Текст книги "Никон (сборник)"

Глава третья

1

Пламя свечи колебалось и колебало согнутые сводами тени. Лестница крутила и крутила повороты вокруг каменной, потеющей холодно стены.

Георгий почувствовал вдруг: рубаха на спине и груди прилипла к телу. Шел он со своими проводниками смело, ноги не подламывались, а потом прошибало. Неужто столь тяжки прегрешения, неужто столь опасен он, маленький человек, что спрятать его от мира решили в самой глубокой яме? Да в яме ли? Может, в аду? Ведь поговаривают о Никоне, он, лжесвятейший, и есть Антихрист.

Свеча погасла. Смолкли гулы и шорохи шагов. Засопела дверь, будто сом пошлепал губами перед человечинкой.

Вошли.

Пылала печь. Языки пламени метались. Мрак отшатывался вдруг, и объявлялась в свету то коза, то дыба, на дыбе человек.

Бедняга давно уже сомлел. Ему не было ни больно, ни жарко, ни холодно.

– Принимайте, – сказали те, что вели Георгия, тем, что работали в подземелье.

Сразу загорелось много свечей. Свет загородил дыбу, будто и не было ее. За столом сидел черный монах.

– Как зовут тебя? – спросил он Георгия.

– Георгий.

– Как зовут твоего отца?

– Иван.

– Георгий Иванов, какого ты рода?

– Крестьянского.

– Из каких мест?

– Подмосковной слободы патриаршего Троице-Нерльского монастыря.

– Беглый?

– Нет. Был на отходе в Москве. Четыре года учился лить свечи и варить мыло.

Тот, кто задавал вопросы, замолчал. Ему было непонятно, доволен ли он столь четкими ответами без всякой запирательской гордыни и тупости? Уж нет ли издевки, а то и высокомерия в этих кротких, кратких ответах?

– Откуда же ты знаешь иноземные языки, крестьянский сын?

– По милости Божьей. Я отвел беду от монастыря, что находится в русских украйнах…

– Отвел беду от монастыря? – усмехнулся монах.

– Беду отвел Господь Бог, выбрав меня проводником воли своей. Я раскрыл татарскую засаду. В награду игумен оставил меня в монастыре и велел обучить валашскому, польскому и турскому языкам.

– Это же было потом? – У монаха заблестели глаза: он завидовал. Вся его жизнь прошла в Москве, ничего, кроме Москвы да окрестных монастырей, он не видывал, а хотелось бы…

– Потом я служил молдавскому господарю Василию, – ответил Георгий, – был при сыне гетмана Хмельницкого Тимофее. Сидел в турском плену, был на каторге гребцом. Из плена нас вызволили венецианцы. Из Венеции я попал в Англию, а из Англии с купцами вернулся на родную землю.

– Был ли ты в Риме?

– Был.

– Крестился ли в папежскую веру?

– Нет. Я православию не изменял.

– Кнута тебе или на дыбу?

Георгий не ответил в первый раз.

– Кнута тебе или на дыбу? – переспросил монах.

«Будут пыткой проверять слова, не обманул ли?» И Георгий ответил твердо:

– Дыбу.

Монах засмеялся.

– Крестьянский сын, а гордость у тебя дворянская. Пять плетей ему.

Били и после каждого удара спрашивали:

– Крестился ли в папежскую веру?

– Нет! – твердил Георгий.

Опять поставили перед монахом. Тот вдруг потянулся к Георгию и спросил:

– Много ли у тебя денег, драгоман, и где ты их прячешь?

– Деньги у каждого человека есть. А где они, про то сам знаю.

Монах помрачнел.

– А в Турции басурманился? – спросил он свою жертву.

– Нет.

– Десять плетей!

Бросили на пол, били и опять поставили перед монахом.

– Я могу тебя спросить, принимал ли ты английскую худую веру, но пока спрашиваю: есть ли у тебя деньги и где ты их прячешь?

– Вере православной не изменял, – ответил Георгий. – Деньги у меня есть, я покажу тебе, где они спрятаны.

– Ты умный человек! – восхитился монах. – Никакое золото того не стоит, чтобы страдать из-за него… Увести! Кафтан здесь оставь, хорош больно. Крест покажи!

Георгий побледнел, но монах презрительно скривился.

– Царский переводчик, а крест носишь медный!

Темницей Георгию стала тесная круглая каменная башня.

Вошел он в башню и забылся, то ли от плетей, то ли от усталости.

Не слыхал, как на него цепи надевали, не слыхал, как замок на двери закрывали. Сколько в забытьи был, неизвестно, только почувствовал, кто-то его по голове поглаживает.

– Кто ты есть, человек?

– Невиновный, – ответил Георгий.

– Молоденький, по голосу-то…

– Скажи мне, сколько нас в башне? Бывает ли здесь свет?

– Теперь нас тут ты да я. Здесь бывает первый луч солнца, только небо в наше время кромешное все больше тучами закрыто.

– Ты, я вижу, старый сиделец. А кто я, долго сказывать. Скоро за мной придут. Я обещал на пытке открыть свой клад с деньгами.

– Червяк! – гаркнуло из темноты, загремели в бешенстве цепи, засипели простуженные мехи легких. Ни слова больше.

Стало тихо в башне, так тихо, что сделались слышны свистящие скорые звуки.

– Ты слышишь? – спросил старожил башни.

– Нет! – ответил Георгий.

– Как же ты не слышишь? – изумился старожил. – Это лучший изо всех звуков, какие я слышал здесь за двадцать лет сидения! Это пилят железо! Погоди, да ведь звук идет из твоего угла. Это ты пилишь? Ты пилишь цепи, но откуда у тебя пила?

Георгий улыбнулся и погладил свой невзрачный медный крест.

– Прости, что обидел тебя, – сказал старый узник, – ты – молодец. Взялся за дело сразу, пока не ослаб. Только отсюда не сбежишь.

И вдруг старожил услышал голос совсем рядом:

– Где твоя цепь?

– Ты успел перепилить свою?

– Я купил пилу в Англии. Пили, я осмотрю дверь.

– Отсюда нельзя убежать, – сказал узник, но пила уже свистела вовсю.

Георгий ощупал руками дверь и вернулся к товарищу.

– Владеешь ли ты оружием?

– Я из тех, кто хаживает на свободе с кистенем.

– Думаю, монах придет с одним стражником. Зачем ему много свидетелей? Ты встанешь за дверью и убьешь стражника.

– Чем? Стражники откормлены, как быки.

– Вот этим.

Георгий положил в руки узнику крест.

– Крестом?!

– Ты боишься прогневить Бога?

– Легковат твой крест для нашего дела.

– Зато остр, как турецкая сабля. Пощупай.

Щелкнула пружинка, из креста выскочило тонкое стальное жало.

– Ого! – только и сказал старый узник.

Звякнула упавшая на пол цепь. Человек встал, потянулся. Пошел вдоль стены.

– Даже за эти свободные шаги я открою тебе тайну своего клада.

– Зачем он мне?

– Пригодится. Кто знает, быть ли нам живу обоим? Слушай. Есть в рязанской земле деревня Можары. В пяти верстах, в бору – ключ. Веселым зовут. Вынь камни, раскопай и найдешь клад. Там все, что собрал для великого дела.

– Для какого?

– Я собирал деньги и драгоценности, чтоб ударить на бояр, чтоб поставить на Москве царя, который был бы люб всей России, чтоб правил без обид, чтоб служилые люди служили, а не воровали.

– Кто же ты?

– Разбойник Кудеяр.

– Тихо, Кудеяр. Слышишь?

– Шаги?

– Готовься к схватке. Бог да поможет нам.

– Помереть в бою – дело не последнее, веселое.

Разошлись по местам.

Заскрипел ключ. Дверь отворилась. В башню вошла свеча. Монах спросил:

– Ну как, царев переводчик, жив?

– Жив.

– Готов показать то, что обещал на пытке? А коль не готов, мы клещи принесли…

– Готов.

– Сними с него цепь! – приказал монах стражу.

Страж вошел в башню, поставил к стене бердыш, и тут рот ему зажала рука, а сам он стал валиться навзничь.

Монах, не понимая, в чем дело, приподнял свечу выше, но Георгий ударил его под колени, свалил и хрястнул цепью по голове. И случилось то, чего надо было ждать, но они не ждали. В башню на шум вбежал третий, стражник. Кудеяр метнулся к бердышу, они ударили друг друга враз. И оба упали. Георгий подбежал к врагу, добил, приподнял Кудеяра.

– Конец, – прохрипел тот. – Я его в сердце, а он меня – в живот.

– Я тебя вытащу!

– Не вытащишь. Наружную охрану не обмануть… Слушай! Теперь Кудеяр – ты! Это имя на Руси не умирает. Пока есть бояре, должен жить и Кудеяр. Чтоб знали – на них тоже есть управа… Заклинаю тебя. Клянись, что принимаешь имя! Клянись на своем кресте!

– Клянусь. – Георгий поцеловал крест. – Отныне нет драгомана Георгия. Отныне имя мое – Кудеяр!

– Беги, – прошептал Кудеяр, – я отвлеку стражу.

Новый Кудеяр стащил с монаха-палача сутану, вырядился и, держа наготове свой крест, шагнул из башни.

Его привели в темницу с завязанными глазами. Он не знал, где он.

Из башни наверх вела лестница. Георгий сделал несколько шагов и увидал в проеме кусочек звездного неба.

– Слава Богу! Ночь еще не миновала.

Стрелец дремлет, опершись на бердыш. Шагнул на последнюю ступеньку. И тут внизу страшно застонал человек. Это бывший Кудеяр, одолевая боль, поднимался по ступеням к воздуху, к небу, к звездам, к свободе.

Часовой перекрестился, обернулся и увидел Георгия. Закричал. Георгий убил его.

Осмотрелся. Широкий открытый двор. Каменные палаты. В окнах уже замигали огни. Хлопали двери. Встревоженные монахи и стрельцы спросонья натыкаются друг на друга. Стена. Лестница. По стене на крик спешит часовой.

Георгий-Кудеяр бросился к нему наверх.

– Там убийство! – крикнул он часовому, уступая ему дорогу. Часовой в спешке проскочил мимо.

Вот и на стене. Пролез между зубьями. Глянул вниз. Спасайте, белые снега! Прыгнул.

От удара потерял на миг сознание, но в другой миг был уже на ногах, и ноги были целы.

2

Вырвавшись из темницы, Георгий-Кудеяр пробрался в свой дом – сыщики еще не успели заглянуть в него.

Взял ларец с десятью рублями, медную бляху Павла Алеппского, натянул черные, шитые золотом сафьяновые сапоги, надел черную кожаную рубаху и кожаные штаны. Низкий, покрытый чернью шлем прихватил с собой. Все это ему подарил воинственный сын Хмельницкого Тимош перед походом в Молдавию за красавицей Роксандой, дочерью господаря Василия Лупу. Тимош жил как богатырь, а погиб – нелепее не бывает. Ядро попало в телегу, телега разлетелась в щепу, щепой и посекло. В антоновом огне сгорел.

На окраине Москвы, у верного человека, малоросса, Георгий забрал своего черного красавца коня. Столько поведал на веку, что никому не верил, а уж коня-то всегда про запас держал в самом надежном месте.

И вот ехал он теперь мимо дороги, вспоминал Тимоша и думал: было ли это? Был ли у Тимоша друг, рубака и стрелок, певец и музыкант Георгий? Красна страна Молдавия, да ее твердыня Сучава черна. Нет Тимоша, и казацкий певец умолк.

Положил Георгий-Кудеяр руку на грудь. А на груди бляха Павла Алеппского. Здоровенная да крепкая, глядишь, и вправду защитит когда от шального удара. Поглаживая бляху, подумал: а был ли он, Алеппский, арабский монах? А был ли драгоман Георгий? Знаток иноземных языков, удачливый, обласканный начальными людьми Посольского приказа, вознесенный и забытый в один день?

Но если нет крестьянского сына из слободы Троицко-Нерльского монастыря, нет ученика московской мыловарни, нет воина и певца казачьего войска и драгомана нет, то кто же есть? Кудеяр?

Георгий вспомнил свою лихорадочную клятву, схватку в башне, побег…

Погибла жизнь.

Кто? Кто это едет на коне?

Был человек на Руси и канул. Никому до него дела нет, потому что не боярин он, потому что нет у него поместий, нет душ крестьянских. Имени и того нет! Ива́нов? Сколько их на Руси Ива́новых сыновей? Одним больше, одним меньше. Стоит ли за Иванова-то сына с патриархом ссориться?

Предали думные люди своего слугу. А царь про него и не вспомнил!

Так кто же едет на коне? Поруганный, битый кнутом, безымянный, ненужный царскому двору человек? Или Кудеяр?

Да воскреснет грозное имя!

Да отхлынет кровь с толстых боярских щек, когда будет им доложено: Кудеяр пришел.

За поруганную честь – Кудеяр!

За боярскую тупость и трусость – Кудеяр!

За обман и шельмовство – Кудеяр!

Кудеяр на ваши головы, толстолобые пузаны!

Часть 2
Мужики да лешаки

Глава первая

1

Хорошо живется лешему на Руси. Избы у лешаков не тесные, шубы справные, в сундуках денежка водится, щи едят каждый день с мясом.

Крещенский мороз, хрупкий, как груздь, крепенький, в середине ночи выкатил из-под луны на белых саночках, на лошадках белых и мохнатых. Прокатил с поскрипом через деревню Можары. Разбежался на черном льду Пары-речки, разъехался, вожженки не удержал и с разгону влетел в лес. Оглоблей в сосну, да так, что лес крякнул, а возок с лошадьми и седоком рассыпались серебряной пылью.

Главный леший Федор Атаманыч зыркнул на сынишку своего Ванюшку строго, и Ванюшка мигом слетел с печи, сунул волосатенькие ноги в валенки, сгреб шубейку свою черную, приметную, одну лапку в рукав, другую уж на ходу в другой рукав – и что есть духу бросился из теплой избы собирать лошадей, коих порастерял старец-ухарь дедушка Мороз.

Ванюшка торопился: сегодня, под Крещенье, Федор Атаманыч затевал превеселые игрища в большом Можарском бору.

2

В тот поздний час замарашка Анюта, сиротка, жившая у степенного мужика Емельки, прибежала тайком к бабе Маланье, красавице и колдунье.

Хозяин ушел в церковь на водосвятие. Вот уж как с полгода в можарской церкви не было священника. Свой можарский поп умер, а гулящие попы хоть и забредали, да подолгу в Можарах не засиживались. Одним было скучно и небогато, другие сильно зашибались вином, и прихожане колотили их и гнали. Маланьин дьячок Иван тоже был пьяница, но свой.

– Анюта! – обрадовалась Маланья девушке. – А я ждала тебя. Сбрасывай шубейку, садись к свече поближе, поглядеть на тебя хочу.

Анюта, холодея, – кто знает, что у колдуньи на уме, – разделась, сняла валенки, подошла к столу.

– Садись! Мазюней тебя угощу. У Емельки-то небось сладенькое водится только для его телок?

– Не надо так, – попросила Анюта, – девушки меня не обижают. Им дядя Емельян на Рождество платья справил, а про меня забыл, так они за меня просили.

– Не допросились?

– Не допросились. – Анюта опустила глаза.

– Эх, Емеля, Емеля! Под крышей в хлеву все свои лапоточки старые вывесил, чтоб скот водился, а того не докумекает: жадному да робкому не знать удачи.

– Не говори так. Удача есть в доме. У хозяина теперь четыре коровы, да три телки, и лошадки три.

– Овечек полсотни?

– Поболе.

– И все жадничает? – засмеялась Маланья. – А знаешь, девушка, перед твоим приходом ухозвон у меня был. Так и пело!

– И что будет? – испугалась заранее Анюта.

– А будет тебе веселая дорога. Большая!

– Откуда ей взяться, дороге-то? Куда я из Можар?

– Не век же тебе девушкой быть!

И опять засмеялась. Анюта покраснела, и молчок. А спросить хочется. И вот поднимает она глаза на Маланью, темные, блестящие, как вишни, зреющие на хорошем солнце, на теплом дожде.

– Кто же он, жених мой?

– Не знаю. Сама погляди.

– А как?

– Научу.

Анюта побледнела, а у Маланьи ямочки на щеках.

– Ишь какие вы все боязливые. Колдуньей меня зовете, а я ведь с чертом не знаюсь. Он мне враг. Надула я его.

– Черта?! – Анюта перекрестилась.

– Не все нам в дураках ходить. Молодая была, как ты, а нарядов мне хотелось пуще тебя. Вот и вошла я с ним в сговор.

Анюта только рот ладошкой закрыла.

– Слышу, зовет меня на конюшню. А мороз стоял, куда нынешнему, дело тож в Крещенье было. Пошла. «Протяни, – говорит, – руку за угол!» Исполняю все, как велено. Чую, будто пух в руке – одежа. Договор сует: «Подпиши!»

– Самого-то видала?

– Самого-то? Ты, девушка, слушай, не спрашивай. Договор, значит, сунул мне, а я думаю – дудки. Подпишешь, а как петухи пропоют, все мои наряды пылью развеются. Говорю: «Одежды померить надо, не узки ли?» – «Иди, померь», – отвечает. И – хохот. Хохочет рядом, а по лесу прокатывается.

– Тетя Маланья, и ты не боялась?

– Я и теперь никого не боюсь. Ну, пришла домой. Свое скинула, чертово надела. Все к телу, все к лицу. Смотрю на – не нагляжусь. Слышу, зовет. Опять на конюшню пошла. «Впору?» – «Впору, – говорю. – Только вот сережек золотых, с камушком изумрудом для зеленых моих глаз недостает». Притащил сережки, а я как брошу. «Обман! – кричу. – Камушки-то с гулькин нос!» Подхватил черт сережки и бежать. Другие несет. «Вот, – говорит, – лучше не бывает». Точно! Уж такие пригожие, уж так горят – глазам больно. А он в душу лезет: «Подписывай договор, петухи скоро закричат». Но и я себе на уме. Коль черт спешит, мне спешить не надо. Опять за свое: «Пойду в зеркало погляжусь». Дома сережки нацепила – веришь ли, Анюта, у польского короля такой королевы не бывало. «Ну, – думаю, – не расстанусь с нарядом ни за что на свете». Разделась, серьги сняла да как шастну на чертово добро из кувшина святой водой! Тут и петух запел. Ох и завыло! И в трубе, и на улице, и в лесу. А мне хохотно. Посмеялась, Анюта, я в свое удовольствие. Ни над одним мужиком так не смеялась, как над чертом.

Анюта слушала ни жива ни мертва, но про свое не забыла:

– Как же мне все-таки на суженого взглянуть?

– Мазюню ешь! Отведаешь – скажу.

Кушала Анюта мучицу из репы с патокой со вздохами.

– Не томись уж! – ледяным хохотком хохотнула Маланья. – Средство скажу верное. Не сробеешь?

– Не сробею!

– Лешего надо вызвать.

– Как?

– Лешего вызвать просто. Сложи три бороны шалашиком, сама в шалашик сядь. Все увидишь, а он тебе худого не сделает, не доберется. Бороны-то колючие. Да смотри не молись на ночь. Помолишься – не придет.

Захолонуло сердечко у Анюты, а виду не показывает. Уж больно суженого посмотреть хочется.

3

Луна торжествовала над землей. Ночь расступилась. Белые поля, ликуя, двигались едва приметно. А лес, припорошенный снегом, стоял, как замок, неподвижен и опасен. В нем схоронилась ночь со всеми тайнами, а тайны ночи злы.

Ах, чепуха какая! Ночь прекрасна. Она не оскорбляет глаз нелепым буйством красок. Днем снег слепит. Днем каждая снежинка сияет, будто самоцвет, и невозможно средь обманных россыпей найти алмаз. А ночью – нет обмана.

 
Не всему известно свету:
Под луной обмана нету.
Коль алмаз, так уж алмаз,
И любовь не для показу
И чужих не терпит глаз!
 

Ванюшка-леший в поле заигрался. Камушки красивые искал и находил. Ах, как над рекой на круче полыхнуло голубое!

Ванюшка весело покатился на своих кривых по сугробам, по мягкому свежему снежку, прыгая на закорки поземному ветру и пролетая с ним над ложбинками. Никаких следов!

И никто никогда не догадается: алмазы не за тридевять земель, алмазы расцветают на морозе в лунную ночь, и нет ничего голубее и ласковее, чем они.

Ванюшка, горбясь, – лешим тоже бывает холодно, – забежал на кручу, сорвал выросший на юру огромный, в кулак, алмаз, положил его в шапку, а шапка была полнешенька, потер уши, нос, поднял воротник шубейки и увидел дедушкиных лошадей.

Ванюшка, бегая от камушка к камушку, забыл, зачем его послали, а теперь увидел и вспомнил. Кони паслись внизу, за рекой. Они объедали вершинки сугробов, роняя с губ крошечные голубые капельки. Ванюшка обрадовался коням, засмеялся, ухватил пролетавшую мимо вьюгу за космы, и она, повизгивая от боли и обиды, принесла его к лошадям. Тут он отпустил вьюгу. Она бросилась наутек и не заметила, что озорник Ванюшка зажал в кулачке три прекрасных ее серебряных волоска. Вьюга от боли взвилась столбом к луне, обожглась, свернулась в кольца и растаяла, вокруг луны тотчас засияла лунная радуга.

Кони засмотрелись на чудо. Ванюшка, не мешкая, взнуздал их серебряными волосами вьюги и хотел уж было скакать в лес к отцу, к Федору Атаманычу, но неведомая сила потащила его к человеческой деревне. Поскакали!

Ванюшка кое-как пересыпал камушки из шапки в карман шубейки и вцепился в гриву средней лошадки. Лицо обжигал ветер. Лицо у Ванюшки только еще обрастало пушком, не то что у взрослых лешаков: тем не страшен ни ветер, ни стыд. Заросли.

Ветер становился жестче, пронзительней, и вдруг помягчело. Полегчало у Ванюшки на сердце. Придержал лошадей, и они, чтобы сбавить прыть, махнули в небо и падали оттуда, из-под луны, медленно и плавно, как весенний снег, как ребячий сон.

Ванюшка спохватился: в кармане, куда он положил голубые камушки, была дырка, мышка прогрызла – корочку искала. Вот ведь как сплошал! Хоть бы один камушек остался.

4

Сидела Анюта меж борон ни жива ни мертва, а глазами все же постреливала: не затем пришла, чтоб видение проморгать. Только ничего не было. И долго.

А потом будто бы кто на луну шаль набросил. Замутнела.

«Ну, – подумала Анюта, – началось!»

Так оно и было.

Посыпались с неба звезды вдруг. Одна другой голубее. Снег валом пошел. Снежинки возле земли слепились, и увидала Анюта через ворота конюшни белых лошадей в серебряной сбруе.

Тут бы охнуть, да ведь и охнулось бы, только переступила Анюта ногой, а ноге холодно стало. Через валенок холод прошел. Опустила Анюта глаза, и что же? Лежит перед нею голубая звезда величиной с гусиное яйцо, сияет на всю конюшню!

Слышит Анюта голос жалобный:

– Красная девица, отдай мой камушек!

Подняла глаза – он. Маленький, лохматенький, а лицом пригожий. Глаза чернее ночи, губки толстенькие, нос прямой. Как жердочка. По лицу пушок золотистый.

Не испугалась Анюта. Чего уж тут бояться, коль на ночь не молилась. Подняла звездочку – через варежку холодом жжет, – бросила Ванюшке через борону.

Он поймал звездочку, обрадовался, в рукавицу спрятал.

– Неужто с такой звездочкой, – спрашивает, – не жалко расстаться? Любой царь за такую полказны бы отдал.

– Так ведь она ж не моя, – отвечала Анюта.

– И то правда, – согласился Ванюшка. – Я эту звездочку над обрывом сорвал, на самом юру росла. Чем же мне отплатить тебе, красная девица?

– Жениха покажи!

Брякнула, ну и, конечно, покраснела, и Ванюшка тоже зарделся. Совсем молоденький леший.

– Может, чего другого желаешь? Жених объявится, куда ты от него денешься?

Промолчала Анюта, а Ванюшка вздохнул.

И вот будто воздух вдали колыхнулся, как над трубой, когда печь топят. И увидала Анюта всадника. Власть в движениях, но темен конь, и одежды всадника черны. А на груди сияние: то ли солнце горит, то ли рана?

Вскрикнула Анюта, и все исчезло. И всадник, и леший, и белые лошадки. Только снежный вихрь вдали. Да бахнул, лопаясь, на речке черный лед.

5

 
Ой ты, гой по всей!
Не гоняй гусей,
Не гоняй телят.
Животики болят.
Ноги топают,
Глаза хлопают.
Ходи веселей,
Не то слопают!
 

Федор Атаманыч по лесным теремам гульбище затеял. Всю ночь, уцепившись за самые высокие вершины, гнули лешие к земле деревья и потом висели на них головой вниз и веселились. Одно дело – небо в головах, другое – когда в ногах оно. Одно дело, когда мужик запоздалый катит в розвальнях по земле, другое – когда и он вверх тормашками, и сани его, и лошадь. Живот надорвать можно!

Хохотали лешаки. Посвистывали.

И Ванюшка не отставал. Как-никак сынок Федора Атаманыча. Удалой парнишка. Только вот весел был против обычного вдвое. Ловил он в рукавице голубую свою звездочку, сжимал ее крепко-накрепко, и виделись ему синие человеческие глаза, синие, как нынешняя ночь.