Текст книги "Никон (сборник)"

– Да нет! Тут с разных сторон. Из Соли Вычегодской, из озера Прорва, из Кандалакши, Селигера, Мсты. А порченый слуги уже отобрали.

– А я уродец нарочно посылаю покупать, – сказала Татьяна Михайловна. – Мои комнатные девки его трут в порошок и в белила добавляют. Вот гляди-кась! – И царевна выставила напоказ одну и другую щечку, набеленную, но столь тонко, что и своя собственная краса через деланную просвечивала.

– А я-то все завидую твоим белилам! – призналась Федосья Прокопьевна. – А они вон на чем.

– Домой будешь уезжать, я тебе отсыплю. А саккос одним белым надо изукрасить, – сказала Татьяна Михайловна. – Белый все-таки самый благородный.

Саккос предназначался для Никона. Царица вознамерилась поднести его патриарху перед Пасхой, чтоб на праздничной службе патриарх блеснул обновой.

– Отдохнем, – предложила царица, поднимаясь. – В глазах уже рябит.

Подошла к иконам, хотела перекреститься да и вспомнила про Никонову «память», которую уже рассылали по всему царству.

– Ну-кась, как это? Научи! – Мария Ильинична подала руку Федосье Прокопьевне.

Та сообразила, что от нее хотят, и, пригнув два выставленных царицыных пальчика, указательный и средний, присовокупила к ним большой.

Царица с сомнением поглядела на свою руку.

– Пускай сам этак молится! – Подняла два пальца: – Этак-то величавее!

– А по мне, в три перста удобней! – возразила Татьяна Михайловна. – Константинопольский патриарх Афанасий, что на днях приехал, благословил Никона за троеперстие. В греческой стороне все так молятся.

– Ну, не знаю! – сердито сказала царица. – В два перста все предки наши молились и были святы. Теперешним грекам перед Русью заноситься-то больно нечем. Да только мы сами дураки. У всякого Якова готовы учиться. А уж давно пора, и грекам особенно, пример с нас брать. Наше благочестие ихнему не чета, они двести лет под басурманами.

– От дворовых я слышала… – вставила словечко Федосья Прокопьевна да и прикусила язычок.

– Ну, чего уж там, говори!

– Прости, матушка государыня! – Федосья Прокопьевна зарделась. – Не про все ведь надо языком лаять, что в уши набилось. С языка слетело.

– Гляжу, и ты у меня дворцовым мудростям научилась! – обиделась царица.

– Ох, Господи! Да скажу я! Скажу! Хоть и дерзкие больно слова. Дворовые говорят, что патриарх кукишем велит креститься, – сказала и затаилась, ожидая гневного окрика.

Мария Ильинична сложила пальцы по-новому.

– Похоже ведь… Чего нам в покое не живется?

– Так ведь неправильное было знамение, – сказала холодное, но уместное Анна Михайловна. – На самом Афоне в три перста крестятся, и в Киеве, и сам константинопольский патриарх.

– Твой константинопольский патриарх сломя голову в Москву прибежал. Султан-то его чуть не вздернул. – Царица грозно повела глазами. – Константинополь Москве – не указ.

Анна Михайловна смиренно поклонилась.

– Истинная правда, матушка царица. Я ведь что говорю! Как наш пресветлое солнышко государь скажет, так и будет.

Царица вздохнула. Алексей Михайлович совсем переменился. По ночам книжки читает, махонькую тетрадочку завел, тайные записи записывает.

И еще раз вздохнула – креститься Алексей Михайлович стал по-новому. Когда не забудется. А как забудется, как душой с молитвою сольется, так уж и по-старому.

11

На царя и впрямь напала охота читать. Шел Великий пост, самое время для благочестивых раздумий над текстами святого Писания, но в том-то и дело – читал Алексей Михайлович не Писание, а сочинения о войнах, какие вел Иоанн Грозный, и всякие бумаги, писанные самим царем Иваном.

Безвозвратно миновало время, когда иностранные резиденты доносили об Алексее Михайловиче: «Их царское величество до сих пор не в городе, а большею частью развлекается вне его, в нескольких верстах, то в одном, то в другом месте, со своей супругой».

Алексей Михайлович ныне и дьяков сам слушал, и в Думе сидел прилежно. Однако более всего он теперь полюбил ночные часы, когда оставался наедине со своей тетрадочкой и с новыми для себя книгами.

Ах, какую радость доставил ему нынче князь Долгорукий! Подарил свеженький фолиант – «Книгу о селитреном варенье и о пороховом деле, 7161 году, что поднес великому государю боярин Юрьи Алексеевич Долгоруковос».

Рядом с этой книгой лежало две других, уже прочитанных и продуманных, – «Книга о наряде и о огнестрельной хитрости» и «Роспись образцовым артолорейским пушкам со всякими запасы, что к такому строению надобно».

Почитывал государь и две старые свои книги: «Учение и хитрость ратного строения» – немецкий устав, переведенный и изданный в Москве по его собственному указу, и ту, что называлась «Книга судебная и о ратном ополчении и о всяких урядствах, 114 году, переведена с немецкого языку на русский язык при царе и великом князе Василье Ивановиче всеа Росии». Книга царя Василия Шуйского была полезна и не хуже других, но Алексей Михайлович испытывал к ней недоверие. Царь Шуйский все войны проиграл вчистую.

Иное дело Иоанн Грозный!.. Хоть и у него не все заладилось, однако и противник перед ним стоял другой. Шуйский казачьих шаек не одолел, а царь Иоанн с самой Европой силой мерился. И немало преуспел. Великие крепости, испытав его силу, почтительно складывали перед ним свое немецкое прехитрое оружие.

Почитав книгу Долгорукого о пороховом деле, Алексей Михайлович отложил ее и снова перечитал грамоту о том, «как великий государь царь и великий князь Иоанн Васильевич с сыном своим Иоанном Иоанновичем изо Пскова изволили итти войною и полки отпустить под немецкие городы, и те городы имали и ково в тех городех воевод оставляли».

Читал о былом, думал о будущем, а перед глазами стояло нынешнее.

Днем в Думе Алексей Михайлович не столько слушал, что говорили, сколько глядел на своих бояр.

Многие тут сидели уж лет по пятнадцати – по двадцати. Ко всему привыкли и ко всякому делу были скучливы. Старцы князь Алексей Михайлович Львов да Иван Петрович Шереметев спали без зазрения совести. Другой старец, Иван Васильевич Морозов, четки перебирал. Давно уже подумывает о монашеской жизни, ему земные дела как снег на шубе – стряхнул, и нет его. Волконский с Мосальским все заседание про свое шептались. Лыков, чтоб не обременять голову государевыми заботами, научился особому взгляду. Спроси его о чем, зашибешься о непробиваемое.

Алексея Михайловича тоска в Думе разбирала, по умным глазам тосковал.

Может, и Никона полюбил за один только огонь в глазах. Поглядишь на него, и сразу видно – живет человек. Иные-то за всю жизнь от дремы так и не очнутся.

Алексей Михайлович, вспомнив Думу, где вот уже третью неделю велись неторопливые разговоры о войске, вооружениях, предполагаемой силе польского короля, о возможном количестве войск, своих и чужих, о казаках Хмельницкого, о крымском хане… вспомнив все эти важные тайные дела и сонные рожи бояр, для которых грядущая война все равно что царев поход к Троице, Алексей Михайлович раздул щеки – да и пыхнул. А что еще сделаешь? Вся надежда на Никона да еще… на себя.

Он взял свою тетрадочку, ставшую ему дорогой, заветной. С удовольствием перечитал первую страницу:

«Как оберегать истинную и православную христианскую и непорочную веру, и святую соборную и апостольскую церковь, и всех православных христиан и недругу бы быть страшну и объявить бы себя, великого государя, помощию всещедрого Бога и Пресвятые Богородицы и молитвами всех святых, поспешением в храбрстве и в мужестве к ополчению ратному, такоже бы и людей своих объявить в ополчении ратном храбрственно и мужественно».

Прочитал, улыбнулся, открыл чистую страницу и написал: «Призвав к себе разрядных, великий государь приказал сказать всему своему царскому синклиту свое государское повеление – боярам, и окольничим, и думным людям, и стольникам, и стряпчим, и дворянам московским, и жильцам, и дьякам, и всему своему государеву двору, чтобы были готовы к его государеву смотру со всею службою».

Написал и подумал: «А Милославского нельзя теперь за границу посылать. Здесь он нужен. Кому еще доверить устроение войска? Он все-таки из тех, кто в Думе не спит».

И еще подумалось: «Мастеров ратных ухищрений надо из-за границы переманить. А посылать за немцами самих немцев нужно. Они друг с другом скорей столкуются».

12

Проснулся Алексей Михайлович, и все в нем обрадовалось пробуждению, душа и тело. Потянуло его под ясное небо, и, сам еще не понимая, что ему надобно, велел позвать Матюшкина.

На месте, однако, не усидел, вышел на Красное крыльцо и совсем взбодрился.

Небо тугим до звона парусом взлетало над Москвою, и солнце, еще такое молоденькое, только-только хватившее первый ковшик весенней браги, каждому ставило на лицо свою печать.

Стрелецкий полковник Артамон Матвеев, завидев государя, поклонился издали, с нижней площадки, потом, взойдя на первую ступеньку, и со второй тоже поклонился.

– Иди сюда! – позвал его нетерпеливо государь.

Они росли вместе. Артамона определили царевичу Алексею в товарищи, вместе с Ртищевым и Матюшкиным, еще в 1638 году. Отец Матвеева родовитостью не блистал и большого состояния нажить не умел, но был он человеком честным, преданным и умным. Посылали его в посольствах к турецкому султану Мураду, к шаху Персии Аббасу.

Сына своего Матвеев учил всякому доброму знанию, какое только водилось в Москве. Теперь Артамону было двадцать восемь лет, он давно успел привыкнуть к полковничьему званию, а надежды на большее у него и быть не могло, хоть и друг царю. Великие государственные службы – привилегия боярства.

– Артамон, ишь ты румяный какой! – радовался приятелю царь, и ему вдруг пришло в голову созорничать.

Тут и Матюшкин со Ртищевым как раз подоспели.

– А поехали-ка, ребятки, по гостям! – У Алексея Михайловича в глазах запрыгали светлые зайчики.

– Так ведь пост, – сказал нерешительно Ртищев.

– Вот и поглядим, чем ныне православные угощаются!

Царь, удивлявший иноземцев величавостью, своих до оторопи пугал невесть откуда бравшейся проворностью. В Кремле думные да приказные только еще всполошиться успели, а царя уже след простыл.

Сперва закатились в хоромы боярина князя Михаила Петровича Пронского. Боярские слуги еще на царя глазами хлопали, а он, встречи не ожидая, – на крыльцо, да в сени, да в горницу.

Князь Пронский так и подскочил! Во рту кус пирога, да такой маленький, обеими руками боярин за кус тот держится. Поперхнулся, раскашлялся, из глаз слезы градом. Царь первый к боярину подскочил, треснул по горбу, выбивая застрявшие крошки, и сам же ковшик поднес с медом. Боярин глотнул и, крутя виновато головой, пропавшим голосом сипел:

– Ох, спас ты меня, батюшка государь!

– День на обед, а ты все завтракаешь! – укорил боярина Алексей Михайлович.

– В церкви с утра стоял! – оправдывался Михайла Петрович.

– Пироги-то, чую, с мясцом!

– Медвежатинка, – объяснил простодушно князь и спохватился: – Твой, государь, дохтур поститься мне никак не велел ради мово слабого здоровья. Вот и отмаливаю…

Щеки у боярина были красные, налитые.

Алексей Михайлович озаботился, приложил ладонь к боярскому круглому пузу.

– Не урчит?

– Урчит, великий государь! Выпью квасу, как пес цепной рыкает. Домашние аж пугаются. Рры-ы! Ры-ы-ы! Сам вздрагиваю.

Алексей Михайлович поднес к носу ковшик, понюхал.

– Благодатный запах-то!

– Да у меня меды ого-го! – Пронский так и просиял.

– А я, грешным делом, весь Великий пост на хлебе да квасе, – сказал царь. – Ну, кушай на здоровье, Михайла Петрович. Мимо ехал, дай, думаю, проведаю!

И царь пошел из светлицы, а Пронский только руками взмахнул:

– Да как же так! Без угощенья-то!

Кинулся вслед за царем, а тот уже в возок погрузился – и только снег из-под копыт!

Боярин князь Иван Андреевич Голицын – ел.

Боярин князь Иван Никитович Хованский – ел.

Боярин Василий Васильевич Бутурлин – спал.

Боярин Илья Данилович Милославский из-за стола поднялся.

Боярин князь Семен Васильевич Прозоровский был на дворе, в одном кафтане и с пучком розог в руках. Перед ним стояла широкая лавка, на лавке мужик со спущенными штанами.

– Вразумляю! – объяснил царю боярин свое занятие, впрочем, сильно смутясь.

– За какое же злодейство? – спросил царь.

– На каждом – грех! Куда от грехов денешься? Для памяти стегаю! По три розги каждому.

Царь поглядел на очередь ожидающих боярской науки, попросил:

– Отпусти ты их, Семен Васильевич. Я за их грехи с патриархом помолюсь.

Князь чуть шевельнул рукой – и пусто стало на дворе.

Боярин князь Борис Михайлович Лыков – ел.

Боярин Григорий Гаврилович Пушкин – ел.

Двор боярина князя Григория Григорьевича Ромодановского встретил конским ржанием. Князь в волчьей телогрее сидел на черном тонконогом, впавшем в истерику коне. Конь визжал, прыгал, но железная была рука у князя, а сидел он как приросший.

Увидел царя, спрыгнул наземь, кинул поводья конюхам, которые тотчас захлопотали вокруг лошади, накрывая ее попоной, оглаживая и всячески успокаивая.

– Не всякая птица за таким конем угонится, – сказал Ромодановский с гордостью.

– Объезжаешь, что ли? – спросил царь.

– И объезжаю, и к себе приучаю! – Смело посмотрел царю в лицо: – Конь есть – дела нет.

– Будет тебе дело! – радостно засмеялся Алексей Михайлович. – Не горюй, Григорьевич. Будет тебе дело. Спасибо тебе.

– За что же?! – удивился князь.

– А за то, что не спишь. Иные-то все еще дрыхнут! – И объяснил: – Мимо ехал. Вот и проведал тебя. Дай Бог тебе здоровья. Осетра тебе нынче пришлю. На Вербное за мое здоровье откушаешь.

Возвращались в Кремль в молчании. Уже на Пожаре царь дернул Артамона за рукав:

– Видал, какие у нас Аники-воины?! Один только и сыскался стоящий на всю Москву.

– То не воины, государь, – ответил Матвеев, – то – начальство, воины – это мы, твои дворяне.

– Не знаю, – сказал царь, щуря задумчиво глаза. – Ты, правда, спозаранок при деле. А как иные – не знаю. Царю за всеми не углядеть.

13

Думный дьяк Ларион Лопухин принес государю на утверждение лист о порядке приема послов гетмана Хмельницкого, которые вот уже пятый день жили в Москве, ожидая царской милости.

Лопухин застал у царя Никона и смешался – дело у него было тайное.

– Читай свою бумагу! – разрешил Алексей Михайлович. – От собинного друга у меня секретов не бывает. Великий святитель Никон такой же государь, как и я.

Думный дьяк поразился услышанному и, не мешкая, прочитал свой лист.

Посланникам гетмана Богдана Хмельницкого Кондратию Бурляю и Силуяну Мужиловскому государь указал быть у себя 22 апреля. Ехать посланникам в Кремль на государевых лошадях, в карауле стоять стрельцам трех приказов без пищалей. Сойти с лошадей посланникам у Посольского приказа.

– «Государю царю и великому князю всея Русии быть в Столовой избе, в чем он, государь, изволит, – читал Лопухин. – А боярам…»

– Погоди! – остановил Алексей Михайлович. – Помету сделай. «Государь был в опашенке объяриной с кружевом».

Дьяк записал с края листа государево замечание и продолжал чтение:

– «…А боярам при государе быти в охабнях».

– Припиши! Припиши! – закричал государь. – В охабнях чистых! Не скажи им – в заляпанных каких припрутся!

Дьяк снова сделал помету.

– «А как посланники войдут ко государю в Столовую избу, и явити их государю, челом ударить думному диаку Лариону Лопухину. И посланники правят государю от гетмана от Богдана Хмельницкого челобитье и подадут лист. И государь велит у посланников лист принять думному диаку Лариону Лопухину. А после того пожалует государь, велит спросить гетмана их, Богдана Хмельницкого, о здоровье думному диаку Лариону Лопухину». – Чтец вежливо покашлял, прочищая горло. – Великий государь, тут помета: «А иногда государь жалует, спрашивает сам».

– Алексей Михайлович, царь ты наш бесподобный! – загорелся Никон. – Ты сам посланников спроси, от твоего спросу всему Войску Запорожскому будет почет и твоя великая милость.

– Запиши, Ларион! – согласился Алексей Михайлович. – «И ныне жаловал, спрашивал сам государь».

Обсудив процедуру приема, Лопухин стал откланиваться, но Никон его не пустил.

– Погоди! Ты расскажи нам с государем, по какой надобе послы приехали. Обдумать все наперед надо.

Ларион Лопухин очень удивился словам патриарха, но государь был спокоен, и тогда дьяк сказал:

– Польский король затевал переговоры с Хмельницким, а вместо комиссий пустил на казацкие города пятнадцать тысяч войска. То войско выжгло и вырубило с десяток украинских городов. Духовных людей тоже всех побили мученически. Просит Хмельницкий, как всегда, совета и помощи да чтоб государь не попускал поругания православной веры и восточных церквей. Листы с молением о помощи гетман прислал также боярам Борису Ивановичу Морозову, Илье Даниловичу Милославскому, Григорию Гавриловичу Пушкину.

– А мне? – спросил Никон.

– К тебе, великий господин, послы просятся быть на другой день после того, как будут целовать государеву руку.

Никон, расцветая, порозовел.

– Благословлю их иконою Иверской Божьей Матери, которую для моего монастыря на Афоне написали посланные мной русские богомазы. – И, тотчас изобразив на лице суровость, поклонился царю: – Великий государь! Когда же ты милость свою неизреченную на Войско Запорожское явишь?

– Что ты кланяешься-то? – огорчился Алексей Михайлович. – Во мне ли дело? Явить милость – значит воевать.

Опустил глаза: не мог он подолгу в Никоновы пропасти смотреть.

– Воевать? Казаки – одни – против короля сколько лет стоят. Ты только выступи! Все русские города тотчас сами на твою, государь, сторону перейдут. В Дорогобуж, сказывали, приехал перед Пасхой униатский владыка Квашнин и все старые московские пришивные антиминсы отнял и велел служить на киевских, на подвижных. Все церкви дорогобужские опоганил! Сколько же терпеть бедным русским людям? Ополчись, государь!

– Сразу такого дела не решишь, – вздохнул Алексей Михайлович. – Крепко все надо обдумать.

Никон вскочил на ноги.

– Десять городов сожжено! Тысячи невинных людей побито! Святые алтари сокрушены! О чем же тут думать? Где конец терпению?

– Ты прав, святитель. – Алексей Михайлович кивал головой, но и в кивках его было сомнение. – Разве у меня за русских людей, за православные церкви сердце не болит? Болит! А что поделаешь?.. Ларион!

Дьяк поклонился.

– Без всякого промедления, – государь поерзал, повздыхал, – посольство надо к королю отправить.

– Эко дело сыскал – посольство! – Никон сунул пятерню в волосы и поднял их дыбом. – Эко напугал полячишек! Посольство, Бог с тобой, пошли. Сам наперед знаешь – послы ничего тебе не выговорят. Ну да нам нынче пустые брехалки тоже на руку. За долгими разговорами, не торопясь, соберешь войско. Да такое, чтоб сам изумился его силе.

Никон всю комнату собой занял. Словами сыпал такими, каких здесь слыхом не слыхивали.

Алексей Михайлович слушал, опустив голову, страдал за патриаршью совсем неучтивую простоту. На Лопухина глянул, готовый вместо Никона сквозь землю провалиться.

А дьяк-то патриарха слушает, рот разиня. И так легко сразу стало! Такой певун на сердце сел, что государь осмелел и обрадовался словам собинного друга. Правду ведь говорил. Всю правду! Но Никон первый же и спохватился, сказал дьяку:

– Ты ступай, Ларион! Тебе посольство надо в путь-дорогу собирать!

Лопухин суетливо задвигался, делая вид, что уходит, а сам ждал, что государь скажет.

– Ступай, – согласился Алексей Михайлович.

– А кого в послы?

– Из дьяков Алмаза Иванова, – сказал государь и посмотрел на Никона. – Из бояр… Репнина разве?

– А к нему в товарищи Богдана Хитрово, он ведь и впрямь хитрый, – подсказал Никон.

Ларион Лопухин все еще медлил, постоял, ожидая, не скажут ли ему еще что-то важное, и вышел, жмурясь, как кот: соображал, в какую сторону колесо теперь покатится? И было ему ясно – катиться оно будет обычаем самым скорым. У государя нынче не только ум, но и сам язык Никонов. Горе тому, кто будет долго про это соображать и приглядываться.

Когда государь и патриарх остались с глазу на глаз, Алексей Михайлович взял со стола две челобитные.

– Полковник Лазорев просит. Один мирянин, свободный человек, женился на крепостной. Его князь Мещерский забрал в приписные и вместе с женой отправил в Иверский монастырь.

– Мне там многие люди нужны! – сказал Никон. – Построят – отпущу.

– И еще… – царь виновато помаргивал глазами, – протопопы Аввакум и Данила костромской выписки сделали о перстосложении. Из «Стоглава» Максима Грека, из твоего же служебника, что в октябре прошлого года издан. Там «Стоглав» признан без всяких изменений.

– Давай мне эту их скорбь! – Никон чуть ли не выхватил у царя челобитье. – Все это – шелуха от зерен. Я затеваю великое дело. Довольно нам блуждать во тьме, перетолковывая так и сяк книги, в которых сами же и налепили ошибок! Я соберу в Москву все самые старые книги мира. Может, Бог даст, и те, что своею рукой писали отцы наши – Василий Великий, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст, Иоанн Дамаскин. Я так прополю наши книги, что в них ни единой сорной травинки не останется. Тошно, государь, от доморощенных умников, от всех этих Наседок.

– Ты грозу-то не напускай на Аввакума. – У царя лица даже стало меньше.

– Какая гроза! Недосуг мне, великий государь! Я делом занят… Перед тем как к тебе ехать, спозаранок отправил в Новгород Арсена Грека. За книгами послал. Новгород – город древний, пусть в монастырях поищет.

– Древние книги на Афоне надо искать!

– Моя заветная мысль! – просиял Никон. – Никакой казны ради афонских книг не пожалею. Беда – послать некого.

– А ты не торопись, – твердо сказал государь. – Суханов из Египта скоро назад будет.

– Ай, спасибо, государь! Как же я сам-то о Суханове не подумал.

14

Вокруг Никона кипел, нарастая, омут дел. Огромная воронка, бешено раскручиваясь, растекалась по всему Московскому царству, проливалась уж и за пределы его, и потом все это, разведанное, распрошенное, прикатывало тугими струями к самому центру бучила и с посвистом всасывалось в бездну. И этой бездной был он сам, московский патриарх.

Все-то он знал и всех, о ком ему знать было интересно и выгодно.

Каждою буквой, как амброй, упивался Никон, читая свое письмо к гетману Хмельницкому, сочиненное патриаршим дьяком Лукьяном Голосовым.

Не тем, что было в письме. Были в нем пустые слова да обещание, что «наше же пастырство о вашем благом хотении по пресветлому великому государю… ходатайствовати и паки не перестанет». Упивался Никон зачином письма, где ослепительным светом сияло ему: «…От великого государя святейшего Никона, Божиею милостию патриарха…»

– «От великого государя»! – повторял Никон, закрывая глаза, чтоб прочувствовать, просмаковать это «от великого государя».

Титул, правда, был никем не утвержденный, но Алексей Михайлович сам про то говорил, при думном дьяке говорил. И Никон поспешил закрепить письменно сказанное царем устно.

Титул великого государя был не совсем пустой звук, для одной только пышности, он предполагал участие патриарха в делах государства.

Никон сам поставил печать на этом письме – на красном воске образ Пречистой Богородицы с превечным младенцем. Полюбовался оттиском и закрыл печать кустодией.

Письмо патриарха повез к Хмельницкому вместе с царской грамотой Артамон Сергеевич Матвеев, для которого у царя нашлась-таки наконец добрая служба.

Никон на радостях послал царевнам в Терем благословение и просфиры и листочек с молитвою для Татьяны Михайловны. А сам поехал в закрытой старенькой каретке, с облупившейся позолотой, с обломанной резьбой, в загородный дом, где трое слуг и трое служанок на подбор были немые. Никон в той карете – как солнце за серыми тучами. Вышел – и воссиял. Самоцветов на нем ничуть не меньше, чем звезд на небе.

Выпив с дороги красного свекольного квасу, пошел на малое озеро за домом и, сидя на пенечке, глядел бездумно в черную, в золотую воду, пахнувшую торфом и аиром. Иногда он переводил глаза на свои руки, раскрывал их перед собою, сжимал и разжимал пальцы. Ему все хотелось поосязать то, что само пришло и легло ему в руки, – власть. Руки были белые, тяжелые от природной крестьянской силы, и не власть он ощущал, а непонятную, неприличную тоску по работе.

Весьма собою недовольный, он шел под навес, брал топор и заранее приготовленный для него брус. Рубил из бруса очередное топорище, тихонько вздыхая, наслаждаясь запахом свежего дерева и любуясь ловким делом своих не разучившихся рук.

Топорище он никогда не доделывал, все бросал вдруг и, не заходя в дом, садился в тайную свою карету и ехал сначала в слободку возле Андроникова монастыря, а уж оттуда в другой карете в Китай-город, где карета опять менялась, и уж отсюда он отправлялся в Кремль, в палаты Годунова, где жил до полного завершения работ в своих патриарших.

15

Князь Дмитрий Мещерский привез в строящийся Иверский монастырь киевских резчиков по камню.

Порядок на строительстве был такой строгий, что князь, проверив счета и дела, сначала горестно оплакивал свой несчастный жребий, а потом впадал в ярость, устраивая порку за самые ничтожные провинности. Попользоваться хоть чем-то с этого огромного строительства было совершенно невозможно. За эту напасть ненавидеть бы Никона, и он его ненавидел, да только самому себе признаться в том духа не было. Но велика ли от негодования прибыль? Выпоров с полсотни людей, князь Мещерский слегка утешился и тут на свежую голову вспомнил про старую, верную боярскую затею – про пиры.

Уже на следующий день было объявлено, что в честь своего отъезда патриарший боярин князь Дмитрий устраивает большой пир.

Приглашенным из дворян и купечества растолковали, что являться на пир к патриаршему боярину без подарка нехорошо, себе будет дороже. Люди все были умные, не артачились, а те, кому гордыня в голову ударила, – поплатились за строптивость. Двое приехавших без подношений были отправлены на конюшню, получили по двадцати палок. Третий из гордых вовсе не приехал на пир. Князь Мещерский не поленился на следующий день навестить неразумного. Его молодцы окружили усадьбу бедного гордого дворянина и подожгли с четырех сторон. Впредь – наука, и не только дворянину, но и всей округе.

А наука сия пришлась иным по вкусу. Недели не минуло, как свой пир, названный гуляньем, устроил следивший за качеством строительных работ целовальник.

Приказано было и Савве с немыми братьями на том гулянье быть непременно. Цена подарка тоже была оговорена заранее – не менее полуефимка.

Переселенцам на патриарших землях жилось не худо, грех было жаловаться. Иные Бога за Никона молили. Наделы под пашню были дадены щедро, угодьями тоже не обделили.

Земли подарил сам государь, монастырь еще только строился, а к нему приписали села, деревни, пустоши, рыбные озера, леса. Людей вот только было негусто. Но про то патриарх позаботился. Правдами, а больше неправдами привезли народ на валдайскую землю.

Савве с Енафой жилось много легче других. Названые Саввины братья не оставляли младшего своего. Избу поставили быстро, просторную, с двумя дымами. Печи сложили лучше не бывает. Раз истопи – тепла на три дня. Занимался Савва своим делом – колодцы копал за хорошую плату.

А все же судьба милости к этим дружным людям не знала.

Сначала повадился к ним в избу монах – гладкий да ласковый, как барский кот. Простые люди – просты, но не дураки же! За мурлыками приметили и глаза рысьи, и коготки в мягких лапках.

Монах этот, инок Филофей, учил патриарших крестьян молиться тремя перстами. Наука не больно велика, но он все ходил, поглядывал да послушивал. Молчаливых еще и понукал к душеспасительным разговорам. И все-то ему нужно было знать! Что Касьян сказал о Савве, что Савва сказал Никодиму, и на кого это вчера Касьян ругательски кричал. Слушает Филофей, поддакивая, а как спрашивать станет, то и вовсе друг – душа нараспашку.

– Эх! – И рукой, как саблей, сверху вниз. – Про царя с патриархом – молчу, ибо не нам про них судить-рядить, а вот игумен наш – дивная скотинушка! Он нам и царь, и Бог. По морде хрястнет, а ты стой, и чтоб в лице никакого сомнения. Скиснешь – он еще! И не дай Бог осерчать – под батоги тотчас отправит. «Я, – говорит, – учу вас, как отец деток. Для вашей пользы. Вы на меня зла держать не могите. Зло из людей нужно искоренять, как сорную траву с поля». Иной раз и забьет какого дурня до смерти. И у вас в миру все так же небось?

Тут Филофею и выложат про все обиды и про всех обидчиков.

Только вот у Саввы в избе Филофею сплетенкой или, пуще того, душевной исповедью поживиться не удавалось. Савва слушал, помалкивая. С немтырями тоже много не наговоришь, но в Саввину избу Филофея тянуло, как муху на мед.

В один из дней – ох, не лучший! – все и прояснилось. Позвал монах Енафу убираться в комнатах игумена. Честь по чести позвал, при Савве, и сразу же цену назначил – двадцать рублей в год деньгами, двадцать пудов хлеба и лошадь на выбор.

Сердце у Саввы так и покатилось вон из груди, словно солнце с зенита на закат опрометью побежало. На Енафу глаз поднять и то силы нет. Спросил, однако:

– Чего ж так дорого, за приборку-то?

Филофей разъяснил улыбчиво:

– У отца нашего игумена в келии дорогой утвари множество. Отирать ее от пыли дело хлопотное, не быстрое. А уж если всю правду говорить, то за молчание платим. Не всякому можно довериться. В жизни монастыря много тайн, о которых мирянам знать не надобно. А ты, я вижу, – молодец! Язык за зубами держишь, и Енафа у тебя по селу с помелом не бегает.

Достал Филофей из-за пазухи мешочек махонький и положил на стол.

– Это для утехи тебе, Енафа.

Как мел бела, стояла у печи несравненная женушка Саввина.

– Возьми погляди! – рассмеялся монах. – В мешочке бисер да жемчуг. Платье себе разошьешь. Наш игумен постных баб не терпит.

И разжала губы Енафа, и спросила Савву:

– Что же муж мой молчит, когда за женой его грабитель пришел?

Вспыхнул Савва. Встал, положил монаху в руку его подношение, сгреб в охапку, как куль, и выкинул вон из избы.

Не стало житья с той поры ни Савве, ни братьям его, ни Енафе. Во всяком деле к ним придирки и ущемление.

Тут как раз целовальник, старый вдовец, и повелел быть подвластным людишкам у него на гулянье.

Савва с Авивой и Незваном пришли с подарком: полтора ефимка деньгами принесли.

Целовальник гостей встречал на крыльце. Подносил ковш браги. Выпил – проходи в горницу, там еще бражкой попотчуешься, а на закуску две бочки с кислой капустой да с солеными грибами.

Гости еще и радовались. Где в апреле капусты возьмешь? С марта пустые щи хлебали.

Целовальник подождал, пока Савва отведает скверного пойла, и еще зачерпнул.

– Пей!

– Благодарствую, – сказал Савва, – с меня довольно.

Целовальник, улыбаясь, прихлебнул из ковша, поморщился и выплеснул брагу наземь.

– Я тебя чистой водочкой попотчую. Разговор у меня к тебе.