Текст книги "Неверия. Современный роман"

8

Грозин взял у Жеки записку от дружков, опустил чуть ли не до пояса и стал читать, почёсывая свободной рукой рыжую, крепкую щетину на своем лице.

Жеки казалось, что он читает слишком долго, а его лицо, красивое и волевое, при этом ничего не выражает. Но вдруг глаза Грозина неожиданно повеселели, и безразличное выражение лица стало у него простодушно-лукавым.

– Джо, мне жаль, что твоя гнедая сломала ногу, но мой Боливар двоих не выдержит! – произнёс он и, не сдерживая себя, рассмеялся своим неповторимым и заразительным смехом.

Грозин иногда называл его Джо, а ещё любил всякие словечки и выражения из прочитанных книг или увиденных кинофильмов. Но на этот раз Жека опешил и не знал, как ему вести себя в этой ситуации.

– Неправда! – проговорил он, когда Грозин прекратил смеяться, и это было единственное, что он мог сказать в этот момент.

– Что?!.. Неправда?! – с напряжением в голосе переспросил Грозин. – А кому нужна, правда, а? Кому?! – продолжал он, распаляясь. – Всем подавай сказки, байки, приколы!.. Все довольны лажей, а тебе нужна одна только правда… Получай, коли так!

Он приблизился к нему вплотную, взял Жеку за плечо и тряхнул.

– Моли Бога, что со своими кентами не попал в один этап! – произнёс он уже более спокойным голосом. – А то бы загремел вместе с ними под фанфары – точняк!.. Вот и вся, правда!

В комнате стало тихо, и было слышно, как где-то неподалёку орал, ругаясь, какой-то пьяный мужик.

– Санька, конечно, жаль, – с тоской в голосе сказал Серёга, скомкал в кулаке записку и швырнул её в угол комнаты.

Санёк, один из дружков Жеки, ровесник Грозина, познакомился с Серёгой в следственной тюрьме, когда они пребывали какое-то время в одной камере. Он уже успел жениться и развестись, и у него, как и у Серёги, была от неудачного брака дочурка.

– А про это, – он кивнул в угол комнаты, куда только что швырнул записку, – забудь!.. По воробьям из пушек – по Луне из рогатки!.. Ты им уже ничем не поможешь, а сам – вляпаешься!

Грозин на какое-то время приумолк, а затем хлопнул Жеку по плечу и снова заразительно заржал, но Жеке было не до смеха – он просто размышлял.

– Сохатый во всем виноват, – поразмыслив, сказал Жека. – Из-за него Влад в шизо угодил, а так он со мной в одном этапе должен был идти.

– Какой сохатый?!.. Причём тут сохатый? – не сразу понял Грозин, а потом с удивлением спросил: – Так это Лось, что ли?!.. И он за Лося в шизо сел? А Влад – это твой корефан – смуглый такой, с большой тыквой и золотой фиксой, да?

Жека утвердительно кивнул головой, а Грозин, изобразив на лице непонимание, замолчал.

Лось – сутуловатый верзила и достаточно неприятный тип с бесцветными, выпученными, как у совы глазами, и слюнявым, оттопыренным по-рыбьи ртом, был известной фигурой на их зоне. Лось отбывал срок за изнасилование. Этот трусливый, забитый парень был не в меру болтлив, ещё не в меру ленив и кроме шутливого, а порою презрительного к себе отношения у большинства осуждённых не вызывал.

Походка у него напоминала лосиную поступь: он медленно, почти величаво вышагивал по зоне, покачивая при ходьбе своей массивной башкой с огромными ушами, торчащими в разные стороны, а когда останавливался, то медленно её поворачивал, озираясь по сторонам и пожевывая губами. В этот момент он достигал максимального сходства с сохатым обитателем леса, за что и был прозван Лосем.

Здесь, на зоне, в убогой душонке Лося всё ещё жил насильник, правда, пока это проявлялось только в его пустой болтовне.

«Я, как за вахту выйду, я точняк Веру Ивановну за-ва-лю!» – рассуждал он часто вслух, выговаривая последнее слово по слогам, и при этом шлепал губами, истекая слюной. А Вера Ивановна – дородная и высокая женщина с добрым характером, заведующая больничкой их исправучреждения, слышала об этом его трёпе от других осуждённых, но к Лосю относилась, по-прежнему, как к большому и бестолковому ребёнку.

Лось не работал, а больше сачковал в бригаде, где трудился Влад. И тот как-то раз решил заняться трудовым перевоспитанием Лося, но педагог Макаренко получился из него никудышный.

В тот день Влад сгоряча скрутил запуганного Лося резиновым шлангом, повозюкал его в таком виде по куче песка на стройплощадке, где они работали, и слегка попинал ногами в воспитательных целях. Что случилось дальше, для Жеки было не совсем ясно: не то Лось не стерпел и пожаловался отрядному, не то сам дежурный помощник начальника колонии застал Влада в роли неуполномоченного воспитателя.

Так это было или иначе, теперь всё это уже не имело значения, но в результате проявленной тогда незаконной активности на воспитательном поприще Влад заработал несколько суток штрафного изолятора и посему не отправился тем этапом, которым Жека, как условно освобождённый, попал в Найбу.

– И ты решил, что будь Влад с тобой, то никакой заварухи в Качкаре с ними не случилось? – спросил Грозин, пытаясь понять ход его мыслей.

– Возможно, а, впрочем, это всё мелочи жизни! – по-взрослому ответил Жека.

– Да… – задумчиво произнёс Грозин после паузы. – Все мы под одним небом – на одном свете под главным вертухаем ходим, – он поднял глаза к потолку, оттопырив в ту сторону большой палец руки, затем не спеша закурил и добавил: – А в жизни, Жека, мелочей не бывает – сам убедился… Ведь так её можно всю на мелочь разменять!

Жека внимательно посмотрел на своего непредсказуемого друга, полагая, что тот в очередной раз шутит и через мгновение снова, как обычно бывало, неожиданно и заразительно рассмеется, но Грозин притих и уставился в стену невидящим взглядом.

Насосы на стройплощадке не помогли – уровень грунтовых вод оказался высоким и откачка воды из траншей положение дел не улучшила. Вода не желала из них уходить и копка земли под фундаменты становилась почти бесполезным занятием, и продолжение работ только приводило в дальнейшем лишь к их обрушению.

Наступали холода, и народ из этапа потихоньку начал убавляться: кто-то запил или ударился в прочие грехи, а кто-то переступил закон и снова лишился свободы.

Холода подгоняли, и основная часть бригады занялась сооружением тепляков и другими вспомогательными работами. А в одно утро мастер собрал всех в круг и объявил, что их основная задача до нового года – завершение работ по фундаментам.

– Если до нового года фундаменты готовы не будут, то объект в Найбе заморозят до лучшей поры, – подвел итог мастер Барсуков и, медленно оглядев присутствующих, произнёс с уверенным видом: – А вас, ребята, скорее всего, переведут тогда в Качкар!.. Там работы хватит на всех!

Это известие радости не у кого не вызвало и на то у каждого нашлись свои причины. Подпорченное настроение у Жеки несколько улучшилось, когда после обеда он получил на почте телеграмму из дома. Он ждал её и надеялся с помощью этой телеграммы вырваться из Найбы на несколько дней в родной Неверов.

9

Василий Захарович Митяев (за глаза Митяй или Захарыч) по призванию был артистом, немного балагуром, любил охоту с рыбалкой, хорошо выпить, однако по воле партии и причудам судьбы служил в органах милиции, являясь старшим участковым уполномоченным, и отвечал в настоящее время за законность и порядок в самой Найбе и её окрестностях.

Участок у него в Кымском районе оказался самым большим. На круг эти просторные и не слишком спокойные владения раскинулись почти в двадцать пять километров, о чём Митяев любил, при случае, непременно кому-нибудь напомнить. Вот к нему Зотов и поспешил с телеграммой от родных, заверенной врачом, в надежде получить краткосрочный отпуск по семейным обстоятельствам.

В кабинете участкового Жека успел едва разглядеть женщину неопределенного возраста с рыжими волосами и припухшим лицом, как Митяев приостановил его поднятием руки.

– Погуляй, милок, погуляй чуток, – почти ласково проговорил он, – а после дамы – заходи!

Найба накрылась снегом, было тихо и не видно не души. Бродить одному по посёлку Жеке не хотелось, а из кабинета Митяева с крохотной прихожей отчетливо доносился голос участкового:

– От гражданки Фелиции Львовны Сторчак, проживающей в посёлке Найба по улице… бу-бубу… заявление… двадцать седьмого октября текущего года я познакомилась в окрестностях посёлка Найба с гражданином Александром, по кличке Баклан, поскольку его настоящей фамилии не знаю. Мы понравились друг другу и вступили в тот же день в интимные отношения. Потом он пригласил меня к себе в общежитие по улице Советской, дом тринадцать. Там мы… бу-бубу… где меня после… бу-бубу… где меня потом… бу-бубу… прошу за причиненные насильственные действия… бу-бубу… в соответствии с законом… бу-бубу… привлечь к ответственности лиц, совершивших указанные действия по отношению ко мне… подпись и дата.

Наступила пауза, потом послышались всхлипы, а вслед за ними раздался возмущённый женский крик:

– Я ж ему одному хотела дать, а он, подлец, всех своих дружков позвал! – женщина продолжала всхлипывать, а Митяев, похоже, размышлял.

Жека собрался уже пройтись, как опять повалил снег, и он, притаившись от непогоды под узким козырьком над полураскрытой входной дверью в прихожую, стал невольным свидетелем разговора в кабинете Митяева.

– Фелиция… Фёкла Львовна, – говорил Митяев, – ты ж умная баба!.. Институт закончила, аспирантуру… Не возьму я твою бумагу даже на всякий случай!.. И дела никакого не будет – пойми меня правильно… Нет никаких фактов!.. Вещдоков!.. Свидетелей!

– Не Фёкла я, не Фёкла, товарищ милиционер! – поправляла его женщина, а Митяев невозмутимо продолжал разговор. Женщина, всхлипывая, возражала ему, но Митяев был непреклонен:

– Знашь, Фелиция… Фёкла Львовна, зажрались вы там в своих столицах – с жиру беситесь! У меня в Найбе и вокруг неё таких сторчаков-торчаков, как бродячих собчаков… Я твою анкету смотрел и кое-что знаю… Отец – известный учёный, профессор, доктор мудимудических наук… А прадед кто?!.. А прадед ученик и сподвижник самого Плеханова! Отца русской демократии… Вот как!.. А ты?!.. Тунеядка позорная!.. Дома бухала, не работала и здесь дурочку валяешь… Ты в Найбе скоро год, а мне на тебя характеристики писать… Учти!

Всхлипы продолжались, а голос Митяева становился всё более угрожающим:

– Вот-вот, учти, Фёкла Львовна!.. Мать… вас… всех за ногу! – раздавалось из кабинета участкового. – Бухаешь, шашни с уголовниками крутишь, а как чего, так сразу к Митяеву со слёзными бумажками! Строго предупреждаю – становись на путь исправления… А иначе будут неприятности – обещаю!

Всхлипы прекратились, женщина, видимо, приводила себя в порядок, а Митяев выдерживал паузу.

– Вот и ладненько! – послышался его голос. – А теперь ступай – без тебя дел хватает. На Найбу десант уголовников сбросили – сидишь тут, как на сковороде… Мать… вас… всех за ногу!

Дверь кабинета распахнулась и рядом с Жекой оказалась рыжеволосая, уже изрядно потрёпанная женщина в стеганом ватнике и в тёмно-синих брезентовых штанах, заправленных в резиновые сапожки. Она равнодушно посмотрела на Жеку.

– Закурить не дашь? – быстро спросила рыжеволосая. Он протянул ей раскрытую пачку сигарет. Опухшее от пьянства и слез серое лицо искривилось от наигранной гримасы, словно кто-то надавил на щёки рыжеволосой, и она проговорила нараспев:

– А я такие не курю… Мерси! – и сбежала по ступенькам крыльца, поправляя копну рыжих волос.

– Мерси-мерси, но больше не проси… – негромко произнёс Жека, проводил взглядом разбитную бабёнку и вошёл в кабинет Митяева.

Василий Захарович прочитал телеграмму, повертел её в руках, словно не знал, что с ней делать, а затем вернул Жеке.

– Домой собрался? Погостить? – ласково протянул он. – Небось, по милке соскучился, а?

Жека промямлил ему что-то в ответ про больную мать.

– Понимаю, я всё понимаю, – Митяев заулыбался и, хитровато прищурясь, пояснил. – С вашим братом будет работать спецкомендатура. Ну и я, по месту, так сказать. Спецкомендатура для вас пока создается…

Митяев не договорил и посмотрел в окно, из которого открывался обзор на центральную площадь Найбы со всеми местными горячими точками, которые он контролировал, не выходя из своего кабинета.

– Так вот, поезжай в Качкар, – продолжал Митяев, и улыбка вновь засветилась на его живом лице. – Получи в СМУ у вашего начальника разрешение на поездку, а после командировочное удостоверение. Он отныне для вашего брата, что главный вертухай, а вернее – главный бугор будет… С главным бугром знаком?!.. Уже видел?

Жека кивнул головой.

– Вот и лады!.. Получишь разрешение, значит, побывка будет! – проговорил Митяев. – Мамаше от меня привет и крепкого ей здоровья!.. А теперь жми в Качкар!.. И после побывки не забудь зайти ко мне, чтоб я отметку о прибытии сделал.

Митяев умолк, застыв на мгновение, но ломанувшийся к выходу Жека и резкий звук от закрытой им двери, вывели его из этого состояния.

– Не забудь!.. Мать… вас… всех за ногу! – крикнул он вдогонку и, хотя никого рядом уже не было, артистично поморщился, словно от зубной боли.

Последние слова участкового милиционера Жека уже не расслышал – мысли о предстоящей поездке и связанные с этим хлопоты овладели им полностью.

10

В конторе СМУ начальника на месте не оказалось и Жеке пришлось ожидать в приёмной. Там он обратил внимание на секретаря, ещё молодую, русоволосую женщину с серыми задумчивыми глазами.

Лицо женщины почему-то притягивало Жеку, и он удивился возникшему желанию, но сохранял равнодушный вид и лишь осматривал небольшую приёмную, ненадолго задерживая взгляд на её хозяйке.

Она же, отрываясь иногда от чтения книги, плавно поворачивала голову и смотрела в окно, в которое сквозь хмурое небо и голые деревья робко пробивались золотистые лучи солнца.

В приёмную никто не заходил, всё в ней будто остановилось и замерло. Женщина заговорила первой и спросила тихим голосом его фамилию.

Жека назвался.

– Зотов?! – повторила она с некоторым удивлением. – А, Зотов… Теперь припоминаю и, кажется, вспомнила… Вы из Неверова, не так ли? – спросила она и произнесла будто случайно: – Оттуда письмо начальнику СМУ не так давно очень плаксивое пришло от какой-то женщины, возможно, вашей мамаши – не помню её фамилии… А я в вашем городишке когда-то проживала, наверное, поэтому у меня это и отложилось.

Последние слова женщины, особенно упоминание о плаксивой мамаше, задели Жеку, и он захотел ей возразить, но почему-то промолчал и только внутренне напрягся, ещё ниже склонив голову, и упёрся взглядом в пол. Он неожиданно охладел к этой женщине, которая ещё совсем недавно привлекала его и казалась загадочной.

Зотов быстро сообразил, что, несомненно, когда-то встречал её в Неверове и не один раз, и зрительный образ этой женщины, видимо, успел сохраниться в его памяти. Вот и вся загадка… Но сейчас её тихий и слегка завораживающий голос, неторопливые движения и даже приятное лицо с большими серыми глазами стали почему-то раздражать Зотова.

– Я помню, Неверов… Вечно грязный, захолустный и, вообще, какой-то убогий городишко, – рассуждала женщина вслух. – Он, наверное, таким и остался, не так ли?

Жека, не желая поддерживать разговор, промолчал и, теребя шапку, разглядывал ссадины на своих огрубелых руках.

Женщина заметила его нервозность, и на её безразличном лице обозначилось вялое удивление, но тут же, почти мгновенно, оно исчезло с него. Она снова превратилась в обычную, полусонную секретаршу, холодно взирающую на молчаливого посетителя.

– А что в захолустном Неверове может измениться с той поры?.. Всего и прошло-то, каких-то девять лет, – рассеяно, словно в пустоту, произнесла секретарша.

Её слова удивили Жеку: «Говорит про Неверов – не самый худший городок в нашей стране, как про захолустье, а сама здесь, в Качкаре, в этой глухомани, окружённой зонами… В дыре, где живут переселенцы, бывшие зэки и разная шваль!»

Жека снова захотел ей возразить, но спазм в глотке не позволил ему – он лишь качнул головой и неожиданно громко прохрипел пересохшей гортанью.

Секретарша вздрогнула, отвернулась от него и снова уставилась в окно. А Зотов вспоминал Неверов, свое детство, их улицу в овраге с речкой Кнутихой, которую ребятня прозвала Вонючкой.

…Временами речка превращалась для местных обитателей и близлежащих предприятий в естественную сточную канализацию и периодически благоухала, то запахами карамели «Дюшес» от стоков кондитерской фабрики, то далеко не такими ароматными запахами от сбросов кожевенного завода.

Вспомнил он и про деревянный мост над речкой, в самом начале улицу, под которым, скрываясь от взрослых, курил вместе с другими пацанами охнарики – чужие, брошенные окурки.

Дорога по этой улице вела на зелёный городской базар. Весной и осенью дорога становилась непролазной из-за грязи, и ходить по ней можно было сносно лишь по дощатым мостовым. Возможно, именно на этих мостовых он и встречал в детстве эту тётку, сидящую теперь в приёмной, тогда ещё молодую и более привлекательную, чем сейчас.

Весной тихая и незаметная Кнутиха уже не пряталась на дне оврага, а поднималась из него, превращаясь на несколько дней в мутную, сварливую речку, и подтапливала окрестности.

Как-то гуляя после уроков, юный Жека забрёл на илистый берег Кнутихи, чтоб испытать свои новые сапожки. И завязнув там, выбирался потом из прибрежной трясины, чуть ли не ползком в своих обновках.

Картина со стороны, наверное, была комической, но только не для Жеки, который, едва не потеряв свои новые сапожки, и возвращался домой весь в грязи с перепачканным портфелем в руках, с трудом волоча ноги по мостовой. Эту забавную для постороннего глаза картину, ещё издали, наблюдала молодая особа в светлом плаще и, нахохотавшись вдоволь над незадачливым Жекой, теперь боязливо сторонилась на мостовой измазанного в грязи мальчишки. А он, приостановившись, только исподлобья посмотрел на её, как ему показалось тогда, красивое лицо с большими серыми глазами, и зашагал дальше…

Вот с той поры красивая, хохочущая женщина в светлом плаще, с легким, бирюзовым платком на белой шее и запомнилась ему, а сейчас, похоже, именно эта женщина сидела за столом в тихой приёмной, в далёком и богом забытом Качкаре, где Зотов ожидал какого-то начальника СМУ.

На какой-то миг Зотову показалось, что всё происходящее с ним сейчас есть просто нелепое завихрение его жизни во времени и пространстве или какое-то наваждение, а он всё ещё тот мальчишка из далёкого детства, который уныло бредёт домой по скользкой мостовой в ожидании будущего наказания за вымазанную в грязи одежду.

Зотов очнулся и вернулся в реальность, когда в приёмной появился начальник СМУ – молодой, суховатый на вид мужчина, которого Жека уже видел как-то раз на стройплощадке в Найбе.

Он быстро проследовал в кабинет и вызвал секретаршу. Прошло не так много времени, когда она вернулась от него с папками каких-то бумаг и пригласила Зотова зайти в кабинет.

Начальник СМУ даже не взглянул в сторону Зотова, когда тот вошёл, а продолжал изучать лежащие на столе документы, среди которых была и Жекина телеграмма от родителей.

– Зотов… Найба?! – не поднимая головы, спросил начальник.

– Да, – ответил Жека.

– Неделя на всё – хватит вполне! – коротко бросил он и, не о чём больше его не спрашивая, добавил: – Зайдите к секретарю – она всё оформит.

Он подписал и протянул ему командировочное удостоверение, и Жека едва успел разглядеть его скуластое, худое лицо, первую седину на висках и цепкий взгляд желтоватых глаз.

«Не глаза, а колючки – такими зырить только в тюремный волчок, а на людей смотреть, что репейником швыряться!» – подумал Зотов и вышел из кабинета начальника СМУ.

Секретарша поставила печати на командировочное удостоверение, сделала записи в журнале приказов и в журнале для командировочных лиц, в котором заставила Зотова расписаться, а потом повернулась в его сторону и внимательно на него посмотрела.

Зотову показалось, что она хочет чего-то от него услышать, возможно, каких-то прощальных слов. Но сам Зотов не меньше её нуждался в добрых словах поддержки, так необходимых ему в этот момент.

Однако секретарша замерла с застывшим лицом и молчала, словно что-то выжидая. А Жека ещё раз, почти пристально, посмотрел на неё, засунул документы в карман куртки, шумно выдохнул и, не сказав ни слова, вышел.

11

Потолкавшись у кассы на железнодорожном вокзале, Жека купил общий билет до Неверова на завтрашний вечерний поезд и успел уехать в Найбу на последнем рейсовом автобусе.

По дороге он старался запомнить названия станций для пересадок, номера поездов и время их отправления. Для Жеки в его молодой жизни это была первая самостоятельная поездка, поэтому он относился к ней серьёзно.

На следующий день он показал бригадиру командировочное удостоверение, которое являлось разрешением на его поездку в Неверов. Паспортов им на руки не выдавали, и Жека имел лишь удостоверение личности с фотографией.

Вечером он собрался и, прихватив с собой этот документ с железнодорожным билетом, отправился в Качкар.

Качкарский вокзальчик, обычно безлюдный днём, вечерами, во время прибытия и отправления, редких для здешних мест поездов, становился тесным и шумным.

В самом вокзале и на перроне появлялись молодые люди блатного вида. Это были, небрежно переодетые в гражданку, солдаты внутренних войск из спецкомендатуры, выискивающие подозрительных лиц. После объявления посадки в вагонах появлялись патрули спецкомендатуры и затем дотошно, до отправления поезда, проверяли документы у отдельных граждан из числа отъезжающих.

В переполненных общих вагонах ехала пёстрая и говорливая публика, поэтому о чём-то поразмышлять или помечтать Жеки не удавалось. За окнами поезда в темноте мелькали лишь редкие огоньки, а впереди была зимняя ночь и почти двое суток пути.

На станции Кым поезд остановился – народ в вагоне поубавился, и Жека, наконец-то, сел на свободное место. Здесь, в Кыму, чуть больше месяца назад, судили его дружков по зоне Санька и Влада, и Жеки не хотелось вспоминать это неприятное событие.

Судьба дружков его волновала, но уже не так остро, как в тот день, когда он получил от них записку из качкарского КПЗ. Жека их просто жалел, но после памятного разговора с Грозиным, должником, а тем более в чём-то виноватым перед ними, себя уже не считал.

Жека вспоминал дни их совместного пребывания на зоне, которые могли бы сейчас хоть как-то согреть душу, придать ему новые, жизненные силы, но не находил таких дней.

В тот период Зотов переписывался с родными и одноклассниками, которые служили в группе советских войск на территории ГДР. А в один из дней он набрался храбрости и написал первое письмо Вере Капитоновой, девушке из их школы, в которую был тайно влюблён.

Вера приехала с родителями в Неверов из другого города и проучилась с Зотовым до выпускного класса два года. Раньше он хорошо успевал почти по всем предметам, но эти два года отучился в школе без прежнего интереса и рвения в учебе. Желание учиться куда-то пропало. Что-то в нём надломилось в этом непростом возрасте; у него до сих пор не появилось определённой цели в жизни и даже юношеская любовь к однокласснице, вспыхнувшая так неожиданно в последний год учебы, не смогла помочь ему в поисках своего будущего, а романтические мечтания лишь уводили юного Зотова в неведомые края.

Хрупкое чувство ещё только робко прорастало в первую любовь, которую он не мог до конца осознанно прочувствовать, а тем более как-то выразить и поэтому скрывал свои чувства, порою страдая от этого. А сейчас, когда их разделяло пространство и его несвобода, Жека написал ей письмо, надеясь наладить, таким образом, отношения с Верой, которых в прошлой жизни у него просто не существовало.

Многим в их классе Вера казалось лучшей девушкой и в неё, наверное, были влюблены почти все мальчишки-одноклассники. Некоторые из них её выделяли и оказывали дружеские знаки внимания, другие, напротив, притворялись, держались по отношению к ней ровно и даже несколько равнодушно.

Линия поведения Жеки по отношению к Вере Капитоновой была своеобразной и непредсказуемой, а иногда даже переменчивой в течение одного дня. Но за его маской шутника и острослова скрывались глубокие и искренние чувства, которые он таил от неё, делясь сокровенным лишь с Андрюхой Истоминым – своим лучшим другом.

Умница Вера, как наблюдательная и душевная девушка, что-то в нём замечала, о чём-то догадывалась, но всё-таки считала его немного странным и дружила, на зависть многим, с парнем совсем из другой школы.

Тот день, когда Жека получил письмо от Веры, стал для него первым днем, наполненным пусть тихой, но настоящей радостью за всё время, проведённое в неволи. Так началась их непродолжительная переписка – обычная для двух ещё юных людей, у которых короткое прошлое в их судьбах отдалялось, и наступала пора взросления. И в этой переписке не нашлось места даже для какого-нибудь намёка на их взаимные чувства.

Однажды Жека обратил внимание на зачеркивания в конце Вериного письма и попытался в них разобраться, а разобравшись, сумел прочитать неразборчивую из-за множества зачеркиваний фразу: «Всегда твоя, Вера».

Жека поразился и не поверил своим глазам, но после тщательного изучения перечёркнутого текста убедился в том, что это именно так, а не что-то другое.

– Всегда твоя… Вера… – шептали его губы такие простые и бесконечно дорогие для него слова.

Весь остаток того дня Жека находился в упоении от любви и, очутившись в её сладком плену, ещё несколько дней, последовавших за этим радостным для себя открытием, перевыполнял в промзоне все нормы выработки на строительных работах.

Цензура переписки осуждённых, существующая в колонии, исключала всякую её приватность, особую откровенность в ней и тем более интимность – чем меньше слов, тем лучше!.. Правда, между друзьями чтение своей переписки до и после цензуры процветало и чем-то зазорным уже не считалось.

Зотов иногда показывал письма другу Саньке. Он был старше на десять лет, к тому же имел опыт семейной жизни.

– В своей Неверов милой Вере письмецо я настрочу, – подшучивал над ним Санька чуть ли не стихами. – Пиши, пиши… Здрасьте, Маша с Уралмаша, пишет вам влюблённый Паша!

Прочитав последнее письмо к Вере, он остался чем-то недовольный и выразился по поводу его содержания довольно резко:

– Жека, ты чего сопли жуёшь, а?.. Ты мужик или кто?!.. Нравится деваха – так и пиши… И нечего кругами ходить!

Жека воспринял критику своего друга и переписал письмо заново. Что он там насочинял, сейчас Зотов припомнить в подробностях уже не мог. Но вскоре получил короткое ответное письмо Веры, где она извинялась перед ним и сообщала, что писать ему в дальнейшем больше не будет. Причин никаких в письме указано не было, но Жека посчитал, что он, наверное, сморозил какую-то глупость в своём последнем письме и чем-то, видимо, обидел Веру.

На этом их переписка оборвалась, и для Зотова это был удар, но судьба у него складывалась так, что к ударам и прочим её крутым изгибам Жека начал уже привыкать.

Зотов взрослел и драматические события в его судьбе только ускоряли этот процесс. А его чувства к Вере не были простой влюблённостью – они были гораздо глубже и этим чувствам предстояли ещё новые испытания. Но взрослеющий Зотов продолжал оставаться в душе неопытным мальчишкой Жекой и всё ещё надеялся, что будущая встреча с Верой Капитоновой принесёт ему что-то необычное и его жизнь наполнится необходимым смыслом, которого так в ней не хватало.

От вокзала в Неверове до родительского дома он не просто шёл, а летел, словно на крыльях, паря над сугробами заснеженных улиц… И Жека, запрокинув голову, со сладостью вдыхал морозный воздух и оглядывал пятиэтажки, похожие на настоящие небоскрёбы после приземистой и бревенчатой Найбы.