Текст книги "Жизнь Маяковского. Верить в революцию"

В целом генезис образной структуры дилогии «Писем» представляется существенно иным, значительно более сложным, чем это считалось ранее.

В свою очередь, анализ переписки Яковлевой с матерью, воспоминаний о Маяковском периода 1928–1930 годов, писем и записок поэта к Татьяне, других материалов показывает, что в «бытовом», житейском, биографическом отношении роль и значение «любовной истории», связанной с Яковлевой, в жизни и творчестве Маяковского были в известной степени преувеличены историками литературы. Этому естественно способствовало воздействие самих стихотворений дилогии «Писем» Маяковского, а также ряда мемуаров, «впечатлений», «свидетельств», написанных, в свою очередь, не без воздействия тех же стихов. Такое преувеличение вполне объяснимо полнейшим отсутствием в сознании пишущих каких-либо иных «претенденток» на роль прототипа героини стихотворной дилогии.

В этих условиях сама Яковлева, долгое время хранившая молчание «о тех днях в Париже с Маяковским», стала, в известном смысле, «невольной жертвой» сложившихся обстоятельств. Все встречавшиеся с Яковлевой в 1970–1980-х годах в США представители русскоязычной интеллигенции естественно видели в ней «ту самую Татьяну», «музу», единственную вдохновительницу и героиню поздней лирики поэта, дилогии парижских «Писем». И разговоры, вопросы об этом так или иначе возникали – при всем нежелании самой Яковлевой говорить на эту тему. Не сумев с самого начала правильно поставить все на место, Яковлева вынуждена была в своих ответах «плыть по течению». (Можно предположить, что восприятие стихов дилогии «Писем» было бы иным, скажи Яковлева ясно и внятно хотя бы то, что многие образы, строки стихов совсем не являются прямым изложением реальных парижских событий, ее реальных отношений с Маяковским, что применительно к ней стихи не следует воспринимать слишком буквально и т. д.) Отсюда ее «забывчивость», «путаность» ее воспоминаний. Отсюда и исключение Яковлевой при первой публикации (1942 года) ряда строф из «Письма к Татьяне».

Отсюда и длительное нежелание вообще говорить на эту тему.

В разговорах же 1970–1980-х годов Яковлева, видимо, иной раз просто повторяла «ответы», подсказанные ей самими интервьюерами, собеседниками. Так постепенно возник и сложился отчасти мифологизированный образ Яковлевой, единственного адресата и действующего лица парижских «Писем», парижской «невесты» Маяковского.

Но несомненно следующее: Маяковский в октябре– ноябре 1928 года в лице Т. Яковлевой встретил очень благодарного, отзывчивого слушателя своей лирики. Слушателя, вскоре ставшего и одним из стимулирующих объектов его любовного поэтического монолога. Не будь Яковлевой, лирический монолог, начавшийся, инициированный встречей в Ницце с «двумя Элли», обрел бы существенно иные формы. Конечный результат «лирической поэтической волны» 1928 года был бы иным. Встреча с Яковлевой, несомненно, стимулировала дальнейшую работу Маяковского над поэтическими строками на любовную тему, способствовала доведению поэтической работы до конца, а также тому, что заготовки, замыслы, наброски поэта в конце концов вылились в дилогию из двух законченных, совершенных по форме стихотворений – «Письмо товарищу Кострову…» и «Письмо Татьяне Яковлевой».

IV. Среди поэтов

Маяковский и Хлебников в 1917 году

В ноябре 1913 года, в период зарождения и активного самоутверждения русского футуризма, Давид Бурлюк, выступая перед публикой с лекцией «Пушкин и Хлебников», заявил: «Мы находимся к Пушкину под прямым углом…»

Думаю, что такой математический, геометрический образ вполне может быть использован не только для позиционирования футуризма относительно классической литературы, но и, в ряде случаев, для характеристики, оценки творческих взаимосвязей и взаимоотношений самих участников футуристического движения. Еще более естественно использовать такую терминологию, говоря о Велимире Хлебникове, поэте, математике, историке, лингвисте.

Замечу, что параллельность, параллелизм в обыденном смысле ассоциируется с подобием, сходством в каких-то качествах или действиях, со сближением, близостью. Однако математически параллельность связана с линиями (в евклидовой геометрии – прямыми), которые нигде, никогда, даже в бесконечности, не пересекаются. Перпендикулярность, напротив, в обыденном смысле как бы подразумевает некое противостояние, несходство, некую конфликтность интересов, качеств, действий и т. п. Но в геометрии перпендикулярные прямые – это линии, которые обязательно пересекаются друг с другом, имеют общие точки соприкосновения, точки, в равной степени принадлежащие обеим линиям. И это соприкосновение, эта общность совсем не обязательно должна быть противостоянием, носить характер столкновения…

Именно такая амбивалентность, антиномичность, творческая и житейская, но с обеих сторон – очень уважительная и дружеская, на мой взгляд, была характерна для отношений Хлебникова и Маяковского.

И еще о математике. Вопросы общности эстетических поисков поэтов, порой прямой переклички образных решений или словотворческих экспериментов Хлебникова и Маяковского не раз уже рассматривались исследователями (Р. О. Якобсон, В. О. Перцов, Н. Л. Степанов, Н. И. Харджиев, В. П. Григорьев, Б. П. Гончаров, А. Урбан, Р. В. Дуганов и др.). Менее исследована «математическая» сторона этой переклички поэтов. В настоящем сообщении, рассматривая творческие и житейские отношения Маяковского и Хлебникова, мы хотели бы оттенить как раз ту их сторону, которая так или иначе касается исчисления, измерения – цифр, чисел, числительных у Хлебникова и Маяковского.

Об этой стороне в отношении Маяковского и Бурлюка как-то размышлял сам Хлебников. В его бумагах есть запись под названием «Исчисление пятен времени»:

«…Давид Бурлюк был «учителем» первых шагов Владимира Маяковского.

Бурлюк родился 9.VII.1882, В. Маяковский 7.VII.1893, или между этой парой «учителя и ученика» прошло 365×11 дней или (3⁵ + 3⁴ + 3³ + 3² + 3¹ + 3⁰ + 1)×11.

Почему число 11 – очень замечательное число – кажется нежным и сладким как мед? Как дружба? Не какое-нибудь ядовитое 27!

11=3² + 2 = 2³ + 3.

Оно не меняется, определяемое как а^m + m, от того, два или три будет а; оно уравнивает свойства два и три (подслащивает три).

Наш закон или правило помогает учителю найти учеников, различить их в толпе неизвестных. В 11 три или два обладают свободой перехода одно в другое, не шатая величины целого.

Почему времена между рождением отвлеченного мыслителя и тем, кто его учение воплощает в жизни, между учителем и учеником, так часто построены на изящном нисходящем ряде 3⁵ + 3⁴ + 3³ + 3² + 3¹ + 3⁰+ 1?

Вспомним, что этот ряд есть путь перехода суток и года, он в целом равен 365 дням, году. Сутки есть время вращения земли кругом своей оси; год время обращения кругом чужой оси, мирового тела солнца.

Не создает ли земля свое учение, вращаясь около оси самой себя, и не применяет ли свое учение к жизни, кружась кругом солнца?

Из равенства слов сутки, существовать, суть и год, годиться, годный для чего-нибудь другого, угодный кому-нибудь, приходим неожиданно к мысли, что в основе мысли отвлеченного мыслителя лежит вращение около своей оси, своего рода суточное движение земли, «я мыслю, стало быть существую», а в основе мысли ученика, применившего к жизни учение учителя, лежит годовое вращение кругом мировой оси общества, чужой оси мира. Мысль Бурлюка – суточное кружение, мысль Маяковского – год, кружение около мировой оси» (6, кн. 2, 62–63)[228]228
  Хлебников В. Собр. соч.: В 6 т. М., 2000–2006. Т. 6, кн. 2. С. 62–63. Здесь и далее ссылки на тексты В. Хлебникова даются в скобках в тексте по этому изданию: первая цифра – номер тома, вторая – страницы.


[Закрыть].

И в другом месте – уже о себе: «Между мной и Маяковским 2809 дней…» И далее: «Я, Маяковский, Каменский, Бурлюк, может быть, и не были друзьями в нежном смысле, но судьба свила из этих имен один венок…» (6, кн. 2, 265).

Прежде чем перейти к Маяковскому и Хлебникову в 1917 году, хотелось бы напомнить о некоторых моментах диалога Хлебникова и Маяковского предшествующего времени.

Безусловно, следует прежде всего остановиться на одном периоде их отношений – времени подготовки и издания альманаха «Взял». Это – Петроград, осень и предновогодние дни 1915 года – январь 1916 года. Незадолго до этого Хлебников познакомился с «Облаком в штанах» Маяковского (услышал поэму в авторском исполнении), получил от автора свой экземпляр 1-го издания поэмы, вышедшего в сентябре 1915 года. Поэма и сам поэт «вблизи» (а это был период их наиболее тесного и длительного общения, не заслоненного другими фигурами или мелочной житейской суетой) произвели на Хлебникова большое впечатление. Маяковский стал для Хлебникова «Владимиром Облачным». В статье «Ляля на тигре» (1916) В. Хлебников писал: «Кого бы не раздавил, как страшный удар молотом, голос Владимира Облачного, если бы он не заметил в самом голосе улыбку Ляли, управляющей тигром. <…> Когда он говорит: «Эй, вы! Небо, снимите шляпу, я иду», – это он снова ударился о стены ворот, а когда говорит: «И солнце моноклем вставлю в широко растопыренный глаз», – это та спрашивает, что ей делать с солнцем и моноклем?» И далее: «Маяковский в неслыханной вещи «Облако в штанах» заставил плакать Горького. Он бросает душу читателя под ноги бешеных слонов, вскормленных его ненавистью. Бич голоса разжигает их ярость…» (6, кн. 1, 257–258). Как отголосок какого-то разговора с Маяковским о творчестве (и, очевидно, в параллель с сообщением тех дней о «коронации микадо») Хлебников с удовлетворением и гордостью 24 октября 1915 года делает дневниковую запись о том, что Маяковский назвал его «Королем русской поэзии» (6, кн. 2, 228).

В свою очередь Маяковский более пристально заинтересовался, обратил внимание не только на поэтические опыты Хлебникова, но и на его математические, историософские, астрологические штудии. Его «измерения» времени, его футурологические прогнозы. Еще в 1914 году в статье «Теперь к Америкам!» (газета «Новь», 15 ноября 1914) Маяковский писал: «Вдумайтесь только во всю злобу, весь ужас нашего существования: живет десяток мечтателей, какой-то дьявольской интуицией провидит, что сегодняшний покой – только бессмысленный завтрак на подожженном пороховом погребе (ведь Хлебников два года назад черным по белому пропечатал, что в 1915 г. люди пойдут войною и будут свидетелями крушений государств…)» (1, 311)[229]229
  Маяковский В.В. Полн. собр. соч.: В 13 т. М., 1955–1961. Т. 1. С. 311. Здесь и далее ссылки на тексты В. Маяковского даются в скобках в тексте по этому изданию: первая цифра – номер тома, вторая – страницы.


[Закрыть]. По-видимому, теперь, осенью 1915-го, Маяковский вновь прочел (и прослушал) прежние и новые хлебниковские «разговоры» на эту тему – «Учитель и ученик», «Взор на 1917 год», «Битвы 1915–1917 гг. Новое учение о войне», «Время – мера мира» и т. п.

По свидетельству В. Каменского, «Брик однажды созвал ученых-математиков к себе, и Хлебников прочитал доклад «О колебательных волнах 317-ти». <…> Хлебников доказывал математикам связь между скоростью света и скоростями Земли, солнечного мира, о связи, заслуживающей имени «бумеранга в Ньютона» <…> Смелость хлебниковских уравнений в отношении «закона души одного человека» привела ученых в состояние «опасного психомомента», и они ушли с несомненным «бумерангом» в головах. Ибо никак не могли связать уравнения опытных наук со свадьбой Пушкина <…> Вскоре после «вечера математики» Маяковский – Брик выпустили журнал «Взял», где Хлебников напечатал свой бумеранг в Ньютона»[230]230
  Каменский В.В. Путь энтузиаста. М., 1931. С. 121.


[Закрыть].

Фрагменты хлебниковских размышлений о роли цифр в истории, о цикличности событий Маяковский действительно поместил в сборнике «Взял»[231]231
  Хлебников В. Предложения; Он же. Он сегодня. Буги на небе // Взял. Пг., 1915. С. 3, 14–16.


[Закрыть].

Впрочем, Время – постоянный герой, «действующее лицо» всего творчества самого Маяковского (от – «Время! / Хоть ты, хромой богомаз, / лик намалюй мой / в божницу уродца века!..», 1913; до – «Время, вперед! Вперед, время!», 1929…). А в некрологе «В.В. Хлебников» (1922), говоря об историко-математических, «огромнейших фантастико-исторических работах Хлебникова», Маяковский отмечает: «В основе своей – это поэзия» (12, 26).

В ноябре – декабре 1915 года Хлебников почти ежедневно встречается с Маяковским, Каменским, Бриками… В связи с общими историко-математическими футуристическими штудиями, 20 декабря 1915 года в Петрограде друзьями Хлебникову был торжественно присвоен титул «Короля Времени»… На «Елке футуристов» – встрече Нового, 1916 года, проходившей в петроградской квартире у Бриков, – один из тостов был провозглашен «за Короля Времени Велимира Хлебникова».

В связи с выходом сборника «Взял» (декабрь 1915 г.), радуясь этому событию, В. Хлебников в те же дни написал стихотворение:

 
Моих друзей летели сонмы.
Их семеро, их семеро, их сто!
И после испустили стон мы.
Нас отразило властное ничто.
Дух облака, одетый в кожух,
Нас отразил печально непохожих.
В года изученных продаж,
Где весь язык лишь дам и дашь <…> (1, 363).
 

Помимо обыгрывания названия поэмы Маяковского («Облако в штанах» – «дух облака, одетый в кожух»), названия сборника и некоторых мыслей из статьи Маяковского в этом сборнике («Взял» – «дам и дашь»), в стихотворении важным для нас моментом является количественное определение своих друзей-футуристов сакральной цифрой семь, семеро.

Еще раньше, в начале 1913 года, по случаю выхода футуристического альманаха «Пощечина общественному вкусу» (в котором участвовало семь авторов, включая Маяковского и Хлебникова), приветствуя появление альманаха, Хлебников написал стихотворение «Семеро» (вскоре опубликованное в сборнике «Дохлая луна», 1913). В стихотворении есть слова о «великой Гилее» и возникающий отсюда, связанный уже с древней Гилеей архаизированный образ, уподобляющий семерых футуристов неким семи оборотням, превращающимся в могучих коней (1, 281). Во многих древних культах числу семь придавалось некое особое, мистическое значение. Хлебников в ряде своих стихотворных и прозаических произведений также сакрализирует эту цифру.

А теперь с футуристической смелостью перенесемся во времени из рубежа 1915–1916 годов через 1917 год в период конца 1918 – начала 1919 года. (Или, математически, – совершим поворот вокруг точки или оси симметрии «1917».) Итак, рубеж 1918–1919 годов – время, когда Маяковский довольно резко спорил с новой советской властью о роли и месте футуризма в революции и культуре.

В стихотворении «С товарищеским приветом, Маяковский» («Искусство коммуны», Пг., 1919, 9 февраля) он пишет:

 
Дралось
некогда
греков триста
сразу с войском персидским всем.
Так и мы.
Но нас,
футуристов,
нас всего – быть может – семь (2, 28).
 

Несмотря на то, что состав группы футуристов круга Маяковского к этому времени несколько изменился и численно и персонально, поэт использует для ее обозначения ту же хлебниковскую сакральную семерку!

Позднее, в поэме «Про это» (1923) у Маяковского появится герой (сам автор) – человек «из-за семи лет»…

В поэме «Облако в штанах» (1915) Маяковский, прозревая грядущее, писал:

 
Где глаз людей обрывается куцый,
главой голодных орд,
в терновом венце революций
грядет который-то год (1, 185; выделено мной. – В. Д.).
 

Это – строки 348–351 поэмы (по нумерации строк в Полн. собр. соч. Маяковского: М., 1955. Т. 1. С. 185). Так было в автографе поэмы (1915, не сохранился), так было в тексте поэмы в составе сборника Маяковского «Простое как мычание» (1916). (В первом отдельном книжном издании поэмы, вышедшем в сентябре 1915 года, эти строки по цензурным соображениям были опущены и заменены точками. Однако в экземпляре, принадлежавшем Брикам, купированные строки вписаны от руки и строка 351 имеет вид: «грядет который-то год».)

Но вот «в терновом венце революций» пришел 1917 год. Старой цензуры нет. И Маяковский «восстанавливает» пропуски в поэме. Сначала, публикуя пропущенные отрывки в журнале «Новый сатирикон» (Пг., 1917. № 11. 17 марта); затем – публикуя полный текст во 2-м отдельном, «без цензуры», издании поэмы (М.; Пг., 1918).

И в этих (и во всех последующих) публикациях строка 351 звучит уже так: «грядет шестнадцатый год». Итак, «который-то год» стал «шестнадцатым». Но – шестнадцатый год, а не семнадцатый! Думаю, тут не обошлось без некоторой ревнивой оглядки на хлебниковские «разговоры» о 1917 годе… У Хлебникова («Учитель и ученик», 1912): «Не следует ли ждать в 1917 году падения государства?..» (6, кн. 1, 43).

Между тем только от Маяковского, в его записи, нам известны некоторые творческие тексты Хлебникова. Это, во-первых, четверостишие, относящееся, вероятно, к 1911–1912 годам. Впервые оно было напечатано Маяковским в его статье «Теперь к Америкам!» (газета «Новь». М., 1914, № 115, 15 ноября) (1, 311–312), вторично – в некрологе «В. В. Хлебников» (журнал «Красная Новь». М., 1922. № 4. С. 303–306) (12, 23–27):

 
Сегодня снова я пойду
Туда – на жизнь, на торг, на рынок,
И войско песен поведу
С прибоем рынка в поединок (1, 312).
 

Это и словообразования, паронимические ряды типа: «Лыс» то, чем стал «лес»; «лось», «лис» – те, кто живут в лесу.

Хлебниковские строки –

 
Леса лысы.
Леса обезлосили. Леса обезлисили —
 

не разорвешь – железная цепь» (12, 24).

Замечу, что Маяковский, обладавший отличной памятью, тем не менее практически всегда, цитируя чужие стихи, что-то привносил в них свое, как-то их несколько переделывал, приспосабливал «под себя». Будь то Пушкин или Лермонтов, Бальмонт или Гиппиус. Несомненно и в «хлебниковских текстах», сохраненных для нас Маяковским, есть какая-то доля творческого вклада самого Маяковского.

Однако обратимся к 1917 году.

Начало 1917 года Маяковский и Хлебников встретили, находясь в армии, – «ратниками II разряда».

Хлебников был призван в армию 8 апреля 1915 года Февральскую революцию 1917 года встретил в Запасном (т. е. учебном) полку в Саратове. Служба его чрезвычайно тяготила. В марте 1917-го года, получив неопределенного характера отпуск, побывал в Киеве и Харькове. В Харькове в апреле 1917-го написал и, при содействии Г. Петникова, выпустил «Воззвание Председателей Земного Шара». К маю 1917 Хлебников был уже в Петрограде.

Маяковский, призванный на военную службу в сентябре 1915, служил в 1-й запасной роте Военно-автомобильной школы, расположенной в Петрограде. При этом, как вольноопределяющийся, он получил право жить, квартировать вне части, находясь на пайковом довольствии. Здесь, в Петрограде, Маяковский и встретил Февральскую революцию.

А 25 мая 1917 года в Петрограде состоялась демонстрация работников искусств в поддержку «Займа Свободы». Этот заем (в виде добровольной подписки и пожертвований) был объявлен Временным правительством с целью материальной помощи фронту. Воззвание Временного правительства и его постановление о «Займе Свободы» 1917 года помечены 27 марта 1917 года. Подписка на заем открылась 6 апреля.

Активное участие в агитационном праздновании дня «Займа Свободы» 25 мая принял Союз Деятелей Искусства (СДИ), возникший в Петрограде вскоре после Февральской революции 1917 года и объединивший большую часть работников искусств всех направлений.

К этому дню вышла восьмистраничная однодневная газета СДИ «Во имя Свободы». В газете были помещены произведения (короткие рассказы и стихи) Леонида Андреева, Анны Ахматовой, Сергея Есенина, Игоря Северянина, Федора Сологуба, Тэффи, В. Хлебникова, Григ. Петникова, Саши Черного, Аркадия Аверченко, Алексея Ремизова, Юрия Верховского, Т. Щепкиной-Куперник, Александра Амфитеатрова и др. Также в газете – статьи и заметки в пользу подписки на «Заем Свободы» общественных и политических деятелей Г.В. Плеханова, Виктора Чернова, Веры Фигнер, Председателя Государственной Думы М. Родзянко и др.

Деятели искусств Петрограда рассматривали этот день как «день художника». Газета «Речь» писала: «Художники, поэты, музыканты вынесут свое творчество, поднимут ваш дух. День займа должен являться днем отдыха от подавляющих в последнее время настроений и уныния»[232]232
  Речь. Пг., 1917. № 120. 25 мая.


[Закрыть].

По случаю дня Займа Свободы состоялось театрализованное шествие деятелей искусств по улицам Петрограда и вечером в Мариинском театре состоялся большой концерт-митинг. Участвовали артисты государственных театров, поэты, оркестр музыкальной драмы, члены Государственной Думы и другие общественные деятели.

На плакатах, украшавших шествие, прочитывались надписи: «Чем с немцем брататься, не лучше ли на заем подписаться», «Мощь народа – финансы страны», «Эй, товарищ, не зевай и заем ты покупай» и т. п.[233]233
  Биржевые ведомости. Утренний выпуск. Пг., 1917. № 16250. 26 мая (8 июня). С. 4.


[Закрыть] Смысл праздника объяснял и плакат художника Герардова: «Для наступления нужны снаряды, а для снарядов – деньги»[234]234
  Цит. по: Лапшин В.П. Художественная жизнь Москвы и Петрограда в 1917 году. М., 1983. С. 126.


[Закрыть].

Демонстранты в Петрограде двигались от Академии художеств через Дворцовый мост к площади перед Зимним дворцом через арку Генерального штаба на Невский и далее – по Невскому проспекту.

Около двух часов дня все группы деятелей искусств соединились вместе и прошли перед Мариинским дворцом, где заседало Временное правительство. Проследовали экипажи. Экипажи И. Е. Репина и председателя СДИ А.И. Таманова были богато украшены цветами. За Репиным и Тамановым следовали экипажи Л. Андреева и Ф. Сологуба. В заключение шествия двигались автомобили, представлявшие российские художественные общества и организации: «Мир искусства», футуристов, кубистов и др.[235]235
  Русское слово. М., 1917, № 117. 26 мая (8 июня). С. 3.


[Закрыть].

На открытой платформе автомобиля «будетлян – Председателей Земного Шара» находились Маяковский, Хлебников и Г. Петников.

Сохранилось несколько свидетельств современников о том, как это выглядело: «Хлебников ехал в огромном грузовике, грязном, черном, украшенном простым черным плакатом с черепом и мертвыми костями и с надписью «317 Председателей Земного Шара». Этот автомобиль представлял собой забавный контраст с одуряющей пестротой процессии и ослепительно ярким солнечным днем, а также и с настроением толпы». Это – воспоминания художницы Ольги Лешковой, написанные по горячим следам тех событий[236]236
  Цит. по: Евсевьев М.Ю. Из истории художественной жизни Петрограда в 1917 – начале 1918 года // Вопросы отечественного и зарубежного искусства. Вып. 2: Проблемы искусствознания и художественной критики. Л., 1982. С. 148–182.


[Закрыть].

Сам Хлебников в очерке «Октябрь на Неве» (1918) несколько витиевато писал о тех событиях: «На празднике искусств 25 мая знамя Председателей Земного Шара, впервые поднятое рукой человека, развевалось на передовом грузовике. Мы далеко обогнали шествие. Так на болотистой почве Невы было впервые водружено знамя Председателей Земного Шара. В однодневной газете «Заем Свободы» Правительство Земного Шара обнародовало стихи:

 
Вчера я молвил: гулля, гулля!
И войны прилетели и клевали
Из рук моих зерно.
 

Это было сумасшедшее лето, когда после долгой неволи в запасном пехотном полку <…> я испытывал настоящий голод пространства и на поездах <…> проехал два раза, туда и обратно, путь Харьков – Киев – Петроград. Зачем? Я сам не знаю…» (5, 181).

Описание этих событий, спустя много лет, дал Григорий Петников в письме к Н. Альтману от 28 декабря 1959 года: «Вы, конечно, помните, как Вы украшали наш грузовик в день пресловутого «Займа свободы», в Петрограде, в 1917 г. на Дворцовой площади. Вашими плакатами, сделанными тушью и чернилами на белых больших листах, которые укрепляли гвоздями мы (В. Хлебников, Вы, которому хлебниковская затея нравилась очень, я и Вл. Маяковский) на бортах грузовика, что был дан Союзу деятелей искусств, – нашему «левому блоку», в котором Вы участвовали… Грузовик вопреки строгому церемониалу, был, во-первых, в плакатах против войны, и во-вторых, он вырвался из строя других машин и помчался на Невский, «испортив» настроение корреспондента кадетской «Речи» и проч. последователям Керенского, о чем и была напечатана в этой газете большая заметка в те дни, где нас осуждали за это; а «Заем свободы» и весь этот неудалый праздник был ведь за войну «до победного конца»[237]237
  ОР РНБ. Ф. 1126. № 306. Цит. по: Евсевьев М. Ю. Из истории художественной жизни Петрограда в 1917 – начале 1918 года // Вопросы отечественного и зарубежного искусства. Вып. 2: Проблемы искусствознания и художественной критики. Л., 1982. С. 148–182. См. также: Старкина С. Велимир Хлебников. М., 2007. С. 181–182.


[Закрыть]. В другом письме Н. Альтману (27 января 1960) Г. Петников уточнял некоторые подробности: что грузовик украшали «Вы <т. е. Н. Альтман> и, насколько помнится, Юрий Павлович Анненков», что в этом грузовике «были Хлебников, Маяковский в военной гимнастерке, и я <Г. Петников>»[238]238
  Цит. по: Евсевьев М. Ю. Из истории художественной жизни Петрограда в 1917 – начале 1918 года // Вопросы отечественного и зарубежного искусства. Вып. 2: Проблемы искусствознания и художественной критики. Л., 1982. С. 158.


[Закрыть].

Несколько иначе Г. Петников описал эти события в письме к А.Е. Парнису от 30 декабря 1964 года:

«Грузовик Предземшаров, по мысли Хлебникова, был украшен плакатами с черными буквами и рисунками на белых больших полосах бумаги вокруг бортов и надписями – против войны! Грузовик наш украшал Юрий Анненков. В грузовике были Хлебников (торжествующий и загадочно улыбающийся этой затее) и я <Г. Петников>. Выехав, нарушая очередь машин, готовых к «параду», мы вскоре за аркой <Генерального штаба, выходящей на Невский проспект> встретили Владимира Маяковского, он прыгнул через борт в нашу будетлянскую машину, в этот предземшаровский грузовик, и втроем вместе со сговорчивым молодым шофером мы двинулись по Невскому. Милиция задержала было машину, но потом отпустила ее… Керенская милиция срывала наши плакаты с бортов, но часть их уцелела, и наш путь продолжался. Маяковский читал стихи против войны… Хлебников читал: «Вчера я молвил: «Гуля! Гуля!»…»[239]239
  Цит. по: Катанян В. А. Маяковский. Хроника жизни и деятельности. 5-е. изд. М., 1985. С. 131.


[Закрыть]

Эту картину надо дополнить (и скорректировать) текстами из газет тех дней. В статье корреспондента газеты «Речь» А. Ростиславова «День «Займа Свободы» действительно есть упоминание (одной фразой) об автомобиле будетлян: «Не особенно параден, не в соответствии с названием был автомобиль… «председателей земного шара». И все. О самом же дне 25 мая в газете говорилось: «День «Займа Свободы» удался, и чинные залы совета Академии Художеств недаром были превращены в мастерские, заваленные обрезками цветной бумаги, материй, плакатами, костюмами. Когда процессия тронулась от Академии, весело и нарядно на солнце запестрели грузовые автомобили, преображенные яркими плакатами, флагами, гирляндами, зеленью, цветами. Стройные ряды юнкеров Николаевского кавалерийского училища с их пестрыми значками и красными фуражками очень красиво перебивали ленты автомобилей, нарядных ландо, занятых виднейшими представителями артистического и художественного мира. <…>

Однодневная газета была быстро распродана. Публика жертвовала чрезвычайно щедро. <…> Кредитки бросались из окон, с балконов, подхватывались публикой и передавались в автомобили. <…>

Марсельеза, конечно, преобладала среди других мотивов в процессии, но манифестация менее всего походила на те, к которым мы привыкли в последнее время. Вместо черных и красных цветов – оттенки всех цветов радуги, вместо исключительно торжественных, унылых или грозных мотивов – оживленные веселые выкрики, зазывания, речи-экспромты и т. д. Манифестация не внушающая, а скорее праздничная»[240]240
  А. Р-въ [А. Ростиславов]. «День «Займа Свободы» // Речь. Пг., 1917. № 121. 26 мая. С. 6.


[Закрыть].

Как уже отмечалось, газета, выпущенная к дню «Займа Свободы», называлась «Во имя Свободы. Однодневная газета Союза Деятелей Искусства» (Пг., 1917. 25 мая). На 5-й странице в ней было опубликовано стихотворение Хлебникова:

 
Сон
 
 
Вчера я молвил: «гулля! гулля!»
И войны прилетели и клевали
Из рук моих зерно.
И надо мной склонился дедерь,
Обвитый перьями гробов,
И с мышеловкою у бедер
И с мышью судеб у зубов…
<…>
Но я червонною сорочкой
Гордился, стиснув удила.
Война в сорочке родила.
Мой мертвый взор чернеет точкой.
 

В. Хлебников.

Стихотворение, наполненное довольно туманными и малопонятными образами-символами. Некоторую «разгадку» этих образов «Сна» можно было бы получить, соотнеся стихотворение с «Тезисами к выступлению…», составленными Хлебниковым и Петниковым в апреле 1917 года в Харькове (тогда не опубликованными и, естественно, никому не известными): «1. Мы – смуглые охотники, привесившие к поясу мышеловку, в которой испуганно дрожит черными глазами Судьба. Определение Судьбы как мыши. 2. Наш ответ на войны – мышеловкой…» (6, кн. 1, 267). (Текст «Тезисов…» был впервые опубликован лишь в 1933 году.) Однако и в этом случае понять, что стихотворение «Сон» именно «антивоенное», было бы очень непросто. Различных же стихотворных «плачей» и «реквиемов», где война связывалась с понятием смерти, горя, Рока, Судьбы, публиковалось в те годы достаточно много. (В той же газете «Во имя Свободы» было опубликовано, например, стихотворение А. Ахматовой «Памяти 19 июля 1914 г.».)

В последующем Хлебников включил текст стихотворения «Сон» в состав поэмы «Война в мышеловке» (3, 175–191).

А что же читал Маяковский, находясь в своей солдатской «военной гимнастерке», т. е. в военной форме в «грузовике Предземшаров»?..

Только что, 21 мая, появилось в печати, на страницах газеты «Новая жизнь» (Пг., 1917. № 29. 21 мая) стихотворение, фактически – маленькая поэма Маяковского «Революция. Поэтохроника» (в газете – название с подзаголовком «РЕВОЛЮЦИЯ. Хроника» и авторской датой «17 апреля 1917 г. Петроград»).

Газета «Новая жизнь» начала выходить в Петрограде с 18 апреля (1 мая) 1917 года под редакцией М. Горького и литераторов его круга. Маяковский был приглашен в число постоянных сотрудников газеты[241]241
  См.: Динерштейн Е.А. Маяковский в феврале – октябре 1917 г. // Литературное наследство. Т. 65. Новое о Маяковском. Вып. 1. М., 1958. С. 554.


[Закрыть].

О настрое Маяковского того времени мы можем кое-что узнать из частного письма А.В. Луначарского к жене от 1 июля 1917 года: «…еду в редакцию… журнала «Тачка». В литотделе участвуют футурист с.-д. Маяковский, А.М. Горький-Пешков, твой слуга, Эмиль Кроткий, Оль д’Ор, Базаров, Левидов и др. В художественном: А. Бенуа, Петров-Водкин, Альтман, Маяковский (все тот же, преталантливый, молодой полувеликан, зараженный кипучей энергией, на глазах идущий в гору и влево), Лебедев и др…»[242]242
  Цит. по тексту письма, приведенному в статье: Зельдович В.Д. Первая встреча Луначарского с Маяковским в 1917 г. // Литературное наследство. Т. 65. С. 571.


[Закрыть]. Правда, это – уже конец июня – начало июля…

А вот сообщение газеты «Речь» от 17 марта 1917 года Сообщение о том, что Маяковский «сдал в редакцию газеты 109 р. 70 к.», собранные им в «Привале комедиантов» в пользу семейств, «пострадавших в борьбе за свободу»[243]243


[Закрыть]. «Речь» – кадетская газета (орган партии «Народных социалистов»)…

Есть и воспоминания – свидетельства о Маяковском тех дней, полном восторга и энергии, носящемся по улицам Петрограда с митинга на митинг… Но еще больше говорит о его настроении само стихотворение «Революция. Поэтохроника». Для Маяковского весна 1917 года – это дни «Марсельезы», дни, когда становилась былью «социалистов великая ересь»…

Представляется, что теми строками, которые Маяковский 25 мая 1917 года бросал в публику из автомобиля «будетлян», были строки «Нашего марша». Не был ли «Наш марш» (другое название – «Марш футуристов») и «Маршем Председателей Земного Шара»?

 
Наш марш
 
 
Бейте в площади бунтов топот!
Выше, гордых голов гряда!
Мы разливом второго потопа
перемоем миров города.
 
 
Дней бык пег.
Медленна лет арба.
Наш бог бег.
Сердце наш барабан.
 
 
<…>
 
 
Зеленью ляг, луг,
выстели дно дням.
Радуга, дай дуг
лет быстролётным коням.
 
 
<…>
 
 
Радости пей! Пой!
В жилах весна разлита.
Сердце, бей бой!
Грудь наша – медь литавр (2, 7).
 

В стихотворении – весенняя картина (Зеленью ляг, луг… В жилах весна разлита…), пафос энтузиазма, напора, боевитости периода «Революции. Поэтохроники». (Ср.: в «Революции. Поэтохронике» строка 79 – «Пусть толпы в небо вбивают топот!» и начальные строки «Нашего марша» – «Бейте в площади бунтов топот! / Выше, гордых голов гряда!..»)

Между тем, по воспоминаниям Р. Якобсона, он слышал «Наш марш» от Маяковского в ноябре-декабре 1917 года. И принято считать, что это стихотворение – первый поэтический отклик Маяковского на Октябрьскую революцию 1917 года. Однако к октябрьским дням Маяковский подошел с завершением поэмы «Человек», проникнутой совсем иными настроениями. Беспокойная осень 1917 года, когда «дул, как всегда, октябрь ветрами…» («Хорошо!», 1927), даже при всей позитивности восприятия событий Октябрьской революции, вряд ли могла дать повод поэту писать в те дни «Зеленью ляг, луг…», «В жилах весна разлита…» и т. п.