Текст книги "Сын погибели"

Глава 28

Люди не могли бы жить в обществе, если бы не водили друг друга за нос.

Ларошфуко

Странники в грубых серых плащах с капюшонами брели по разбитой колесами и копытами дороге, опираясь на толстые, увесистые палки, годившиеся, чтобы отгонять бродячих собак и противостоять мелкому разбойному люду. Для обороны от невидимых полчищ бесов капюшоны их были расшиты оловянными и свинцовыми образками и заморскими раковинами-гребешками – недвусмысленным знаком паломника. Судя по изможденному виду путников, шли они уже далеко не первый день, чаще всего отдыхая под открытым небом, изредка – на сеновалах. Казалось, они бредут куда глаза глядят, но это только казалось, и все же дорога порою озадачивала их сюрпризами.

– Развилка, – произнес один из них, указывая посохом на массивный, вырезанный из песчаника крест.

Распятие было незамысловатым, но стояло прямо, и в нише – самом сердце креста – тлел огарок свечи.

– Мой принц! Он говорит, что здесь развилка, – перевел слова товарища второй пилигрим.

– Сам вижу, – отмахнулся тот. – Куда дальше идти?

Вопрос принца в нищенском одеянии был немедленно переадресован обратно.

– Я в этих местах прежде не бывал, – сознался проводник. – Надо дождаться, когда пройдет кто-нибудь или проедет.

– Долго здесь можно ждать? – выслушав ответ, нетерпеливо спросил иноземец.

Он критически осмотрел дорогу, будто та могла сознаться – ведет ли она к Лангру, где после взятия французами Клерво скрывался преподобный Бернар, или же в какое иное место.

– Это ж кто скажет? – Его спутник развел руками. – Времена сейчас такие, что без особой нужды мало кто ездит. Чу, – он напряженно прислушался, – кажется, всадники. Вам бы скрыться от греха подальше. Не ровен час начнут вопросы задавать, а оно ж… сами понимаете.

Принц-пилигрим бросил взгляд по сторонам. Одна дорога забирала довольно круто вверх – на покрытый лесом высокий холм. Меж деревьев здесь виднелись желтоватые угрюмые валуны – родные братья стоявшего на развилке креста. Вторая дорога шла в объезд холма, но, судя по всему, не соединялась с первой, а тянулась вдоль кромки леса – к угадывающейся по еле слышному рокоту воды переправе.

– Там будет надежнее, – скомандовал он спутникам, тыкая посохом в сторону каменной россыпи. – Смотрите не оплошайте!

Принц и несколько его соратников спрятались меж камней, трое пилигримов остались стоять на распутье. Всадники показались спустя пять минут. Впереди мчал рыцарь на вороном мохноногом коне, стоившем целое состояние. На белом плаще рыцаря красовался нашитый алый крест.

– То, что надо, – бросил один путник другому, – такие плащи у личной гвардии Бернара.

– Милостыню, милостыню! – завопил другой. – Подайте хлебушка бедным пилигримам! Подайте монетку!

– Лис, – обернулся рыцарь к спутнику, – дай им какую-нибудь мелочь.

– Может, их еще усыновить? – возмутился тот. – В благословенной Франции таких землетопов скоро будет половина населения – на всех мелочи не напасешься.

– Да ладно тебе. – Рыцарь остановил коня. – Куда путь держите?

– В Сантьяго-ди-Кампостелло, – поспешил с ответом проводник. – Да вот, кажется, сбились…

– По-над лесом ступайте, – раздавая по медному денье, посоветовал Лис. – Если снова не собьетесь, где-то через недельку добредете до Нарбонна – там вам дальше объяснят.

– Спасибо, добрый человек, – закивали пилигримы.

– Но, пошел! – Вальтарэ Камдель хлестнул ладонью по крупу вороного жеребца, и тот рванул с места.

Вслед за ним устремились Лис и весь отряд, окружавший добротный, хотя и не роскошный дорожный возок.

– Вы видели? Видели? – выскочил из-за камня Гарри.

Спрятавшиеся меж валунов иностранцы скатились с холма.

– Видели? – кричал Гарри. – Это же они! Не будь я Гарри ап Эдинвейн, если в возке у них не Федюня! Они везут его к Бернару! К этой дьяволовой отрыжке!

– Тс-с-с, еще отряд, – перебил его проводник. – Прячьтесь!

Острый слух не обманул пилигрима.

– Милостыню! – вновь завопил он, увидев полсотни воинов, приближающихся к ним.

– Держи. – Командир отряда бросил нищим монету, и один из них, поймав вожделенный кругляш, с удивлением стал разглядывать незнакомый герб. – Здесь недавно проскакали всадники. Куда они поехали?

– Туда, – проводник указал на холм.

– Отлично! Мы их догоняем! – крикнул командир, делая знак продолжать движение.

– А это еще кто? – удивленно воззрившись вслед неизвестным воинам, спросил Гарри, когда те скрылись из виду.

– Не знаю, – ответил проводник, – но монеты не наши.

Валлиец схватил деньги:

– Да, это имперские. Я такие уже видел. Эх! Коней бы раздобыть, – продолжил он. – Без коней нам этих стервецов не догнать.

Пилигримы поднялись на вершину холма, когда за их спинами снова послышался топот.

– Да что ж это такое? – возмутился Гарри.

– Опять всадники, – прислушавшись, сказал проводник. – Еще больше, чем прежде!

– Куда же их всех несет-то?

Пилигрим молча развел руками.

– Спаситель человецей, посланник Божий, дай нам силы защитить тебя! Пошли нам управу против воинства бесовского. Прячемся, – без перехода скомандовал принц, – они уже близко!

– Милостыню, милостыню, – в третий раз прозвучало над дорогой.

– Получите! Здесь проезжали два отряда совсем недавно?..

* * *

Никогда прежде замок Консьержери не принимал столь высоких гостей. Король Франции нередко останавливался здесь, когда судьба заносила его в собственную столицу, но теперь кроме него замок с почетом принимал императора Священной Римской Империи Конрада с супругой, короля Богемии, герцога Саксонии и других властителей со всех концов Европы.

Когда делегация, прибывшая вслед за парижскими гонцами, сообщила Людовику Толстому о желании его августейшего собрата начать переговоры, у него в первый миг отлегло от сердца. Если противник хочет говорить, значит, он опасается драться. Конечно, момент для переговоров королю представлялся весьма неудачным: с одной стороны, того и гляди, мог нагрянуть коннетабль де Вальмон с англичанами, с другой – пришедший в себя граф Тибо с бесноватым святошей. Но выбора не оставалось. Армия, приведенная императором, превосходила числом и королевскую, и уж подавно нормандцев с шампанцами. Игнорировать такую силу не представлялось возможным.

Встреча была назначена в Консьержери.

Людовик Толстый целыми днями вел беседы с аббатом Сугерием, стараясь обезопасить себя от любых возможных неожиданностей, но первая же из них едва не поставила короля в тупик: среди прочих кресел-тронов, предназначавшихся участникам переговоров, император Конрад потребовал установить трон для его супруги. Людовик Толстый удивленно посмотрел на гостя – женщине присутствовать на переговорах?! Причем не на скамеечке, немой слушательницей за спинами мужчин-переговорщиков, а среди них, как равная с равными? Это было неслыханно.

– Нет, нет и нет! – объявил Людовик и отправился к герцогу Аквитании – поведать союзнику о столь вопиющем условии молодого императора.

Первое, что услышал король на подходе к покоям герцога, был звонкий перестук тимбра.[76]76
   Тимбр – музыкальный инструмент. Две тарелки (или полусферы) из медных или других сплавов, использовался для ритмического сопровождения танца.


[Закрыть]

«Неужели он танцует? В такой час? – возмутился государь. Ему хотелось придумать иное объяснение, но раздававшиеся из-за дверей звуки виолы и радостный смех не оставляли сомнений, что сын менестреля ни в чем не отстает от своего прославленного и, на счастье, покойного отца. – Непостижимо! Судьба французских земель висит на волоске, а он пляшет!»

– Нет, не так! – донесся из залы голос Гийома Аквитанского, убивший последнюю надежду короля, что неуместное веселье не связано с особой союзника. – Руку держи выше. Ногу на землю ставь четче, причем не пятку, а носок!

– А после этого поклон или поворот? – послышался вопрос, и обомлевший от неожиданности король, отпихнув салютующую охрану, распахнул дверь.

Представшая взору картина окончательно лишила его дара речи: посреди залы в окружении нескольких музыкантов герцог Аквитанский учил какому-то страстному танцу грациозную Никотею Комнину. Яркие темные глаза Гийома пылали, обворожительное, почти детское лицо императрицы раскраснелось от быстрого движения, а ошеломленный король так и стоял на пороге, пытаясь осознать увиденное. «Похоже, надеяться на поддержку Аквитании в переговорах с Империей было бы крайне неосмотрительно», – подумал он.

– Ваше величество, – Никотея вдруг разом изменилась, точно по волшебству превращаясь из легконогой девчонки в высокородную царственную особу, – я счастлива видеть вас. Прошу извинить, друг мой. – Она повернулась к Гийому Аквитанскому. – Я всегда мечтала попросить совета у государя столь опытного в делах правления и столь умудренного жизнью, каким является король Людовик. Если вашему величеству только будет угодно, – нежно проворковала Никотея.

– Угодно, – буркнул монарх, вдруг ощутив непонятный укол в области сердца.

«Порой небо посылает ангелов на землю, и те принимают человеческий облик. В Библии много раз упоминаются такие случаи, – вспомнил король. – Быть может, она и не ангел, но обликом – воистину небесное создание. И уж его-то Господь точно дарует избранным дщерям своим, чтобы напомнить о своем всемогуществе. В сущности, что изменится от того, что юная племянница властителя ромеев будет присутствовать меж нас на переговорах? В их землях так принято, и женщины порой даже самолично восседали там на троне. А и то сказать – на такое милое личико глядеть куда приятнее, чем на рыжую физиономию ее мужа».

– О чем же хотела спросить прелестная гостья? – стараясь не уступать южанам в куртуазности, осведомился Людовик.

– Людовик, друг мой… Позвольте со всем почтением именовать вас другом?

Польщенный монарх кивнул.

– Руке Господней было угодно вознести меня на престол, выше которого нет среди земных правителей. Конечно, мой любезный супруг – могущественный император – единовластно управляет всем и вся. Но я как верная жена обязана помочь ему любовью и добрым советом.

– Да, это так, – согласился король.

– Именно поэтому я давно мечтала о беседе с вами.

– Отчего именно со мной? Неужели в Империи не нашлось людей мудрых и сведущих?

– У нас говорят: «Мудрости не бывает много», – улыбнулась Никотея. – Мне представляется, что положение, в котором ныне пребывает Европа, а вкупе с ней и ромейские земли, очень напоминает французское. Как по капле можно узнать вкус моря, так, разобравшись с болями и нуждами вашего королевства, можно найти спасение от бед всех прочих европейских стран.

– И в чем вы, мадам, видите главную боль Франции?

– В том, что ее нет. Нет Франции, – пояснила она свою мысль. – Есть Шампань, Нормандия, другие земли, в которых должно бы почитать короля, но помнят об этом далеко не все и – точно – не всегда. Разве не так?

Король поджал губы и вынужденно согласился.

– Я много думала об этом, мой друг. Вначале мне казалось, что основная беда ваша – эта язва христианского мира, кликуша и пустосвят, Бернар из Клерво. Но, по сути, будь Шампань и Нормандия частями единой Франции, разве дошло бы дело до открытой войны?

– Конечно, нет.

– И тогда я спросила себя: почему же такой мудрый и храбрый король, как Людовик, не объединит железной рукой франкские земли некогда могучей империи Карла Великого?

– Всю свою жизнь, уж, во всяком случае, с того дня, как стал королем Франции, я занят именно этим.

– О да, я понимаю! Мятежных баронов и графов, не желающих признавать верховную власть, так много, а сил, – она вздохнула, – их всегда не хватает. И я снова подумала: а что сделал бы Карл Великий, окажись в подобных обстоятельствах?

– И каков ответ? – заинтересованно спросил Людовик.

– Я подумала и тут же посмеялась над своей глупостью, друг мой. Ведь он же и оказался в такой ситуации и сотворил Империю. Можно ли найти решение более мудрое?! Надо признать, – Никотея печально взглянула на собеседника, – таких великих людей, каким был император Карл, земля рождает нечасто. И даже ему не удалось величайшее из задуманных деяний – объединить Восточную и Западную империи, как это было прежде. Но именно сие – наше священное знамя, на котором начертано рукой Предвечного: «Сим победишь!» Еще будучи герцогиней, – Никотея взяла короля под руку и пошла с ним по дворцовой галерее, – я размышляла, кто же из ныне живущих монархов мог бы стать новым Карлом Великим? Должна признаться, хоть это и не делает мне чести как преданной супруге, что не видела короля, более мудрого и достойного, нежели вы.

– Я? – удивленно переспросил Людовик Толстый, невольно ощущая, что отчаянно глупеет.

– Вам столько довелось пережить за эти годы, так многого достичь.

– Да, это так…

– И вот это мне представляется вопиющей несправедливостью – из-за нечестивца, возомнившего себя пророком, все ваши завоевания грозят пойти прахом. Святейший Папа, опасаясь, что язва христианского мира, именуемая Бернар из Клерво, разрастется и даст новые язвы в прочих землях, благословил моего супруга на императорском троне и вручил ему меч для поражения врагов нашей веры. Я знаю, мой друг, что вы добрый христианин. Интердикт, наложенный стараниями коварных прислужников Велиала, есть страшное преступление, название которому трудно сыскать. Мой супруг уже написал об этом Его Святейшеству, и со дня на день мы ожидаем ответа из Рима. – Она пылко ухватила короля за руки. – Я верю, мой друг, что скоро это недоразумение разрешится!

Людовик Толстый недоуменно глядел на ромейку, пытаясь совладать с участившимся сердцебиением.

«Похоже, она говорит правду. Черт возьми, кто бы мог подумать – я числил ее, а заодно и Конрада, своими врагами, а она такого высокого мнения обо мне! Да что там мнения… Если император написал в Рим… – Людовик поймал себя на слове. Прежде он никогда не именовал императором короля алеманнов. Уж, во всяком случае, в мыслях. – Девочка права, – согласился он, – единая могущественная Империя была бы куда предпочтительнее нынешних ее огрызков. И в ней чиновники, посаженные на местах верховной властью, не посмели бы своевольничать. Не то что своекорыстные вассалы. Правда, что мудрить, в такой стране лучше всего быть императором… Но злая судьба есть злая судьба. И коли это уже так, лучше быть первейшим из палладинов, чем потерять то, что есть, бесконечно сражаясь с императором и мятежниками».

– Мы с мужем так молоды, так нуждаемся в мудром совете человека знающего и опытного, человека высокой чести – настоящего палладина, – точно подслушав мысли Людовика, завершила Никотея.

– И ты, и твой муж всегда можете рассчитывать на меня! – Людовик растроганно утер слезинку. – Я благодарен Всевышнему, что дожил до новых времен, и клянусь своим венцом, клянусь мощами святого Дионисия и святого Ремигия – крестителя Франции, что, покуда жив, я буду вам верным другом и соратником!

– О! Как я счастлива и рада слышать это! – Никотея сделала безуспешную попытку обхватить мощный торс монарха и, не преуспев в этом, чмокнула его в щеку.

Королю показалось, что он краснеет – таких ощущений он не испытывал лет двадцать. Между тем императрица любезно кивнула стоявшему в одной из ниш галереи рыцарю в алом сюрко с изображением золотого надкушенного яблока, и тот, ответив на поклон, немедленно поспешил к лестнице, ведущей во двор замка.

– Я обещаю вам, мой добрый друг, что и в нас с мужем вы будете знать вернейших друзей. Прямо сейчас мы готовы помочь вам наказать ваших… да что я говорю – наших! – общих врагов.

«А я-то, старый дуралей, еще возмущался, ставить ли этому ангелу во плоти трон в переговорной зале. Вот уж, воистину, кого Господь хочет наказать, он лишает разума».

– С кого же вы предполагаете начать? – предвкушая наивность рассуждений юной императрицы, спросил Людовик.

– Я бы заключила мир с королевой Матильдой, предложив ей заново присягнуть вам в вассальной преданности – за Нормандию. Сейчас она не сможет сделать этого, поскольку обручена с королем Гарольдом Заморским, а тот недавно отбыл к себе на родину. Без его дозволения Матильда не принесет клятву.

– Пожалуй, – согласился король.

– Но и в этом случае, если королева согласится на предложенные условия, мятеж в этих землях сам по себе быстро сойдет на нет. Без поддержки Англии тамошние бароны долго не протянут. Правда, в Нормандии найдется множество дворян, желающих иметь над собой не герцогиню, а герцога.

– Так и есть…

– В этом случае пообещайте ей, что готовы признать герцогом Нормандии – на условии составленной нами вассальной клятвы – ее сына или мужа. Если он вернется. Хотя я в этом очень сомневаюсь.

– Осмелюсь узнать почему?

– Он унаследовал трон своего брата. А должна заметить, Русь много больше и благодатней, нежели Англия.

– Гонец из Рима, – раздался крик из двора замка.

– О господи, я не ослышался? – Людовик Толстый бросился к бойнице, прорезанной в каменной толще, с легкостью, не предполагавшейся в его объемистом теле. – Неужели дождались?

– Быстрее, быстрее, с дороги! – кричал всадник, спешиваясь у крыльца.

– Ба! Да это же барон ди Гуеско! – радостно потирая руки, воскликнул король.

Через пару минут запыхавшийся Анджело Майорано стоял перед Людовиком и Никотеей.

– Послание Его Святейшества, – задыхаясь, объявил капитан. – Я должен передать его императору. Но… – Он поглядел на Никотею.

Та молча протянула руку и, приняв опечатанный пергамент, взломала красный воск.

– Господи, славен Всевышний в сиянии мудрости предвечной! Мой друг, интердикт с Франции снят!

Людовик внезапно почувствовал, что вот-вот лишится сознания от счастья.

– Я… Я сейчас покину вас. Мне… аббат Сугерий… Франция… Я не забуду… – Он никак не мог подобрать слова и потому сделал то, что хотел с самого начала, едва увидев императрицу – сграбастал ее в объятия и щедро поцеловал в губы.

Глаза Никотеи испуганно расширились, она так и осталась стоять как вкопанная, когда венценосный толстяк, нимало не смущаясь посторонних взглядов, побежал по галерее, крича во все горло:

– Снят! Интердикт снят!

Консьержери наполнялся ликованием, и вопль, созвучный королевскому, уже был слышен далеко за Сеной.

– Ваше величество, – к Людовику Толстому подбежал Фульк Анжуйский, уже не напоминающий заскорузлого рыбаря, – позвольте, я отправлюсь в Сен-Дени оповестить преподобного аббата Сугерия!

– Да, конечно! – воскликнул король, но тут же поменял решение. – Нет, стой! Ты сейчас же едешь в Англию.

– Зачем, мой король?

– Затем, что мне как можно скорее нужен сын.

– Но у вас есть сын!..

– Молчи, дурак! Сын твой и Матильды Английской.

Уже неделю Лангр был в осаде. Все те, кто осмелился поднять оружие по зову преподобного Бернара, все те, кто не покинул графа Шампанского после ужасного разгрома при Труа, находились сейчас в стенах крепости, уповая лишь на свою храбрость да волю Божью. Ждать подмоги было неоткуда, да и надеяться, что объединенная армия императора, короля Франции и герцога Аквитании отчего-то вдруг снимет осаду, не приходилось. День за днем лучники пускали стрелы в подступающего к стенам крепости противника. Ополченцы лили вар, бросали камни. Немногочисленные рыцари – оруженосцы и сержанты Тибо Шампанского и Гуго де Пайена – стояли в наиболее опасных местах, готовые с мечами в руках отразить вражеский штурм.

Вылазки осаждавших происходили ежедневно, но словно бы нехотя. Ни один из полководцев союзной армии еще не ввел в бой свои основные силы. Каждый новый день приносил защитникам очередные жертвы, в то время как по ту сторону полузасыпанного рва и разбитого палисада все прибывали и прибывали войска. И снова люди короля Людовика гнали шампанских крестьян с вязанками фашинника заваливать ров, снова били по башням и куртинам из катапульт, аркбаллист[77]77
  Аркбаллиста – метательное орудие, предназначенное для стрельбы тяжелыми стрелами.


[Закрыть] и требюше.[78]78
   Требюше – усовершенствованная катапульта, использующая в качестве движущей силы груз-противовес, а не отдачу.


[Закрыть]

Особенно защитникам досаждали требюше, или «чертовы ложки», как окрестили их горожане. Пущенные осадными машинами огромные валуны, подчас до трехсот фунтов весом, раз за разом разбивали зубчатые парапеты стен и проламывали башни.

Чуть сгущались осенние сумерки, атакующие придвигали к стенам «котов» – крытые деревянные галереи, обтянутые сырыми бычьими кожами, – и под прикрытием их долбили таранами мощную кладку. И снова вниз летели камни и факелы, падали на крепостных галереях сраженные стрелами защитники, а утомленные работой осаждающие без суеты откатывались прочь. За ночь проломы перекрывались деревянными щитами, и величественные еще недавно стены Лангра превратились в заплатанное рубище нищего.

А войска императора, короля Франции и герцога Аквитании все прибывали и прибывали.

Отрешенная мрачность на лицах защитников, казалось, запечатлелась в них навек – ни удивления, ни улыбки в крепости не было видно уже давно. Все понимали, что падение цитадели – дело времени, и союзники, явно получая удовольствие от процесса, медленно затягивают удавку на шее обреченных.

– Лангр не удержать, – на восемнадцатый день осады констатировал Тибо Шампанский. – Люди измотаны. Если бы враг шел на штурм, можно было бы ожидать, что близкая опасность пробудит храбрость в тех, в ком она жива. Но все эти… – Граф сделал широкий жест рукой в сторону крепостных стен. – Они не ищут чести и славы! Они медленно разрушают город. Жители устали, забыли о сне, не в силах больше заделывать дыры и тушить пожары. Не сегодня-завтра начнут бунтовать, а чтобы заставить их держаться, нам нужна хоть какая-то победа.

– Ты предлагаешь совершить вылазку? – устремляя на собрата по оружию тяжелый взгляд, спросил Гуго де Пайен.

– Да, ночную вылазку. Чтобы сжечь эти чертовы требюше! Это придаст сил защитникам.

– Может быть, – согласился предводитель крестоносного воинства. – Но есть два вопроса. Первый: что будет после того, как радость защитников вновь угаснет? Долго ли мы собираемся удерживать крепость?

– Иной у нас не осталось, – скорбно напомнил граф Шампанский.

– Да, это верно. Но тут кроется второй вопрос: что, если противник только и ждет, когда ты неосторожно откроешь ворота? Что, если тебя намеренно выманивают из крепости, зная твою горячность? Что, если враг как раз и желает вовлечь нас в бестолковую схватку, а тем временем ворваться в беззащитный город. Сил для полевого сражения нет – мы не можем и удерживать стены, и всерьез думать о том, чтобы ударить по вражескому лагерю.

– Я каждую ночь слежу за ними. Выставив луну сторожить, они упиваются допьяна и горланят нечестивые песни.

– Горланят, – подтвердил Гуго де Пайен. – Я тоже хожу полюбоваться шатрами неприятеля с боевой галереи. Но вот какая странность – среди осаждающих я видел гербы многих весьма опытных и умелых рыцарей. Каждый из них знает, сколь пагубны бесчинства и беспечность на войне. И наверняка каждый из них не помедлил бы пресечь сие непотребство, когда бы…

– Что «когда бы»? – нетерпеливо воскликнул Тибо.

– Когда бы враг не старался убедить нас, что он легкая добыча. Вчера на закате, уже после начала завывания этих пропойных менестрелей, я выцелил из аркбаллисты одну из вражеских катапульт и пустил в нее огненную стрелу.

– Надеюсь, удачно?

– Да, она вспыхнула. И тут же, как из-под земли, рядом с ней появились люди с водой и песком и сбили пламень. Скабрезные песни, надо сказать, при этом не прерывались ни на миг. Тибо, друг, поверь моему опыту – нас ждут. Выманивают, как мышь из норы кусочком сыра. Кроме того, даже при абсолютной нашей удаче, построить новые требюше – два, от силы три дня. У нас же каждый воин – настоящий воин – на вес золота!

– Ты можешь предложить что-либо лучше?

– Лучше – нет. Другое – да. Мы ударим на рассвете, когда эти крикуны наконец устанут. Ударим всеми силами, какие только имеются в наличии.

– А как же город?

– Засада, увидев, что мы клюнули на приманку, незамедлительно ворвется в открытые ворота. Все прочие, или большая их часть, сосредоточатся у требюше и катапульт, но они устанут после бессонной ночи и вряд ли смогут быстро реагировать – это даст нам шанс выиграть немного времени, и мы ударим через лагерь.

– Ты, видимо, хотел сказать – удерем через лагерь?

– Я хотел сказать – прорвемся через лагерь. Даже это будет стоить немалых жертв, но так есть хоть какой-то шанс.

– Но ты забыл, мой славный де Пайен, что нам некуда прорываться.

– Ерунда! – сжал кулаки крестоносец. – Мы уйдем в Бургундию, в Гельвецию. Если действовать решительно и быстро, нас никто не успеет остановить. А в горах мы соберем новое войско.

– Вряд ли мы соберем войско в горах. Там и жителей-то немного. А уж тех, кому господь предначертал носить оружие, так и вовсе…

– И все же другого выхода нет!

Тибо взглянул на отрешенно молчавшего Бернара:

– Не уверен… Рассудите нас, святой отец. Быть может, от наших глаз сокрыто то, что открыто вам.

– Я скажу вам, – тихо промолвил Бернар Клервосский. – Скажу… Но чуть позже. – Он повернулся и, устало пошатываясь от недельного недосыпания, побрел к молельне.

В храме царил полумрак, сгущающиеся вечерние сумерки приглушали последние солнечные лучи, лившиеся в окна. Среди огарков свечей на алтаре стояла нетленная святыня – дарохранительница с усекновенной главой. Серебряный лик, взиравший на посетителей, дышал покоем и мудростью.

Бернар преклонил колени, невольно придерживаясь, чтоб не упасть.

– За что оставил ты меня, Господи? За что караешь меня и вернейших дома Твоего? Отнял ты десницу свою от чела моего, и сухая земля воспылала огнем под стопами моими. Воинства всех царей земных – щепоть праха в перстах Твоих, но ведь не сравниться мне с могуществом Твоим, и ничто человечье хотенье пред волей Твоей. Коль суждено мне принять венец мученический, дай знак, что путь мой верен, и не ропща приму я любую муку! Спаси уверовавших, жизни кладущих во имя Твое! Дай силы рукам их, храбрости – сердцам и покой – душам. Не за себя прошу, Господи! Смилуйся надо мной, грешным!

– О милости умоляешь? – раздалось из полумрака, и над алтарем тысячи светящихся пылинок сложились в фигуру Антанаила. – Что ж прежде-то не уповал на милость мою? Что ж прежде не вопрошал, каков путь твой – в те часы, когда владыки земные стояли пред тобой коленопреклоненно? Иль вздумал ты, что возвысился над ними? Гордыня свила змеиное гнездо в сердце твоем. Понадеялся ты на стены крепкие, на мечи булатные, понадеялся на власть и силу. Но где же Божий промысел? Где служение имени Творца предвечного? Его изгнал ты из души своей – изгнал и сам не заметил того. Что же нынче просишь о милости?

– Мой грех! – распластался крестом на полу преподобный Бернар. – Казни меня! Испепели молнией небесной! Сожги пламенем адским! Об одном молю – спаси пошедших за мною, ибо я лишь плоть от плоти человеческой, ты же – дух от духа Господнего! Не за мной, но за тобой шли они!

– Знаю я, что праведен ты, Бернар, что не желал иной власти на земле, кроме власти Господа. И коли неверно истолковал волю мою, то не из каверзы, а по скудоумию. Сей день и дни до сего дня – урок тебе. Ныне же явлю я тебе и всем истинно верным силу мою, дабы посрамить ковы земные и восславить имя Божье. Иди и скажи: пусть вложат мечи в ножны, пусть молятся, пусть слова молений их рождаются в душе, как дитя рождается в чреве матери. Те, в ком сильна вера, спасутся.

Сияние исчезло, и тьма окончательно заполнила часовню.

То, что произошло дальше, было записано у аббата Сугерия в дневнике такими словами: «И лишь погасло дневное светило, и колокола зазвонили к всенощной, раздалось над Лангром стройное пение, точно сонмы ангелов во облацех согласно восславили имя Божье. И яркий свет залил город, и воздух наполнился ароматом роз и лилий. Затем же вдруг все исчезло, будто привиделось. А вскоре, еще не успели мы опомниться, врата Лангра отворились, и жители города, в смущении разводя руками, объявили, что ни Бернара, ни присных его чудесным образом в городе не стало. Неведомо – воля то Божья, или же дьявольские козни, ибо так хитер и могущественен враг рода человеческого, что иной раз непросто разгадать каверзы его».

Сжатое ячменное поле, представшее взорам Гарри и его спутников, сейчас мало напоминало мирные крестьянские угодья. То здесь, то там по всей ширине его лежали трупы воинов, судя по доспехам – из тех самых отрядов, которые недавно промчались мимо пилигримов.

– О-ля-ля, – прищелкнул языком проводник, – а вот, кстати, и кони. – Он указал на породистых скакунов, понуро бродивших рядом с убитыми.

– Не только. – Гарри наклонился и, разжав пальцы одного из мертвецов, вытащил меч. – Теперь это тоже может пригодиться. Хорошо бы понять, что здесь произошло, – оглядевшись, бросил он. – Ни крестоносца, ни его дружка с перебитой носопыркой, ни, слава богу, Федюни тут нет. Но гнались точно за ними.

– Мой принц, – крикнул переводчик, – один жив, поспешите! У него кишки вывернуты – скоро помрет!

Гарри бросился к лежащему в кустах воину.

– Пилигрим… – чуть приоткрыв глаза, прошептал тот, – на поясе кошель – забери, помолись за меня.

– Что здесь было? С кем вы сражались?

– Ступай к герцогу Саксонскому, скажи… – Он замолчал и закрыл глаза.

– Что сказать? Не умирай! Что сказать?

– Скажи – мы славно дрались. Люди императрицы все остались здесь. Наших… и тех… тоже немало. – Воин сжал губы, удерживая стон. – Остальные ушли с графом. Они дойдут до Бернара.

– А где мальчишка? Мальчишка где? С ними был мальчишка! – кричал Гарри, не обращая внимания на то, что умирающий не понимает его наречия.

– Мой принц, это бесполезно – он мертв.