Текст книги "Неверия. Современный роман"

17

В один из вечеров хозяйка дома, баба Тая, позвала Жеку поглядеть на незнакомого ей человека, который постучался в окошко. В окне он с трудом разглядел лицо Юрки Сомова.

Юрка являлся у них в последнее время фактически бригадиром, поскольку имел высшее образование строительного профиля и подходил на эту должность по своему характеру, спокойному и рассудительному.

Жека вышел во двор, освещённый мутновато-жёлтым светом лампочки, открыл ворота и увидел перед собой Сомова, который тяжело дышал от быстрой ходьбы и выглядел взволнованным. Он заговорил сбивчиво, матерясь, однако Жеке не стоило усилий понять, что случилось.

Оказалось, что два человека из их бригады, которые сегодня должны выйти в ночную смену, просто-напросто, напились и не в состоянии этим вечером принимать бетон на стройплощадке, поэтому требовалось их подменить.

Жека быстро собрался и они чуть ли не бегом ринулись в центр посёлка, где на стройке уже кипела работа.

К тому времени на объект прибыл первый самосвал с бетоном. Возили его с растворно-бетонного узла, расположенного недалеко от Качкара, а расстояние оттуда было немалое, поэтому бетон подмерзал за время в пути.

Отсюда возникали сложности при его выгрузке, поскольку бетон не желал стекать в металлические лари из поднятых кузовов самосвалов.

Решались эти сложности, как обычно, с помощью лома, совковой лопаты и, разумеется, больших физических усилий вперемешку с отборным матом.

В ту ночь им повезло – вместо трёх пришло всего два самосвала с бетоном, поэтому к полуночи они завершали основные работы.

На первом участке электрик уже устанавливал металлические электроды для системы электропрогрева бетона, а на последнем участке фундамента они формовали бетонную массу, уплотняя её с помощью электровибраторов.

В полночь на стройку пожаловал сам мастер Барсуков. Обычно прямой, как штык, он остановился недалеко от тепляка и застыл там, словно вкопанный.

Фонарь хорошо освещал это место и было видно, что Барсуков слегка покачивается. Он медленно оглядел стройку и заорал хриплым, пьяным голосом:

– Юра, всю работу возлагаю на тебя!

Ребята, занятые работой, не сразу обратили на него внимание. Тогда Барсуков сложил ладони у лица рупором и прокричал ещё раз, уже более зычным голосом:

– Юра, ты понял?!.. Всю работу возлагаю на тебя!

Сомов, наконец-то, услышал Барсукова и, разглядев его под фонарём у тепляка, несколько раз громко покрыл его матом, а затем спокойно продолжил работать.

Барсуков же, услышав от него неласковые выражения, лишь пьяно ощерился добродушной ухмылкой старого, уже беззлобного волка, потоптался некоторое время на месте, а затем не спеша удалился.

Только в конце смены Жека узнал от Сомова, что те двое, что напились и не вышли в ночную смену, устроили вчера гулянку с мастером Барсуковым. Оказывается, они вместе обмывали его покупку – стиральную машину. А Барсуков, как многие мужчины в нашей северной стране, имея слабость к алкоголю, мог по этой причине запить, притом на длительное время.

Через день Найбу накрыли ещё более трескучие морозы и бетонировать фундаменты стало невозможно. Начались актированные дни по погодным условиям и работа на объекте замерла… Все те, кто уже вошёл в загул, его продолжили, а остальные, за редким исключением, к ним присоединились.

Теперь каждое утро члены бригады собирались на стройплощадке, чтоб узнать точный прогноз погоды, и, поглядывая на термометр на стене тепляка, ожидали Барсукова.

Он приходил на объект всегда последним, шумно сопел, мучаясь с похмелья, и, потирая задубевшее от мороза лицо, говорил:

– Ну, что орлы?!.. Объявляю акт о капитуляции по причине климатических условий… Сегодня день актируем – все свободны!

Барсуков давал распоряжения электрику по прогреву бетонных фундаментов, по установке ограждений и ночной охране объекта, а потом удалялся с частью бригады в сторону кафе, где можно было опохмелиться. А похмелка у нас, как известно, это продолжение вчерашней пьянки.

Однако в Найбе бесплатно или просто за красивые глаза никто никого долго не поил, а халявный кир и денежки всегда когда-то кончаются… Ну, а фактов влияния пьянства на слабоумие хоть пруд пруди!.. И в этом смысле, в период актированных дней, в Найбе отличились два уже далеко не юных члена из бригады условников, которым позарез нужны были деньги на выпивку. И пьяная вожжа, как говорится, попала им под самый хвост.

Они в похмельном угаре выкрали из местного дома культуры несколько рулонов кумача – остаток от прошлой пятилетки и весь запас на будущую… И тем самым поставили под угрозу всю агитационно-пропагандистскую деятельность очага культуры на многие годы вперед.

Пытаясь продать кумач, они несколько часов носились на санной повозке по деревушкам вблизи Найбы, где, по непонятным для них причинам, хлопчатобумажная ткань ярко-красного цвета оказалась невостребованным товаром.

Тогда они вернулись в центр Найбы и сдуру остановились рядом с кафе, как раз напротив местного отделения милиции. И здесь, как следовало ожидать, они попались в лапы старшего участкового уполномоченного Митяева, который, будучи опытным охотником, на своём посту не дремал.

Вся эта криминальная история с кражей кумача вызывала лишь грустную иронию, а кого-то в Найбе даже насмешила, то только не тех двух бедолаг, которые в неё влипли. В ближайшей перспективе их ожидал суд за хищение государственной собственности, приличный довесок к прежнему сроку и возврат на зону с более суровым режимом содержания… И всё это им причиталось за кражу нескольких рулонов кумача ради заурядной выпивки.

На оставшихся членов бригады легла дополнительная нагрузка, поскольку ряды тружеников на объекте в Найбе неумолимо сокращались, а работы по бетонированию фундаментов необходимо было завершить до нового года. И хорошо, что морозы продолжились, а рабочие дни актировались, ведь только они позволили многим горе-труженикам, в том числе мастеру Барсукову, плавно выйти из запойного состояния и подготовить себя к новым жизненным невзгодам и трудовым испытаниям.

А Жеке, в те зимние вечера, предстояло пройти испытание ещё и женским обществом, которое неожиданно прибавилось в доме бабы Таи за счет девчат-студенток медучилища, прибывших в Найбу на практику в районную больницу.

Они поселились у неё, видимо, по нескольким причинам: во-первых, её свободный дом располагался недалеко от больницы, а во-вторых, она до пенсии долгое время там работала, и девчат, скорее всего, оттуда и направили к ней для устройства на жильё.

До войны, а ещё некоторое время после неё, Найба являлась районным центром, поэтому здесь располагались все административные и прочие учреждения районного значения. Когда в окрестностях Качкара обнаружили какую-то хитрую, но очень нужную стране руду, то проложили нормальную железную дорогу, взамен узкоколейки, и начали строить вокруг рудники, а новым райцентром официально стал небольшой посёлок Кым, через который пролегла эта дорога.

В Найбе, где кроме речки Имши со сплавной конторой и нижним складом, лесхоза, леспромхоза с промкомбинатом ничего другого более не имелось. С той поры она значилась простым посёлком, но тут всё ещё находились районное отделение сельхозтехники и районная больница.

Вечером Жека зашёл на другую половину дома, чтоб познакомиться с девчатами. Одна из них, которая показалось на вид постарше своих подруг и посмелее, сказала ему:

– А мы, Женя, вас уже знаем.

– Откуда? – слегка удивился он.

– А мы недавно из Качкара в Найбу одним автобусом ехали.

– Что-то припоминаю, – ответил Жека, улыбаясь, и стал внимательно разглядывать девчат, а это, похоже, были те самые весёлые и шумные попутчицы, которые ехали с ним, когда он возвращался в Найбу из дома.

– А ты, Женька, на девчат особо-то не заглядывайся, – предупредила его баба Тая не то в шутку, не то всерьёз. – У них у всех свои парни уже имеются… Вот так!

Жека отмолчался на слова бабы Таи, а девчата пригласили его пить чай, и он пристроился за столом, в уголке.

Баба Тая возилась у печи, приговаривая:

– Печка… она, как человек – с душой или без неё… Одна, может, и неказиста на вид, зато греет, кормит и даже поёт, а другая вроде красна собой, так от неё один дым только да копоть валит, хоть деньгами топи!

18

Ядрёные морозы сдали, а вслед за ними закончились актированные дни и многие из бригады, прекратив пьянство, протрезвели, вернулись к нормальной жизни – и бетонирование фундаментов на объекте в Найбе продолжилось.

Зимние, тягучие вечера Жека проводил теперь в компании с девчатами-медичками. Вначале они подолгу разговаривали обо всём, что интересно молодым людям, иногда играли в подкидного дурака и девчата всей женской компанией безуспешно пытались обыграть Жеку.

Когда надоели разговоры и карты, то начали прогуливаться по тихой, ночной Найбе или катались до полуночи на больших санях с пригорка, где стоял их дом, и неслись в них до перекрестка по пустынной дороге, серебристой от лунного света.

– Жека, а почему ты на танцы не ходишь? – задавала ему вопрос одна из девчат.

– А подруга из местных у тебя есть? – допытывалась другая. – В больнице медсестра, из поселковых, за одного вашего условника уже успела замуж выйти.

Жека отнекивался, отшучивался, но девушки оказались наблюдательными и примечали, что их молодой сосед выглядит порою грустным по непонятным причинам, однако будущие фельдшера и медсестры оказались деликатными и не досаждали его расспросами.

Писем он уже не писал да, по сути, и писать было некому и некуда – о дальнейшей судьбе Андрея Истомина он ничего больше не знал, а с другим приятелем, который тоже служил в ГДР, переписка прервалась. Жека изредка звонил родным по междугороднему телефону, перестав им писать вовсе, но они на него не обижались, довольствуясь этим.

После череды однообразных дней, у Жеки возникала потребность отключиться от всего, хотя бы на время. И тогда он проводил вечер в одиночестве: что-то читал в своей комнате, а чаще просто лежал на кровати, курил и слушал транзисторный приёмник, который ему подарил отец.

Телевидение до Найбы ещё не дошло, поэтому радио здесь значило многое. Жека установил комнатную антенну из набора, купленного в магазине, и слышимость у приёмника с этой антенной оказалась отличной. Иногда, поймав в эфире приятную на слух музыку, он грустил, слушая её, словно чувствовал, пока ещё неосознанно, как что-то ускользает, проходит мимо него стороной в его нынешней жизни.

В памяти перед ним всплывали лица родных и близких людей: внимательный и умный взгляд Веры Капитоновой, строгое и волевое лицо Андрея Истомина… У него возникали неясные надежды, они согревали Жеку, и он улыбался от таких мыслей, веря, что в недалёком будущем его непременно ожидают важные события, самые главные свершения и радости… И грусть незаметно, как уплывающая из эфира мелодия, покидала его молодую душу.

По радио, на коротких волнах, вещали зарубежные, так называемые враждебные голоса, которые периодически глушились, однако что-то из-за бугра всё-таки пробивалось. Голоса всё ещё обсуждали последние события в Чехословакии, ввод туда советских войск, притеснения инакомыслящих в странах соцлагеря, а также другие темы, которые Жеку особо не интересовали, да и не всё, что эти голоса проповедовали, становилось сразу же ему понятным.

В школе, на уроках истории и обществоведения, он своими вопросами ставил изредка в тупик учительницу, которая была не только их классным руководителем, но ещё являлась секретарем парткома школы и даже с ней конфликтовал по классным делам. Жека и не подозревал, что его неудобные вопросы «Зачем?» и «Почему?», которые часто повисали в воздухе или получали малоубедительные ответы, формировали в нём того самого гражданина новой, уже его собственной страны Неверия…

Однако сейчас Евгения Зотова, зэка, отбывающего наказание на стройках народного хозяйства, политика и общественная жизнь не волновали. И не далёкие, забугорные радиоголоса, а только незатейливая реальность, которая окружала молодого Зотова и задевала его, иногда обжигая, могла ещё как-то будоражить сознание и ставить перед ним какие-то вопросы.

Люди, которые совсем недавно были для него просто плохие или хорошие, добрые или злые, теперь делились лишь на ментов и вертухаев, бугров и начальников, зэков и вольных, коммунистов и беспартийных, но этому делению Жека не придавал в своей жизни особого значения.

Но необъятная и всё ещё абстрактная в его сознании страна, в которой он жил, постепенно превращалась для Жеки в огромную машину. А как, для чего и главное для кого она существует? – Зотов понимал ещё смутно.

Странная машина функционировала, напоминала ему о своем существовании, и следы этих напоминаний оставались надолго, однако разбираться во всём этом Зотову приходилось уже потом, значительно позже.

…Летом в промзоне они рыли траншею под канализацию.

Рядом с Жекой, на соседнем участке, работал безобидный, улыбчивый парень, который за неделю пребывания на зоне уже успел получить несколько кличек.

Этот невысокого роста, коренастый, физически крепкий, деревенский парень схватил смешной срок в сорок девять дней за какую-то ерунду и сразу после суда попал в колонию.

По-русски он говорил неважно, носил круглые очки-линзы с большими диоптриями и уже, похоже, серьёзно подпортил зрение от чтения большого количества толстых книг.

Линзы очков уменьшали его и без того небольшие, узкие глаза, и через них они казались уже не человеческими, а становились похожими на глазёнки сурка или хомяка. И первую же кличку, словно неизвестному зверьку, ему дали странную и непонятную – Гурху.

Потом появилась вторая – Карлы-Марлы… И дали эту кличку ему потому, что он несколько раз настойчиво пытался цитировать другим зэкам что-то из трудов Карла Маркса. Но у любителя цитат, в силу плохого владения языком, вместо них рождался некий словесный сумбур, часто лишённый смысла, однако именно по этой причине весь набор его гортанных звуков и путаных слов выглядел со стороны до ужаса смешным и забавным.

Ещё на руках у него красовались две корявые наколки, дополняющие его и без того абсурдно-комический образ: на одной руке отливалась синевой надпись с ошибкой «Не забуду мать родную и отцу», а на другой – «Спорт – сила, любовь – могила».

В тот перекур они вместе с Карлы-Марлы сидели у стены какого-то склада и уже заканчивали смолить самокрутки из его деревенской махорки, когда на территорию промзоны через КПП въехал, а затем остановился «газик», из окна которого высунулся замполит колонии.

Он какое-то время пристально смотрел в их сторону и его, похоже, что-то заинтересовало. Замполит вылез из машины, быстрыми шагами подскочил к ним со свирепым лицом и заорал, приказав им сначала встать, а потом, матерясь, заставил их залезть в траншею. И стоял над ними, пока не убедился, что они вгрызлись в землю лопатами, и только после этого с руганью вернулся к «газику».

Всё произошло так быстро, что Жека не заметил, как очутился на дне траншеи с лопатой в руках… А до этого случая он помнил замполита совершенно другим человеком, чуть ли не благостным дядькой-наставником для заблудших осуждённых.

Знакомство с замполитом произошло в первый день появления Жеки на зоне. Их, прибывших в колонию последним этапом, собрали недалеко от главного КПП исправительного учреждения, на небольшой лужайке перед запреткой.

На ней уже подросла и шелестела травка… Пополнение зэков расположилось, сидя на лужайке, а сам замполит лежал перед ними, развалившись на боку, и, покусывая длинную травинку, учил их порядкам и жизни в колонии.

– Свежий воздух, здоровая пища, физический труд – все условия здесь имеются… А что ещё надо осуждённому, чтобы стать человеком?!.. Это ж почти курорт! – бодрым голосом говорил замполит, поглядывая на понурые лица зэков.

– Когда пойдёте в столовую – обратите внимание на два почтовых ящика… Тот, что слева – это для обычных почтовых отправлений родственникам и любимым, а тот, что справа – для жалоб, обращений и подобных петиций… Все вы тут под одним небом – на одном свете… живёте… Так вот – хотите выйти на свободу досрочно, то рекомендую про него навсегда забыть!.. А кто часто будет им пользоваться, тот прописку здесь получит надолго… Это так, на всякий случай, – назидательно говорил замполит, глядя поверх их голов куда-то вдаль.

Замполит, казалось, читал им лекцию, как преподаватель новоиспёченным студентам, и посему на злобного вертухая нисколько не смахивал.

Только спустя время Жека сообразил, почему заботливый и добрый на вид замполит набросился на них в тот раз, как ястреб на полевых мышей… Они просто не встали, как им полагалось, при его появлении на КПП, когда замполит выглянул из машины.

Но главное, как потом считал Зотов, заключалось в ином: когда замполит, матерясь, приказал им встать, то не заметил в их глазах ожидаемого страха, а это взбесило его больше всего.

Заглядывать в глазёнки Карлы-Марлы через его пузатые стёкла очков замполиту не было смысла – он встал напротив Жеки и буквально впился в него своим взглядом, но не заметил того, чего жаждал увидеть, как вертухай.

Он прочитал в глазах Жеки не страх, а отрешённое, почти тупое безразличие к нему. Для замполита зоны такое безразличие, граничащее с презрением, выглядело не просто неуважением к нему – это было равносильно пощечине, и стерпеть подобное он не мог в силу своей вертухайской породы…

Зотов, уже повзрослевший, сейчас отчетливо понимал, что людей, подобных тому замполиту, которым всегда хотелось превратить страну в территорию, покрытую вечной мерзлотой животного страха, у нас хватало – и они своего добились… А таких людей, как Зотов, становилось всё больше и больше, и в сознании каждого из них новая страна Неверия только расширяла свои владения.

Но на раздольных и необъятных наших просторах страх быстро выветривается, порождая необузданность и вседозволенность…

Часть вторая
Память страха

19

Комов заметил, что если бы не чтение текстов Гришина, то повседневные заботы затянули его в трясину обыденности и он, наверное, забыл про обычную и вполне неприметную историю ухода в иной мир гражданина Гришина.

Но жизнь продолжалась, а судьба оперуполномоченного криминальной милиции Комова незримо переплелась с прошлым гражданина Гришина и с тем, что тогда произошло в квартире этого человека. Теперь-то Комов отчетливо понимал, что в истории со смертью Гришина не всё так просто и, как бы он этого не хотел, вычеркнуть её из своей жизни ему не позволят уже другие люди, чужие и, возможно, даже опасные.

И об этом Комову напомнил телефонный звонок от сотрудника Заречного РОВД со знакомой ему фамилией, того самого старшего оперуполномоченного по особо важным делам Зарубина, который инициировал в своё время запрос относительно гражданина Гришина. И звонок Зарубина, и тем более тот запрос уже не казались Комову такими случайными.

Комов знал Зарубина ещё по учебе в академии. Он не считал, как некоторые, что дуракам всегда везёт, но Зарубина уже с той поры относил, если не к баловням судьбы, то уж точно к избранникам удачи и даже прозвал за глаза Везунчиком.

Они учились на одном курсе, по одному профилю, только в разных группах. Зарубин, неглупый парень, с отличием закончил академию, а затем попал на службу в Заречное РОВД, где служил, видимо, неплохо, если судить по его успешному карьерному росту.

Зарубин предложил ему встретиться, как нынче модно говорить, без галстуков, где-нибудь на стороне, в неофициальной обстановке.

– Без галстуков, так без галстуков, – согласился Комов. – Я не против, но могу лишь в воскресенье.

Они обговорили, когда и где будет удобно им провести встречу, а затем попрощались. После окончания вуза Комов встречался с Зарубиным всего лишь несколько раз и то на официальных мероприятиях: на торжественных праздничных собраниях в областном театре, либо на расширенных совещаниях в здании областного УВД. Комов уже не сомневался в том, что интерес к нему со стороны Зарубина, с которым он никогда не имел дружеских или приятельских отношений, связан в первую очередь со смертью Гришина и последовавшими за ней событиями.

Времени до встречи оставалось предостаточно, чтоб к ней подготовиться, и Комов сразу же решил, что никаких тайн открывать Зарубину не станет, вести себя на ней будет естественно, оставаясь при этом максимально осторожным.

В истории с Гришиным, как полагал Комов, он должен выглядеть перед своим вчерашним однокашником по академии обычным молодым сотрудником милиции: не слишком поумневшим за прошедшее время, не очень инициативным и готовым, при случае, уйти из правоохранительных органов на более выгодную работу. По правде говоря, ему не было необходимости притворяться, поскольку в настоящее время он и являлся таким человеком на самом деле.

В назначенное время Комов появился около современного здания, стоящего особняком среди невзрачных строений эпохи развитого социализма, и остановился, поглядывая на дорогу. Не прошло нескольких минут, как он почувствовал чьё-то прикосновение к своему плечу. Комов от неожиданности резко обернулся и увидел перед собой улыбающегося Везунчика, который незаметно для него вышел из арочного прохода в новом здании.

Они поздоровались, как старые приятели.

– Не ожидал?! Думал, я с тёлками на крутой иномарке к тебе подкачу? – шутил Везунчик, продолжая улыбаться. – А я здесь живу, недалеко…

Он предложил перейти на другую сторону проспекта, где среди ещё голых деревьев, подстриженных кустов и пока безликих клумб только-только пробуждался от зимы весенний сквер. Они присели на скамейку, подальше от немногочисленной публики, и начали разговор.

– Как служится, Комов? – произнёс дежурную фразу Везунчик, на что Комов, пожимая плечами, ответил как-то неуверенно:

– Да, так… Ничего лучше пока нет.

– Понятно – значит в поиске… – произнёс в тон ему Везунчик, выдержал паузу, осматривая сквер, а потом повернулся к Комову и произнёс в полголоса: – Я начну не издалече, без подходов – идёт?

– Идёт, – легко согласился Комов.

– Тогда слушай внимательно… – Везунчик выглядел сосредоточенным, говорил серьёзным голосом и внимательно смотрел на Комова: – В нашем городе есть очень влиятельные и уважаемые граждане, которых сильно интересует, что ты делал в квартире гражданина Гришина Сергея Мироновича в феврале сего года.

– Гришина?! – возмутился Комов, матерно выругался и добавил:

– Да забодали меня этим Гришиным!

– В каком смысле? – спросил слегка опешивший Везунчик.

– Да нет там никакого смысла!.. Один базар, будто я что-то украл из его квартиры, – продолжал возмущаться Комов, а потом, успокоившись, спросил у Везунчика: – Ну и что твоих уважаемых граждан интересует?

– Да, в принципе, то самое, чем тебя раньше… бодали, – попытался улыбнуться Зарубин.

– То самое… то самое, – в раздумьях повторял Комов, а затем произнёс искренне и с легкой досадой: – Извини, Зарубин, рад бы тебе помочь да нечем!

Комов замолчал, терпеливо ожидая реакции на свои слова, а Везунчик, уставившись вдаль, не торопился с ответом, видимо, размышляя, и выглядел несколько озадаченным. Возникшая пауза была чем-то похожа на молчание обиженных друг на друга мальчишек, и закончилось, когда Везунчик вдруг резко повернулся к нему лицом и произнёс с нескрываемой усмешкой:

– Врёшь ты всё, Комов… И это тебя не украшает!

– И ты, туда же! – Комов ответил быстро, без обиды и уже привстал, собираясь уходить.

– Погоди, я ещё не всё сказал! – проговорил Везунчик, удерживая Комова, а когда тот снова присел на скамейку, спросил его: – Ты знаешь, кто такой Гришин и кем он был?

– Лично покойника не знал и, по правде, знать не хочу, кем он был! – ответил Комов.

– А зря… Он, в некотором смысле, известный криминальный авторитет, только не доморощенный, а залётный. А зачем и с какими целями он к нам прибыл? – так это именно тот вопрос, который волнует уважаемых граждан нашего города.

– Мне Поляков об этом ничего не говорил, – ответил Комов, хотя такой ход в сценарии встречи у него не значился, но он импровизировал на ходу.

– Это еще, какой Поляков? – оживился Везунчик. – Не тот ли, что из следственного комитета?

– Он самый…

– Да, что говоришь, Комов! – Везунчик не скрывал удивления. – И ты был у него по делу Гришина?..

– Был приглашен по поводу своего рапорта, – спокойно произнёс Комов, – и дал пояснения по нему.

– Понятно… И что же ты ему пояснил? – с явным интересом спросил Везунчик.

Комов задумался, словно подбирая нужные слова, а потом проговорил с серьёзным видом:

– Тайна следствия, Зарубин… Не имею права разглашать, – он задержал взгляд на собеседнике, чтоб лучше разглядеть его физиономию, а потом неожиданно сказал, изображая на своем лице подобие дурацкой улыбки: – Шутка!.. А что ему пояснять, если ничего не было… Ни хрена, ни редьки!.. Сказал то, что и тебе – вот и весь разговор!

– А ты, Комов, гляжу, клоун, – спокойно отреагировал Везунчик, строго посмотрел на него и тихо произнёс: – Смотри, не заиграйся!

Зарубин достал пачку сигарет и предложил закурить. Они некоторое время молчаливо курили, и Везунчик, ещё недавно такой открытый и улыбчивый, вдруг превратился в непроницаемого опера Зарубина, но вопреки своему суровому виду нарушил молчание первым.

– Ну, коли тобой занялся Поляков, то я умываю руки, – как можно медленнее произнёс задумчивый Зарубин. – Он в теме – пусть теперь работает, а мне, собственно говоря, делать уже нечего…

Комов не ожидал подобной развязки, поэтому промолчал и только успел сообразить, что причиной такого странного оборота в их беседе, возможно, явилась упомянутая им в разговоре фамилия сотрудника следственного комитета.

Зарубин же, докурив сигарету, спросил серьёзно:

– А ты, Комов, в прокуратуру переходить не собираешься?

Вопрос Везунчика поставил Комова в тупик, и он, не зная, как ответить, лишь скривил губы, а затем сказал первое, что пришло ему в голову:

– Пока не созрел!

Зарубин посмотрел в его сторону с горечью, как смотрят на надгробный обелиск, и, отвернувшись, произнёс как в пустоту:

– Созреешь – звони… Помогу с трудоустройством.

Они попрощались и разошлись: Зарубин отправился через подземный переход на другую сторону проспекта, а Комов на остановку городского транспорта.