Текст книги "Тело угрозы"

5

– Прекрасная видимость.

– Где оно? Где?

Джина ответила не сразу: вероятно, хотела убедиться – потому что разница между обоими ожидаемыми положениями сейчас должна была быть совсем незначительной; затем с каждым днем она должна была делаться все большей – у Люциана все было просчитано еще на две недели вперед. Дальше, по его расчетам, тело можно будет наблюдать и простым глазом – если, конечно, знать, где искать его.

– Ты что – не можешь определить?

– Да определила…

И по ее голосу, едва слышному, он понял, что именно она увидела в небе: то самое, что они сегодня днем разглядели все-таки на ночных снимках: то, чего не должно было вроде бы быть, но оно тем не менее было. Ошибка исключалась: условия для фотографирования были прекрасными – новолуние, поэтому ночное светило не мешало, и атмосфера была спокойной даже на тех высотах, где нередко ураганные потоки воздуха как бы размазывали изображение.

Не Тело Угрозы; если не точка нахождения, то, во всяком случае, область его наблюдения была достаточно ясна, и возможные сбои с достаточной точностью просчитал еще покойный ныне Люциан. Он же успел предсказать, где надо будет искать и виновника возмущений. Ошибка оказалась минимальной.

– Небира это? – спросил Минич почему-то шепотом.

Джина только кивнула; казалось, она тоже не решается или стесняется нарушить наступившую тишину, которая почему-то показалась вдруг им торжественной.

Они долго еще не решались сломать ее. Потому, может быть, что оба они стали вдруг представлять, каждый по-своему, какова эта планета: не плотность ее или масса интересовали их, а как выглядит, на что похож, а если не похож, то как именно, этот мир на тот единственный, в котором они более или менее разбирались.

Люди достаточно грамотные, они понимали как будто, что планета с таким периодом оборота вокруг Солнца, с такими расстояниями, на каких она проводила большую часть своего времени, не может быть ничем другим, как насквозь промерзшим телом, где и газы находятся в кристаллическом состоянии и вот только теперь, в чем они только что и убедились, начали течь и испаряться; следовательно, ни о какой жизни в общепринятом понимании на Небире и речи быть не могло.

Однако они если и не знали наверняка, то, во всяком случае, чувствовали, что природа и ее Творец способны на многое такое, чего люди даже не представляют – прежде всего по причине формализованности и инертности своего мышления.

А поскольку воображение у них было достаточно богатым, то картины в сознании каждого возникали как бы сами по себе, без учета логики и известных истин.

Миничу мерещились горные цепи, крутые склоны, густые – чернее черноты – пятна, означающие входы в пещеры, да не в пещеры, а, быть может, в целые подземные города. Он принимал без всякой критики мысль о том, что в недрах планеты температура неизбежно достигает уровня, делающего в принципе возможной существование какой-то формы жизни. Пусть даже неорганической; может быть, там живут не отдельные существа, но какие-то области, а возможно, и целые слои горных пород обладают тем, что можно назвать не просто жизнью даже, но жизнью на определенном, не таком уж низком уровне сознания. С возможностью получать энергию, быть может даже – запасать ее впрок во время столь редких приближений к центру системы. Для человека этот мир оказался бы, конечно, очень неудобным: движение, которым, наверное, неизбежно сопровождается всякая жизнь, человеку представилось бы серией землетрясений, извержений, когда живая порода делает нечто вроде выдоха, постоянного изменения рельефа поверхности – и так далее. И тем не менее Небира казалась ему не миром ужаса, но таким местом, в котором человеку стоило бы побывать, чтобы испытать свой характер на предел прочности и – неизбежно – узнать нечто новое о возможных жизнях – такое, о чем до сих пор и не задумывались. Минич успел даже пожалеть, что во время этого визита Небиры человек вряд ли успеет снарядить туда экспедицию, а время нахождения редкой гостьи в пределах, достижимых для современных кораблей, будет слишком кратким: сейчас ее орбитальная скорость должна была уже приближаться к пределу, как и у любого небесного тела с такими периодами и большими осями орбит. Жаль, ему действительно жаль стало, что такой возможности не будет, а до следующего визита неизвестно еще, что произойдет на Земле и с нею; и этот поворот мысли вернул его к действительности.

Джине же представлялась совсем иная картина. У нее сразу же возникла мысль: Небира, разумеется, не возникла тем же путем, какой прошли, формируясь в окрестностях Солнца, остальные планеты. Она, судя по параметрам орбиты, была захвачена Солнцем когда-то очень давно. А до того? Была ли она одинокой, самостоятельно путешествовавшей в пространстве планетой, или принадлежала к семье какого-то другого светила, не сумевшего удержать ее во время близкого прохождения Солнца? Джине, мешая друг другу, одновременно полезли в голову и теория Джинса с прохождением посторонней звезды близ нашего светила – теория отвергнутая впоследствии, но ведь возможности такого сближения никто не отвергал? И картинка; но почему-то не огненные шары в пустоте привиделись ей, а два могучих зверя, два самца, сражающихся ради обладания самкой, в сторонке покорно ожидающей решения своей судьбы. Потом она вернулась к рассуждениям. Конечно, планета должна была быть не из самых близких к своему прежнему светилу; с другой стороны, она могла оказаться и единственной, а масса и поле тяготения старого хозяина – менее мощными, чем у Солнца, значит, планета могла располагаться и на таком расстоянии от источника тепла и света, какое делало возможным возникновение и развитие жизни, похожей на земную, вплоть до возникновения разумных существ. Когда произошел захват, он оказался процессом достаточно длительным, Солнце тащило, старый хозяин удерживал – это и привело к возникновению такой нехарактерной орбиты; но у людей (Джина не нашла другого слова) оказалось достаточно времени, чтобы укрыться от медленно наступавших холода и темноты, и они ушли вглубь, бросив все силы на создание убежищ. За минувшие тысячи и десятки тысяч, а может быть, и миллионы лет они – надеялась женщина – успели максимально приспособить новую среду обитания к себе и сами по возможности приноровиться к ней… И ей судились подземные реки, свет, сады, поля, города… Не зря же академик Обручев написал в свое время книгу о такой возможности; фантастическую, конечно, но фантазия всегда лишь первое звено в цепи «фантазия – изучение – реализация». И уже запестрели даже самые несвоевременные, казалось бы, мысли: а что там носят женщины? На этом она поймала себя, даже покраснела, встряхнула головой, чтобы вернуться к сегодняшней реальности, и отдала себе отчет в том, что напротив нее сидит не таинственный небирянин, а совершенно конкретный и знакомый Минич. Сидит, тоже хлопая глазами в некотором, похоже, одурении.

Джина вздохнула.

– Ну что, – сказала она, – стемнело уже. Пошли смотреть?

Минич с готовностью поднялся. Видимо, и его все более жгло нетерпение.

– Вторая позиция? – на всякий случай спросил он. – Что по сравнению со вчерашней? Подтверждается?

– Оно свернуло к нам, – ответила Джина сверху, со стремянки, оторвавшись от окуляра… И после паузы медленно, как бы сомневаясь в собственных словах, проговорила: – Тут еще что-то… Новые тела какие-то… даже два. Поярче и потусклее. Примерно седьмой величины – и восьмой. Раньше ничего такого не наблюдалось… Но ведь тут ничего и не должно было быть!

– Дай я посмотрю.

Джина слезла, уступила ему место. Он всмотрелся.

– Точно – ничего такого не было. Как это понять? Откуда взялись эти камни? Или… – Он не договорил, поняв, видимо, нелепость предположения, которое хотел было сделать.

Она только пожала плечами. И сказала:

– Скорее всего новые спутники какие-нибудь… а может, и не новые – просто проходили этот сектор. – Она слабо усмехнулась: – Во всяком случае, не эти два тела, неизвестно откуда взявшиеся, оказали то воздействие, которое требовалось телу, чтобы перейти на эту вот орбиту. Хотя ты заметил – они как по заказу находятся на одной прямой с телом. Словно нацелены на него. Только там его нет уже сейчас… – Она вздохнула. – Знаешь, не хочется больше смотреть сегодня. Мне кажется, и так все понятно: Небира пришла – и притащила это тело с собой. И ее никто до сих пор не видел – потому, может быть, что оно находится недалеко от экватора, а туда специалисты смотреть не очень любят: условия для наблюдения хуже. Тем не менее она здесь.

– Грустно почему-то. И тоскливо. Хотя должен бы сейчас торжествовать: все-таки мы оказались правы и не зря старались предупредить людей. А как хорошо было бы ошибиться… Но может быть, теперь и другие наблюдатели поймут: опасность стала реальной!

– На это не рассчитывай, – проговорила Джина хмуро.

– Думаешь – они глупее нас с тобой? Или меньше знают? Вряд ли.

– Если ты имеешь в виду астрономов – то напрасно. Они не учтут эти дополнительные влияния просто потому, что знают: их быть не должно. А без них все выглядит не так уж страшно. Нет, они сообразят, конечно, однако как бы не оказалось поздно: сейчас каждый день будет менять ситуацию, а самое позднее через неделю всякому достаточно будет поднять голову, чтобы увидеть тело простым глазом.

– Выходит, без нас никто так и не ударит в большой колокол?

– Пойдем, – позвала она вместо ответа. – Как-то неуютно тут стало.

И в самом деле – ощущение было таким, словно какой-то злой ветер подул здесь, на вышке, резкий, холодный…

– Пойдем, – согласился он, зачехляя окуляр и возвращая купол в исходное положение. Закрыл створки. – Придется теперь вырабатывать диспозицию кампании: теперь ясно, что без драки не обойтись. Пришла пора вербовать сторонников. Авось хоть в этом повезет.

Повезло с Хасмонеем: на этот раз удалось поймать его дома и переговорить, стараясь обходиться без опасных слов. Минич знал, что для главного письмоводителя разгадывание намеков трудности не составит. Коллега, покряхтев, сказал:

– Саллюстий (это имя из античной истории использовал он вместо обычного «Слушай»). Я вот тут тоже об этом деле все время думаю. Глупость, конюшня (это вместо «конечно»), но, ешки-марашки, если там есть даже один процент вероятности…

– Больше, Хас, куда больше!

– …если даже один процент, то уже становится страшно. И я бы тебе с охотой помог бы, если бы знал – как. Что тут, в самом деле, можно сделать? Я вот переправил твою маляву на «Шахматный» – ну и что? Панкратов молчит, как партизаны после ужина – надо думать, штаны у него отяжелели, так что мир храпу его. А уж если и они в рот пива набрали – или чего покрепче…

Минича эта манера разговаривать раньше быстро выводила из себя: он уважал язык легкий и ясный. Но сейчас не стал обращать на это внимания.

– Вот послушай. Мы будем по-прежнему наблюдать за этой штукой. Какое-то время у нас еще есть. Но на случай, если события станут оборачиваться все менее приятным боком, нужно иметь надежный способ вброса информации непосредственно urbi et orbi (не то чтобы Минич любил ввертывать в свою речь иностранные словечки, сейчас он просто остерегся произнести слово «народ» – кто знает, может, и оно попало в разряд ключевых? А формула «городу и миру», как он считал, вполне заменяла опасное). Из рук в руки – потому что иначе просто не получится.

Разговаривая из автомата на почте, Минич все время косился по сторонам: не прислушивается ли кто-нибудь к его разговору слишком уж внимательно. Но, похоже, подслушивать было некому: единственный тут работник связи – женщина в возрасте – вообще ушла куда-то во внутренние помещения, где, похоже, она и жила; видимо, тут не принято было бояться, что кто-нибудь совершит налет с целью хищения конвертов или открыток – писанием писем тут вряд ли увлекались. Поэтому он продолжал:

– Я тут прикинул: какое средство у нас самое массовое – больше даже, чем газеты и ящик? Бесплатные рекламные еженедельники, вот какое. Согласен?

– Ешки-марашки! Пожалуй, ты не лев (Что должно было обозначать: ты прав). Еще рекламные листовки. Но все это – средства разового употребления: хоть одна, да попадется на глаза недреманным очам.

– Раз в неделю они оказываются в каждой квартире.

– Во всяком случае, в нашем городе.

– Из него любая байка разлетается быстро по всей Руси великой. Рекламное объявление в самом лихом из этих изданий.

– Рекламировать-то что? Терра капут?

Хасмоней тоже уяснил, надо полагать, какие слова в таком разговоре являются запретными.

– Конечно, тут нужна какая-то алгебра. Какие-то эллипсы, какой-то Эзоп. Наверное, самым лучшим стало бы – выдать всю цифирь с минимумом слов. Но такое оплатить – денег у нас с тобой не хватит.

– Идея, – сказал Хасмоней. – Авоська. Нет. Партийный гимн.

– Переведи.

– Не нуждается в перечислении. Напрягись. Что есть авоська?

Минич напрягся. Авоська – сетка. Net. Интернационал… Интернет.

– В авоське все видно.

– Если нести недалеко – сойдет.

– У тебя она есть?

Не было у Хасмонея своей страницы в сети, он вообще был не из тех, кто любит выпендриться, был по сути, вопреки манерам, для большинства закрыт. И у Минича тоже не было там своего уголка – хотя бы потому, что нечего было туда класть или ставить.

– Ничего, – сказал Хасмоней. – В объявлении дать суть: загляни туда-то. А уж там можно изложить все, что хочешь.

– Да где – там?

– Семь целых две десятых, скажем так. Я как-то тебе показывал.

– Опознано. А там возьмут?

– Уж какен-буд, – сказал Хасмоней вместо «как-нибудь».

– Я понимаю: далеко не каждый прочтет, а из прочитавших десяти девять не поймут, о чем речь. Но ведь и не нужно, чтобы все поняли. Пусть один поймет, два, три. Из тех, кто в такой проблематике сечет. Сможет проверить – и убедится. Это будет камушек – и побегут круги все шире.

– Как говорится в анекдоте – кому понадобится хороший анализ, тот купит.

– А кто поймет – не станет держать это при себе, потому, что от такого камуфлета индивидуального нырка быть не может. Только глас божий сможет воздействовать на эмиров (глас народа – правильно расшифровал Хасмоней этот оборот). Над текстом надо подумать – и мне, и тебе. Займись.

– У тебя там телефон есть?

– Есть. Запиши код и номер. Но это – в случае большого пожара: уверен, что при нем имеется третий лишний.

– Угу. Схвачено.

– Я буду звонить при надобности. В такое вот время суток.

– Есть мнение – согласиться. Ну, как ты вообще? Не тонешь в керосине, я вижу?

– Чуть не утоп. Но теперь завязал. Тройным топовым.

– Смотри. А то проспишь самое интересное.

– Не просплю. Будильник надежный. Ну, целую в плешь.

– Киш а бер. Поцелуй медведя.

6

– О, какие люди! – проговорил Кудлатый необычно громко и нараспев, как если бы произносил речь перед обширной аудиторией. – Сколько лет, сколько зим! Я уж и ждать перестал…

Он вышел из-за своего стола, антикварного сооружения черного дерева с золотом, и встреча с Гриднем произошла точно в геометрическом центре помещения, как если бы оно было отмечено на мохнатом ковре каким-то невидимым знаком. Обнялись (для этого Кудряшу пришлось несколько нагнуться), положив головы один на плечо другого, потом на миг выпрямились, и теперь головы, почти соприкасаясь щеками, оказались уже на другом плече. Исполнив таким образом необходимый обряд, сделали по полшага назад, чтобы не вдыхать так уж сильно ненавистный каждому запах другого; только после этого Гридень ответил:

– Вот уже третья неделя, как все стараюсь вырваться к тебе, доставить себе удовольствие. Да времена пошли сам знаешь какие – сумасшедшие, вечером до постели доползти – и то сил не остается. Ну, покажись, покажись. Прекрасно выглядишь, просто прекрасно. Рад. И весь в делах, как всегда…

Только после завершения этой сценки, разыгранной, как и следовало, для зрителей, которых в эту минуту в кабинете было никак не менее восьми человек – по четверо с каждой стороны, потому что Гридень не в одиночку же появился тут, – оба магната повернулись, каждый к своим, и хотя ни слова при этом не было произнесено, все поняли ситуацию правильно, и через несколько секунд двухстворчатые двери плотно затворились, оставляя обоих заклятых друзей наедине. Исполненным гостеприимства жестом Кудряш указал гостю на глубочайшее кресло желтой кожи – три таких мебельных шедевра окружали низкий круглый столик (тоже черное дерево с желтым металлом) так, словно столик этот не раз уже был уличен в попытках к бегству; прежде чем самому опуститься в другое – поинтересовался:

– Рюмку с дороги?

И даже шагнул в ту сторону, где, надо полагать, за одной из множества резных дверец, занимавших всю стену, помещался достаточно богатый выбор спиртного – на любой вкус. Гридень выставил ладонь:

– Позволь отдышаться немного. – И улыбнулся.

– Дыши, раз уж иначе не можешь, – согласился Кудряш, улыбаясь тоже. И уселся в другое кресло. Благодаря их расположению сидевшие могли видеть друг друга, лишь слегка повернув головы навстречу друг другу; зато чтобы не встречаться взглядом с собеседником, не нужно было отворачиваться, достаточно было смотреть прямо перед собой.

Сейчас, однако, оба именно смотрели друг на друга – очень внимательно и с некоторой даже задумчивостью.

Гридень искал в лице Кудряша какие-то признаки того, что дела конкурента действительно идут к концу; искал – но не мог найти. Кудряш, наоборот, выглядел куда здоровее и бодрее, чем во время последней их личной встречи – состоялась она, правда, уже три с лишним месяца назад. Будь Кудряш просто подгримирован, чтобы лучше выглядеть (как гримируют покойников, чтобы последний взгляд на них не вызывал страха смерти, но наводил лишь на мысль, что и там люди живут), – будь так, Гридень определил бы это с полувзгляда; но нет, все было натуральным, без кремов, румян и подтяжек. Кудряш, похоже, и в самом деле не собирался бросать дела и думать о божественном. Так что считаться с ним придется – во всяком случае, в ближайшем будущем; а именно оно Гридня сейчас и интересовало.

Что же касается хозяина дома, то он, сохраняя на лице выражение высшего доброжелательства, в глубине души изрядно злорадствовал. Ясно было, что Гридень рассчитывал увидеть совсем другое, и просьбу (или приглашение) навестить болящего, в ответ на которую примчался чуть ли не стремглав, он воспринял как желание попрощаться перед уходом туда, иде же несть ни печали, ни воздыхания; соответственно – то есть по-боевому – настроился, а узрел человека не только живого, но и прямо-таки содрогавшегося, как доведенный до марки паровой котел, от желания действовать – немедленно, решительно и масштабно.

Впрочем, теряться было не в привычках Гридня. И когда взгляд его лишь заканчивал сканировать то последнее, что магнат хотел увидеть (шея, кисти рук и колени – не заметна ли хотя бы легкая дрожь, пусть даже время от времени, когда теряется контроль над ними), гость уже заговорил, и голос его был исполнен неподдельного (как бы) восхищения:

– Просто умопомрачительно – как они тебя капитально отремонтировали. Ну да немцы – как всегда, верны себе. Что же ты, коллега, людей пугаешь? – И передразнил – слегка только, чтобы не было обидно: – «Приезжай, чувствую себя – хуже некуда…» Разыграть решил, да? Артист ты…

– Да ничуть, – откликнулся Кудряш самым серьезным тоном, на какой только был способен. – Оно так и было вчера – зубы схватило так, что, поверишь, прямо на стенку лез – вот на эту самую. Понимаешь, их – своих – осталось-то всего три пенька на обе челюсти, и то не могут вести себя в норме.

– Выходит – хотел вызвать зубного, а попал ко мне?

– Я куда не хочу – туда уже давно не попадаю, – сразу же ответил Федор Петрович, и тон его голоса при этом чуть изменился. – И не попаду никогда. А тебя попросил приехать потому, что (почти незаметная пауза возникла) пришла пора попросить твоего совета.

– А у тебя что – транспорт бастует?

– Такого не бывает. Но возникла бы засветка.

Гридень насторожился: интересно поворачивался разговор. Если уж Кудлатый обратился к нему, исконному врагу, – значит дело и вправду серьезное.

– Тогда снимаю поправку. Излагай.

– Любопытное предложение есть. По делу, в котором у тебя опыта полные мешки.

– Ты что – стал в шахматы играть? Тогда лучше к чемпиону мира.

– Очень смешно. – Федор Петрович поднял глаза к потолку – медленно, чтобы это не осталось незамеченным, но стало бы правильно оценено. – Советуют вложить капитал. Обещают хоро-ошие дивиденды. Ты в эту игру уже играл. Вот я и обращаюсь к тебе – смирил свой гонор…

Гридень об этом предложении знал, естественно, еще до того, как оно было сделано. Интересно, а зачем Кудряш вдруг просто так вводит его в курс дела?

Гридень ответил самому себе с легкостью: чтобы Гридень стал задумываться: Кудлатый входит в большой фавор – так не пора ли идти с ним на мировую?

«Пора, Петрович, пора, – подумал он, – только не по той причине, какая у тебя в мыслях».

– Дело хорошее, – ответил он вслух, – красивое дело, прекрасное. Для каждого, кто любит благотворительность.

– Так ты считаешь? – проговорил Федор Петрович с некоторым недоверием.

– Направь своего главбуха к моему, – посоветовал Гридень. – А я распоряжусь показать все. Насчет же процентов – то ты, наверное, в курсе – часто ли я теперь там бываю.

– Так-так… – пробормотал Кудлатый задумчиво. – Интересно. Хотя кто же лучше, чем ты, умеет зубы заговорить? Ладно, отложим эту тему на время. И раз уж говорим откровенно – обижен я на тебя.

– А у тебя что – заява? – Гридень чуть усмехнулся: такой лексикой, для него необычной, он сразу давал понять собеседнику, что отлично помнит – с какого поля ягодой разговаривает и что на равной ноге они никогда стоять не будут. А также указывал и на то, что, выезжая сюда, понимал, куда отправляется, и все необходимые меры предосторожности – в том числе и на будущее – принял.

– Хотя и правда пригласил тебя на встречу по поводу куда более важному, но раз уж представилась такая возможность…

Он не перешел на жаргон, не сказал «забил стрелку», и Гридень понял, что разговор, вероятнее всего, действительно будет даже более серьезным и деловым, чем предыдущая часть.

– Так вот, насчет, как ты сказал, заявы. Ах, зачем ты так? И чем только она тебе помешала?..

– Постой, постой, Петрович. Да ты о чем?

– Да о ней, понятно, и не делай большие глаза. О ней – о сокровище моем, о Зиночке…

– Ну не понял…

– Да перестань, прошу тебя. Ты ведь знаешь: сколько лет уже я одинок, никого, ну совершенно никого не было. Да нет, девок, конечно, хватало, на ком отзаниматься – но в душе пусто было, знаешь, что это значит? Прямо жить порою не хотелось, вот до чего доходило. И тут вдруг наткнулся я на нее – ну совершенно случайно. И ведь так посмотреть – ничего в ней нет, ни красоты никакой особой, ни какого-то такого уж умения… Но вот прирос я к ней. Прикипел. Полюбил – в мои-то годы и в моей ситуации… Я ведь отчего помирал? От скуки жизни. От бесцельности ее. И она меня из этой ямы вытащила, а никакие вовсе не немцы. Просто заново дала желание жить! Вот почему я – такой, каким меня видишь, а не на столе лежу. Вот…

– Федор Петрович, так за тебя только порадоваться можно! От всей души! Раз так – держи ее и не выпускай! Женись на ней, Петрович, – и живи еще сто двадцать лет в совете да любви…

Кудлатый набычился:

– Ты что думаешь – я тебя позвал шутки шутить?

– Не понял.

– Так ведь это ты! Твои люди ее украли! Чтобы меня на пустом месте оставить! Что – решил, что без нее я снова загибаться начну? А вот вам!

– Петрович, да я…

– Брось, брось. Все точно знаю. Где-то ты ее прячешь. И говорю: давай по-хорошему. Потому что если нет – будет серьезная война. А она сейчас вовсе некстати – ты не хуже моего знаешь…

Артист, ну, артист, думал Гридень спокойно, одновременно выражая лицом недоумение, обиду, негодование и даже растерянность – достаточно сложную гамму чувств. Малый театр по нем плачет или другой, где там сейчас «На дне» ставят, – туда его, на нары! Или на другие нары хорошо бы… Но – талант, безусловно. Значит, любовь, вот оно что! Любимая девушка у одинокого мужчины в годах – а вовсе не целительница, у которой и без него мужчина есть, более ей соответствующий. Кудряш и женщина – это вообще… Не спросить ли его: с каких это пор он сменил ориентацию? Что он – на жалость рассчитывает? Нет, конечно. Это понятие ему и вовсе не знакомо. Или на мою глупость? Вроде бы нет у него на то оснований. Чего же ради вся кумедь затеяна? Перебор, Федор Петрович… Скорее всего он просто сбежку делает, как заяц, чтобы я кинулся в ложном направлении. А значит, что-то он уже сделал такое, что хочет от меня утаивать так долго, как только возможно, или пока дело не сделается. А что это может быть? Одно только… И вовсе не приглашение наверх.

Нет, что бабка эта, или девица, ему нужна – сомнения нет. Но он и так ее ищет, а если не находит и если это действительно я ее изъял, то не думает же, что я вот сейчас расчувствуюсь и отдам… Нет, тут другое: он меня уже просмотрел – я ведь, когда дело сорвалось, распорядился жить в нормальном режиме, – знает, что у меня ее нет, и рассчитывает, что я ради сохранения отношений и всего прочего предложу – или хотя бы соглашусь – объединить поиски: понимает, что я тоже шарю по всем сторонам. Но даже и этот вариант – всего лишь подводка к тому главному, для чего мы тут сейчас оба и находимся. Ну, что же: пора переходить к делу, не дожидаясь, пока он сам к нему подведет по кривой. Ладно, поехали…

– Петрович, – сказал Гридень. – Ну, могу чем угодно поклясться, детьми, внуками своими, – нет у меня твоей королевы, никогда она и порога не переступала. Да заведись в моем доме такая женщина – я бы расцвел просто. Я бы в губной помаде ходил – и со щек не стирал, гордился бы… Петрович, а может, она просто нашла кого-то помоложе, пофигуристее – и с ним слиняла? Деньги, конечно, для женщины – три четверти жизни, но ведь… Кстати, ты как ее содержал-то? На подарки не скупился? Тряпки, побрякушки покупал, не жалел зелени?

Кудлатый все еще не желал выходить из роли: видно, она ему нравилась.

– Эй, парень! Да разве я… И золото, и камушки, и…

Хорошей была выдержка у обоих. Ни словом, ни взглядом никто даже не коснулся давешней аферы с попыткой захвата телескопа. Может быть, потому что в результате каждый остался при своих; перехвати Кудряш инструмент – вряд ли Гридень приехал бы к нему договариваться. Побежденным – ни за что не поехал бы. А сейчас – пожалуйста.

– Слушай! – сказал он как бы внезапно пришедшее в голову. – Выходит, это чтобы хватило бабок ей на подарки, ты стал не такие уж малые куски «Нооснафт» сбрасывать? Они сейчас высоко стоят… А ты стал их сдавать – по краткосрочным фьючерсным. С чего бы, а?

Гридень с удовольствием наблюдал, как на глазах увлекшийся артист возвращается к своему истинному облику – дельца жестокого, умного и беспринципного.

– Считай, что ты меня развлек, – продолжал он. – Ну что – давай по делу? – Он бросил взгляд на часы. – Не то что-то расслабились мы с тобой…

– Стоят высоко, да, – ответил Кудлатый после коротенькой паузы. – Но, кстати, и «Севгаз Лимитед» стоит не слабо, очень даже, – но кто-то вчера начал осторожненько сливать его – тихо, но если подбить бабки, то помногу. Продает на двадцать пятое; не знаешь случайно – кто это? И ведь не только российские бумаги пошли в продажу; вот на Лондонской…

– Может, и знаю, – улыбнулся Гридень. – Ты что – рекламную газетку читаешь? Находишь для этого время? Ну, ты прямо великий человек…

– Есть у меня и кому прочесть, и вовремя доложить. А вот сделать выводы что к чему, сопоставить объявление с «Севгазом» – это уже моя работа.

– Тебе не кажется – как-то уж очень вовремя эти новости появились? – поинтересовался Гридень осторожно. – Объявление в рекламной. Не с твоей ли подачи?

Кудлатый же, показалось, даже испугался немного этого вопроса; хотя, может быть, просто обиделся такому подозрению:

– Дружок! Никаким боком. Век свободы… короче, честное слово – я тут ни при чем.

– Ладно, – согласился Гридень. – Я просто так спросил – кто бы там это ни сочинил, нам он оказал услугу – не то я, например, пожалуй, промедлил бы: мои звездочеты давали другие сроки – и твои, надо думать, тоже? Ну, будем считать, что мы друг друга поняли. Скажи: по твоим прикидкам – когда объявление сработает?

Федор Петрович замялся; похоже, ему не хотелось просто так, за здорово живешь, отдавать важную информацию. Гридень усмехнулся:

– Покажу пример. Мои источники сообщают, что объявление дает верные сроки: у нас остается не более двух суток покоя. На третьи – начнется детский крик на лужайке. Так что до того предложения, которое тебе сделали, дело вообще может не дойти.

– Совпадает, – мрачно проговорил Кудряш. – Двое суток. Поздновато мы спохватились…

Гридень с этим внутренне не согласился: он-то начал продавать куда раньше – и осторожнее, так что пока всерьез никто не спохватился ни на Московской фондовой, и нигде вообще; мелких фирм-держателей он успел наплодить давно уже – предосторожность далеко не лишняя. Но, отвечая на замечание Федора Петровича, лишь согласно кивнул:

– Дали маху, это ты прав. Однако не все потеряно. Мы с тобой так или иначе готовы к предстоящему лучше, чем кто угодно другой. Ты вон себе целый подземный город оборудовал, богато профинансировал – не просто же так?

Кудряш не удивился информированности собеседника: такое дело никак невозможно было скрыть от чужих взглядов. И ответил:

– Чистая коммерция. А вот к чему бы подводный крейсер атомный покупать за большие деньги?

– Чисто в научных интересах, – сказал Гридень очень серьезно. – Но это дело рисковое: вот сейчас, например, связь с ним потеряна – боюсь, не приключилось бы, как в начале века с «Курском»…

– Не дай бог, не дай бог…

Оба знали, что на самом деле связь не терялась, просто Гридень установил радиомолчание – догадывался, видно, что, как только тайное станет явным, командование флотом может отработать задним ходом: подводное убежище им и самим понадобится. А на «нет» и суда нет, и контракта тоже.

– Конечно, под землей надежнее, – признал он. – Где находится, там и останется – не потеряешь.

– Гм-гм, – только и ответил Кудряш: он тоже понимал, что, как только угроза станет всем очевидна, бывший государственный объект могут и затребовать назад: тут уж не до буквы закона будет, да и что власти – закон? Все равно что козырь для каталы.

– Так что сейчас важно одно, – сказал Гридень уже совершенно серьезно: – Биться – или мириться? Каждый за себя – или вдвоем против всех?

Кудлатый ответил не сразу, взял паузу – но не для того, чтобы обдумать ответ, а так, для солидности: чтобы не показалось, что он только этого и ждал и бросается навстречу с распростертыми объятиями. На самом деле такого предложения он ждал, и ответ у него был готов заранее.