрыть].

Обратимся ко второму стихотворению дилогии – «Письму Татьяне Яковлевой».

Строки 1–10: В поцелуе рук ли, губ ли, в дрожи тела близких мне красный цвет моих республик тоже должен пламенеть. – Черновой набросок этих строк на первом развороте записной книжки № 64 сделан в Ницце, до знакомства с Яковлевой и, очевидно, навеян встречей с Элли Джонс.

Строки 11–19: Я не люблю парижскую любовь… потягиваясь, задремлю, сказав – тубо собакам озверевшей страсти. – Черновой набросок строк также сделан в Ницце и связан с отношениями с Элли Джонс.

Строки 20–28: Ты одна – мне ростом вровень, стань же рядом с бровью брови, дай про этот важный вечер рассказать по-человечьи. – Два черновых варианта заготовок к этой строфе записаны на первом развороте записной книжки № 64 и сделаны, очевидно, в Ницце, до знакомства Маяковского с Татьяной Яковлевой…

Из магнитофонных записей бесед Шмакова с Яковлевой: «Г. Ш. (читает строки 10–28 «Письма Татьяне Яковлевой»): – А почему «с бровью брови»?!

Т. Я.: – Ну это же не физическое описание. Он считал, что мое интеллектуальное развитие ему подходило, хотя он был на голову выше меня. Я не хочу себе льстить, но я была ему «ростом вровень»…» (с. 208).

Строки 29–48: Пять часов, и с этих пор стих людей дремучий бор, вымер город заселенный, слышу лишь свисточный спор поездов до Барселоны. В черном небе молний поступь, гром ругней в небесной драме, – не гроза, а это просто ревность двигает горами. – В первой публикации «Письма Татьяне Яковлевой» (Новоселье. 1942) эти строки купированы, отсутствуют.

Из бесед Шмакова с Яковлевой: «Г. Ш. (читает строки 29–38 и следующие – 39–48): – Что это он тут метил в «пять часов»? А вот «ревность двигает горами…» О чем это?

Т. Я.: – Это ревность к Шаляпину: я попросила Маяковского приехать на Монпарнасский вокзал, я провожала тетку, она уезжала с Шаляпиным в Барселону, а это значит, что я знаю Шаляпина и что Шаляпин в меня влюблен, он думал, что тогда все были влюблены в меня. У него была навязчивая идея. А тот и не смотрел в мою сторону, я для него была девчонка. У него дочери были моего возраста, я с ними ходила в синема… Маяковский потерял голову от ревности. Читай дальше…» (с. 208).

Согласно «Летописи жизни и творчества Ф. И. Шаляпина» с 13 октября (дата приезда в Лондон) 1928 года по конец ноября Шаляпин давал сольные концерты в Англии (Лондон, Глазго, Эдинбург, Ливерпуль и т. д.). С 1 декабря 1928 года – в Швейцарии, 18 ноября 1928 года в Александро-Невском соборе на рю Дарю в Париже состоялась церемония венчания дочери Шаляпина Марфы с магистром химии Д. Гарднером, на которой присутствовал и Шаляпин. То есть на эти дни он приезжал в Париж. Но уже 20 ноября у него состоялся очередной концерт в Бристоле (Англия), затем – в Кардиффе (Англия) и т. д. В Барселону в 1928 году Шаляпин вообще не ездил[224]224
  Летопись жизни и творчества Ф. И. Шаляпина: В 2 кн. / Сост. Ю. Котляров, В. Гармаш. 2-е изд., доп. Л., 1988–1989. Кн. 2. С. 266.


[Закрыть].

Возможно, что Яковлева была знакома с дочерью Шаляпина… Поезда на Па-де-Кале, Лондон, Англию отходят в Париже с Северного (может быть, и Сен-Лазар), но никак не с Монпарнасского вокзала. С Монпарнасского вокзала поезда следуют на юг Франции – Лион, Марсель, Ниццу и т. д. Барселона – город и порт в Северной части Средиземноморского побережья Испании. О наличии каких-то поездов из Парижа «до Барселоны» сведений нет (возможно, есть отдельные вагоны). Шаляпин действительно однажды выступал в Барселоне в «Гран Театро дель Ласео», но – в ноябре – декабре 1927 (!) года (оперы «Борис Годунов», «Псковитянка»…). Сандра (Александра Евгеньевна) Яковлева (тетка Т. Яковлевой) в этих гастролях не участвовала. Имя А. Е. Яковлевой совместно с Шаляпиным встречается в постановках парижской «Русской оперы» с ноября 1930 года по июнь 1933 года (оперы «Князь Игорь», «Русалка» и другие)[225]225
  Летопись жизни и творчества Ф. И. Шаляпина. С. 286–309.


[Закрыть].

Таким образом, в этой части «воспоминания» Яковлевой – пример позднейшего совмещения и сдвига неких событий, где-то, когда-то частично и имевших место, но в другое время, при других обстоятельствах, с разными людьми (не с Маяковским), для попытки какого-то объяснения задним числом столь «загадочных» поэтических строк. Потому-то в первой публикации (1942 год) эти строки и были Яковлевой опущены.

«Вымирание города заселенного» (то есть утихание городского шума) в пять (!) часов, будь то вечера, будь то утра, никак не может быть применено к Парижу. Строфа, очевидно, целиком относится к Ницце, где Маяковский и Элли Джонс при встрече проговорили всю ночь напролет. Пять часов (утра!) – время, когда заканчиваются ночные игры в казино Монте-Карло… и города Лазурного побережья – Ницца, Монако, Монте-Карло – затихают. Ср. описание ночной и предутренней Ниццы в стихотворении «Монте-Карло» (1929): «Мир в тишине с головы до пят. Море – не запятнится. Спят люди. Лошади спят. Спит – Ницца» (10, 47).

Ницца – крупный железнодорожный узел (это особо отмечается в энциклопедиях!) на средиземноморской прибрежной линии, связывающей города Италии, Франции и Испании (Рим – Генуя – Монако – Тулон – Марсель – Барселона). Как и в других подобных поселениях, прижатых к морю подступающими горами, проходящая через весь город железная дорога – это не какая-то окраина, а неотъемлемая часть городского пейзажа. «Поезда до Барселоны» – типичный, повседневный атрибут городской жизни Ниццы. Первоначальная черновая заготовка второй строфы (строк 39–48) находится на первом развороте записной книжки № 64 и сделана, очевидно, в Ницце. По-видимому, разразившаяся гроза и дала Маяковскому повод не отпустить «двух Элли» из гостиницы на ночь домой. Метафора «ревность двигает горами» могла быть подсказана видом Приморских Альп в Ницце (в Париже гор, достойных быть «сдвинутыми ревностью» Маяковского, просто нет).

Таким образом, применительно к встрече Маяковского с Элли Джонс и дочерью в Ницце, строки 29–48 – не столько метафора, сколько почти документальное воспроизведение реальных событий.

Строки 49–56: Глупых слов не верь сырью, не пугайся этой тряски, – я взнуздаю, я смирю чувства отпрысков дворянских. – Эта строфа также опущена в списке стихотворения, сделанного Яковлевой для журнала «Новоселье» (1942).

Из беседы Шмакова с Яковлевой: «Г. Ш. (читает строки 49–56): – Это он о себе говорит «чувства отпрысков дворянских»?

Т. Я.: – От-прыс-ков! Потому что я была дворянка и он тоже. Ты же знаешь, что он был дворянин?» (с. 208).

Два варианта тематических заготовок этой строфы (Если скажешь, что не надо, / не ворвусь грозиться на дом, / губ насильно не помну; это старый пережиток / в глубине моей души…) созданы в Ницце. Очевидно, весь насыщенно-противоречивый, конфликтный лирический пафос строк 11–28, 39–73 связан с особенностями отношений поэта с Элли Джонс, проявившихся в Ницце в 1928 году. Элли Джонс, вспоминая о встрече с поэтом в Ницце, говорила о содержании их бесед. Маяковский, рассказав о смерти отца и последовавшей затем большой материальной нужде семьи, сказал ей, что «только благодаря тому, что они принадлежали к дворянскому сословию, они смогли продолжить бесплатное образование. Они продали всю принадлежавшую им мебель, а позднее сдавали комнаты студентам…» (I, 12).

Строки 57–73: …но радость неиссыхаемая… ревность, жены, слезы… ну их! – вспухнут веки, впору Вию. Я не сам, а я ревную за Советскую Россию.

Строфы 57–63 и 64–73 также отсутствуют в публикации «Письма…» в журнале «Новоселье» (1942).

Из беседы Шмакова с Яковлевой: «Г. Ш.: – «Я не сам, а я ревную за Советскую Россию». Вот видишь, Татьяна, даже в любовном стихотворении он «подпускает» свою Россию, ратует за Советскую Россию.

Т. Я.: – Ну, это так. Но эта фраза меня совершенно не расстраивала. Он хотел опубликовать «Письмо Татьяне», но ему запретили…» (с. 208–209).

Элли Джонс о встрече с поэтом в Ницце вспоминала: «Мы обнялись. Мы оба заплакали. Но он вообще-то всегда легко мог разрыдаться…» И далее: «…Он (Маяковский) сказал: «Я не могу взять вас в Россию! Если я привезу вас в Россию, вы там погибнете, будете поглощены, пережеваны… (chew you up)…» И он употребил такой архаичный глагол, который я даже не смогла найти в своем словаре…» (I, 10–11).

Строки 74–82: Видел на плечах заплаты, их чахотка лижет вздохом. Что же, мы не виноваты – ста мильонам было плохо. – Из беседы Шмакова с Яковлевой: «Г. Ш.: – Расскажи, как ты попала во Францию.

Т. Я.: – В 1925 году я приехала в Париж к бабушке, которую я видела в последний раз в пятилетнем возрасте… Когда я приехала, у меня был процесс в верхушках легких, и меня лечили. До этого из Пензы я поехала в Москву, чтобы устроить паспорт для визы. Меня туда вызвал французский посол, который устроил все ради господина Ситроена. А Ситроен устроил это все ради моего дяди, художника Александра Яковлева… меня послали лечиться в Париж. У меня действительно было затемнение в легких и туберкулез, это там, где «Вижу на плечах заплаты, их чахотка гложет вздохом. Милый, мы не виноваты – с нами очень было плохо», – пишет Маяковский. Помнишь?

Г. Ш.: – Ты начала сразу лечиться?

Т. Я.: – Да, я поехала с бабушкой на юг Франции. Мы там пробыли три месяца, я купалась, лежала на берегу моря и усиленно питалась. Потом я вернулась в Париж…» (с. 202–203).

В беседе с З. Богуславской Татьяна Яковлева вспоминала: «Дядя Яковлев был богат и знаменит. Гостя в Париже, я заболела. Когда он узнал, что у меня задета верхушка легкого (на рентгене видно было затемнение), то посчитал, что мне небезопасно возвращаться в Петербург. Нужны были хорошие условия, питание, уход. Дядя был очень дружен с французским послом в Москве и легко уладил дело, почти сразу же получив разрешение для меня. Так я осталась» (с. 141–142). Таковы «поздние» воспоминания.

Конечно, никаких «заплат на плечах» (ни на теле, ни на одежде – «от Шанель») у Татьяны Яковлевой, приехавшей во Францию в 1925 году и уже третий год вращавшейся в артистическом, модельном и прочем «бомонде» Парижа, снимавшейся для кино и для рекламы мод, не было и в помине. В письмах Яковлевой 1925–1930 годов нет даже намеков на подобные болезни. «Я получала 50 ф. в день (5 р.), но обожгла глаза. Скоро буду опять сниматься…» – это из письма к матери 22 октября 1925 года, уже вскоре по приезде в Париж. И т. д.

Иная картина связана с Элли Джонс. О том, что его и Элли Джонс дочь болеет детским рахитом, Маяковский с горечью говорил в 1929 году С. Шамардиной[226]226
  Кэмрад С.С. Дочка. Рукопись // Архив ГММ.


[Закрыть]. В письмах Элли Джонс к Маяковскому постоянно упоминается о простудах и прочих недугах «обеих Элли» («Некогда? Сразу двух Элли забыли?.. Или неинтересно ехать к простуженным женщинам…» – 8 ноября 1928 года; «Зимою маленькая была очень больна. Я приехала сюда, чтобы запастись солнцем…» – 12 апреля 1929 года)[227]227
  Джонс Элли. Письма к В. В. Маяковскому // РГАЛИ. Ф. 2577. Oп. 1. Ед. хр. 1181.


[Закрыть]. Одним из внешних проявлений таких заболеваний является повышенная чувствительность кожи к солнцу – при загаре кожа отслаивается «лоскутами», образуя «на плечах заплаты»…

Строки 88–91: …вы и нам в Москве нужны, не хватает длинноногих. – Ср. строки, относящиеся к Элли Джонс, из стихотворения американского цикла «Вызов» (1925): «Мы целуем / – беззаконно! – / над Гудзоном / ваших / длинноногих жен» (7, 74).

Заметим, что стихотворение «Вызов» Маяковский не показывал своему «ближайшему окружению» (Брикам). Опубликовав его лишь в провинциальных периодических изданиях, поэт не включил его ни в сб. «Испания. Океан. Гавана. Мексика. Америка» (М., 1926), ни в 5-й том своих сочинений (М., 1927), где были опубликованы все остальные стихи американского цикла. Яковлева строфу 83–91 не комментировала.

Строки 92–96: Не тебе, в снега и в тиф шедшей этими ногами… – Из бесед Шмакова с Яковлевой: «Г. Ш.: – Какие снега?

Т. Я.: – В России, в Пензе. Мы же мерзли, голодали» (с. 209).

В других весьма обстоятельных рассказах Яковлевой, записанных Шмаковым, – о детстве, семье, жизни в России (вне связи со стихами Маяковского), – и в письмах 1925–1930 годов тема «голодания» и «замерзания» практически нигде не возникала.

Излагая биографию Элли Джонс, дочь, со слов матери, в частности, пишет: «В период начавшихся послереволюционных неурядиц Элли покинула Давлеканово (поселок на Урале, под Уфой, где она родилась. – В. Д.) и в начале 1920-х годов работала с голодающими беспризорными детьми в Самаре. В стране свирепствовал тиф; Элли Джонс приходилось даже перешагивать через тела мертвых или агонизирующих жертв тифа, чтобы добраться до своего жилища…» (II, 2).

Строки 102–104: Ты не думай, щурясь просто из-под выпрямленных дуг. – Из бесед Шмакова с Яковлевой: «Г.Ш.: – Таня, что это значит: «ты не думай, щуря глазками из-под выпрямленных дуг»?

Т. Я.: – У всех брови растут дугой, а у меня вверх» (с. 209).

Строки 105–108: Иди сюда, иди на перекресток моих больших и неуклюжих рук. – Из бесед Шмакова с Яковлевой: «Г.Ш.: – Ну, а когда он начал вести с тобой серьезные разговоры?

Т. Я.: – Недели за две-три до отъезда он предложил мне «делать жизнь» с ним. «Иди ко мне, иди на перекресток моих больших и неуклюжих рук». Помнишь?..» (с. 207).

Итак, в октябре – ноябре 1928 года Маяковским, в период его пребывания во Франции, была создана лирическая дилогия, включающая стихотворения «Письмо товарищу Кострову…» и «Письмо Татьяне Яковлевой». В первых черновых набросках дилогия создавалась как некий единый текст из отрывочных, но очень экспрессивных, эмоциональных записей – заготовок на тему любви («заготовок», однако, достаточно внятных по смыслу, достаточно «продвинутых»). Разделение этого поэтического произведения на два самостоятельных стихотворения – «письма» произошло позднее, на этапе компоновки во многом уже готовых поэтических фрагментов.

Созданные практически одновременно, эти стихотворения, «Письма» Кострову и Яковлевой, имели, однако, разную публикаторскую судьбу. «Письмо товарищу Кострову…» было опубликовано Маяковским сразу же по возвращении в Москву, появившись в печати в январе 1929 года. «Письмо Татьяне Яковлевой» было опубликовано лишь в 1956 году. Сложным, противоречивым был и процесс читательского освоения и литературоведческого изучения, постижения этих стихотворений.

Непростая история этой дилогии в значительной мере связана с тем, что ее персонажем и адресатом являлось женское лицо, принадлежавшее к русской эмиграции. Поэтому о реальной, биографической основе, прототипах и адресатах этой лирики в советской печати вплоть до 1980-х годов говорилось немного, обычно скороговоркой. В 1980–1990-е годы появились более детальные публикации о проживавшей в США Татьяне Яковлевой, адресате второго стихотворного «Письма» и, как полагали авторы, единственном прототипе литературной героини дилогии. Появились сообщения о встречах и беседах с ней.

Но у Маяковского в русском зарубежье была и иная любовная коллизия, связанная с Элли Джонс, Елизаветой Петровной Зиберт, с которой поэт встречался в 1925 году в США, а в 1928 году – во Франции, в Ницце.

Рассматривая весь объем писем, воспоминаний, бесед, ответов, реплик и т. п. Яковлевой, надо признать, что в них практически не содержится ни одного (!) по-настоящему «живого» эпизода, связанного с Маяковским. Ни одной живой детали, которая не была бы известна нам из иных источников или из стихов, писем, записок самого поэта. Никаких мало-мальски существенных «отклонений в сторону» от сюжета, продиктованного уже известными документами. Пояснения же ее к «установленным», известным из других источников событиям, к строкам Маяковского носят слишком общий, односложный, формальный, «абстрактный» характер. Они, по сути дела, ничего, никаких красок не добавляют к самому факту события…

Невольно, сам собой возникает вопрос: да и было ли что-либо еще? Что-либо помимо чтения Маяковским стихов и восхищенной демонстрации Яковлевой этого своего «поклонника» в кругу ее парижских знакомых (см. ее письма к матери)?

Были все же хоть какие-то события, эпизоды, так или иначе поэтически преломившиеся, трансформировавшиеся, ставшие художественными образами дилогии Маяковского? Нет ответа. Возраст?.. Память?.. Но встречавшиеся с Яковлевой в 1980-е годы свидетельствуют о ее действительно прекрасной памяти, о чтении ею наизусть стихов Маяковского, Есенина, Ахматовой и т. д. …

И напротив, в воспоминаниях Элли Джонс мы неожиданно находим довольно много эпизодов, разговоров, биографических фактов, которые удивительным образом точно, плотно «ложатся на текст», даже на отдельные слова, выражения, строки стихотворной дилогии. Причем это совпадение настолько «плотно», что порой закрадывается сомнение, уж не диктовала ли Элли Джонс свои воспоминания с неким «прицелом» на эти стихи Маяковского. Хотя, конечно, сама Элли Джонс нигде об этой поздней лирике Маяковского не упоминает. Отмечу, что воспоминания Элли Джонс – это беседы матери с дочерью (на английском языке, дочь, П.Томпсон, русского языка не знала) о тайне ее рождения, происхождения, о прошлом ее семьи. Тайне, которую дочь обязалась хранить по-прежнему, как тайну – по крайней мере до смерти своих родителей, матери и приемного отца.

Но и без использования воспоминаний Элли Джонс (изложенных и цитируемых ее и Маяковского дочерью – П. Томпсон), опираясь только на достоверно установленные факты – сохранившиеся письма Элли Джонс и Маяковского, сам факт их встречи в Ницце, болезнь малолетней дочери поэта, черновые автографы стихов и т. п., – мы все равно вынуждены связать многие строки дилогии с именем Элли Джонс.

Обобщая, можно сказать следующее. В «Письмах» Кострову и Яковлевой содержится значительное количество строф и строк, которые никак не могут быть отнесены к Яковлевой и в то же время получают вполне адекватное толкование применительно к Элли Джонс. Другая часть строф и строк в той или иной степени может быть соотнесена как с Элли Джонс, так и с Яковлевой. Наконец, имеются отдельные строфы, появление которых в стихах, по-видимому, следует связывать с Яковлевой, например, концовка «Письма Татьяне Яковлевой», особенно при ее «прямом», а не аллегорическом прочтении.