Текст книги "Сын погибели"

Глава 13

Женщина – слабое и беззащитное существо, от которого невозможно спастись.

Адам

Никотея обвела замковый двор недовольным взглядом. Стража на боевых галереях, заметив молодую хозяйку, радостно приветствовала ее – такую юную и такую очаровательную.

– Гринрой, – она повернулась к бывшему оруженосцу герцога Швабского, – скажи, отчего здесь при резиденциях даже герцогов и королей не принято разбивать сады?

– Это просто, ваша светлость. Мы, алеманны, народ суровый и воинственный, осады наших замков бывают столь же часто, сколь в других местах – празднества. Скажу больше – для многих это и есть празднества… Садовые деревья попросту не успевают вырасти, так что приходится довольствоваться огородами, ибо для осажденных овощи полезнее фруктов.

– Но сад – не только плоды. Это тень, красота и место отдохновения души.

– У нас полагают, что церковь – место отдохновения души.

Никотея недоуменно посмотрела на язвительную физиономию собеседника.

– И все же я велю разбить здесь сад. А если Господь будет милостив и Конрад увенчается императорской короной, то сады должны будут цвести по всех резиденциях!

– Вряд ли это понравится здешнему люду.

Глаза Никотеи вспыхнули.

– Это должно ему понравиться! Поскольку разбивать сады придется и ухаживать за ними тоже, что бы местные жители о том ни думали. А согласись, Йоган, куда приятнее делать то, что нравится, чем то, что не нравится.

– Очень верно подмечено, моя госпожа. – Рыцарь Надкушенного Яблока приподнял брови. – Должно быть, кони просто обожают плети, шпоры… Жаль, они ничего не могут рассказать о том.

– Ты что же, решил мне перечить? – Никотея подняла на собеседника удивленный взгляд.

– Вовсе нет, просто я загнал коня, спеша к вам с докладом, и теперь вот думаю, насколько счастлив был мой конек мчать без остановки несколько часов кряду.

Герцогиня внимательно посмотрела на Гринроя – далеко не всегда можно было понять, когда он серьезен, а когда откровенно морочит голову.

– Произошло что-то важное?

– В мире то и дело происходит что-то важное. Один только вопрос – для кого? Мой дядя – славный богослов и благочестивый слуга вашего высочества говорил: «Мир наш – лишь слезинка на щеке Господней».

– Гринрой, я сделала твоего родственника викарием архиепископа Кельнского и отправила его в Рим совсем не для того, чтобы он оттачивал свой ум в изящной словесности, хотя и поговаривают, что Папа Гонорий неравнодушен к поэтам и ораторам. Но будущему архиепископу следует помнить о своей далекой родине, а уж тем паче о тех, чью руку он держит. Если, конечно, желает достичь славы и успеха.

– Поверьте, моя герцогиня, дядя не забывает об этом ни на миг, да и как можно не думать об успехе, глядя на Его Святейшество… Плох тот аббат, который не желает стать кардиналом. Я и спешил к вам с новостями.

– Ну же, я слушаю.

– Есть хорошие новости, есть – не очень хорошие.

– Начни с плохих. Капля дегтя может испортить бочку меда, но даже малая радость дорога нам в часы печали.

– Хорошо. Как сообщает благочестивый Эрманн, ваш супруг и мой господин в день, когда соберутся на великой курии[39]39
   Курия – совет.


[Закрыть] славнейшие и знатнейшие князья-электоры, столкнется с опасным заговором.

– Очень интересно. И кто заговорщики?

– В первую очередь – герцог Лотарь Саксонский. Дядя пишет, что люди герцога прощупывали возможность поддержки святым престолом кандидатуры саксонца. По сути, все это лишь краешек хитрой игры тех, кто не желает воцарения Гогенштауфенов: мне от надежного человека известно – Лотарь не сегодня-завтра выдаст дочь за Генриха Льва. Они тянут до выборов государя, чтобы никто не догадался об их союзе. После смерти императора Генриха вашему мужу – как его ближайшему родственнику – досталось большинство земель покойного. Многие из них государь и его венценосный папаша, да не затупятся вилы, которыми черти тычут его в бок, попросту откусили у соседей. Понятное дело, прежние хозяева желают вернуть себе утерянные владения и, как мне представляется, не без основания полагают, что если Конрад сядет на трон, то получат они хвост от дохлой клячи, а не замки и угодья. Недовольных много, большинство из них видят своим предводителем Генриха Льва, о котором мы прежде уже говорили. Но Генрих яростен и жесток, этим он пугает многих колеблющихся. Не считаться с этим – значит, потерять голоса, а Лотарь представляется им куда более приемлемой фигурой. Можно подумать: что Лев загоняет добычу для своего будущего тестя. Но следует помнить, если на трон сядет герцог Саксонский, править будет герцог Баварский.

– Действительно, плохая новость.

– Но это еще не все, – обнадежил Гринрой. – Лотарь не нашел особой поддержки в Риме. Мой дядя обставил дело так, что саксонские послы выглядели грубыми мужланами, а Папа Гонорий очень этого не любит.

– Вот и прекрасно, – улыбнулась Никотея.

– Однако и это не все. Как пишет преподобный Эрманн, Лотарь велел своим людям, если те не достигнут успеха в Риме, найти возможность наладить отношения с Бернаром, аббатом Клерво. Вы сами могли убедиться, что имя этого святоши в христианском мире порою значит куда больше, чем имя Папы – оно в мгновение ока породило армию взбесившейся голытьбы, опустошившую Южную Англию и вторгшуюся в Уэльс.

– Я помню. Эта война погубила короля Генриха Боклерка и едва не стоила жизни мне самой.

– Именно так, моя госпожа, именно так, – поклонился Гринрой, небезосновательно полагая, что воспоминания о недавних временах пребывания в Англии заставят герцогиню еще раз вспомнить и о его заслугах. – Увы, дяде неведомо, что посланцы Лотаря намерены обещать Бернару Клервосскому. Мы можем предположить, что в обмен на поддержку французу будет оказана не меньшая помощь в овладении Римом.

– Не меньшая?

– Король Людовик, поговаривают, уже предлагал Бернару епископский посох, но тщетно.

– Если все обстоит так, как ты говоришь, это скверно. Но как на поле боя не может быть, чтобы все отряды и военачальники были равны по силе и храбрости, так и здесь следует найти слабейшего, обрушиться на него всей мощью и сокрушить весь строй.

– И кто же будет этим несчастным?

– Ты что-то говорил о дочери Лотаря, которую он намерен выдать за Генриха Льва.

– Адельгейда.[40]40
   Адельгейда – автору известно, что дочь Лотаря Саксонского звали Гертрудой.


[Закрыть] В наших краях она считается очень милой и прелестной девушкой.

– Тогда, должно быть, здесь и находится слабое звено цепи. Разузнай мне о ней как можно больше!

– Непременно, моя госпожа.

– Это все новости?

– Ну, если вам не угодно слышать приятные вести, то все.

Никотея с укором поглядела на почтительного насмешника:

– Рассказывай, я жду.

– По дороге сюда я обогнал у городских ворот отряд под знаменем с необычным двуглавым орлом: у него между шеями нечто вроде оплывшего косого креста.

– Гаврас, – коротко произнесла Никотея.

– Вот и он так сказал. Еще он просил сообщить, что как только приведет себя в порядок с дороги, будет рад лично приветствовать вас. А один из сопровождавших его вельмож вызвался тут же доставить его послание и дары вашей светлости и моему господину.

– Где же он?

– Ожидает, когда вы соблаговолите уделить ему несколько минут. Это некий синьор Анджело Майорано, барон ди Гуеско.

– Анджело Майорано и дары – что за нелепость?! Если он еще там, где ты оставил, веди его скорей сюда!

– О! – глядя на реакцию герцогини, усмехнулся Гринрой. – Судя по вашему взгляду, это достойный человек. Правда, не совсем понятно, чего достойный. Но это другой вопрос.

Король Людовик не скрывал досады: еще несколько дней назад казалось, что мечта всей его жизни – объединить франкские земли, дать им покой, мир и порядок – близка, как никогда. Присоединение Нормандии вырывало зубы у всевозможных мелкотравчатых баронов, которые за ломоть со стола Боклерка готовы были не покладая рук воевать со своим законным сюзереном. Вчера один за другим шли они на поклон к христианнейшему королю; сейчас же все грозило обрушиться, как стены песочной крепости, что возводят мальчишки на речном берегу.

В Нормандии могущественный род Вальмонов без удержу сеет злую смуту среди и без того нестойких дворян, в Бретани только и ждут случая примкнуть к мятежным нормандцам, герцог Аквитании делает вид, что запамятовал, будто во Франции есть король. Намедни вот гонец из Шампани привез настораживающее сообщение о том, что граф Тибо в разговорах с приближенными вещает о некой Великой империи Святого духа, которая объединит христианский мир, сотрет границы королевств и сделает юдоль земной печали подобием райских кущей…

Верный человек сообщал королю, что будто бы владетель Шампани готов был принести вассальную присягу Бернару из Клерво. Это уже было изменой – прямой и неприкрытой изменой. Действовать следовало быстро и решительно: войти в Шампань, захватить укрепленные замки, вырубить цветущие виноградники, заставить Тибо смиренно, на коленях, просить о милости… Но делать этого не хотелось. Людовик, задыхаясь, поднялся из-за стола, заваленного пергаментами, и почувствовал почти непреодолимую тяжесть во всем теле.

«Я становлюсь грузен даже сам для себя, – с тоскою подумал он. – Духу становится не под силу таскать этакую гору плоти». Король со всей неотвратимостью понял, что слишком устал, чтобы мчать в Шампань, громить войска и захватывать замки. Что при одной мысли о необходимости влезть в седло у него начинают болеть ноги, ломит поясницу и дрожат руки, словно он самолично употребил все молодое вино, полученное на тамошних виноградниках. «Это старость, – с холодным равнодушием вдруг осознал Людовик. – Как рано она пришла… Теперь все, кого я гонял и давил столько лет, соберутся и разорвут меня, как стая шакалов. Следует уступить трон сыну, но молодой Людовик слишком юн, чтобы править. Может, сделать его соправителем, как это водится в ромейских землях?»

Король еще раз оглянулся на пергаменты, ровным слоем застилавшие широкую столешницу. «Как там было в поэме… «Жил на свете один рыцарь, который был настолько сведущ в грамоте, что мог читать книги…» Мысль сама по себе неплохая. Покуда я жив, младший Людовик может кое-чему научиться. Но опыт ромеев учит, что соправители порою не намерены дожидаться, когда тот, кто их возвысил, естественным образом отправится на встречу с Господом. Как же все-таки быстро подступила старость… Как быстро… Людовик – худосочный мальчишка. Какой из него правитель? Надо им заняться всерьез, в первую очередь – женить. У герцога Аквитании есть красавица-дочь. Она, правда, совсем мала, но какое это имеет значение? Главное – заручиться поддержкой аквитанцев, тогда и с прочими справиться будет куда легче. Прелестная Элеонора – любимое чадо своего отца и, как сказывают, самая богатая наследница не только во Франции, но и, пожалуй, во всей Европе. Она будет хорошей женой моему сыну. Надо отправиться в Аквитанию. Но прежде необходимо привести к покорности Нормандию. И Шампань, – подсказал он сам себе, – а там, как знать… будет ли еще время?»

Аббат Сугерий вошел в кабинет Людовика Толстого неслышно, без доклада, впрочем, как и обычно. Король с завистью поглядел на духовного отца: тот был старше короля, но, казалось, годы обтекают его, точно вода Сены – каменное сердце Парижа, остров Ситэ, – унося все лишнее и не причиняя вреда несокрушимому кораблю острова.[41]41
   Остров Ситэ – остров на Сене, исторический центр Парижа, имеющий форму корабля. Корабль изображен на гербе Парижа.


[Закрыть] Шаг Сугерия по-прежнему был энергичен, глаза смотрели молодо и властно.

– Вы уже слышали новость о Тибо Шампанском, сын мой? – с порога спросил он.

– Да, – опираясь на стол, кивнул Людовик. – С этим надо покончить, иначе не пройдет и года, как все – от владетельных герцогов до последнего шателена, засевшего в полуразвалившейся башне, – присягнут на верность Господу своими землями. На деле кто из них станет всерьез слушать какого-то выскочку из Клерво, пусть даже он утверждает, что его устами говорит сам Господь?

– Если станут, в чем лично у меня сомнений нет, это гибель Франции, а за ней – и прочего христианского миропорядка. Но как мне сообщили, Папа Гонорий благосклонно выслушал нашу просьбу, и посланный им визитатор должен наконец укротить выжившего из ума аббата.

Людовик с почтительным удивлением поглядел на духовного отца. В эту минуту настоятель Сен-Дени был куда больше королем, чем он сам.

– У меня есть еще новости, – продолжал Сугерий, – и они, увы, так же нерадостны. Старый герцог Анжу при смерти. Он и прежде был слаб здоровьем, раны и тяготы дальних походов совсем подкосили его. Теперь же, когда он узнал об исчезновении сына, его разбил удар.

– Н-да, – вздохнул государь, – нет того дуба, который не могла бы расколоть молния. Знать бы, где этот чертов мальчишка! Жив он хоть или нет.

Доктор критически осмотрел лежащего перед ним юношу – тот был очень молод и весьма хорош собой, но сейчас метался в бреду, не приходя в сознание. Как подсказывал лекарю долгий опыт, недалек был день, когда этому красавчику суждено отойти в мир иной. Сами по себе раны его пациента казались не слишком опасными, хотя и малоприятными. Но то ли наконечники стрел по валлийскому обычаю перед выстрелом были воткнуты в землю, то ли цирюльник, вырезавший их, не потрудился прокалить инструмент – плечо юноши опухло, и жар свидетельствовал о нешуточном воспалении. Свои мысли лекарь не высказывал вслух – ему, лицу духовному, негоже было сомневаться в милости Божьей. Рассказывали, что по ту сторону Английского канала Пречистая Дева, смилостивилась над одноногим калекой и в ответ на искренние молитвы вырастила несчастному другую ногу.

– Под какой звездой родился бедный юноша? – глядя на добрую королеву Матильду, поинтересовался эскулап.

– Я ничего не знаю об этом.

– Прескверно. Это очень затрудняет лечение. Конечно, я сделаю все, что в человеческих силах, но извольте понять – если ход светил неминуемо сулит гибель несчастному, то все мое искусство не в силах изменить божественной воли небес. Ибо в звездной азбуке Господь являет свой замысел. Эти письмена – великая книга, открытая для истинно верующих, – лекарь воздел указующий перст. – Пока же могу сказать одно – рану следует обработать вином, смешанным с уксусом, и ежели она продолжит нарывать, то вскрыть ее, дабы выпустить гной. Войди стрелы чуть в стороне, можно было бы попросту отнять руку…

Матильда в белом одеянии послушницы внимала речам ученого лекаря, внутренне ужасаясь судьбе, уготованной юному пленнику. «Как жаль, – думалось ей, – что мой спаситель Андреа Сальваторе – личный медик Роже Сицилийского – пожелал так скоро покинуть нас. Вот настоящий лекарь! Воистину, Божья милость простирается над Солернской школой куда сильнее, нежели над всякой иной!»

Предложение отрезать руку Фульку Анжуйскому заставило ее вздрогнуть от невольной жалости: «Он так молод, так хорош собой…»

– Впрочем, в нашем случае даже это не поможет. Остается лишь уповать на чудо, а лучше пригласить священника, дабы бедняга мог исповедаться напоследок, – последователь святого Галена[42]42
   Святой Гален – основатель современной медицины. Причислен к лику святых за многочисленные исцеления.


[Закрыть] развел руками. – Dixi.

«Андреа Сальваторе никогда бы так не поступил. Он бегал, ругался, поминал всуе имя божье, колотил палкой тех, кто подворачивался под руку, но я воочию узрела, как врата чистилища захлопнулись в тот миг, когда нога моя уже была занесена над его порогом. Он спас и меня, и эту персиянку с нелепым именем Мафраз. А уж ей-то наверняка не могли помочь ни святые, ни утешения души Божьим словом…» – Матильда вспомнила черноокую девушку с волосами цвета восточной ночи, с тонким станом, высокой грудью и округлыми бедрами. Стыдливость, казалось, не была присуща этой жаркой, как самум, дочери Персии. Все то, что любая христианская девушка считала должным скрыть от чужих взглядов, сознавая греховность плоти и пагубность ее искушений, у Мафраз было подчеркнуто, и, пожалуй, не будь в Британии дождей и холодных ветров, все одеяние ее свелось бы к полупрозрачной шелковой накидке и шальварам.

Однако, как выяснилось, не только полным бесстыдством оказалась славна Мафраз – едва поднявшись на ноги, она стала не щадя себя помогать доктору Сальваторе, у которого после сражения короля Гарольда с армией Бернара Клервосского появилось много работы.

Познания Мафраз в травяных настойках и отварах поразили самого доктора Андреа. Он вел с ней долгие беседы на греческом и, уезжая, хотел забрать с собой, и увез бы, когда б Мстислав не воспротивился освобождению злодейской отравительницы. Немалого труда стоило Матильде сохранить ей жизнь и поселить с относительными удобствами в башне Тауэра.

– Мафраз, – почти беззвучно прошептала королева, – если кто-то и в силах излечить бедного мальчика, то именно она.

Матильда тихо, стараясь не потревожить заснувшего от маковой настойки графа Анжу, вышла за дверь, где ожидал, угрюмо щурясь, ее суженый.

– Как там анжуец?

– Очень плох.

– Ну, стало быть, судьба его такая. – Король Гарольд III махнул рукой. – Что уж тут скажешь. Кому суждено быть повешенным, не утонет.

При этих словах Матильда вспомнила короткое судилище на берегу и качающиеся на ветвях тела пиратов. Воспоминание это вызвало у нее приступ дурноты. Королева сдержалась из последних сил.

– Он борется, – негромко, но с нажимом возразила она. – Кто сражается, тот не побежден. Ему следует помочь.

– Так уж коли ученый лекарь его излечить не в силах, то кто ж тогда?

– Персиянка Мафраз.

– Да чур тебя, она ж злодейка и душегубка!

– И все же – только она.

Гарольд III упер в нареченную тяжелый взгляд:

– Хорошо. Будь по-твоему. Но когда уж не вылечит она его, не сносить ей головы.

– А если вылечит графа Анжуйского?

– Твоя забава – ты и решай, – отрезал Мономашич.

– Если вылечит, я дарую ей свободу.

Гарольд недоуменно окинул взором дочь яростного Генриха Боклерка и пожал плечами.

Тронная зала герцогского дворца, казалось, по самому устройству, по самому замыслу не могла быть светлой: толстые стены, прорезанные узкими окнами-бойницами, зимой не пробирал мороз, но и согреть их огнем горевшего камина было невозможно.

Замершие в ожидании команды стражники время от времени морщились от постоянных сквозняков, но стояли, не шелохнувшись, подобно статуям, своим видом демонстрируя входящим грозную мощь хозяина замка.

Никотея сидела на троне – одном из двух – более низком, предназначенном для государыни, кутаясь в подбитую горностаем алую накидку. Уже несколько дней она ждала прибытия старого знакомца и дальнего родича и все не могла представить, что скажет ему.

Появление дерзкого мерзавца Анджело Майорано в качестве глашатая славного дуки Феодоро окончательно выбило ее из колеи. «Конечно, – думала она, – и тот и другой остались на берегу Светлояр-озера. Если Майорано не соврал насчет корабля, изъятого Бюро варваров, то путь в Херсонес они, вероятно, проделали вместе. И все-таки, что может быть общего между благороднейшим Симеоном Гаврасом и отвратительным разбойником Анджело Майорано?» Этого Никотея, как ни силилась, не могла взять в толк.

Майорано вошел в залу с подчеркнутой учтивостью, отрекомендовался неведомо откуда взятым титулом, преподнес дары, улыбаясь столь радостно, что мнилось, будто именно он устроил посольство в далекую Алеманнию только для того, чтобы увидеть прекрасную севасту. Его улыбки не могли обмануть Никотею. Она внимала посланцу с холодным достоинством и только однажды, и то невольно, удостоила вчерашнего пирата пристальным взглядом.

Описывая несказанную красоту Никотеи, еще более расцветшую с тех пор, как севаста превратилась в герцогиню Швабскую, Майорано начал, восхищенно закатив глаза:

– …или, как говорят у вас на родине… – остальная часть фразы прозвучала по-ромейски, – сударыня, есть то, что я должен сказать вам по секрету. И как можно скорее. Поверьте, это очень важно.

Закончив фразу, он по-сарацински причмокнул губами и сложил ладони перед грудью, выражая свое восхищение. Никотея едва взглянула на него, но и этого хватило, чтобы они поняли друг друга.

«Он мерзавец, опаснейший убийца, но может быть полезен… как мерзавец».

«Она достаточно умна, чтобы понимать, что меня лучше держать при себе или сразу казнить. Но казнить не получится – добряк Гаврас непременно возьмет меня под защиту. А значит, следует как можно скорее доказать свою необходимость коварной девчонке. Можно биться об заклад, что севаста отнюдь не собирается довольствоваться выпавшей ей участью – наверняка она желает видеть мужа императором. А если так, то ей понравится мысль стравить Папу с королем Франции и под шумок заручиться поддержкой Его Святейшества… Даже не поддержкой. При хорошем повороте событий его можно прибрать к рукам, приручить, точно собаку».

Прелестная ромейка выслушала предложения Майорано в гордом молчании и чуть заметно кивнула, отпуская посланца восвояси. Просьба пирата об организации тайной встречи не шла у нее из головы. Теперь, обдумывая, кого и кому нынче желает продать новоявленный барон ди Гуеско, Никотея с нетерпением ожидала прихода Гавраса.

Он вошел, блистая вызолоченной константинопольской броней, покрытой длинным пурпурным, с золотой каймой, плащом, и заговорил с Никотеей на языке родины с тем неподражаемым родным произношением, которого никогда не освоить самому усердному чужестранцу. У герцогини от его голоса сладко заныло сердце. Только сейчас она вдруг ощутила, как соскучилась по сладкозвучному языку Родины.

Никотея не вслушивалась в слова традиционного приветствия, и без того с малолетства зная все, что посланец василевса должен произнести в подобном случае. Она смотрела на Гавраса, признаваясь себе, что тот, пожалуй, был единственным мужчиной, нравившимся ей когда-либо. Впрочем, его она тоже не любила, да и вообще часто думала, способна ли испытывать то чувство, о котором так сладостно рассказывала верная Мафраз. Но вид Симеона Гавраса – всегда прямого, точно кипарис, с горящим взглядом и движениями, полными силы и энергии, – неизменно радовал ее. Порой Никотея удивлялась его прямодушию, недоумевая, как среди ромеев мог вырасти знатный вельможа, столь мало подходящий к роли царедворца.

– …и потому ваш августейший дядя, славнейший василевс ромеев, Иоанн Комнин шлет свои поздравления и изъявления родственной любви и преданности…

Никотея не сводила с Гавраса глаз. По лицу Симеона было ясно видно, что он желает говорить о чем-то более серьезном, но вид замерших у стен грозных стражей заставляет его утаивать главное.

– Говори свободно, – точно отвечая на приветствие, сказала герцогиня. – Кроме нас с тобой никто в этом зале не говорит по-ромейски.

На губах херсонита появилась невольная улыбка:

– Василевс послал меня, желая помочь.

– В чем?

– Он полагает, что ромейской севасте, племяннице василевса пристало быть женой императора, а не герцога алеманнов. И потому он велел мне отправиться сюда, дабы всем, что только возможно, помочь тебе…

– Чем?

– Золотом, булатом, советом…

Никотея едва сдержалась, чтоб не рассмеяться: ее многомудрый родственник, похоже, желал свить веревку, на которой его должны были повести за триумфальной колесницей императорской четы правителей Запада и Востока.

– Я почту за честь воспользоваться помощью блистательного Иоанна Комнина, – мягко склоняя голову, произнесла герцогиня. – Но я хочу спросить тебя не как посланца василевса, не как наследника Херсонеса и Феодоро, а как родственника и друга, с которым мы прошли бок о бок столько русских верст: неужели же ты приехал сюда только по велению моего дяди? И только затем, чтобы помочь мне стать императрицей? – Она устремила на Гавраса пристальный взгляд, в других случаях казавшийся ласковым и нежным. Но теперь херсониту почудилось, что взгляд Никотеи, точно кожаный аркан, которым стремительные аланы ловят диких коней, не отпускает и держит его, не давая отвести глаза и требуя прямого ответа.

Симеон Гаврас еще раз посмотрел на стражу: «Сейчас или никогда… Сейчас!»

– Я прошел через моря, леса и горы, поминутно рискуя жизнью, моля Господа приблизить миг встречи, чтобы вновь увидеть тебя. Я просил его, как никогда и ни о чем не смел просить, зная, что встреча убьет меня. Ибо быть рядом с тобой и знать, что ты – жена другого, для меня несносно. Лучше погибнуть в морской пучине, нежели жить, каждый день говоря себе, что ты принадлежишь какому-то полудикому варвару!

– Это не так. Я не принадлежу никому, уж во всяком случае, никому из людей. Конрад стал моим супругом, потому что в чужом краю мне нужны были защита и опора. Если б я укрылась от дикого зверя за дверью охотничьего домика, разве стала бы принадлежать двери? Дядя прислал мне помощь – очень любезно с его стороны. Однако, то ли по глупости, то ли желая разорвать мне сердце, он послал сюда именно тебя, – сказала Никотея с благосклонной улыбкой, будто отвечая на обычный вопрос. – Не скрою, мне проще было бы говорить, если бы на твоем месте стоял любой другой из вельмож константинопольского двора. С тобой я скорее хотела бы сидеть вот так, как я сижу сейчас – на троне. Но не в Аахене, а в граде святого Константина. Все мы лишь игрушки слепца по имени Случай, и потому, как ни горестно, я вынуждена обнажить меч, который прислал Иоанн Комнин.

– Приказывай, – еле сдерживаясь от накативших чувств, тихо сказал Гаврас. – Я исполню все.

– Ты должен жениться.

– Жениться?

– Да.

– На ком же? Да и зачем?

– На очаровательной девушке. Во всяком случае, здесь она считается очаровательной. Ее зовут Адельгейда – единственная дочь герцога Саксонского.

– Но…

– …и невеста герцога Баварии Генриха Льва.