Текст книги "Никон (сборник)"

Глава четвертая

1

Ночь была темная, теплая.

Трава трещала от изобилия живности. Весело, с норовом! Казалось, легкий огонь, постреливая искрами, несется по лугам к мягкому, как мякиш, молчащему лесу.

Собакин позвал Кузнечика с лютней, а для полного счастья, для полной щемящей сладости велел затопить печь. Чего лучше: слушай да на огонь смотри!

У Кузнечика тоже сердце было. Не только у людей – у дремлющих по гнездам скворцов душу вынул. Целую неделю потом скворцы попискивали надрывно: вспоминали Кузнечиковы музыки.

Об Алексее Никифоровиче и говорить нечего: рукава, слезы вытираючи, замочил так, хоть выжимай.

Кончил Кузнечик играть, обнял его Алексей Никифорович и сказал:

– Есть у меня любимая лошадь валашских кровей. Такую ни за какие деньги не купишь, но ведь и музыки твоей нельзя удержать. Вознесла в небеси и упорхнула. Только сладости испытанной забыть невозможно. А потому, Кузнечик ты мой ненаглядный, получай красавицу лошадь.

Немец рад, конечно. От боярина – на крыльях, мурлычет по-своему. А пошел через двор к себе – на человека наскочил. Выбежал тот человек из-за угла, а в руках у него дубина.

– Молись! – шикнул немцу да как взмахнет дубьем – и наземь свалился.

Кузнечик испугаться не успел, а тут уже Марко возле него. По-немецки сказал:

– Я спас вам жизнь, маэстро. За это вы должны мне обещать молчание. О случившемся ни слова! Или я вам больше не защитник!

Кузнечик побледнел, поклонился и – бежать.

Марко подошел к лежащему Аксену Лохматому, распустил на его шее петлю татарского аркана.

– Эх, Аксен, не на того ты руку поднял! Слушай меня!

И нашептал мужику кое-что.

2

За полночь, подняв всю усадьбу на ноги, примчался Козел.

– Беда, батюшка Алексей Никифорович! Напал на меня Кудеяр!

– А чего ж ты живой тогда?

– Какое там живой! Погляди-ка, батюшка!

Козел поднялся с колен, и все увидели, что одежда на нем разодрана в клочья, а спина в крови.

– Порол, что ли, тебя Кудеяр?

– Пороть не порол, а, должно быть, саблей, батюшка…

– Скотину пригнал?

– Смилуйся, батюшка! Оттого-то и плачу. Отобрал Кудеяр скотину.

– По какой дороге разбойники погнали скот?

– Никуда не погнали, велели крестьянам вернуть.

– Сколько у Кудеяра людей?

– Должно быть, много.

– Сколько же?

– Дюжина будет.

– А с тобой сколько было холопов?

– Да тоже с дюжину.

– За трусость получишь столько палок, сколько было у тебя людей.

Лицо у боярина было решительное, голос зычный: не подумаешь, что такой боевой человек каждый вечер по немецким музыкам слезы льет.

– Седлай коней! Всей дворне – оружие. В Мокрое!

3

Не разбойничек – гневный хозяин мчался сквозь ночь в гости к своим крестьянам.

Пылали факелы. Красавица ночь обернулась зловещей колдуньей.

В Мокром брехали собаки.

Деревню окружили. По знаку Собакина холопы бросились к избам и хлевам.

Закричали дети, заголосили женщины. Собакин, сидя на лошади за околицей, приказывал:

– Забирайте все!

Забрали.

– Запалите посреди деревни костер!

Запалили.

– Порите мужиков, чтоб впредь подарков от Кудеяра не принимали!

4

Гуси пощипывали траву, погоготывали.

Алексей Никифорович открыл глаза, послушал гусей, поморщился. Вчерашнее вспомнилось. Наказать быдло наказал. Теперь миловать надо. Без скотины крестьянину не прожить, да ведь и времена чудные. Бросят мужики землю, подадутся в бега, в украйны или на новые патриаршьи земли, сыскивай тогда!

Алексей Никифорович сел на постели, перекрестил рот – зевота одолела, – позвал слугу одеваться.

Слуга явился, взял с лавки боярские порты, и вдруг с портов скользнула на пол грамотка.

– Откуда это? – удавился Собакин.

– Не знаю. В порты, видать, была завернута…

– А ну-ка дай сюда!

Собакин развернул грамотку, прочитал:

«Боярин Алексей Никифорович, велю тебе положить в дупло дуба, что растет над рекой одиноко, в трех верстах от усадьбы, на лугах, двести рублей. Не хочу тебя обижать, с Милославского взял столько же. Деньги мне нужны, чтобы заплатить твоим крестьянам за отнятый тобой скот и на мои расходы. Деньги положишь нынче на закате. Смотри, Собакин, ослушаешься – не высовывай носа за дверь. Я стреляю метко. Спроси у Козла, он знает, как я стреляю».

Алексей Никифорович выкатился из кровати.

В исподнем вылетел из опочивальни, схватил стражника за глотку.

– Кто входил ко мне?

– Упаси бог, батюшка! Никого не было!

– Никого?

– Ни единой души, батюшка!

– Крестись!

Стражник перекрестился.

– Ну, погоди ж ты у меня, тать подколодный! – закричал боярин, пугая сбежавшихся слуг. – Повешу на том же дубу!

Увидел Марко, обнял его за плечи.

– Я его за ноги повешу! – шепнул он ему доверительно.

– Кого?

– Кудеяра.

– Разбойник опять прогневил вашу милость?

– Еще как прогневил! Письмо в опочивальню подбросил, наглец!

– В опочивальню? Как можно? Где же были слуги?

– Дрыхали небось! – Боярин бросился на слуг, тыкая их кулаком в бока, в животы, хватая за бороды и лохмы. – Ведь он убить меня мог! Убить! Лежебоки! Лентяи!

5

Как только солнце стало клониться к земле, боярин послал за реку десятерых холопов во главе с Кузнечиком. Они должны были ловить Кудеяра, если тот бросится вплавь. Козел с двадцатью холопами был послан в лесок против дуба. Этот отряд должен хватать разбойника, как только он подъедет к дубу.

– Сам я с тремя дюжинами наскочу справа, – расставлял сети боярин. – А ты, Марко, объявишься со стороны поместья, слева. С тобой будет восемь человек.

– Мне и половины хватит, – возразил Марко. – К поместью Кудеяр не побежит, испугается.

– Твоя правда, – согласился боярин. – Тебе троих холопов, а четверых я на дорогу поставлю.

Отправив отряды в засаду, Собакин достал из ларца деньги и в сопровождении Марко поскакал к дубу.

Дуб стоял над рекой. Дупло было от земли невысоко. Собакин покрутился на коне вокруг дерева, помахал мешочком с деньгами и положил его в дупло.

– Видел или не видел? – спросил боярин у Марко.

– Видел, – ответил музыкант. – Как тут не увидеть?

6

Теперь в усадьбе остались женщины и дружина Марко. Марко и трое холопов были на лошадях. Оружие у холопов – топоры для колки дров. Посматривали на дорогу, слушали, как шумят леса.

Вдруг на дороге раздался конский топот. Марко вытащил из-за пояса пару пистолетов и приказал холопам:

– Бросай топоры!

Холопы в изумлении послушались.

– Слезайте с лошадей!

Слезли.

– Вяжите веревками, что для Кудеяра приготовлены, друг друга.

– Позволь, я свяжу всех, – сказал один, с глазами черными, горячими. – Я давно мечтал уйти к Кудеяру.

– Хорошо. Ты мне пригодишься. Как зовут?

– Холоп я. Холопом и кличь.

Через мгновение домашние слуги Собакина лежали на земле связанные.

К усадьбе подскакал на черной лошади Аксен. Кудеяр кивнул на Холопа.

– Он поможет тебе.

– Пошли, – сказал Холопу Аксен.

– Куда?

– Барский дом палить.

Кудеяр снял с седла походную сумку, сбросил одежду Марко, надел одежду Кудеяра.

Подошел Аксен с помощником.

– Готово дело, атаман. Занялось.

– Последи покуда за огнем, Аксен, и езжай, куда тебе велено. Его, – кивнул на Холопа, – бери с собой.

Кудеяр вскочил в седло и тихо тронул повод. Краем глаза видел, как шевелились кусты возле дороги. Слышал, как условно, криком филина, Козел известил отряд Собакина о том, что разбойник появился.

Кудеяр медленно ехал полем к одинокому дубу. Небо темнело уже. Заря за рекой горела узко и красно. Над рекой поднимался легкий парок.

Возле дуба Кудеяр оглянулся – со стороны усадьбы, закрывая небо черным, валил густой дым. Кудеяр сунул руку в дупло, взял мешочек с деньгами.

– Горим! Горим! – Засада, спрятанная в лесу, мчалась к усадьбе.

– Огонь гаси! – вопил Собакин, тоже заворачивая лошадь к усадьбе.

Одиноко стоял возле дуба черный всадник на красном закате и смотрел, как мчится прочь нелепое войско.

Наконец он тронул повод и тихо поехал навстречу ночи. Спешить ему было некуда.

В реке плескала рыба. Загорались на небе звезды. Ветер затих.

Лугами Кудеяр выехал на лесную дорогу, поскакал.

Вот оно, бедное Мокрое.

Кудеяр обошел все девять изб и в каждой оставил деньги, которых хватило бы на куплю трех коров. Никто его не окликнул. Одни видели, как входил в избу непрошеный гость, и помалкивали от страха, другие спали.

Утром крестьяне собрались на сход. Миром решили зарыть деньги в землю и покамест мошной не шевелить.

Явились вскоре слуги Собакина. Пригнали скот, но забрали всех мужиков. Алексей Никифорович приказал строить новые хоромы вместо спаленных.

А вечером к нему пожаловал гость, сам Дмитрий Иванович Плещеев.

Поклялся словить Кудеяра стольник не из пустого бахвальства. Был Плещеев сыщиком лучшим. Он и теперь шел на сыск. По жалобе сибирского царевича Кучума сыскивал Плещеев бежавших крестьян и холопов. Царь Алексей Михайлович помнил о своих добрых деяниях, помнил, что взял имение у жены Бутурлина и отдал ее сестре, многодетной Арине. Да и думное это было дело, ведь у царевича увели крестьян.

Плещеев искал на совесть и кое-что прознал уже.

А пира не получилось.

Принимал Собакин гостя в шатре, кормил сытно, да без европейского изящества. И музыки не было. Погорели виолы да лютни. От такого горя Кузнечик слег было, но Собакин посадил его в телегу и отправил куда-то, может, и в неметчину, от себя подальше.

Часть 4
Мытарства

Глава первая

1

Последняя горсть ржи упала в теплую парную землю. Едва зерна нашли свое место, залегли, затаились, ожидая небесных дождей и земных соков, как, заслонив солнце, рухнул на них сеятель Петр.

Он лежал долго, не шевелясь. И потом уже не мог понять, где земля и где небо.

Оттого, что не было у него силы вернуться на прежние места тверди, оттого, что не мог он разлепить глаз и найти солнце, покорился было Петр вечной печали, не горькой, не тошной, но ведь и не сладкой. Так бы небось и помер.

Сажал хлеб, а помер от голода – вот смешно! Но земля не выдала сеятеля Петра. Остудила сухой жар в теле. Капельки пота на лбу ветер высушил. А соловей до того распелся в кусте, что услыхал его Петр.

И поднялся он и пошел к соловьиному кусту. Обглодал кору с прутиков, будто коза. Травку какую-то ел, а потом понесли его ноги в лес, не зная зачем и куда.

Идет, а по ногам холодное перекатывается. На пашне босой работал. Ну, холодно и холодно, а как в память совсем вошел – поглядел под ноги и ни с места.

Мимо ног и по ногам скоком да скопом шли змеи и змейки. И под ногой зашевелилось. Стоит Петр на змеюке, вьется она в петли, шипит, а не кусает.

– Чудное дело! – смекнул Петр и пошел туда, куда змеи спешили.

Поляна открылась. На поляне вязанка хвороста. Под этот хворост змеи и ползут. Хотел Петр вязанку ногой отпихнуть. А вязанка провалилась сквозь землю. Петр не удержался – и за ней.

Ничего, не зашибся. И не так чтоб темно. Не день, конечно, не святки, а будто бы месяц на ущербе.

Смотрит сеятель Петр – лежит посреди бездны Змей. Обвился вокруг пресветлого камня. К этому камню и спешит змеиный народ. Подползут, полижут и назад.

«Эх, – думает Петр, – была не была! Все равно, видать, помер, коль чудеса такие наяву творятся».

Подошел к пресветлому камню и тоже лизнул. Живехонек! В брюхе заурчало, только уже не от голода, от сытости. Так рыкнуло, что все змеи вокруг вздрогнули. И стала Петру понятна змеиная речь.

– Кто ты, человек? – спросил его Змей.

– Сеятель Петр. А ты кто?

– Я тот Змей, что по великому своему любопытству совратил Еву, твою прародительницу, а она совратила Адама, твоего прародителя.

– Вот те на! – Петр аж по коленке себя хлопнул. – Вон ты какой здоровый!

– Здоровый я потому, сеятель Петр, что оберегаю Камень Сытости. Змеи раз в год к нему прикладываются, а я лежу да лижу. Ни дня тут нет у меня, ни ночи. Скучно. Вот и тучнею.

– Нам бы этот камень твой! Столько муки у людей из-за голода.

– Вам этот камень нельзя отдать. Передеретесь.

– Чего ж драться, если сытости на всех хватит!

– Оттого и передеретесь. У людей думка нехитрая: как бы все у всех забрать, чтобы всеми помыкать.

– Врешь ты, Змей! – рассердился Петр. – Есть на земле дворяне, есть и крестьяне. Крестьяне, Змей, за всех работнички. Царь у них берет и Бог берет, помещик берет и разбойник берет. Войну кормим, мир кормим, сами – по миру.

– Ишь ты премудрый какой! – зашипел Змей. – Оставайся у меня, мудрить вместе будем.

– У меня, Змей, рожь посеяна и по лавкам семеро!

– Вот я и говорю – оставайся! Лихоимцы деревню твою пожгли, в землянке небось живешь?

– Я избу уже поставил. Спасибо, напомнил ты мне. Я в лес-то пошел, а зачем – позабыл с голоду. Теперь вспомнил: слежек мне на изгородь надо.

– Ну, ступай, работничек!

– А как?

– Вставай на хворост. Вознесу.

Встал сеятель Петр на хворост, и на землю его тотчас подбросило. Глядит, а на поле слеги готовые лежат. Кто-нибудь из можарских мужиков наготовил.

– Эх, можарцы! Где вы теперь, родимые?

И покачал тут лес тяжелой головой. Загудело поверху, засвистало.

Пошла земля кругами, и, чтобы не потерять ее, опустился Петр на колени, ухватился за нее обеими пятернями. Потемнело в глазах, и подумал сеятель Петр: «Обманул Змей. Не сытен камень его».

Подумал, и обожгло тут губы ему, по груди разлилось тепло и до живота дошло.

Открыл глаза – Маланья-колдунья. Спросил он ее:

– Откуда ты взялась, Маланья?

Улыбнулась, палец к губам поднесла.

– Молчи. Попей-ка лучше хлёбова горячего.

Хлебнул – ожил.

Ночь. Костер горит. У костра люди. Ремнями перепоясаны, на ремнях ножны, в ножнах сабли.

– Кто это, Маланья?

– Путаешь ты меня с кем-то, милок, – засмеялась женщина, а засмеялась точь-в-точь как Маланья. – Варварой меня зовут.

Вгляделся Петр в лицо Варвары, а ведь и вправду не Маланья. На левой щеке шрам черный. И волосы-то! Волосы-то – зима.

Перехватила взгляд его Варвара, усмехнулась. Спрашивает тихонько:

– С Иваном-то дьячком что?

Посмотрел Петр в зеленые глаза атаманши и сказал ей правду:

– Помер Иван. Уж больно обгорел, бедняга. Похоронил я его рядом со священником. Царство им небесное.

– Спасибо тебе, Петр. Приходила я долги можарцам заплатить, а они все по белу свету мыкаются. Ладно, в другой раз приду. А тебе поклон. Эй! – крикнула своим. – Проводите сеятеля Петра до избы его. Да хлеба в телегу положите. Овечек, что приблудились к нам, отдайте ему. Лошадь в телегу запрягите самую сильную и корову к телеге приторочьте.

Петр было рот разинул, да Варвара за огонь ушла. И подумалось: «А ведь Змеев камень-то не обманный!»

2

Емельян по Москве шнырял. Туда-сюда, а потом вокруг Кучумовых хором. Зайти боязно – как-никак беглый. А в самый раз бы! С превеликой для себя выгодой можно в ножки упасть. Все можарцы на стороне гуляют, а я вот он, преданный боярину своему человек. Но ежели еще раз повернуть, то разумно ли? Божьим промыслом получил волю и по своей воле – путы.

Смышленому, деловому человеку на Руси зимой тепло. Деловой человек на Руси хоть и не почитаем, хоть и тычут в него пальцами и скверными словами полощут его, позабыв стыд и Божий страх, да ведь в спину пальцами тычут, а слова говорят за глаза, когда человек деловой за сто верст в хлопотах своих. От слов не больно, а позорники-то поясно, а то и земно кланяются. На коленях, подлецы, ползают. К ручке норовят, дармоеды, прильнуть.

Вот и смекай, куда податься.

Деньжат мало, а есть. Для дела и с кистенем разок гульнуть – беда невелика. Деньги будут – будут и попы, отмолят грешок.

В том ли дело? Кто не знает, что папоротник цветет на Ивана Купалы ночь, только не всякому охота счастливым быть счастьем дьявольским.

Ступил Емельян за крепкие ворота, на широкий двор Кучумов. Пред очи попросился Аринины, своей законной хозяйки. Женское сердце хоть и не мягче, а разумней. Бережливое оно.

Повезло Емельяну. Приняли его вместе, сибирский царевич Андрей Кучум и княгиня Арина.

Рассказал им Емелька о том, как сманивал можарцев патриарший наборщик Федька Юрьев, и как можарцы соблазну не поддались, и как Федька – кто же еще? – натравил на деревню разбойника Шишку. Погорельцы ушли на новые земли, а он, Емельян, по миру скитается. В работниках у гончара был. Сам овладел мастерством, а пуще его приемыш Анютка. Кабы господская воля, открыл бы он, Емелька, в Можарах дело. Глина есть, спрос на горшки большой, из деревянной посуды люди едят. За свой отход Емелька сулил хорошие деньги. Опять же обещал жить в Можарах, земли не бросать.

Понравилась Андрею Кучумовичу Емелькина прыть. Денег он запросил втрое против обещанного, зато дал в долг три рубля и послал Емельке в помощь пятерых холопов.

Вот и пойми хозяев. За охапку дров поколотил, за побаску наградил. Побаска-то, она, правда, обернулась двумя просторными избами посреди сгоревших Можар. В одной гончарная и жилье для холопов. Другая изба – Емельяна.

В Москве – Емелька, а в Можарах – Емельян сын Иванов.

Глава вторая

Царь Алексей Михайлович слушал дела. Дела эти для устройства государства Российского были очень важные и все недобрые.

Велики российские просторы, а людей на тех просторах негусто. Людей-то, может, и не так уж мало, а работать некому. Одни в стрельцах, а другие при Боге. Третьи в бегах, а четвертые в разбоях. Пятые в чинах, а шестые в услужении. Седьмые калеки, а восьмого татарин увел. Девятые глупы, а десятые больно умны. Ну а тех, кто работает, сманить норовят.

К сильным людям крестьяне бегут. У сильных людей работников больше, работы меньше. У сильного человека поработаешь и поешь. У захудалого – все в прорву. Работаешь – есть хочется, закончишь работу – и того пуще.

Думный дьяк докладывал царю:

– В рязанской, калужской, тульской и других землях объявился разбойник Кудеяр. Грабит одних бояр и дворян. Награбленное раздает крестьянам, крестьяне укрывают его от розыска, путают сыщиков. Кудеяр ограбил боярина Милославского, сына псковского воеводы Собакина пожег. Мелких разбоев за ним несчетно.

– Это опасно, – сказал государь. – Нужно не допустить татя на украйны русские. Пробьется к Белгородской черте или на Волгу – большому несчастью быть. Там бездельников много, и все лихие. Указываю Ромодановскому: пусть выставит отряд для поимки Кудеяра. Еще что?

– Челобитные. Служилые люди жалуются, что бояре принимают и укрывают беглых крестьян.

– Чьи челобитные?

– От галицких служилых людей подписали Сытины, Синягины, Свиньины, Нелидовы, Шанские, Френовы.

От смолян: Коптяжины, Ендогуровы, Битяговские.

От суздальцев: Кайсаровы, Каблуковы.

От костромичей: Полозовы, Жадовские…

Слушал государь челобитные, а вспоминалось ему детство, как влиятельные служилые люди ломились во дворец. Морды красные, дикие…

– Я принимаю челобитные, – сказал Алексей Михайлович, вздохнул, перекрестился. – Больше сорока лет прошло, как поляки из Москвы изгнаны, а нет спокойствия в государстве. Все легкой жизни ищут. Чего искать – работать нужно.

– От сибирского царевича Кучума и жены его Арины, уроженной княгини Ноготковой…

– Знаю, знаю! – махнул рукой царь. – На поиск Кучумовых крестьян мы послали стольника нашего Дмитрия Плещеева. Он сыщет. Он в Нижегородском уезде тысячи полторы беглых сыскал.

– Царевич пишет, что ему известно, где его крестьяне. Их сманил патриарший наборщик на реки Майну и Утку.

– Плещеев найдет, найдет! – перебил царь докладчика.

Приятно ли, когда в дело впутан лучший друг и советник, святейший Никон?

– Хватит на сегодня! Пойду новых соколов смотреть. Утром Ботвиньев сказывал: двух челигов привезли. Красивые птицы!

Глава третья

1

Ванюшка-леший стоял в углу и коготком ковырял трещинку в бревне. Федор Атаманыч сидел за столом, ел кашу и ворчал:

– Здоровый дурень, жениться пора! Не совестно в углу-то стоять?

Ванюшка посапывал и помалкивал.

Федор Атаманыч крякнул с досады и завел сладкую кленовую ложечку в глиняную, красными цветами размалеванную чашку, а чашка была полна пшенной каши, столь густо сдобренной коровьим маслом, что на потолке отсветом лежал-дрожал золотой обруч.

Пшенную кашу Ванюшка любил поболе синих камушков. А если кашу запивать холодным, прямо из погреба, вечернего надоя, молоком, чтоб зубы поламывало, – ради такого удовольствия Ванюшка всегда был готов исполнить любую просьбу. И вот поди ж ты!

– Дурачок ты у меня, что ли? – сокрушался Федор Атаманыч. – Ну, ладно бы у простого лешего сын дубина, а то ведь у самого атамана. Стыд! Горько мне, Ванюшка. А каши такой, как уйдешь из леса, тебе вовек не едать!

– И не надо! – взъярился в углу Ванюшка. – На мне волосы вон как растут! Я уже большой леший. Хочу – в лесу живу, хочу – в деревне, в домовых. И выпусти меня из угла, не то сам выйду!

– Что?! – встал Федор Атаманыч, постоял и сел. – Эх, Ванька! Малыш ты еще! Лесной леший – помещик, его побаиваются. А домовой – холоп, им помыкают. Весь век горе крестьянское будешь горевать.

– Так я ж к Емельяну в избу иду. Он мужик богатый.

– Богат да жаден. Черт с тобой! Ступай к своей Анюте, да смотри у меня: не убережешь дома – пощады не жди. В болото загоню. Будешь водяному сети дырявые штопать.

Ванюшка помнил судьбу можарских домовых. Обрили их – и в болото, в тину, дурными голосами орать, заблудших людей от колдобин отпугивать. А все одно, обрадовался Ванюшка, выскочил из угла, кинулся к Федору Атаманычу.

– Благодарю, батюшка! – На левой пяточке повернулся и – под печкой в новом доме Емельяна.

Анюта как раз огонь в печи раздувала. Дровишки попались сырые, дым глаза ест.

Увидел Ванюшка девичью слезу, тепло у него стало в груди, вздохнул он, и ровное пламя взвилось над дровишками, и в трубе загудело, запело, угольки полетели звездочками, потрескивая.

«Чудно! – подумалось Анюте. – Угольки трещат, точно бревна от мороза в Крещенье».

Вспомнился Анюте Ванюшка-леший, видение вспомнилось.

– Ты что, спишь? – это подошел к печи Емельян. Он уже был умыт и причесан. – Шевелись, Анюта. Кони поедят овса – и поеду.

– С Богом! – сказала Анюта. – Огонь разгорелся. На таком огне каша быстро сварится.

– Ну и хорошо! – Емельян был взволнован и ласков. Как-никак отправлялся он с возом горшков и кринок на первый свой торг. Зашумишь – удачу не ровен час спугнешь.

2

Первый свой товар Емельян повез в Сараи. Не ради прибыли – там, кроме Емельяна, горшечники будут, – а посмотреть, как идут торги у других. Сколько запрашивают, за сколько отдают. Десяти верст от Можар не отъехал – Шишка навстречу.

– Куда, мужик, путь держишь?

– На базар.

– Хороши горшки?

– Старался.

– Хороший горшок звенеть должен. А ну, слазь с телеги да колоти горшки, а я послушаю, как они звенят.

Слез Емельян с телеги. Взял горшок, вдарил о колесо – вдребезги.

– Давай-давай! – кричит разбойник.

Емельян взял второй горшок. Хлоп!

– Так их! – развеселился Шишка. – А ну смелей!

И пошел Емельян колотить свой товарец. Все разбил, до последнего горшка.

– Молодец! – похвалил Шишка. – Сколько твой товар стоит?

– Три рубля.

– Три рубля? – Достал Шишка из-за пазухи монету. – Горшки-то сам делал?

– Сам.

– Ну, тогда ты еще наделаешь. А за потеху вот тебе алтын. Довольно будет?

– Довольно.

– Ты бы хоть поклонился, темный человек!

Поклонился Емельян разбойнику. Захохотал Шишка.

– Езжай домой, мужик! Отпускаю!

Развернул подводу Емельян. Прыгнул в телегу. Завыл на лошадь белугой и пошел кнутом ее полосовать. Грохотала телега всеми четырьмя колесами, скакало эхо по лесу. Била дрожь Емельяна, так била, что не увидел овражка впереди.

Хрустнуло, дернуло, и полетел Емельян кувырком. Летел и радовался – живехонек!

3

Телегу бросил. Выпряг коня и повел его, хромого, под уздцы. У коня пена с губ, весь в мыле. Не переломись телега – загнал бы до смерти.

Глядя на коня, самому захотелось пить. Так захотелось, что страх забыл. Свернул с дороги к Веселому ключу.

Вода в ключе светлая, холодная. Припал Емельян с одного бережка, а конь с другого. Не оторваться от воды, да коня жалко: не опился бы. Привязал Емельян коня к ближайшей сосенке, подошел опять к Веселому ключу. Зачерпнул воды, умылся. Совсем в себя пришел.

Алтын за воз горшков – не велика прибыль. Да и не так уж мала. Сам жив, конь цел. А горшки будут.

Наклонился Емельян над водой, чтоб напоследок попить, – серебро будто кинулось в глаза. Протер – точно. Лежит на дне ключа серебряная палочка, гривна новгородская. Перекрестился для верности Емельян и, рукавов не засучивая, в воду. Ухватил!

Пошарил рукой по дну – еще гривна, а потом Емельян залез в воду с ногами и давай серебро таскать. Как во сне, когда всю ночь денежки собираешь. Только сны-то денежные к слезам, а явь – спрашивай, к чему!

Таскал Емельян серебряную рыбку из холодного ключа, таскал и смеялся вслух потихоньку:

– Эх, Шишка! Алтын – за воз горшков. А Бог вон сколько дал! Только Бог ли? А кто бы ни был! Была теперь не была! Заживем!

Смеялся Емельян, и старый конь его, у сосны стоя, скалил желтые зубы, как дьявол. Чуял – скоро на дворе у хозяина много будет коней.