Текст книги "Неверия. Современный роман"

57

На зоне, где Зотов отбывал в то время очередной срок, участились беспорядки, поэтому их колония с дурной репутацией подлежала, как неблагополучная, расформированию в планах текущей реорганизации системы исправительных учреждений.

Процесс этот продолжался несколько месяцев.

Слухи о том, что их ожидает в будущем, среди зэков ходили разные. В числе мест их будущей отсидки значилась и качкарская колонию строго режима. Часть зэков, куда попал Зотов, была этапирована тем летом, но лишь во время этапа, он узнал, что везут их именно в эту колонию.

Весть об этом Зотова обрадовала – отбывать срок ему оставалось недолго, около полугода, а мысль о том, что он вновь окажется в памятных местах своей молодости приятно согревала душу, особенно, когда он вспоминал Ию.

И хотя это возвращение произошло совершенно случайным образом, но Зотов уже твердо верил, что ему просто улыбнулась фортуна, причём волшебной улыбкой найбинской феи с чарующим голосом.

Писать Зотов ей не собирался – слишком много воды утекло с той поры, да и не было у него никакой уверенности, что она всё ещё проживает в Найбе. Но когда закончился срок пребывания в качкарской колонии и Зотов вышел на свободу, то он решил осуществить свое первое и, пожалуй, главное на тот момент желание: съездить на пару дней в Найбу, посмотреть, что изменилось там с того времени и заодно разузнать что-нибудь интересное.

Зимний день выдался студёным и когда Зотов добирался из Качкара до Найбы рейсовым автобусом, то по дороге порядком продрог, и ему хотелось поскорее где-нибудь согреться, чем обозревать заснеженные окрестности Найбы.

Конечная остановка, как и прежде, находилась в центре посёлка и отсюда было пять минут ходьбы до дома приезжих, куда он сразу же и направился.

Ещё крепкое на вид деревянное строение с тех пор изменилось мало и функционировало в том же качестве, поэтому он без проблем поселился там в один из немногочисленных номеров.

Окно в крохотной комнатке выходило не на улицу, а во двор и вид из него показался Зотову слишком унылым, как из лагерного барака. И он вдруг почувствовал себя несвободным человеком, хотя покинул колонию в полдень.

Обогревшись и перекурив, он вышел из дома приезжих и остановился на крыльце. Короткий зимний день уже угасал и приближались ранние сумерки. Главная улица Найбы, как во времена его молодости, выглядела пустынной и на ней появлялись лишь редкие прохожие.

«Ничего здесь не переменилось…» – подумал Зотов и с замиранием сердца повернулся в сторону переулка, надеясь увидеть ту самую автолавку, возле которой он прощался с Ийкой в те далёкие годы… Но ничего там не обнаружил, кроме серого, во всю длину переулка, забора, утонувшего в сугробах снега.

Разглядеть переулок по дороге, из окна автобуса, Зотов не сумел, а когда подходил к дому приезжих, то от неожиданно возникшего страха отвёл глаза и не стал смотреть в ту сторону, упёршись взглядом в ступеньки крыльца. А сейчас, увидев вместо автолавки, пустое место, почувствовал в груди ноющую боль и, жадно вдыхая морозный воздух, простоял так несколько минут, пока не успокоился и лишь затем направился в кафе.

Заведение с тех времен преобразилось: появилась гардеробная, зато не стало буфета, где раньше всем посетителям кафе приходилось за всё расплачиваться и возникали неудобства. Теперь всё выглядело несколько иначе, однако, как и в прошлые годы, посетителей там было мало. Оно почти пустовало, в зале было тихо и только негромкоя мелодия, доносившаяся из угла, где раньше размещался буфет, заполняла собой пространство.

За время, проведённое в кафе, знакомых лиц Зотов так и не приметил, впрочем, он на это и не рассчитывал. Основательно подкрепившись кулинарными творениями местной кухни, он покинул кафе и в раздумьях остановился неподалёку.

Напротив кафе, по-прежнему, размещалось отделение милиции, но, по вполне понятным причинам, Зотова в ту сторону не тянуло, поэтому он направился вверх по улице, ближе к дому культуры. По дороге к нему Зотову хотелось увидеть тот самый кинотеатр, ради строительства которого их привезли сюда из Качкара той далёкой осенью.

В отличие от автолавки, здание кинотеатра стояло на том же месте и выполняло, по всей видимости, свое первоначальное предназначение, поскольку рядом с ним он заметил афишу с приглашением на сегодняшний киносеанс. Зотов посмотрел на часы и решил, что если ничего не произойдёт к тому времени, когда заработает ещё закрытая касса, то он непременно посетит этот очаг культуры, который возводил собственными руками.

После Зотов бродил в центре посёлка, пытаясь освежить свою память и с надеждой встретить хотя бы одно знакомое лицо. Но никаких чудес не происходило – знакомые лица ему не попадались и тогда загрустивший Зотов не спеша побрёл по главной улице.

Недалеко от сельмага он остановился, закурил и, перестав глазеть по сторонам, о чём-то задумался. В это время, на другой стороне улицы, прошла какая-то женщина. Она, замедляя шаг, всё время почему-то оглядывалась, а потом, наконец, остановилась и чуть ли не прокричала:

– Жека!.. Неужто, Жека?!.. Жека, это ты или я спятила?!

Зотов удивился и обрадовался разом и, пытаясь её разглядеть, двинулся навстречу, а женщина, не ожидая, признает он её или нет, вдруг воскликнула:

– Жека, это я – Рая!.. Помнишь меня или уж забыл?!

Зотов, всё ещё растерянный, остановился от неё в нескольких шагах и неуверенно произнёс:

– Рая?.. Припоминаю, кажется…

– Про баньку-то мою не забыл, а?.. Помнишь, как в ней отлёживался?! – весело и добродушно проговорила женщина, глаза у неё заблестели и Зотов, подойдя к ней совсем близко, заметил, что они у неё слегка разноцветные. А такие глаза он видел в своей жизни лишь однажды… И теперь Зотов не сомневался, что перед ним стоит знакомая женщина, та самая шальная и бедовая Райка, только немного увядшая с той поры.

И они, очутившись рядышком, обнялись, уже никого и ничего не стесняясь, словно старые знакомые после долгой разлуки. И Рая с удивлением спросила Зотова:

– Как, ты, Жека?.. Как здесь очутился?!

– Проездом… Вот решил молодость вспомнить, – серьёзно ответил он, а Рая, поглядывая на него, заговорила с шутливой ноткой в голосе:

– А у нас все мужики тут… проезжие… либо залётные… А ты ещё и так молодой – рано тебе молодость вспоминать!

Она ухватила его за предплечье, прижалась к нему и, заглядывая в глаза, всё ещё шутила:

– А мы тебя отсюда не отпустим… Не отпустим – и всё!

Они разговорились, и Зотов предложил ей, чтоб не мёрзнуть на улице, зайти лучше к нему, в дом приезжих. Рая изменилась в лице, мгновенно превратившись из простушки в задумчивую даму, и сказала уже серьёзно:

– Да нет уж – лучше пойдём ко мне… К мужикам в дом приезжих ходить – слухов не оберёшься… Мы ведь, Жека, в деревне живём!

Зотов, не размышляя, согласился, и они неторопливо пошли по улице, разговаривая по дороге. Рая рассказывала о себе, о своей дочери, которая оканчивала институт в областном городе, а потом спросила про него.

Врать про себя Зотов не собирался, а говорить правду не хотелось, поэтому ответил ей уклончиво:

– Живу, работаю… В общем, как все!

– Женат?.. Дети есть?! – допытывалась Рая.

– Нет… Ни того нет, ни другого… – ответил Зотов, улыбнувшись, и попытался даже пошутить по этому случаю, но вышло у него как-то неловко, видимо, отвык он в неволе от шуток на подобные темы, поэтому быстро замолчал.

Рая тоже молчала, и они шли так какое-то время, пока она не спросила, взглянув на него:

– А Ию помнишь – вспоминал хоть её?!

– Вспоминал, – сдержанно ответил он и добавил слегка дрогнувшим голосом:

– Первые годы часто, а потом… Время всё заметает.

Зотов замолчал, но лишь на секунды, а потом спросил уже твердым, чуть суровым голосом:

– Ну и что с ней?.. Как она нынче?

И Рая рассказала ему, что Ия развелась с мужем, кажется, в тот же год, когда он покинул Найбу. Затем жила некоторое время с сыном у родителей, а после перебралась к тётке в город… Сейчас, по слухам, живёт не то там, не то уже переехала в другое место.

Раньше Ия приезжала в Найбу к родителям, но вот уже минуло три года, как она здесь не появлялась и поэтому у неё нет последних вестей об их общей знакомой. Но Рая тут же проговорилась, что сможет, наверное, кое-что для него разузнать и даже выведать её адрес.

– Не надо… Я ж сказал – время всё заметает! – довольно жёстко ответил он и посмотрел на Райку, словно желая в чём-то убедиться. Но даже по её простоватому выражению лица с ясным и открытым взглядом разноцветных глаз Зотову было трудно определить, что творится у неё на душе после его слов.

Дом-пятистенка, во двор которого они зашли, имел два отдельных входа. В одной половине проживала Рая, теперь без дочери, а в другой одиноко коротала жизнь без умершего супруга её мать, уже старая женщина, которая, встречая их, стояла на своем крыльце.

– Вот, мама, жениха подцепила… Веду в гости чай пить… Хорошо напою – может, заночует! – весело дурачилась Рая.

– Давно пора, – не то ворчала, не то шутила женщина, разглядывая Зотова пристальным старческим взглядом. – Ты ж у нас снова ягодка – баба на выданье!

Уже дома, когда Зотов разделся и снял шапку, Рая при свете оглядела его ещё раз и, увидев коротко стриженую голову, моментально всё поняла, погрустнела и, тяжело вздохнув, произнесла:

– Да, Жека, настрадалась, видать, твоя мать… Натерпелась, небось, за твои подвиги… Бедовая твоя головушка!

– О моих подвигах, кроме первого, мать никогда не узнает, – ответил он и выразительно посмотрел на Раю, а та, проникнувшись затаённым смыслом произнёсенных им слов, вздохнула ещё раз и сказала с каким-то облегчением, понятным лишь ей одной:

– Вот и хорошо… Так ей покойней будет…

Наступившей ночью старуха приглушала звук радиоточки и подходила к стене, разделявший дом, вслушиваясь в звуки из другой его половины. Так повторялось несколько раз, а когда наступила полночь и радиоточка замолчала до самого утра, она в последний раз прижалась ухом к стене и стала напряжённо прислушиваться.

Что-то происходящее за ней, наверное, её очень сильно взволновало. Старуха начала с поспешным усердием креститься и только после этого, уже успокоившись, ушла в свою половину и улеглась спать.

Утром, проснувшись, Зотов не обнаружил в постели рядом с собой горячего Райкиного тела и какое-то время недоумевал, а потом, выпив остатки вина от вчерашнего их пиршества, пришел в хорошее расположение духа. Однако вскоре почувствовал холод в остывающей комнате, оделся и закурил.

Когда за окном чуть просветлело, он услышал сначала шаги на крыльце, затем в сенях и в комнату с волной холодного воздуха ворвалась Райка. От мороза она раскраснелась, выглядела посвежевшей и при неярком свете смотрелась моложе своих лет.

– Куда запропала, морошка замороженная? – шутливо спросил её Зотов.

– Согрей меня, Жека! – Райка, ещё не раздевшись, прижалась к нему и проговорила. – Теперь, милый, гуляем до понедельника… А в выходные я тебе баню устрою!.. Ну как, согласен?.. Ты рад?!

Зотов ничего не ответил, а лишь посмотрел в пылающие, разноцветные Райкины глаза и поцеловал её холодные и чуть сладковатые губы.

В субботу вечером, после бани, они пили чай и долго беседовали, вспоминали общих знакомых и Зотов спросил у неё:

– А Митяй… Митяев всё служит, Найбу сторожит или на пенсии?

Райка махнула рукой как-то горестно и тихо сказала:

– И не сторожит уж нас, и не на пенсии…

– А что?! – заинтересовался Зотов.

– Застрелился наш Митяй… Вот и весь сказ! – ответила Рая.

Новость Зотова поразила, но он промолчал, лишь покачивая от удивления головой.

– Олимпиада у нас была, помнишь?.. Он в тот год и застрелился, – рассказывала Рая. – Уж больно Митяй тогда за́пил…

Она посмотрела на Зотова и, удостоверившись, что слушает он её с интересом, продолжала свой рассказ:

– Иду как-то вечером… Гляжу, стоит у забора Митяев, как неприкаянный. Подозвал он меня и говорит: «Рая, проводи меня до дома». Вот, думаю, чудит или на самом деле нажрался, что нет сил идти… А поглядела, вроде выпимши, но не так уж крепко и говорю ему: «Тебе ж на Ленина топать – мне с тобой не по пути!» А он отвечает: «Ты меня до родительского дома проводи». Согласилась его проводить, а сама на него посматриваю – уж больно вид у него странный!.. Иду рядышком с Митяем, а он мне сказывает, только как-то медленно: «Сон мне, Рая, недавно приснился… Брат Павел в солдатской форме и я – пацан босой… Трава прохладная, аж ногам щекотно!.. И Павел мне говорит: «Ты зачем здесь?!» – «Живу, – отвечаю я ему, а он мне: «А зачем живёшь?» – «Жить нравится, – говорю ему. Павел головой кивает, вроде соглашается, а в ответ словно мычит: «А-а-а-а…». Потом надел мне на голову пилотку со звездочкой, а сам пошёл своей дорогой с непокрытой головой… Вот я и думаю, почему так? – он седой, как лунь, а я мальчонка босой, хотя он лишь на пять годков меня старше…»

Рая замолчала и взглянула на Зотова ещё раз долгим, влюблённым взглядом, затем вздохнула не то из-за печальной истории про Митяева, не то по какой другой причине и произнесла с жалостью:

– А после того, месяца через два… он и застрелился!

Затем они продолжили чаепитие и, улыбаясь, подолгу смотрели друг на друга. Наверное, в эти минуты у них возникали одинаковые чувства и мысли… Но они молчали и каждый из них мог только догадываться о том, что думает в эти минуты другой…

Зотов решил уехать из Найбы в понедельник.

Рая готовилась к этому, присмотрев для него старые отцовские валенки, ещё не съеденные молью, но ночью, после морозов, разгулялась метель. Она крутила и вьюжила с передышками, заметая Найбу и её окрестности весь следующий день, потом понедельник, а затем и половину вторника.

Из-за снежных заносов трасса на Качкар закрылась и рейсовые автобусы не ездили, поэтому их расставание продлилось ещё на несколько страстных ночей.

Рано утром, перед отъездом, Рая его расцеловала, сказав с присущей только ей лёгкостью и прямотой:

– Хорошо, Жека… Хорошо!.. Хорошо, что так случилось – будет что вспомнить!

Она умолкла и задумалась, а потом вдруг неожиданно для Зотова спросила у него:

– Если увижу Ию, что сказать ей?.. Что рассказать?!

Зотов уставился невидящим взглядом мимо Райкиного задумчивого лица, рассуждая, потеребил пальцами свои обветренные губы, а затем сказал грубоватым голосом:

– Ничего не надо! – но через мгновение после этих слов, словно одумавшись, произнёс. – А, впрочем, скажи, что крепко виноват перед ней… Скажи, что извиняюсь и жалею, что не сделал этого раньше!

Последняя фраза прозвучала у Зотова вроде бы искренне, но как-то суховато, с какой-то недосказанностью. И, видимо, это были не те слова, какие хотела услышать от него Райка, поэтому глаза у неё потускнели ещё больше, и она уже не пыталась больше говорить в эти последние минуты прощания.

Они вышли во двор, потом на улицу и расстались возле Райкиного палисадника, который давно превратился в снежную гору, от которой, как от всего белого вокруг, отражался холодный небесной свет.

Зотов неторопливо направился в центр Найбы, а Рая ещё стояла некоторое время, кутаясь в пуховый платок, наброшенный на плечи, и провожала его взглядом, смахивая замёрзшие слезинки с разноцветных глаз, но Зотов ничего этого уже не видел…

58

После встречи Андрея Истомина с Зотовым минуло чуть больше недели, как Истомин позвонил ему и вызвал в столицу. В день прибытия Зотов сразу же отправился в офис фирмы и после короткого разговора с Андреем обсуждал сейчас служебные дела с сотрудниками отдела развития.

Андрей лишь иногда заглядывал к ним, уточняя некоторые вопросы, когда возникала такая необходимость… Истомин уже настроился к вечернему разговору с Зотовым у себя дома, поскольку тот, появляясь в столице, останавливался теперь у него.

Хотя Истомин сидел в кабинете один, и ничто его не отвлекало, но он никак не мог сосредоточиться на главном. Нужные мысли почему-то ускользали от него, а в памяти назойливо всплывала картина, которая запомнилась ему со дня первый встречи с Зотовым после его освобождения.

…Он видел эту картину через чуть приоткрытую дверь спальни, где Зотов лежал на кровати лицом вниз с раскинутыми в стороны руками и беззвучно рыдал.

Тело его содрогалось от внутреннего рыдания, он сжимал и комкал руками покрывало, а рядом с ним, на кровати, лежала черно-белая фотография в обычной рамке со стеклом.

Это был портрет молодого Зотова, сделанный со старого негатива, уцелевшего ещё со школьных времён, который Истомин случайно обнаружил у Лены в Неверове.

Андрей подарил ему фотографию вечером, в гостинице. Зотов впервые увидел этот фотопортрет лишь сейчас и теперь, держа его обеими руками, как некую бесценную реликвию, долго смотрел с удивлением и почти детской радостью на своё юное, наивное лицо… И даже успел что-то сказать Истомину, но потом, видимо, охваченный нахлынувшими чувствами и еле сдерживая себя, Зотов вдруг резко бросился в спальню…

Чтоб как-то отвлечься от увиденной и прочно засевшей в его памяти картины, Истомин стал вспоминать подробности того времени, когда он сфотографировал юного Зотова.

…Произошло это, похоже, в девятом классе, когда в большую переменку они стояли с парнями из их класса в торце здания школы у закрытого запасного выхода и, греясь под лучами апрельского солнышка, спокойно там покуривали. У Истомина на руках была фотокамера, и он сначала снимал всю их компанию, а потом они по очереди щёлкали друг друга у кирпичной стены здания…

Когда старые, менее волнующие воспоминания незаметно вытеснили из сознания Истомина недавнюю картину с рыдающим Зотовым, которая до этого момента только отвлекала и мешала ему, то он облегчённо вздохнул и занялся важным для него делом.

Вечером, по дороге, они поужинали в ресторане, а уже дома, чуть позже, когда выпили и разговорились, то Истомин повернул их беседу к временам, предшествующим его возвращению в Россию.

Истомин называл те времена разрухой и возвращался к ним не раз, но сегодня, глядя на друга, Зотов уже не терялся в догадках, как бывало с ним раньше, по поводу причины подобной беседы и поэтому особого интереса не проявлял.

– Один очевидец и соучастник этого процесса, который, как говорят, оказался в струе, а не в обозе, как остальные, был со мной откровенным… – рассказывал Истомин, но потом неожиданно замолчал, посмотрел на Зотова, как тот реагирует на его слова и, усмехнувшись, продолжил. – И этот господин сказал мне, что верхи – помолодевшая советская номенклатура вместе с холуями жадно хотели жить, как на гнилом западе, но при этом уже не могли рулить по-новому… А низы, то есть все остальные, мечтали жить, как номенклатура, не упираясь рогом… и не за что не отвечая. Вот тут всё разом и схлопнулось!

Зотов слушал Истомина в пол-уха, а сам, думая о своём, вспомнил про одного знакомого, с которым его свели общие дела в конце восьмидесятых годов.

…Знакомый проживал в рабочем посёлке, получившем совсем недавно статус города. Основная часть взрослого населения работала на единственном там заводе. И этот мужчина, без всяких улыбочек, сказал ему тогда на полном серьёзе:

– А у нас на заводе полный порядок… Все воруют, но директор больше всех!

Услышанные слова его ничем не удивили, правда, почему-то запомнились, хотя и не прозвучали в то пору забавной шуткой…

– Ты дожидался за бугром лучших времён. Я же мыкался по зонам… – произнёс Зотов, больше погружённый в себя, чем в предложенную другом тему. – А сейчас все богатства уплыли мимо кинутого народа… Нам-то что от этого?!.. Для меня, что вертухаи, что номенклатура – считай одна масть! – и, припоминая их прошлые разговоры с Андреем, добавил: – А Советы не рухнули, их вертухаи сдали… Им тогда так было удобно… да и выгодно – вот и всё!

– А что теперь? – спросил Андрей. – Что осталось?!

– Что было, то и осталось… Советы проели вертухаи, как моль, как саранча… Схавали всё в труху… и осталась одна страна Неверия, – на лице у Зотова промелькнуло что-то вроде усмешки и оно вновь стало равнодушным.

Истомин смотрел на отрешённую физиономию друга, которого прошедшее время, видимо, волновало гораздо меньше, чем его, но, не успокаиваясь, продолжал говорить:

– Наше богатство – это не только природные ресурсы… Но ещё и коррупция – ею очень многие сытно кормятся у нас… И мы будем торговать скелетами.

Андрей заметил, как после его слов в глазах Зотова вместо отрешённости появилось недоумение.

– Не скелетами для школьных кабинетов биологии, а скелетами из шкафов нашей… нашей долбаной элиты, – тут он грубо выругался, добавив с ухмылкой и уже не так громко: – Мы будем торговать их скелетами… И получать за это безвозмездные кредиты.

Но Зотов даже после этой фразы Андрея всё ещё сохранял безучастный вид и, по-прежнему, казался Истомину каким-то отрешённым от реальности происходящего. Тогда он встал из-за стола и начал медленно расхаживаться по комнате, успокаивая себя.

Однако пауза оказалась не слишком продолжительной и прервалась, как только Истомин, накурившись после своей нервной ходьбы по комнате, снова сел за стол.

– Условия были почти идеальные, – произнёс он, внимательно всматриваясь в Зотова. – Шампиньоны подросли, карпы нагулялись – пришла пора собирать грибки и рыбку отлавливать!

Словесные аллегории Андрея не нравились Зотову, но он, пожалев друга, промолчал в очередной раз.

– Дело будет для тебя не новое – ты ж сам рассказывал, как разводил жирных котов, лоханутых от жадности, – говорил Андрей с окаменевшим лицом. – Чем-то похожим займёмся и мы… Пройдёт ещё лет пять – они так окопаются по всем вертикалям и горизонталям, что к ним уже не подступишься – всё у них будет схвачено… Пора действовать… Ты готов?!

На этот раз пауза оказалась ещё короче, чем предыдущая – Зотов, словно очнувшись, встретился с напряжённым взглядом Истомина и спокойно произнёс:

– Я обещал, поэтому помогу тебе в этом деле.

Лицо у Истомина ожило, всего лишь на секунду, а затем вновь окаменело. И Зотов вдруг почувствовал во всём его облике что-то новое, что раньше он, возможно, не замечал в нём, но это новое в облике Андрея напоминало ему что-то знакомое из его собственной, уже прошлой жизни, поэтому не раздражало и не пугало его… Он неторопливо закурил, а потом спросил своего друга:

– А не поздно ли… писать против ветра?

– Не поздно… Пока ещё не поздно! – быстро ответил Истомин.

Затем он уставился неподвижным взглядом в большое окно, словно пытаясь уловить что-то важное из этого чёрного, прямоугольного пространства, и негромко сказал:

– Гнилой тоталитаризм рухнул под тяжестью проблем, так и не став монолитом… На смену ему придёт тотальная, монолитная коррупция и тогда мы останемся не у дел – уже навсегда!

На следующий день Зотов отправился домой. И хотя улетел из столицы самолётом, но добрался только ночью. Лена из санатория ещё не вернулась, поэтому Зотов, порывшись в холодильнике, приготовил себе ужин, а после завалился спать.

Заснуть мешали ещё свежие воспоминания после встречи с Истоминым. В памяти всплывали обрывки фраз, лицо Андрея, ещё не совсем окаменевшее, и его злой голос: «Они на Россию не святой крест надели, а нацепили с похмелья гламурный медальончик, на одной стороне которого популизм с волчьим оскалом, а на обратной – свастика…»

Зотов ворочался в постели, мучаясь от бессонницы, и заснул лишь под утро.

Перед пробуждением ему во сне слышался нудный звон, похожий на звон от ударов по рельсу, который разносился каждое утро над зоной, и перед ним возникла белесая физиономия какого-то старика со всклоченными волосами, махающего кувалдой. Фигура старика, медленно отдаляясь, затем растворилась в предрассветном тумане, а в ушах у Зотова всё ещё звучало рефреном: «И утром, и вечером… и утром, и вечером…»

Проснулся он с тяжёлой головой, плохо соображая, что звон, который всё ещё доносился до него, а до этого момента, наверное, слышался ему сквозь сон, исходил на самом деле от ударов в колокол недалеко расположенного и совсем недавно выстроенного храма…