Текст книги "Жизнь Маяковского. Верить в революцию"

Вечер был скороспешным, без предварительной подготовки. Один из его организаторов (товарищ моего отца) пригласил моих родителей. Ободренная немноголюдием, отсутствием знакомых (любопытствующих глаз), Марина подошла к Маяковскому, познакомила его с мужем.

«Слушайте, Цветаева, – сказал Маяковский, – тут – сплошь французы. Переводить – будете? А то не поймут ни черта!»

Марина согласилась, но не села на предложенный стул, – привыкла выступать стоя. Маяковский называл стихотворение, в двух словах излагал его содержание, она – переводила. Он – читал. <…> Маяковский <…> задал Марине работы, поскольку некоторые наши словосочетания вообще не имеют адекватов на французском языке»[280]280
  Эфрон А.С. Страницы былого // Эфрон А.С. История жизни, история души. Т. 3. С. 97.


[Закрыть].

А вот письмо М. Цветаевой к Анне Тесковой (17 марта 1929 г.): «О Маяковском напишу непременно. Но лучшее сказали Вы: грубый сфинкс. О нем (и о двух других) появится на днях очень хорошая статья С.Я. <С.Я. Эфрона, мужа Цветаевой. – В.Д.> во франц<узском> журнале. Пришлю»[281]281
  Цит. по: Цветаева М.И. Спасибо за долгую память любви…: Письма Марины Цветаевой к Анне Тесковой. 1922–1939. М., 2009. С. 141.


[Закрыть].

Статья «Поэты новой России» Сергея Эфрона (под псевдонимом S. Dournovo) была опубликована в 1929 году в Париже (Les Poètes de la nouvelle Russie // Cahiers de l’etoile. Paris, 1929. III–IV). Но обещанное письмо о Маяковском к Анне Тесковой осталось неизвестным.

Маяковский же 2 мая 1929 года возвратился в Москву. Вновь посетить Париж ему уже не было суждено.

А в сентябре 1929 года в выступлении на пленуме РАПП Маяковский неожиданно упоминает фамилию Цветаевой в, казалось бы, весьма спорном контексте: «Вот говорят относительно поэтессы Цветаевой: у нее хорошие стихи, но идут мимо. Отсюда вывод: надо дать Цветаевой зарядку, чтобы не шли мимо. Это полонщина, которая шла «сама по себе», которая агитировала за переиздание стихов Гумилева, которые, дескать, «сами по себе хороши»».

Если вынести за скобки известную идеологическую заданность (и, следовательно, ограниченность) этого высказывания о Цветаевой, для Маяковского несомненным являлось то, что Марина Цветаева – ПОЭТ, МАСТЕР. Важен сам факт выделения Маяковским Марины Цветаевой из числа современных ему поэтов (в 1929 году!). Это – при том, что Цветаева не принадлежала к пролетарскому направлению литературы. Это – при том, что Цветаева была эмигранткой. Ведь в советской печати (тем более в РАПП’овской!) уже давно, несколько лет, никто не «говорил» о Цветаевой, что «у нее хорошие стихи…». Так что этот отзыв Маяковского – безусловно, смелый и весьма позитивный отклик на творчество Марины Цветаевой.

Не надо, однако, забывать, что футурист Маяковский и Пушкина «сбрасывал с парохода современности». Пушкина, которого он, по его же словам, «нежно любил», а «Евгения Онегина» знал наизусть.

Абсолютно не соответствует действительности утверждение Л.Ю. Брик (в беседе – в 1970-е годы – с М.И. Белкиной, автором книги о Цветаевой «Скрещение судеб») о том, что «творчество Цветаевой прошло мимо Маяковского и его близких,» что «оно не было замечено»[282]282
  См.: Белкина М.И. Скрещение судеб. М., 2008. С. 433.


[Закрыть]. Это вполне может быть фактом биографии его «ближайших друзей» – Бриков, но никак не самого Маяковского! Подобное «мнение», цитируемое порой без должной критической оценки, просто оскорбительно для памяти обоих великих русских поэтов.

И вполне логичным для Маяковского стало то, что на своей отчетной выставке «20 лет работы», открывшейся в феврале 1930 года, поэт среди экспонатов – книг, журналов, газет, плакатов, документов – поместил и письмо к нему поэта-эмигранта Марины Цветаевой (от 3 декабря 1928 г., цитировавшееся нами выше)[283]283
  Подлинник письма ныне хранится в РГАЛИ. Факсимильно воспроизведен в кн.: Маяковский делает выставку. М.; 1973. С. 31.


[Закрыть]. Это был поступок, вполне достойный поступка самой Цветаевой, выступившей печатно в Париже в ноябре 1928 года с приветствием советскому поэту Маяковскому…

Трагическая гибель В. Маяковского 14 апреля 1930 года потрясла Цветаеву. 21 апреля она пишет Анне Тесковой: «Бедный Маяковский! (Ваш «сфинкс»). Чистая смерть. Все, все, все дело – в чистоте…»[284]284
  Цит. по: Цветаева М. И. Спасибо за долгую память любви…: Письма Марины Цветаевой к Анне Тесковой. 1922–1939. / Предисл., публ. писем и примеч. Г. Б. Ванечковой. М.; 2009. С. 167.


[Закрыть], понимая под этим чистоту души настоящего поэта, чистоту и яркость горения (и сгорания) поэта, не подвластного каким-либо временным, земным, привходящим обстоятельствам.

А вскоре, в этом же 1930 году, Цветаева публикует посвященный гибели поэта стихотворный цикл (или поэму) «Маяковскому», состоящий из семи стихотворений.

 
…Советско-российский Вертер.
Дворянско-российский жест.
Только раньше – в околодок.
Нынче ж…
– Враг ты мой родной!
Никаких любовных лодок
Новых – нету под луной.
 

В качестве эпиграфа к одной из главок этого стихотворного реквиема Цветаева использовала выдержку из советской газеты: «В гробу… в устойчивых, грубых ботинках, подбитых железом, лежит величайший поэт революции». Здесь она оплакивает своего «быстроногого» спутника:

 
В сапогах, подкованных железом,
В сапогах, в которых гору брал —
Никаким обходом, ни объездом
Не доставшийся бы перевал —
<…>
В сапогах и до и без отказу
По невспаханности Октября,
В сапогах – почти что водолаза:
Пехотинца, чище говоря…
 

И, несомненно, Марина Ивановна вновь с болью вспоминала Маяковского, создавая в 1931–1933 годах свою «Оду пешему ходу».

Маяковскому же посвящается немало строк в прозаических произведениях Марины Цветаевой 1932–1933 годов: «Поэт и время», «Искусство при свете совести», «Эпос и лирика современной России»…

Но продолжилась и стихотворная перекличка поэтов.

Вспоминает Марк Слоним, друг М. Цветаевой, редактор журнала «Воля России»: «В 1936 году, когда Аля готовилась к отъезду, а Сергей Яковлевич уже служил в Союзе возвращения на родину и полностью сотрудничал с большевиками, Марина Ивановна закончила поэму об убийстве царской семьи. <…> Марина Ивановна объяснила, что мысль о поэме зародилась у нее давно, как ответ на стихотворение Маяковского «Император». Ей в нем послышалось оправдание страшной расправы, как некоего приговора истории. Она настаивала на том, что уже неоднократно высказывала: поэт должен быть на стороне жертв, а не палачей, и если история жестока и несправедлива, он обязан пойти против нее»[285]285
  Слоним М. Л. О Марине Цветаевой. Из воспоминаний // Марина Цветаева в воспоминаниях современников: Годы эмиграции. М., 2002. С. 138.


[Закрыть].

Стихотворение «Император» написано Маяковским в 1928 году после посещения Екатеринбурга – Свердловска, мест гибели и захоронения царской семьи. Оно было опубликовано в четвертой книжке журнала «Красная новь» (1928).

Тот же Слоним еще в статье 1930 года «Два Маяковских», посвященной смерти поэта, заметил: «Император» – поэма о Николае Втором, в которой есть великолепные строки…»[286]286
  Слоним М.Л. Два Маяковских // Воля России. Прага, 1930. № 5/6. С. 446.


[Закрыть]

Но ни Марина Цветаева, ни Марк Слоним не могли, конечно, знать заключительных строк этого стихотворения, оставшихся в записной книжке Маяковского и по понятным причинам того времени не попавших в печатный текст:

 
Спросите: руку твою протяни,
не встать мне на повороте,
казнить или нет человечьи дни? —
Я сразу вскину две пятерни —
я голосую против!
Мы повернули истории бег.
Старье навсегда провожайте.
Коммунист и человек
не может быть кровожаден…
 

История, к сожалению, распорядилась так, что трагическая, преждевременная гибель оборвала жизнь не только царской семьи, но и обоих наших поэтов…

А до этого – одно из последних жизненных испытаний Марины Ивановны Цветаевой. И здесь имя Маяковского возникает под пером Цветаевой в обстоятельствах поистине трагических, апокалипсических…

В декабре 1935 года Маяковский посмертно личной резолюцией И.В. Сталина утверждается «лучшим и талантливейшим поэтом советской эпохи».

В июне 1939 года Марина Ивановна с сыном Георгием возвращается в СССР, где ее уже ждут ранее возвратившиеся сюда дочь Ариадна и муж Сергей Эфрон. 19 июня 1939 года – встреча всей семьи, жизнь на служебной даче в Болшеве… А 27 августа – арест дочери… 10 октября 1939 года – арест мужа… Цветаева пытается что-то узнавать, что-то доказывать… И в конце декабря 1939 года пишет отчаянное письмо наркому внутренних дел СССР: «Товарищ Берия. Обращаюсь к Вам по делу моего мужа, Сергея Яковлевича Эфрона-Андреева, и моей дочери – Ариадны Сергеевны Эфрон…» Письмо длинное. Цветаева, приводя множество деталей жизни семьи, пытается как-то восстановить справедливость, показать, обосновать полную лояльность и невиновность арестованных. И как символ этой лояльности, верности Советскому государству в письме неоднократно возникает имя Маяковского. Говоря о себе: «… одно время печаталась в газете «Последние новости», но оттуда была удалена за то, что открыто приветствовала Маяковского…»[287]287
  Цит. по: Цветаева М.И. Собр. соч.: В 7 т. Т. 7. С. 660–665.


[Закрыть]

Не поверили… Не исправили… Не помогло и имя заступника, «Архангела-тяжелоступа» Владимира Маяковского. Ведь они оба – Цветаева и Маяковский – были всего лишь поэты.

В августе 1941 года Цветаева ушла из жизни. Ушла вслед за Маяковским в бессмертие…

Здесь еще раз процитируем высказывание Цветаевой о Маяковском в статье 1932 года «Поэт и время», где говоря о нигилизме раннего Маяковского по отношению к классикам как о своеобразной «самоохране творчества», мастера, писала: «Пушкин с Маяковским никогда по существу и не расходились. Враждуют низы, горы – сходятся».

Ахматова и Маяковский

В начале 1915 года Маяковский вместе с другими москвичами-футуристами приехал в Петроград для «утверждения русского футуризма» в тогдашней столице России. Футуристы выступают перед различной зрительской аудиторией; проходят вечера футуристов в артистическом кабаре «Бродячая собака».

Маяковский знакомится с Горьким, Федором Сологубом, Репиным, Гумилевым, Ахматовой, временами живет в дачном поселке Куоккала на даче Корнея Чуковского.

Итак – лето 1915 года, разгар футуристических атак на старое искусство, время шумных поэтических скандалов…

Послушаем воспоминания Л. Брик о тех днях в Петрограде: «Как-то вечером после звонка в передней <…> неожиданно вошел Маяковский – приехал из Куоккалы, загорелый, красивый, сразу занял собой всё пространство и стал хвастаться, что стихи у него самые лучшие, что мы их не понимаем, что и прочесть-то их не сумеем и что, кроме его стихов, гениальны еще стихи Ахматовой»[288]288
  Брик Л.Ю. Пристрастные рассказы. Нижний Новгород, 2011. С. 51.


[Закрыть]. Конечно, эпатаж, личное реноме, личная «боевая дистанция» сохраняются – его-то стихи «самые лучшие». Но сейчас он не на эстраде, не перед жаждущей очередного скандала публикой. И Маяковский не пытается расхваливать Бурлюка, Каменского, Крученых, а говорит лишь о том, что «кроме его стихов, гениальны еще стихи Ахматовой»…

В конце февраля 1926 года после очередной зарубежной поездки Маяковский прибыл в Тифлис. Поэт Симон Чиковани, вспоминая о дружеской вечеринке на квартире художника Кирилла Зданевича, рассказывал, как вслед за новым своим стихотворением «Домой» (тогда оно называлось «Возвращение на родину») Маяковский прочитал несколько блоковских стихотворений Анны Ахматовой. Ахматовские стихи прочитал с редкой проникновенностью, с трепетным, вдохновенным к ним отношением.

«Все были удивлены, – вспоминал Чиковани, – один из присутствовавших вслух выразил это удивление: «Вы и Ахматова?» Маяковский чуть помрачнел, но ответил спокойно: «Литературных противников надо хорошо знать, их нужно изучать». Я робко заметил: «Не думал, что ваш бархатный бас так подойдет к изысканным и хрупким строчкам Анны Ахматовой…» Маяковский внимательно посмотрел на меня и деловым тоном ответил: «Это стихотворение выражает изысканные и хрупкие чувства, но оно само не хрупкое, стихи Ахматовой монолитны и выдержат давление любого голоса, не дав трещины»»[289]289
  Чиковани Симон. Воспоминания о Маяковском // О Маяковском. Дни и встречи. Тбилиси, 1963. С. 147.


[Закрыть].

Со слов той же Л. Брик узнаём, что наиболее часто поэт читал наизусть или цитировал отдельные строчки таких стихотворений Ахматовой, как «Сероглазый король», «У меня есть улыбка одна…», «Прогулка», «Столько просьб у любимой всегда…», «Я с тобой не стану пить вино…», «Гость», «Я пришла к поэту в гости…»[290]290
  Брик Л.Ю. Маяковский и чужие стихи (Из воспоминаний) // Знамя. 1940. № 3. С. 161.


[Закрыть].

Правда и то, что в своих публичных полемических выступлениях начала 20-х годов Маяковский два-три раза иронически (впрочем, тактично) отозвался о «камерной» лирике Ахматовой как мало соответствующей боевому, революционному ритму времени. Однако в первом же номере журнала «ЛЕФ» (1923 г.), основанного и редактировавшегося Маяковским, в обзоре книжных новинок была дана положительная оценка только что появившейся книги Б. Эйхенбаума «Анна Ахматова. Опыт анализа».

В этом же номере журнала опубликована и поэма Маяковского «Про это». В период работы над поэмой Маяковский записывает в дневнике: «Любовь – это жизнь, это главное. От нее разворачиваются и стихи, и дела, и все пр. Любовь – это сердце всего…»

От первых поэтических строк до последнего признания в предсмертном письме – «любовная лодка разбилась о быт» – творчество Маяковского – это поиск любви и ожидание отклика на свою любовь, поиск дороги к личному и всеобщему счастью, желание, «чтоб всей вселенной шла любовь».

Но вернемся к тифлисскому вечеру конца февраля 1926 года. Какие же два ахматовских стихотворения прочитал Маяковский?.. Очевидно, первое, прочитанное после «нескольких блоковских стихотворений», это – «Я пришла к поэту в гости…», посвященное Ахматовой Александру Блоку. Второе…

Немного предыстории. В конце 1925 года Маяковский вернулся из Америки, где у него осталась возлюбленная – Элли Джонс. Первая его любовь после фактического разрыва отношений с Лилей Брик. С ней-то, с Элли, Маяковский и ведет разговор в стихотворении «Домой» («Возвращение на родину»), читанном на дружеской тифлисской вечеринке: «Почему под иностранными дождями вымокать мне, гнить мне и ржаветь?» Расставание было, конечно, нелегким, поэтому стихотворение «Домой» заканчивалось строфой: «Я хочу быть понят моей страной, а не буду понят, что ж, над родной страной пройду стороной, как проходит косой дождь».

А родина встретила Маяковского известием о трагической смерти 28 декабря 1925 года другого великого русского поэта – Сергея Есенина…

И вот февраль 1926 года. Кроме Симона Чиковани, о тифлисском вечере и настроении на нем Маяковского оставили свои воспоминания присутствовавшие на нем В.А. Катанян и – совершенно независимо – его бывшая жена Галина Катанян…[291]291
  См. наст. изд. С. 188–189.


[Закрыть] И анализируя всю совокупность этих свидетельств, можно, не боясь ошибиться, сказать, что вторым прочитанным Маяковским на вечере ахматовским стихотворением было:

 
Столько просьб у любимой всегда!
У разлюбленной просьб не бывает.
Как я рада, что нынче вода
Под бесцветным ледком замирает.
И я стану – Христос помоги! —
На покров этот, светлый и ломкий,
А ты письма мои береги,
Чтобы нас рассудили потомки…
 

Именно эти и последующие строфы ахматовского стихотворения, выражая – по Маяковскому – «изысканные и хрупкие чувства», сами «не хрупки», «монолитны и выдержат давление любого голоса, не дав трещины»…

Прошло еще пять лет, и в начале 1930 года появилась поэма Маяковского «Во весь голос». Она стала его последним поэтическим произведением, лебединой песнью поэта.

И для меня лично бесспорно, что многие «весомые, грубые, зримые» строки этой поэмы – прямая (но «Маяковская!») реминисценция «светлого и ломкого ледка» приведенных выше хрупких ахматовских строчек.

Ну, а что же Анна Ахматова? Как она относилась к Маяковскому?..

В марте 1940 года она написала стихотворение «Маяковский в 1913 году», которое начиналось так:

 
Я тебя в твоей не знала славе,
Помню только бурный твой рассвет,
Но, быть может, я сегодня вправе
Вспомнить день тех отдаленных лет.
 

Вчитываюсь в пятую строфу стихотворения:

 
И уже отзывный гул прилива
Слышался, когда ты нам читал,
Дождь косил свои глаза гневливо,
С городом ты в буйный спор вступал.
 

И нахожу удивительные параллели: «Дождь косил свои глаза гневливо» – прямая перекличка с последними строчками ранней редакции стихотворения Маяковского «Домой» («…Как проходит косой дождь»).

Конкретным поводом к написанию Ахматовой этого стихотворения послужила, по-видимому, атмосфера «юбилейного года Маяковского» – 10-я годовщина его гибели.

Стихотворение называется «Маяковский в 1913 году». Работа над ним стала одной из отправных точек раздумий Ахматовой о собственной юности, о судьбе своего поколения, вылившихся первоначально в замысел некоего эпического произведения «Тысяча девятьсот тринадцатый». Позднее это оказалось «Поэмой без героя» – триптихом, первая часть которого сохранила название «Тысяча девятьсот тринадцатый год». И в этой своей двадцатипятилетней работе так или иначе она возвращалась и к воспоминаниям о Маяковском.

Из воспоминаний об Ахматовой Э. Герштейн: «…я ее спросила: «Чьи стихи были для вас переломными?» – «Некрасов: «Кому на Руси жить хорошо»… А второй поэт – Маяковский. Ну, это мой современник. Это – новый голос. Это настоящий поэт». И она прочитала его стихи о любви… Тут Анна Андреевна рассказала, как в Ленинграде она шла по улице и почему-то подумала: «Сейчас встречу Маяковского». И вот он идет и говорит, что думал: «Сейчас встречу Ахматову». Он поцеловал ей обе руки и сказал: «Никому не говорите»…»[292]292
  Герштейн Э.Г. Память писателя: Статьи и исследования. 30–90-х годов. СПб., 2001. С. 553.


[Закрыть]

Уникальная летопись Лидии Чуковской о своих многочисленных встречах и беседах с Анной Ахматовой – свидетельство того, что имя «Владимир Маяковский» всегда было с Ахматовой. Но ей было глубоко враждебно ближайшее окружение Маяковского двадцатых годов – Брики, люди, близкие к органам ЧК – ГПУ – НКВД. В письме 1960 года она писала: «Салон Бриков планомерно боролся со мной, выдвинув слегка припахивающее доносом обвинение во внутренней эмиграции…»

В «Записках об Анне Ахматовой» Л. Чуковская приводит весьма запальчивую реплику Ахматовой в ходе беседы 20 мая 1940 года: «Разговор набрел на Маяковского и Бриков – я рассказала о нашем детиздатовском однотомнике и о поездке моей… в Москву к Брикам. Общаться с ними было мне трудно: весь стиль дома – не по душе. Мне показалось к тому же, что Лили Юрьевна безо всякого интереса относится к стихам Маяковского. <…> Более всех невзлюбила я Осипа Максимовича: оттопыренная нижняя губа, торчащие уши и главное – тон не то литературного мэтра, не то пижона. <…> «Очень плохо представляю себе там, среди них, Маяковского», – сказала я. «И напрасно, – ответила Анна Андреевна. – Литература была отменена, оставлен был один салон Бриков, где писатели встречались с чекистами… И вы, и не вы одни, неправильно делаете, что в своих представлениях отрываете Маяковского от Бриков. Это был его дом, его любовь, его дружба, ему там все нравилось. Это был уровень его образования, чувства товарищества и интересов во всем. Он ведь никогда от них не уходил, не порывал с ними, он до конца любил их. <…> В чем же тогда разница между ним и Бриками?.. Разница есть, и большая, но она в другом: в его великом таланте. В остальном – никакой. Он, так же, как и они, бывал и темен, и двуязычен, и неискренен… Но это не помешало ему стать крупнейшим поэтом ХХ века в России»»[293]293
  Чуковская Л.К. Записки об Анне Ахматовой: В 3 т. 1938–1941. М., 2007. Т. 1. С. 124–125.


[Закрыть].

Между тем в этой ахматовской реплике слышатся не только сожаление и горечь за Маяковского – поэта, но и какие-то отголоски чисто женской ревности, печали о чем-то несостоявшемся…

Таковы некоторые «скрещения судеб» столь непохожих, столь «далеких» поэтов.

В своей лекции «Две России (Ахматова и Маяковский)», читанной в 1920–1921 годах и тогда же опубликованной в журнале «Дом Искусств» (1921, № 1), Корней Чуковский говорил: «Трудно представить себе двух человек, столь непохожих один на другого, как Ахматова и Маяковский. Ахматова вся в тишине, в еле сказанных, еле слышных словах, Маяковский орет, как тысячеголосая площадь. <…> Ахматова – поэт микроскопических малостей. Чуть слышное, чуть видное, еле заметное – вот материал ее творчества. Похоже, что и вправду она смотрит на мир в микроскоп и видит недоступное нашему глазу. У нее повышенная зоркость к пылинкам. А Маяковский – поэт-гигантист. Нет такой пылинки, которой он не превратил в Арарат. В своих стихах он оперирует такими громадностями, которые и не мерещились нашим поэтам. Похоже, что он вечно глядит в телескоп. <…> Ахматова есть бережливая наследница всех драгоценнейших дореволюционных богатств русской словесной культуры. У нее множество предков: и Пушкин, и Баратынский, и Анненский. В ней та душевная изысканность и прелесть, которые даются человеку веками культурных традиций. А Маяковский в каждой своей строке, в каждой букве есть порождение нынешней революционной эпохи, в нем ее верования, крики, провалы, экстазы. Предков у него никаких. Он сам предок и если чем силен, то потомками. За нею многовековое великолепное прошлое. Перед ним многовековое великолепное будущее. У нее издревле сбереженная старорусская вера в Бога. Он, как и подобает революционному барду, богохул и кощунник. <…> Во всем у нее пушкинская мера. <…> Он без гипербол не может ни минуты. <…> Для меня эти две стихии не исключают, а дополняют одна другую, они обе необходимы равно. Мне кажется, настало время синтеза этих обеих стихий…»[294]294
  Чуковский К.И. Ахматова и Маяковский // В. В. Маяковский: Pro et contra. Личность и творчество Владимира Маяковского в оценке современников и исследователей. Антология / Составитель В.Н. Дядичев. СПб., 2006. С. 524–526, 541, 542.


[Закрыть]

И в этой же статье, говоря об Ахматовой, Чуковский отмечал: «…ее лирика питается чувством необладания, разлуки, утраты. <…> У нее был величайший талант чувствовать себя разлюбленной, нелюбимой, нежеланной, отверженной. <…> Тут новая небывалая тема, внесенная ею в нашу поэзию. Она первая обнаружила, что быть нелюбимой поэтично…»[295]295
  Там же. С. 519–520.


[Закрыть]

Если убрать из приведенной характеристики Ахматовой как поэта «неразделенной любви» некоторый налет лицедейской игривости, то эти же слова вполне можно приложить и к «поэту-горлану» Маяковскому! К тому Маяковскому, для которого – сегодня это ясно! – «любовь это сердце всего»! Ибо его громогласные, «площадные», «тысячеголосые» строки – это ведь все строки любви!.. Причем почти всегда – любви именно неразделенной, любви-трагедии и одновременно – «любви-громады»…

Об этом – и «Облако в штанах», и «Флейта-позвоночник». Об этом – и «Человек», и «Про это»…

О неразделенной любви, глубину которой, возможно, оценят лишь потомки, – тихое ахматовское «Столько просьб у любимой всегда…». И о том же – громоподобный, развернутый антипод-эквивалент этого стихотворения – «Во весь голос» Маяковского…

Любовь к своей стране, желание счастья своему народу подвигли Маяковского после революции (но не без колебаний!) включиться в поиски этого счастья, как он его понимал, – в «созидание новой жизни»… Любовь к Родине не позволила и Ахматовой «оставить Россию навсегда» в нелегкие для нее послереволюционные годы…

И не к некоторым ли из нас, вдруг, как по команде, устремившим свой просительно-ожидающий взгляд «за бугор», обращается молодой Маяковский из 1914 года:

«Пора знать, что для нас «быть Европой» – это не рабское подражание Западу, не хождение на помочах, перекинутых сюда через Вержболово (пограничная станция на западной границе тогдашней России. – В. Д.), а напряжение собственных сил в той же мере, в какой это делается там!»

Два русских Поэта милостию Божией – Ахматова и Маяковский – и сегодня говорят нам о любви: о любви к женщине, о любви к другу, о любви к Родине.