Текст книги "Сын погибели"

Глава 26

Пока не попадешь в историю – не попадешь в историю.

Ксенофонт

Гонец быстро спрыгнул с коня и бросился в ноги полководцу:

– Милорд принц, Бристоль наш!

– Замечательно. – Гарри поднял с колен воина, доставившего ему радостную весть, и впечатал ему в ладонь золотую монету. – На вот. Заслужил!

Сделав это, он повернулся к стоящему рядом человеку в духовном одеянии, но без наперсного креста, и сказал насмешливо:

– Ну что ж, преподобный Кеннет, вы проиграли спор. Ни стены, ни копья не остановят Истину, время которой настало. Теперь у нас есть столица. Отсюда – из Бристоля – мы завоюем весь Уэльс. И будь на то воля Спасителя, то и всю Британию. Вместе с Шотландией. Весь остров станет единой крепостью истинной веры!

Аббат Кеннет укоризненно покачал головой:

– Ты богохульствуешь, призывая на помощь Спасителя и Всевышнего. Сын погибели – лжепророк, и учение его – ложное золото.

– Ты опять за свое? – нахмурился предводитель мятежников. – Когда наконец уймешься? Я не просил и не прошу тебя принять нашу веру, но к чему ты хулишь то, о чем не ведаешь?

– Ты, видно, запамятовал, Гарри. Я пошел с тобой затем, чтобы унять кровожадность змеева пламени, выпущенного тобой из душ таких же нищих, каким был ты. Но я ни на миг не отрекался от своего истинного служения – служения Господу – Триединому Спасителю человецей, распятому и снова воскрешенному. И потому всякое слово и деяние мое направлено к одному лишь – восстановлению христианского мира и покоя в отчих землях.

– Проклятие! Ты решил испортить мне день такой славной победы? Клянусь своими золотыми шпорами – тебе это не удастся!

– Твои золотые шпоры – тщета и тлен, – неумолимо продолжил аббат Кеннет.

– Мой конь ближе знаком со шпорами. Он не стал бы разбрасываться такими словами. – Гарри скривил губы.

– Шипы терний лишь напомнят мне об участи истинного Спасителя, и нет мученического венца, которого бы не снес верующий во славу Божью.

– Что ты болтаешь? Противно слушать! Ты не раз уже видел – повинуясь данному тебе слову, я не истребляю тех, кто верует подобно тебе, а лишь удваиваю налоги им, дабы возложить тяжесть войны более на их плечи, чем на плечи моих сторонников. И что же? Сотни и тысячи вчерашних прихожан спешат признать себя моими единоверцами, чтобы сохранить мошну. А ты мне твердишь о терниях…

– Они вероотступники, – не меняясь в лице, вздохнул аббат. – Душам их суждено гореть в аду. Впрочем, как и твоей, Гарри. И помни, изменив праведной вере за жалкие сребреники, твою ложную они бросят даром. Так что, стоит ли хвалиться победой?

– Стоит, чертов святоша! Стоит, очень даже стоит! Мой жребий – это дело! А слово… Не бойся, слово придет! Спаситель понес его за море, но оно вернется сюда, я уверен в этом! Вернется и сокрушит твои словеса. Как змей Моисеевой веры, пришедший по его зову, пожрал священных гадов египетских жрецов.

– И тогда, и поныне племя аспидово пожирало друг друга. Веришь ли сам ты словам о возвращении Сына погибели? Измена и коварство следуют за ним, как страх и ужас шли, сопровождая языческого бога Марса. Эти спутники неминуемо приведут его к бесславному концу.

Гарри заскрипел зубами, осознавая, что упомянутые собеседником измена и коварство действительно вполне могут привести Спасителя к концу. Славному или бесславному – какая уж тут разница…

– Господь на моей стороне, – досадливо буркнул полководец, давая шпоры коню. – Самое время осмотреть будущую столицу.

Гнедой жеребец, почуяв непреклонную волю хозяина, рванулся в галоп. Ветер развевал длинные волосы принца нищих, остужая раскрасневшееся от ярости лицо.

«Кеннет прав, – думал Гарри, – эти иуды убьют мальчишку. Конечно же, он Спаситель, но ведь совсем ребенок. Как же я, глупец, просмотрел-то? Что теперь делать? Сколько бы я здесь ни побеждал, сколько ни сокрушал рыцарских отрядов, Его слово и вправду превыше моих побед. И Его гибель обратит во прах деяния мои!»

Толпа у распахнутых ворот криком и звоном оружия приветствовала неистового апостола. Стоящие на коленях пленники ожидали своей участи, надеясь на лучшее.

С той поры, как аббат Кеннет стал ближним советником и канцлером принца-змееносца, сдавшиеся на милость победителя обрели шанс на спасение. Лишь те, кто упорно не желал сложить оружие, попадали под беспощадную расправу. Теперь многие замки попросту открывали ворота, спеша присягнуть завоевателю, чтобы избежать разграбленияё а то и полного разрушения.

– Мой принц, – один из соратников Гарри, некогда командовавший отрядом лучников у всеми забытого барона, присоединился к въезжающему в город предводителю воинства новой веры, – в лагерь только что прибыли высокие послы.

– Вот ведь новость! – удивился Гарри. – Что им нужно?

– Я не могу сказать, но верительные грамоты, привезенные ими, адресованы принцу Гарри ап Эдинвейну.

– Даже так? Занятно! А ну-ка, зови их!

– Куда?

– Да откуда я знаю! Найди самый роскошный дом в Бристоле и веди их туда. И поторопи аббата Кеннета – я желаю, чтобы этот святоша тоже присутствовал на приеме официальных послов.

Не успели помилованные защитники Бристоля отряхнуть придорожную грязь с колен, не успели победители отполировать запятнанные кровью мечи, а под сводами замка, служившего некогда королевской резиденцией, звучали медоточивые речи гвинеддского вельможи:

– Мой государь, славный и могущественный Гриффидд ап Кинан, шлет привет и поздравления своему доблестному собрату, принцу Гарри ап Эдинвейну с великой победой и возвращением на земли его благородных и доблестных предков.

– Я тоже приветствую принца Гвиннеда, – важно склонил голову Гарри. – Однако уверен, не только желание приветствовать меня заставило вас проделать столь долгий путь.

– Мой господин прослышал о величии замысла твоего. И хотя сам он не разделяет твоей веры, но полагает, что можно решить миром проживание твоих единоверцев в землях Гвиннеда, а христиан – в тех провинциях, что находятся под твоей рукой.

– Быть может, – согласился Гарри.

– Он также предлагает справедливый раздел земель Уэльса. Те земли, которые ныне взяты твоим мечом, останутся за тобой. Те же, что состоят во власти Гриффидда, сохранятся при нем. Все прочие валлийские территории мой повелитель готов разделить между тобой и им к взаимному удовлетворению по нерушимому договору на вечные времена. На том он целовал крест и клялся в братской дружбе во имя Отца, Сына и Святого духа.

– Гриффидд Мудрый недаром получил свое прозвание. Он правил Севером еще в те годы, когда отец мой был молод. И потому хорошо знает жизнь и умеет отличить козлищ от овец. Я верю, что в словах его нет лукавства. Но мне все же следует подумать, прежде чем дать ответ. Ступайте, вас напоят, накормят и разместят как почетных гостей. – Гарри сделал повелительный жест, отпуская высокое посольство. – Ты слышал? – забывая о достойном принца величии, крикнул Гарри, срываясь с импровизированного трона и бросаясь к аббату Кеннету. – Слышал? Они именуют меня принцем и готовы признать за мной весь Южный Уэльс, а вместе с ним еще и половину Западного!

– Прискорбно, но это правда, – опустил глаза его канцлер. – Что ж, ликуй. Время собирать камни пока не пришло.

– Заткнись и слушай! Мне нет дела до твоих камней! Сегодня же ты вступишь в переговоры. Ты будешь торговаться за каждую болотную кочку, за каждую метлу на лесной ферме. После разгрома под Бристолем враги попритихли и нескоро поднимут головы. Мне нужен месяц: армия должна отдохнуть, а жители – свыкнуться с мыслью, что мы пришли навсегда, и им ничего не угрожает. Но мне нужен месяц, – повторил он. – Я уеду, меня не будет. Не спрашивай куда – не твое дело. И никто не должен знать об этом. Для всех – я заперся во дворце и никого не принимаю. Я повелю, чтобы тебя слушали, как меня, а ты сам придумай, чем я занят. Ясно? Если попытаешься изменить мне – найду даже под землей и придумаю что-нибудь такое ужасное, что мученический венец покажется тебе пастушьей шляпой. Вдобавок я прихвачу с собой здешних монахов. Если замыслишь недоброе – они пойдут на корм рыбам. Ты хорошо меня понял?

– Я понял тебя, принц Гарри, – тяжело вздохнул канцлер. – Иди, я не предам и буду торговаться за каждый куст, за каждую ветку и листик на этом кусте. И да закончится, наконец, долготерпение Господне, да ниспошлет он гибель на пути твоем!

Рыцарь чести, выбранный прекрасными дамами суда Любви и Красоты, возложил белый плат Никотеи на голову Генриха Льва.

– Да будет признан сей рыцарь непобежденным, да будет прославлена доблесть герцога ди Сантодоро!

Объявленное решение вызвало ликование трибун и шквал неконтролируемого обожания у тех, кто еще несколько минут назад с подозрением взирал на ромейскую севасту. Никотея сделала знак гербовому королю, тот скомандовал герольдам, и тут же по четырем сторонам ристалища взвыли трубы, силясь заглушить одобрительный крик толпы. Когда все утихло, герцогиня Швабская поднялась с места и заговорила. Публика, сызмальства привыкшая к луженым глоткам персевантов,[68]68
   Персевант – помощник герольда, оглашавший на турнире гербы, титулы и имена бойцов.


[Закрыть] невольно привстала с мест, прислушиваясь к спокойному негромкому голосу заморской красавицы. Странное дело – она не кричала, но всякое слово, четко и властно произносимое ею, достигало слуха каждого, у кого имелся слух.

– Есть ли здесь кто-нибудь, кто хотя бы на миг может усомниться в храбрости и воинском искусстве герцога Баварии? Есть ли здесь такие?

– Нет! – взвыли трибуны.

– Есть ли кто-нибудь, кто приписывает сегодняшнее поражение этого великого воина его слабости или же неумению владеть оружием?

– Нет!

– Есть ли кто-нибудь, полагающий, что своею доблестью Генрих Лев уступает более счастливым противникам?

– Нет! Нет! Нет!

– Так не усомнимся же мы в том, что лишь злая судьба была причиной столь плачевного случая. – Никотея указала на герцога, накрытого белым платком. Она не видела его лица, но готова была поклясться, что слышит зубовный скрежет. Взятый под защиту рыцарь был вынужден молча внимать речам спасительницы. – И не поставим мы в упрек доблестнейшему Генриху Льву это несчастное поражение!

– Не-е-е-ет!!! – неистовствовала толпа.

– Вальдар, мальчик мой, ты посмотри, как эта юная девица ловко держит зал, – послышался на канале связи голос Джорджа Баренса.

– Эта юная девица много чего ловко держит. И в первую очередь, как мне представляется, она держит за горло своего мужа, а с ним – всю имперскую знать.

– Похоже, ты прав. Мы и впрямь ее очень сильно недооценили. В свое оправдание должен сказать, что я тщательнейшим образом изучил все источники по нашей истории, а также по истории ближних сопределов. Ни в одном не упоминается Никотея Комнина. Возможно, где-то она не родилась, где-то умерла во младенчестве, где-то окончила свои дни в монастыре или же попросту стала тихой благонравной женой вельможи. Ну, скажем, того же Симеона Гавраса.

– Вот так вот… Одна ночь любви, и такие последствия.

– И я верю… Да нет же – я знаю, что славный воитель и великий полководец Генрих Лев еще не раз докажет, что нет в Империи героя, способного потягаться с ним мужеством и славой. Как бы ни было горько сейчас видеть отважнейшего из отважных в столь плачевном состоянии, мы все помним, что настоящий бой, бой во славу Отечества, во славу Господа нашего – превыше любой победы на любом турнире! То, что я скажу сейчас, написано кровью в моем сердце.

Трибуны притихли, ожидая сокровенного.

– Всякому известно, что язычники-пруссы уже много лет разоряют наши земли и терзают сердца всех истинно верующих, принося жертвы проклятым идолам. Всякому известно, что последние месяцы мы готовили крестовый поход в земли язычников – Зигфрид, архиепископ Кельнский, призвал нас к нему, и было бы преступлением не откликнуться на этот зов! Стоит ли говорить, как мечтала я увидеть во главе похода своего мужа? Но сейчас я утверждаю: нет рыцаря и полководца более достойного возглавить наше войско у балтского предела, нежели Генрих Лев! – Она простерла руку к вставшему на колено рыцарю. – Есть ли здесь кто-нибудь, кто сочтет, что он недостоин этой чести?

– Не-е-ет! Не-е-ет! Слава Генриху! Слава Льву! Слава Никотее! Многие лета герцогине Швабской!

– Вуаля. Что и требовалось доказать: под ликующий гул толпы ангельское создание устранило опаснейшего конкурента, а никто этого даже не понял, – резюмировал Баренс.

– Генрих Лев понял, – ответил Камдил.

– Ну, у него-то теперь и выхода нет. После того как Никотея спасла его от гибели, после того как она устроила такое шоу, он уже не сможет сказать, что желает потягаться за имперский трон вместо завидной чести рыскать по лесам и болотам в поисках диких воинственных пруссов.

– Это верно, – согласился Камдил. – Однако на самом деле она устранила не одного, а двух конкурентов. Без поддержки баварца Лотарь Саксонский тоже не рискнет противостоять мужу Никотеи.

– Ай да юная прелестница! Как ловко она разыграла этот гамбит! Что можно сказать… Ты не зря проделал этот путь и не зря помог ей сегодня разделаться с конкурентом. Теперь она тебе доверяет, если вообще, конечно, доверяет кому-либо. А значит, у тебя довольно неплохая позиция, чтобы в нужный момент остановить нашу очаровательную подругу.

Завершив свою речь, Никотея предоставила оруженосцам герцога Баварии делать свое дело. Она с удовлетворением отметила, как один из юношей аккуратно сложил окровавленный платок и засунул под кожаный нагрудник. Севаста постаралась запомнить его лицо: обуянный страстью человек в свите опасного и скорее всего непримиримого врага – всегда полезная фигура. Пока же она величаво поднялась в свою ложу, давая возможность оруженосцам доставить обескураженного Льва в его шатер.

– Милая, зачем ты сделала это? – недоуменно спросил Конрад Швабский, едва только его супруга опустилась на соседний трон. – Теперь Генрих значительно усилится – собранное войско пойдет за ним, а мы останемся ни с чем!

– Молчи, дорогой мой, – проворковала Никотея. – Молчи и смотри, что будет дальше. Не спрашивай, куда летит богиня победы, когда она летит над тобой!

Ждать пришлось недолго. Едва улеглись страсти по поводу спасения Генриха Льва и единодушного избрания его главой крестового похода, на ристалище на взмыленном коне вылетел всадник. Он пронесся до середины турнирного поля, осадил коня аккурат против ложи хозяев турнира и заорал благим матом:

– Близится конец света! Ужас объемлет земли, и поступь Антихриста сотрясает божьи храмы! Вести из Рима! – Всадник ловко достал свиток из-под алой котты, на которой было изображено надкушенное золотое яблоко. – Послание от Его Святейшества! Оно писано слезами благочестивейшего Папы Гонория и скреплено кровью христианской! Рыдайте, люди: «Истинно, истинно говорю вам: наступает время, и настало уже, когда мертвые услышат глас Сына Божия и, услышавши, оживут». В землях франков случилось недоброе: отверзлись врата адские и исторгли зверей погибели! Король франкский сокрушает обители христианские, противник же его – некий Бернар из Клерво – и вовсе похитил и умертвил папского легата, и втоптал в грязь благочинный сан милосердного служителя Божия. Имя одному Коркодел, другому же – Левиафан! Стенает Франция, отлученная от матери нашей первоапостольной Римской католической церкви, от груди ее, от млека животворящего! Как язва, разъедающая плоть, появившись раз, поражает все тело, так и звери бездны, ступив на земную твердь, останутся ли в границах земель франкских? Святейший Папа, блаженнейший и благочестивейший Гонорий II, шлет послание императору, коий есть острейший меч в руке апостола Петра. Но увы, увы, нам грешным! Терзайтесь и плачьте, ибо нет в земле нашей императора…

– Ты слышишь, слышишь? – взорвался Баренс на канале связи.

– Ну, конечно, слышу!

– Вот это мастерство! Снимаю шляпу! Публика заведена, сейчас они быстренько разовьют эту тему и сделают Конрада императором. Готов держать пари… да теперь уж ни к чему. Хотя давай-ка послушаем, что скажет Отакар Богемский – старейшина князей-электоров.

Взгляды присутствующих обратились к одной из лож – как раз напротив той, где восседали Конрад и Никотея. Осанистый седобородый вельможа, уже много лет правивший Богемией, поднялся со своего места и заговорил голосом зычным и резким:

– Сегодня необычный день! День, когда перст Господень указывает нам путь столь же ясно, сколь лучи солнца указывают, что настало утро. Каждый из вас знает, что не здесь и не сейчас должны были собраться знатнейшие из князей Империи, чтобы решить, кто займет опустевший трон императора. Но человечье разумение ничто пред Божьим промыслом. И, стало быть, мы должны представить ответ пред Богом и людьми именно здесь и сейчас. Судьба не оставляет нам выбора. Скажу прямо: я долго сомневался, кому отдать свой голос – храбрейшему ли Генриху Льву или же доблестному Конраду Швабскому, ближайшему родичу покойного императора. Но сегодняшний день все расставил на места, и мне доподлинно ясно, что не человечьим хотением, а божьим соизволением герцог Конрад должен взойти на трон. Герцог Конрад должен повести войско Империи для спасения христианства, дабы подавить, выжечь язву, разъедающую некогда общее наше Отечество. И да станет оно единым вновь и возродится, аки феникс из пепла, Великая Римская Империя! Pax romanum![69]69
   Pax romanum – римский мир.


[Закрыть]

– Шах и мат, – прокомментировал Джордж Баренс.

– Я… поддерживаю герцога Конрада, – поднялся следующий по старшинству Лотарь Саксонский. Лицо его было бледно, даже издалека слышалось, как тяжело ему даются произносимые слова.

– Еще бы, – усмехнулся лорд Джордж, – по нашим данным, он присягал на верность Бернару. Сейчас ему высказаться против – все равно что напроситься на отлучение от Церкви. Тем более если его несостоявшийся зять отправится сражаться с пруссами…

– Отправится, – Камдил облокотился на ограждение ристалища, – но теперь с куда меньшим войском, чем рассчитывал. Вероятно, только с баварцами, ну, может, еще с саксонцами.

– Монсеньор, – рядом с графом Квинталамонте остановился запыхавшийся херсонит, – там Федюня…

– Что с ним?

– О, не беспокойтесь, он жив и здоров. Но у него на коленях спят две огромные змеи, и еще он говорит, что нам следует незамедлительно идти к Бернару Клервосскому.

Матильда рыдала. Рыдала и не могла унять слезы – бегство любимого казалось заслуженной карой за грехи: за поругание траура, за попрание отцовской воли, за невенчанную любовь, за обман, который окружал нечестивую ее страсть с самого начала. Но чем сильнее гнала прочь обуревавшие ее чувства, тем сильнее болело сердце, грозя разорваться на части от тоски.

Королева уединилась в молельне и не покидала своих покоев, вознося молитвы Святой Деве, прося заступничества. Но каждый раз, когда начинала она «Ave Maria», мысли возвращались к греховным мирским вопросам: как могла стража у ворот пропустить пленника, куда помчался он, где скрывается? Ответы находились тут же. Уже не первый день Фульк Анжуйский свободно разъезжал по Лондону и его окрестностям, и никому бы в голову не пришло останавливать высокородного гостя короля и королевы. Ответы находились сразу, но вопросы в голове Матильды звучали вновь и вновь.

– Моя королева, – мажордом ее величества вошел в покои Матильды, – к вам направляется государь.

– Для чего он хочет видеть меня? – спросила Матильда, стараясь наскоро промокнуть слезы на щеках.

– Он мне не сказал. Лишь повелел сообщить, что незамедлительно прибудет. А вот, кстати, и он, – заслышав характерные шаги в коридоре, мажордом открыл двери и согнул спину в поклоне.

Трижды глубоко вздохнув, чтобы восстановить дыхание, королева вышла навстречу суженому.

– Рада видеть вас, мой государь. – Она склонила голову, надеясь, что такое положение не даст рассмотреть ее заплаканные глаза.

– И я рад, Мотря, – пробасил Мстислав. – За советом к тебе пришел. Из земель, что от нас к закату лежат, гонец прибыл. Говорят, князь у них объявился, коий многие города на копье взял и многие воинства в прах развеял. А на знамени того князя не крест ваш, не хиро ромейское,[70]70
   Хиро ромейское – знак соединенных букв «Х» и «Р».


[Закрыть] не лик святой, а самое что ни на есть кубло змеиное.

– Да, я слышала о том, – коротко ответила Матильда.

– Вот я себе и думаю: змей – он змею рознь. Сам я, как всякому доподлинно ведомо, змееборец, но ведь и то сказать, от нашего Светлояр-озера до вашего студеного Сновидона мы и сами змеиным путем пришли. Послал я туда нынче лазутчиков – разузнать что к чему. А к тебе пришел спросить: как в прежние-то времена с теми землями предки наши поступали? Бились или мирились? Или же иначе как?

– Чаще бились, – ответила Матильда, не удержав предательского всхлипа.

Король Гарольд замолчал и пристально уставился на будущую супругу.

– Пошто слезы льешь? Или по батюшке убиваешься?

– По батюшке, – краснея, выдавила Матильда.

Мстислав оглядел ее с одной стороны, затем с другой, будто не видал ранее:

– Ужо тебе, Мотря, не к лицу врать-то. Не отца ты сейчас поминаешь.

– Не отца, – еще ниже склонила голову королева.

– Тогда кого же?

Дочь Генриха Боклерка молчала.

– Что ж молчишь? Ответствуй.

Матильда чувствовала, как падает вниз сердце и сплетаются в комок все невысказанные слова, перехватывает дыхание, и слезы вновь заливают щеки.

– Ладно, не говори, и без того знаю. О молодце заморском убиваешься. Так ведь?

Матильда кивнула.

– А он, ишь, сокол залетный, крылья расправил и упорхнул.

Матильда почти без чувств рухнула на колени.

– Встань, встань. Не пристало, – подхватил ее Мстислав. – Разве ж непонятно… Я вон хоть и не стар, да в летах. А тот, недовешенный – юн да пригож. Встань… Корить тебя не буду. Но уж совратителю, не обессудь, кол острый. – Король собрался хлопнуть в ладоши, чтоб позвать мажордома.

– Не губи! – Матильда схватила его за руки, не давая свести. – Не губи, мой повелитель!

Мстислав помрачнел:

– Что, уж так не люб? – наконец выдавил он. – Чем же я тебе нехорош? Может, обидел когда? Злата ли не дарил, мехов ли? Может, когда прогневил?

– Боюсь я тебя, – тихо вымолвила Матильда. – Боюсь, как батюшку своего боялась. Ежели хочешь – голову мне руби. Я одна во всем виновна…

– Так, значит. – Гарольд высвободил руки и прошелся по комнате, выискивая, что бы сокрушить могучим ударом. – Значит, так…

Матильда стояла перед ним, замерев от ужаса, ожидая расплаты и благодаря небеса за то, что они подарили ей немного счастья перед гибелью.

– Вот как… – невпопад бросил Мстислав. – Ну, значит, и быть по тому. Сядь, Мотря, и выслушай волю мою. Сказывал ли тебе – сон мне дурной был. Поведал я тот сон мудрому Георгию, мниху[71]71
   Мних – монах.


[Закрыть] ромейскому. Растолковал он его, и когда правду сказал, то приключилось с братцем моим родным, от меня неотличным, беда великая. Пал он от измены черной в отчих землях. А потому надо мне собираться в Киев-град, дабы самолично вызнать, что да как. Ты же здесь – в дому – хозяйкой останешься. Дружину я тебе отряжу немалую, советников путных… Правь тут пока именем моим. А ежели не вернусь через один год, один месяц, одну неделю и один день, то почитай себя свободной от слова, мне данного. И коли так, то и живи, как знаешь.

Матильда удивленно подняла на могучего, сходного с лесным медведем, витязя заплаканные глаза. Тот глядел на нее печально и, как показалось королеве, сам едва сдерживал непрошеные слезы.

– Быть по сему, – кратко бросил он и, не дожидаясь ответа, вышел из покоев королевы.