Текст книги "Никон (сборник)"

– Пошли!

Неронов встал, поглядел на углы, ища икону. Икон в келии не было.

Его били кнутами, а раны посыпали солью. Жгучая боль и спасла от новых мук. Впал в забытье, от холодной воды не очнулся.

Неделю продержали на Цареборисовском дворе. Никон струсил, когда сказали, что Неронов плох. Лекаря прислал.

Однако обошлось.

Через неделю упрямого протопопа привели в соборную церковь. Митрополит Сильвестр снял с него скуфью и объявил:

– Ехать тебе в Спасокаменный монастырь на смирение, на черные работы.

Было это 4 августа 1653 года.

13

Аввакум, больно ударившись головой о низкую дверь, замахал на Анастасию Марковну руками:

– Ладно! Ничего! – Потирая ушибленное место, сел на лавку, скинул новые сапоги. – Расхоженные дай! Ты, Ивашка, ты! Не матери же с таким брюхом нагибаться!

– Далеко ли? – спросила Анастасия Марковна, уже собирая в узелок еду, какая под руку пришлась.

– Провожу Неронова. На Кубенское его повезут.

Переобулся, перекрестил детей, жену, взял узелок.

– Пропащая какая-то жизнь пошла.

Неронова везли в телеге. С ним трое стрельцов да возница, тоже стрелец. Аввакум шел, держась за телегу. Шел молча, взглядывая на протопопа Ивана. Тот улыбался в ответ, поднимая лицо к солнцу, щурил глаза.

Дул ветерок. Деревья вдоль дороги шевелили листьями, будто переговаривались. Земля после двух дождливых дней дышала так вольготно, будто впереди была весна.

– Толчемся, суетимся, – сказал Неронов. – А вон уж осень на дворе.

Старший из стрельцов, десятник Агишев, хотел было осадить протопопа – мол, не велено разговаривать, – но только вздохнул. Протопоп говорил правду. Хоть и хорош день, а все август, воздух как полосатый, то теплом поманит, то холодком пугнет.

Позади стрелецкой повозки бодро шла лошадка, нанятая протопопами. Вместе с Аввакумом провожать Неронова отправился и костромской протопоп Данила. Данила был тучен, а ногами слаб. Он ехал в телеге.

– Эх! – покрутил головой Аввакум. – Столько уж лет подле тебя, батька. Жил, а наговориться не наговорился. Все было недосуг! Авось, да небось, да потом! А потом-то этого и не случается.

– Говорили мы, – улыбнулся Неронов. – Много и сладко мудрствовали.

– Плохо без тебя, батька, будет.

– Да я, чай, ненадолго! Поучат меня монахи уму-разуму да и отпустят.

– Волк, коли на одну овцу напал, так всех перекусает.

Десятник Агишев покосился сердито на Аввакума, но опять ничего не сказал. Только ткнул кулаком возницу в спину. Возница хлестнул лошадь кнутом, та рванула, Аввакум невольно вцепился в борт телеги, его потянуло. Он споткнулся, ухнул на колено, тотчас, правда, и вскочил.

Агишев захохотал, а стрельцы, что были с ним, перекрестились:

– Человек чуть под колесо не угодил.

Аввакум шагнул вслед за телегой, остановился, поглядел на ладонь: саднило кожу.

Подъехала телега Данилы.

– Тешат дурь свою, – сказал Данила.

– Один Агишев веселится.

Аввакум сел в телегу, потом лег.

Задремал.

Ему приснилось, что он как его Прокопка. Глазки блестят, мордочка счастливая. Сидит он на возу. На высоченном возу сена. Дорога разбитая, воз качает. Того гляди, телега опрокинется, а ему весело. До неба близко!

Открыл глаза – облако. Белое, с жемчужной каемкой.

– Перекусить остановились, – сказал Данила.

Аввакум сел. Взял свой узел с едой.

– Пошли к Ивану.

Неронов сидел на траве, расстелив перед собой женский платок. Ел, кроша желтком, вареное яйцо.

– Вертались бы вы, ребята! – сказал Аввакуму и Даниле.

– А они тебя не уморят? – покосился Данила на Агишева.

– Не уморят.

– Как знать! Никон – человек злодейский. – Аввакум тоже покосился на Агишева. – До места тебя проводим.

– Ну, мне-то хорошо с вами, – сказал Неронов. – Ешьте!

– Ты свое приберегай. Наше вот бери, – угощал Данила. – Мало ли что у них на уме.

Аввакум, жуя хлеб, встал, поглядел, где остановились.

– Деревенька под горой. За молочком бы сбегать.

– Ничего, тут рядом родник. Вода вкусная, – сказал Неронов.

Стрельцы кормили лошадь и сами тоже ели, от протопопов особняком. Аввакум пошел и тоже дал лошади овса.

К роднику подошла старушка. Долго из-под руки глядела на людей, расположившихся возле придорожных берез. Попила водицы, снова поглядела на проезжую братию, пошла к стрельцам.

– Хто начальник-то у вас? – спросила строго, безбоязненно.

– Должно быть, я! – разулыбался старухе Агишев.

– На Соловки, что ли, бедных попов везешь?

– Как ты догадалась, что это я их везу? Может, они меня везут!

– Слух идет – патриарх больно строгий достался нам, – сказала старуха. – Дозволь милостыню попам подать.

– Экая богачка! – захохотал Агишев. – Ну, подай, подай!

Старушка подошла к Неронову:

– Благослови, батюшка!

– Вот они благословят, с меня скуфью сняли, – сказал Неронов.

– Ты меня благослови. Страдалец Господу Богу ближе и угодней.

Неронов благословил.

– Возьми-ка яблочко. А это вам – на двоих. Больше-то не взяла.

– Спаси тебя Христос, – сказал Аввакум.

Старушка стояла, глядела на дорогу.

– Теперь много людей погонят.

– Отчего же? – спросил Неронов.

– Патриарх больно строгий достался.

– Как молишься-то?

– А вот этак! – подняла два пальца.

– Ну и слава богу! Молись. Антихрист в мир явился.

Старушка вздрогнула и, ничего не сказав, пошла в деревню. У родника остановилась, поглядела на протопопов из-под руки, черпнула воды ладошкой, умылась. Осенила крестным знамением протопопов, подумала и стражу их тоже перекрестила.

14

В богатом селе Рыженькой гонимому протопопу Неронову еды принесли два полных куля, а крестьянин Малах лисью шапку пожертвовал.

– Зачем мне летом шапка! – удивился Неронов.

– В северную сторону тебя везут. Август на дворе.

– Да ты хоть знаешь, кому даешь? – подступился десятник Агишев к Малаху.

И Малах сказал твердо:

– Знаю. Протопопу Неронову.

– А знаешь ли ты, что сей Неронов у патриарха Никона в немилости?

– Ради милостей на Север не повезут, – ответил Малах строго. – Только ведь и царь тюремным сидельцам милостыню из рук своих дает.

Зашипел Агишев, как гусак, но и только. Тресни мужика – самого прибьют. Народу – толпа, на стрельцов смотрят нехорошо.

В Рыженькой Неронов распрощался с Аввакумом и Данилой.

– Возвращайтесь к детям своим духовным. В такой смятенный час оставили вы их без слова Божьего, укрепляющего.

Омыли Аввакум с Данилою ноги Неронову, взяли у него благословение, и разошлись у них пути.

Навеки разошлись.

Агишев, освободясь от протопопов, задурил. Как из Рыженькой наутро выехали, шапку у Неронова отнял. Из двух кулей припасов со всяческой едой дал один сухарь.

Но дорога привела в Вологду. В Вологде поглядеть Неронова сбежался весь город. Агишев струсил, когда Неронов стал говорить людям слово. Однако протопоп про Агишева и не вспомнил. Просил молиться не ради живота, но ради души, ибо пришел ныне в мир Антихрист и время праведным людям страдать, приготовляясь к вечному царству.

Из Вологды Агишев поспешил убраться в тот же день. И однажды вечером по горизонту разлился серебряный тихий свет. То светилось Кубенское озеро.

Сумерки уже были густы, когда подводы выкатили на прямоезжую дорогу, ведущую к белым монастырским стенам.

И вдруг зарокотали колокола, а потом раззвенелись, золотя серый воздух. Ворота монастыря распахнулись, и навстречу сирой подводе вышел крестный ход.

– Кого встречаете?! – крикнул обеспокоенный Агишев, и ему ответили:

– Протопопа Неронова.

– Не на честь я к вам приехал, – сказал, склоняясь перед игуменом в земном поклоне, новоприбывший. – Под начало послан. Велено мне быть в хлебне, муку сеять, ходить в черных служках.

– Ни-ни! – облобызав Неронова, объявил игумен. – Это мы все пришли под твое начало. Приказывай, святой отец, с радостью станем служить тебе.

Агишев, улучив минуту, сунул Неронову лисью шапку и шепнул побелевшими губами:

– Прости, святой отец, и не погуби.

– Святой, значит? – засмеялся Неронов и сказал очень даже сердито: – Зачем мне тебя губить, сами вы себя погубите. Да уже и погубили.

15

В Москве Аввакум с Данилой написали царю новое челобитье, подклеили к нему листы с подписями прихожан, и Аввакум понес свиток Стефану Вонифатьевичу.

– Не возьму! – Стефан Вонифатьевич даже руки крестом перед собой выставил.

– Не возьмешь?! – Аввакум уронил свиток. – Отец ты наш!

Стефан Вонифатьевич, по-детски кривя губы, ткнул пальцем в пол:

– Знать ничего не хочу! Нет меня! Для земных дел – нет меня! Ступай, ступай!

Аввакум поднял свиток, попятился к двери. Старик был совсем беленький.

«А теперь к кому?» – подумал Аввакум, выкатившись на улицу. И вдруг вполне осознал: без Неронова, без Стефана Вонифатьевича нет силы, человека нет, который мог бы противостоять Никону.

Попробовали передать челобитную через Анну Михайловну Вельяминову – не взяла. Ей Неронова было жалко, но из двух святителей она избрала себе все-таки Никона.

Мир не без добрых людей. Через Лазореву и Федосью Прокопьевну челобитная попала сначала к царице, потом к царю, а царь ее и читать не стал.

– Чтоб больше никаких изветов на святейшего патриарха не было! – закричал он на свою ближнюю челядь. – Пороть буду! Сам буду пороть!

И челобитная Аввакума и Данилы с подписями прихожан исчезла без следа.

16

12 августа, отслужив в Казанском соборе обедню, Аввакум вышел на паперть читать и говорить народу поучение. И сказал он:

– Вы все знаете, что церковь наша в сей день поминает мучеников Фотия и Аникиту и многих с ними. А также поминает святителя и священномученика Александра, епископа Команского, мучеников Памфила и Капитона, двенадцать мучеников воинов критских, тридцать трех мучеников палестинских. Поминая древних страдальцев за Христа, не забудем и тех, кто страждет на пытках и в тюрьмах ныне.

– Помним батьку Неронова! – закричал нижегородец Семен Бебехов.

Толпа дружно перекрестилась, послышался плач.

– Помним батьку! Помним!

– Расскажу вам житие Аникиты и племянника его Фотия, – продолжал Аввакум. – Аникита был военный сановник, но он осудил императора Диоклетиана, который повелел выставить на городской площади орудия казни, чтоб христиане отреклись от Христа. Спрашиваю вас, люди, не есть ли мучительство протопопов Неронова, Логина, темниковского Данилы и иже с ними – Диоклетианово устрашение для верующих истинно?

Толпа крестилась, кланялась, плакала.

– О любезные мои! – снова заговорил Аввакум после мрачного и продолжительного молчания. – Диоклетиан, проклятый гонитель истины, приказал бросить Аникиту на съедение льву. Да только Бог не оставил христианина. Лев при виде святого сделался кроток. Палач занес над главою Аникиты меч, но сам же и упал без чувств, ибо произошло великое землетрясение. Капище Геркулеса развалилось, погребя многих язычников. Племянник Аникитин Фотий, воссияв душою, явился тотчас к императору и сказал ему: «Идолопоклонник, твои боги – ничто!» Слуга императора хотел пронзить Фотия мечом и пал, пораженный от своего меча. Аникиту и Фотия привязали к лошадям, чтобы разорвать, но святые остались невредимыми. Тогда Диоклетиан бросил их в огромную печь. В нее вошли многие люди, восклицая: «Мы – христиане!» Все они погибли, но огонь даже волосы не тронул на головах святых Аникиты и Фотия, ибо Господь Бог был с ними.

И стал Аввакум читать Евангелие от Марка и «Второе послание к коринфянам» из «Апостолов».

Патриарший архидиакон, слушая Аввакума, сказал казанским священникам Ивану Данилову и Петру Ананьеву:

– Что даете читать Аввакуму? Разве вы не умеете читать? Сами поучайте.

– Но Аввакум – протопоп, – возразил Ананьев.

– В Юрьевце он протопоп! В Юрьевце, – подосадовал на Ананьева патриарший архидиакон.

На следующий день во время заамвонной молитвы Аввакум вошел в алтарь, чтобы совершить положенное действо, и увидел, что поп Петр Ананьев взял на себя первенство.

– Теперь мне нет и жребия, и чести! – с горечью потряс головой Аввакум, но Иван Данилов сказал ему примиряюще:

– Как придет твоя очередь, читай хоть десять листов, а ныне очередь Петра.

– Забыл ты любовь батькову! – укорил Ивана Аввакум. – В прежние его отлучения такого не бывало. Вы у меня первенства не отнимали, а оно мне подобает и по приказу батькову, и по чину – я протопоп.

– Ты протопоп в Юрьевце, – отводя глаза, сказал Иван Данилов. – Ступай ныне на клирос.

Аввакум сел в алтаре и никуда не пошел.

Поп Ананьев, желая примирения, сказал, положа руку на сердце:

– Не кручинься ты, протопоп! Твой черед будет в понедельник, среду, пятницу. Тогда ты чти первую статью Евангелия и рассуждай.

– А ну вас! – закричал Аввакум, и слезы в голосе зазвенели. – Служите самоуправством, я пойду на паперти книгу читать. Поглядим, кого народ будет слушать!

Попы, осердясь, книгу Аввакуму не дали, и ушел он из церкви вместе с земляком Семеном Бебеховым.

17

Обида – беспамятливая баба. Ум у нее короток, а волосы до пят. Немудрено и задохнуться в роскошных кудрях, коли носа не догадаешься выставить наружу. Не помнит баба-обида, с чего дело пошло, с правды ли, с кривды. Мотает волосьями. Себя готова удушить, лишь бы и другим было противно.

Попы Казанского собора не сквалыжничали. Половину недели Аввакуму отдали своей охотой. А ведь он – пришелец. Так нет же! Хотел во всем наследовать Неронову. И наследовал.

Вдруг взбрело протопопу в голову служить в церкви Святого Аверкия ранее, чем приходил на службу поп Амвросий.

Поп Амвросий такому самоуправству удивился и стал церковь своим замком запирать.

– Ах, и церкви нам нет! – разгорелся яростью Аввакум. – Забыли, что ли, у Бога весь мир – храм!

И повел своих верных прихожан на широкий двор Неронова.

– Чем сушила не церковь?

Служил на сушилах заутреню и позвал на всенощную.

Пришло человек сто. В Казанском соборе пусто, а на сушилах у Неронова яблоку негде упасть.

Такого надругательства над своим храмом поп Иван Данилов не стерпел и донес патриарху на Аввакума.

Анастасия Марковна на сушила не ходила: куда пойдешь, когда уж восьмой месяц миновал.

– Не ко времени Бог ребеночка посылает, – говорила она собирающемуся на службу Аввакуму.

– Не греши, Марковна! – постыдил он ее. – Дети всегда ко времени. Они свой час ведают.

– Боюсь! – призналась Марковна. – Очень я боюсь, Петрович, – отнимут тебя у нас. Без тебя мы долго не проживем, разве что милостыней?

– Бог не попустит, – ответил, смутясь душою, Аввакум. – Вот как дойдет до государя наша с Данилой челобитная, так и откроется ему вся пропасть никониянская. Ко мне на сушила ныне Казанский собор пришел, а завтра придет вся Москва.

Анастасия Марковна больше не смела возражать своему счастливому протопопу и улыбнулась.

Перед всенощной Аввакум читал собравшимся Иоанна Златоуста.

– «Для чего Бог не пощадил и единородного сына своего, но предал его? Для того чтобы примирить с собою людей, находившихся с ним во вражде, и сделать их народом избранным. Для чего сын Божий пролил кровь свою? Для того чтобы приобрести тех овец, которых он вверил Петру и его преемникам».

Что-то лязгнуло за дверьми, двери отворились, и Аввакум увидел стрельцов. Их было много. Не меньше, чем прихожан.

– «Не без причины Христос говорил: „Кто убо есть верный раб и мудрый, того и поставит господин его над домом своим“.

– Довольно сказки сказывать, протопоп! – грозно и громко оборвал чтение начальник патриарших стрельцов Борис Нелединский.

Подошел к Аввакуму, положил руку на книгу.

– Почему народ на сушилах, а не в соборе?

– С недавних пор конюшни иных церквей гораздо лучше! – храбро крикнул Семен Бебехов.

Поднялся шум, гвалт, люди побежали, но стрельцы сомкнули кольцо, и в том кольце оказалось тридцать три человека.

Арестованных отвели на Патриарший двор. Сюда же другие стрельцы пригнали еще человек сорок из тех, кто подписал Аввакумову челобитную.

К арестованным вышел князь Мещерский и приказал всех отвести в тюрьму.

– А этого на цепь! – ткнул перстом Аввакуму в грудь.

Протопопа тотчас схватили дюжие слуги, наложили цепь на руки, на ноги, на шею, приковали к железному кольцу, торчащему из стены. И все ушли.

Аввакум поглядел вверх. Звезд было, словно кто-то насыпал их, как зерен птицам.

– Ну вот, батька Неронов, – сказал Аввакум вслух, – ну вот, сравнялись мы с тобою.

Сказал весело, а слезы так и подкатили к горлу.

«Господи! Как же теперь Марковна с детишками управится? Прокопка мал. А скоро еще родится…»

Домой захотелось. Крикнуть захотелось. В ногах захотелось валяться у кого ни попадя, лишь бы отпустили…

И опять на небо поглядел. Показалось – ветер, стекая с крыльев, посвистывает. Птицы летят звездными зернами кормиться.

Сжал в комок всю силу свою, рванулся, и каждый сустав заныл, застонал от боли.

Попробовал лечь и заснуть. Но камни, которыми был вымощен двор, остыли уже. Холода от них, как от ледяных глыб.

Тело пронзил мелкий скверный озноб.

– Слабоват ты, протопоп, на расправу, – сказал он себе и стал перебирать в памяти жития святых мучеников. Думал о мучениках, а перед глазами стояла Марковна, с большим животом, бледненькая, худенькая.

Горько стало! Подумал о Марковне: «Ничего-то хорошего за мной не видела. Всю жизнь гоняли, как паршивую собаку, за правду-то матушку. А ныне что будет, и подумать страшно: патриарха против себя поднял! Это тебе не медведь из берлоги».

Его что-то теснило, что-то мешало ему, и он, приходя в замешательство, понял, что пора справить малую нужду.

Руки цепями задраны к голове, до штанов не достать… И терпения уже никакого нет. Недоставало еще обгадиться на радость Никониановым кромешникам.

«До утра высохнет все», – успокоил себя, облегчаясь.

И тут пронзило его давно забытым детством. Когда сладкий сон обрывался постыдной явью – мокро в постели.

Вспомнил и совершенно успокоился. Ему не было гадко, а только лишь холодно. С удивительной ясностью он знал, что будет у него впереди. А будет – тоска, и мука, и всяческое безобразное неустройство.

Он вспомнил о звездах, поднял голову и – вздрогнул: невидимые птицы склевали-таки небесные зерна, до единого зернышка склевали.

На лицо из тьмы упала, как щелкнула, тяжелая капля.

– Дождь, – сказал он себе и поглядел в темень души своей, призывая светлого ангела.

18

На рассвете пришли заспанные стрельцы. Как мешок, кинули протопопа в телегу, растянули ему руки, прикрутили веревками к бортам, повезли.

Аввакум мог глядеть только в небо. Гадал про свою новую дорогу по куполам церквей, да сморило. Проснулся, когда приехали. Руки ему развязали, с телеги столкнули, тыркая в спину древками бердышей, погнали через двор.

Протопоп узнал-таки, где он, – Андроников монастырь.

От цепей не избавили. Завели в черный, без окон, каменный сарай, пхнули в яму.

Щекою почувствовал – земля. По запаху понял – сухая земля. И то слава богу!

Намучился за ночь висеть на цепях, а лежать тоже стыдно. Встал на колени, чтоб помолиться Богу, да и призадумался. В какую сторону молиться, где восток? Тьма-тьмущая!

А тут еще в шею впилась блоха. Гремя цепями, хватанул укушенное место – по руке запрыгало. По другой. По ногам.

То ли в яме какой блошивец сидел, то ли сарай был псарней, но стало понятно – житье предстоит веселое.

Перекрестясь, лег на землю и услышал шуршанье.

Тараканы!

Тараканы-то откуда в земле? Встал во весь рост, ощупывая темницу. Над ямой деревянный сруб, в пазах среди сгнившего мха – тараканье прибежище.

Сверчок чвиркнул.

«Эко!» – изумился Аввакум, и тут ему досадно стало – ради блох от молитвы отвратился.

«Ох, человек, человек!» – укорил он себя и, опустившись на колени, бил, считая, поклоны.

Через полторы тысячи прочитал все богородичные молитвы, какие знал, потом еще полторы тысячи поклонов и молитвы во славу Спаса. И уж тогда только позволил себе соснуть.

Проснулся – сверчок поет.

Тараканы шуршат.

Мыши бегают.

Ночь ли, день ли? В животе заурчало, но разве что цепи полизать? И тут о воде вспомнил. Сил нет – захотелось воды. И впрямь цепь лизнул, железо вызвало слюну, во рту и в глотке полегчало.

Анастасию Марковну вспомнил. Оставил-таки одну с детишками. Застонал, но тотчас – сердце на запор, все желания из головы – прочь!

Встал на молитву.

Все молитвы, какие в памяти были, перечел, поклонов отбил тысяч десять. И – никого! Времени уйма прошло. Может, сутки. Никого! Совсем о протопопе забыли.

«Сгноить собираются? – мысль дикой не показалась. – Никон все может».

Вспомнил царя и сам же рукой махнул. Этот у Никона в пристяжных.

От голода крутило кишки.

«Ишь, нежный! – рассердился на себя. – Словно бы и постов никогда не держал!»

Лег, творя в уме молитвы и прося в молитвах, чтоб послал ему Бог избавление от тюрьмы.

Напала сонливость, но сны были короткие, а хотелось всю беду свою переспать.

Вдруг отворилась дверь, и в светлом ее проеме явился светлый человек. Перекрестясь, взял Аввакума за плечо и повел за собой, не освободив от цепи. В светлице – стол да лавка. На столе чашка со щами.

Светлый человек подал Аввакуму ломоть хлеба и ложку.

Щи были горячие, хлеб сладок. Аввакум, как всякий голодный, ел очень быстро, не приметив сначала, что в светлице темнеет. Он заторопился, проливая щи на стол, и совсем темно стало. Ни лавки, ни стола – все та же яма.

«Должно быть, ангел приходил», – подумал протопоп, и грудь его наполнилась радостью: сподобился ангела зреть!

Явственно засипели, растворяясь, ворота. Сполохи света побежали по стенам сруба. Раздались шаги.

– Живой? – крикнули сверху.

– Живой.

С грохотом кинули в яму лестницу.

– Вылазь!

Ноги на перекладинах дрожали, руки дрожали, цепь звенела. Вылез.

Повели из сарая вон. На улице, в окружении монастырской братии, ждал его архимандрит.

– Не больно-то хорошо в яме? – спросил.

– Совсем нехорошо, – ответил Аввакум, жмуря глаза – от света слезы потекли.

– Так-то не покоряться патриаршей воле! – Архимандрит указал перстом на монаха. – У него под началом будешь.

Дюжий рыжий монах толкнул протопопа в плечо:

– Пошли!

– Далеко ли?

– Цепь поменяю.

Отвел в кузню. Сняли тяжелую цепь, заковали в легкую.

– Попить бы? – попросил Аввакум.

Ему дали воды и хлеба кусок.

Чернец подождал, пока узник съест хлеб, и больно ударил рукой по шее.

– На службу пора, разъелся!

Аввакум сокрушенно поглядел на чернеца:

– Я ведь не всегда был узником! От сумы да от тю…

Чернец ударил кулаком в губы. Во рту стало солоно, заломило зубы.

«Вот и еще тебе наука, протопоп!» – сказал себе и, не утирая крови, пошел, куда велено было.

И опять же! Гордыня-матушка! Она человеку жить спокойно не позволяет. Алой бякой на губах решил монашескую братию к себе повернуть: дескать, поглядите, как обижают.

Ни! Не расчувствовались!

Поглазеть на сидельца – толпа. Превеселая. Все крыльцо обступили.

Пока по ступеням шел – и за волосы таскали, и в бока тыркали. Кто за цепь дернет, кто в глаза плюет.

А гордыни не убавилось! Заплеванный, не утершись, перед алтарем выставился. Глядите-ка, мол, все! И ты, Бог, – погляди!

Архимандрит – разумный человек, – сойдя со своего места, подошел к Аввакуму и платочком отер с лица его плевки и кровь. Утихомирил ретивых высоким своим примером.

19

Десять дней держали Аввакума в Андрониковом монастыре. Худо держали. Каждый день побои, плевки, брань. Рыжий чернец в надругательстве не знал меры. То велит сесть, а скамейку и выбьет вдруг. На пол брякнешься. То возьмется потчевать да и уронит на голову горячие щи. Всунув спящему между пальцами ног пук шерсти, поджигал и, вдоволь насмеявшись на орущего благим матом протопопа, бил его за устроение шума.

Всякое придумывал.

Видно, ждали власти – запросит протопоп пощады. Но протопоп терпел.

И тогда позвали его на допрос.

Положили на плечи обрезанную оглоблю, пристегнули к оглобле руки и пешим повели через всю Москву на Патриарший двор.

У монастырских ворот ему просияло, как солнышко, родное лицо.

– Марковна!

– Петрович!

Пошла чуть впереди, чтоб стрелец не мешал в лицо родному глядеть.

– Зачем ты здесь? Побереглась бы!

– Да я ничего! Я – хорошо. Про себя словечко скажи.

– Жив, Марковна! Видишь, жив? Бог даст, еще поживу. – Увидел Ивана, сыночка. – Молодец, Ванюша, что матушку одну не пустил. Как вы прознали, что сегодня меня поведут?

– А мы тута все дни! – брякнул Иван.

Аввакуму так вздохнулось вдруг, что в груди пискнуло.

– Поберегла бы себя, Марковна.

Стрельцы стали подгонять Аввакума, но он огрызнулся:

– Не видите, что ли, жена моя на сносях! И у вас жены есть! И матери ваши так же носили вас!

– Ой! – испугалась Марковна. – Не перечь ты им!

– А как же не перечить?! – засмеялся, весело засмеялся. – Марковна, они же от Христа хотят нас отвратить! Нельзя не перечить!

– Нельзя, – согласилась Марковна, угасая лицом, но тотчас и просияв. – Жив, и слава богу!

Подошли к Земляному городу. Толпа зевак набежала.

– Марковна, а что с теми, кто на сушилах был?

– Уж три дня, как дома! Неделю подержали в тюрьме, потом всех привели в церкву и отлучили.

– Протопоп! Аввакум! Помолись за нас! – крикнули из толпы. – Благослови!

– Благословил бы, да осенить вас нечем, нечем креста изобразить!

– Ты сам крест! – крикнули.

Какая-то баба, оттолкнув стрельцов, бросилась к протопопу, обняла ему ноги и тотчас забилась в падучей. Стрельцы грозно замахали бердышами.

– Зашибем!

– Марковна! – крикнул Аввакум. – Ты домой ступай. И не смей у ворот стоять. Отпустят – сам приду… Ваня! Отведи матушку домой. Хозяином будь.

Марковна с Ванюшей отстали.

На Патриаршем дворе допрос вел и увещевал патриарший архидиакон. Аввакум сказал ему:

– У Казанской церкви глава была золотая – Неронов. Ныне нет главы, а те, что есть, – ржавь.

– Почему ты, протопоп, не подчиняешься патриаршему указу о троеперстии? – спросил архидиакон.

– Потому что Богу молюсь, а не свиньям. Свиньи – кто разоряет благочестие.

– Кто же это? Назови!

Аввакум понял – над пропастью встал. Не захотелось в пропасть. Отступил.

– Свиньи те, кто подали на Неронова челобитье патриарху.

Архидиакон перевел дух. И Аввакум тоже. Глянули друг другу в глаза и – в сторону.

– Данилу, с кем ты челобитье яростное царю подал, в Астрахань отправили, – сказал архидиакон. – Расстригли и отправили. Твой Семен Бебехов на цепи сидит.

– А что с Логином?

– Расстригут. Не сегодня, так завтра.

– И меня?

– Так то – Неронов, у тебя голова золотая, ты-то не золотой.

– Не золотой, – согласился Аввакум. – Значит, расстригут?

– Расстригут, коли упрям будешь.

– Не твое то дело, балда! То дело – Божие! Не ты – мне суд! Одному я суду подвластен – Божьему!

– Ну, попала вожжа под хвост! – засмеялся архидиакон и крикнул стрельцам: – Отведите его в монастырь! Посидит – умней станет.

20

Алексею Михайловичу приснился дикий сон. Будто вся земля его пухнет, оборачиваясь горячим – не дотронешься! – нарывом. И не на каком-либо месте, а сразу на всем теле, на всей той земле, что его Мономаховой шапкой накрыта. Впрочем, городов не видать, да и ничего нет – вся земля словно бы жаба или рыба… И наконец рассмотрел – корова!

Алексей Михайлович уж и рассердился было – как это? Его Россия – корова. Экое невежество и кощунство! Уж хотел было приказать, чтоб схватили, пытали, но вовремя язык прикусил. Кого хватать, кого пытать?

А нарыв все прет да прет. Коровы и той не стало. Один нарыв.

«Отче! Никон!» – завопил Алексей Михайлович.

Глядь, Никонова голова – это и есть головка нарыва.

«Да что же вы все стоите, смотрите?!» – Алексей Михайлович треснул правой, треснул левой.

А руки – в пустоту.

И встал перед ним – мужик. Серьезный мужик.

«Чего? – говорит. – Прорвать, и все».

Алексей Михайлович смутился и бочком-бочком – в сторону.

Мужик хмыкнул да и ткнул в нарыв вилами.

И такая тут струя ударила в небо, такая вонючая жижа, что при всем честном народе произошла невероятная порча. Небу порча.

От страха Алексей Михайлович открыл глаза, а на него с испугом Мария Ильинична смотрит.

– Ты чего? – спросил.

– Я ничего. Зубами ты скрипел. Может, глисты?

– Нет, – сказал Алексей Михайлович, отирая холодный пот со лба. – Сон.

– Так если дурной сон, значит, к хорошему.

Он кивнул, но не поверил.

– Вставать не пора?

– Полночь.

Алексей Михайлович лег, вздохнул.

– А я бы его узнал.

– Кого?

– Мужика… Мужик приснился с вилами.

– Горюешь, вот и снится страшное, – сказала царица.

– О чем это я горюю?

– О расстригах. Завтра Логина расстригать будут, потом Аввакума. Разве не жалко?

– Чего жалеть ослушников? Сегодня одного пожалеешь – завтра их будет сто. Ослушник, как дурное семя, родит быстро и помногу.

– Будет тебе! – сказала царица, поворачиваясь на бок.

Царь вздохнул – ему и впрямь было не по себе.

Логина расстригли в обедню. Расстригал сам Никон в присутствии царя. Поутру приходил к Алексею Михайловичу и просил быть на расстрижении, ибо с Логина все и началось.

Одно только присутствие государя было одобрением патриаршего суда над непокорным протопопом Логином и над всеми другими протопопами и попами, усомнившимися в истинности слова и дела Никона.

Государыня царица Мария Ильинична, царицына сестра Анна Ильинична, Анна Михайловна Вельяминова и Федосья Прокопьевна Морозова на той обедне стояли за запоною.

Когда волосы обрезали, терпел Логин, а вот когда Никоновы слуги содрали с него однорядку и кафтан, грубо, с толчками, – взъярился. Отпихнул всех от себя.

– Подите прочь! – И к алтарю.

Через порог Никону, в морду его толстую плюнул.

– До нитки ободрать хочешь? Не успел на патриарший стул сесть, уже хапаешь, что только под руку ни попало! Да будь же ты проклят! Подавись!

Содрал с себя рубаху да и кинул в Никона. Тот шарахнулся в сторону, и упала рубаха Логинова на алтарь, дискос покрыла.

– Господи! Господи! – воскликнула Мария Ильинична.

Логина сбили с ног, поволокли по церкви. С паперти скинув, тут же, при народе, заковали в цепи, погнали в Богоявленский монастырь, охаживая метлами и шлёпами.

Мария Ильинична не достояла обедни, ушла, смятенная.

Логина посадили в яму как был, без рубахи. Последние августовские ночи в Москве холодны…

Как волк, клацал зубами бедный расстрига. И вдруг пали ему на голову шуба и шапка. Подошел среди ночи к стрельцам, караулившим Логинову яму, полковник Лазорев. Каждому дал по ефимку и велел отвернуться.

Шуба явилась с самого Верха – от царицы. Шапку прибавила боярыня Федосья Прокопьевна, но про то и Лазорев не знал, получив шубу, шапку и деньги из рук жены Любаши.

Когда утром Никону донесли, что расстриге ночью Бог послал шубу и шапку, – засмеялся.

– Все-то у нас валят на Бога. Знаю пустосвятов тех! – И призадумался, глаза прищуря, и что-то высмотрел в себе, что-то высчитал. – Шапку-то заберите у него, и без шапки хорош, а шубу оставьте.

Ждали Логину казни за плевки на патриарха да за то, что растелешился в церкви перед царем и царицею, а ничего страшного и не случилось. Отправили в Муромский уезд, в деревню, под начало родного отца.

Гадали – отчего так? И одно приходило на ум: царица-матушка, сердобольная Мария Ильинична, заступилась.