Текст книги "Аллегро"

– Нет, старшине или дирижеру подарю, – особо не раздумывая, предположил посланец.

– Да?!

– Вот это правильно, Санька, – качнул головой Мальцев. – И никому не обидно будет.

– Мудро решил, парень, не полетам мудро. Молодец! – похвалил и Трушкин. – Далеко пойдёшь!

– Не-не-не-не, только не старшине, – мгновенно мстительно опротестовал Кобзев. – Ну его на фиг, этого гундявого «трубачилу». Уж если дарить – только дирижеру. Он любит всякие такие штучки. Но такой дорогой у него никогда не было, я знаю. Пусть порадуется чувак на старости лет. Дари ему, Санька, не прогадаешь.

– Замётано!

– Решили! Ещё что? Выкладывай, – требовал дальнейших «открытий» вошедший во вкус народ.

– Пакет вот, – про цветы Санька не стал говорить, чтоб не позориться.

– Какой пакет?

– Ну-ка, показывай!

…

Наступила тишина. Народ разглядывал яркие упаковки. Нельзя сказать, что «дикими» были или заморских этикеток не видели – видели, видели! Сейчас этой – какой хочешь рекламы, хоть ложкой хлебай… Безвкусица и подделки. Но тут… Из самого посольства, из той самой Америки… Недолго разглядывали. Сувениры мгновенно лишились защитной одежды.

– Ух, ты, чуваки, глянь, это же Ронсон!

– И галстук с подтяжками!..

– А это… несессер, мужики! Точно несессер. Смотрите сколько в нём ценного… Это мне! О!..

– Америкен-бой… майка. Это Саньке подарим, пусть на гражданке потом хиппует! – Кобзев великодушно протянул майку Смирнову. – Носи на здоровье, и нас вспоминай…

– А это что такое яркое, Сань? Презервативы что ли? Или жвачка? Пахнут вкусно!

– Это… Да, – вертя перед глазами упаковку, подтвердил Санька. – Презервативы. «Надёжные», с «клубничным ароматизатором», написано. И вот ещё… Мэйд ин Чайна. Китайские, значит.

– О, если китайские, значит фуфло!

– А написано «Надёжные».

– Ага, там напишут…

– Всё равно, «Надёжные» – это мне, мужики, мне! Дайте сюда, дайте… – взвился Кобзев.

– Ага, Шура, примерь, может не твой размер… – разглядывая разобранный на подарочные предметы несессер, заметил Мальцев. – Проколешься.

– Мой размер, мой… Они безразмерные, я знаю… Испытаем сегодня.

– Чтоб по-честному, всем раздать нужно… – предложил Тимофеев. – По братски.

– Нет, всем не получится, только контрактникам музыкантам, причём старикам… – Решительно отрезал Трушкин. – Молодёжь и срочники отпадают. Я разделю. Дайте!..

– Мужики, глянь сюда, гляньте, тут сигары ещё! Умм… Слышите, какой запах… Кубинские или Гавайские, да, Санька, глянь! Настоящие! Настоящий табак, нет? О-о-о!

– Ну-ка, ну-ка…

– И мне!

– Открывай.

– Мужики, там где-то отчекрыжить нужно, я в кино видел… Ножничками так.

– Я знаю, я… Дай-ка, покажу. Дай… Вот здесь нужно… – Геннадий Мальцев уверенно ткнул пальцем… Потом почему-то передумал и указал на другую сторону сигары. – Или здесь! – И не менее уверенно заключил. – А всё равно с какой, лишь бы дым шёл. У кого ножик есть? Отрезай вот тут… Ага!.. Зажигалку! Где тот Ронсон? Сейчас проверим, работает или нет…

Зажигалка смачно чвякнула крышкой, чиркнула кремнем…

– Горит Ронсон! Сработал.

Мальцев склонился к огоньку… С зажатой в зубах толстой сигарой он смотрелся комично. Челюсть, как и лицо перекосило, губы мусолили толстенную сигару, но Мальцев старался удержать на лице выражение неслыханного удовольствия… Это получалось плохо, как и само раскуривание сигары… Остальные ждали очереди, с интересом наблюдали…

– Уфф-ф!.. Гхы… кхык! – пыхнув наконец дымом, Геннадий сильно закашлялся. С трудом просипел. – Крепкий табак, зараза. С непривычки…

– Дай-ка я курну… – немедленно послышалось нетерпеливое.

– И я тоже… и я!

Теперь уже две дымно чадящие сигары пошли по кругу… Затягиваясь, будто в восхищении, смакуя, музыканты прикрывали глаза, на самом деле курили осторожно, с опаской набирали дым и картинно, подержав во рту, выпускали… насладившись горечью. Другие смело пропускали дым в лёгкие… Лёгкие, не ожидая такой подлости, мгновенно столбенели, съёживались, закрывали можно сказать все дверцы, противились… Это было заметно по выпученным глазам курильщиков. Неподготовленный организм полностью и категорически отторгал подброшенную дымную подлянку. Прямо на вдохе прерывал всяческое дыхание. Давая тем самым понять тому предмету, что на плечах, явную пагубность эксперимента… Для пущей доходчивости подключив надсадный кашель, осипшее горло, противную кислость во рту, шум в ушах и головокружение… Так вот, мол, тебе, голова садовая!..

Но мужики старались держать лицо. Музыканты! Классно Санька в гости сходил. Здорово.

– И кто это всё нам подарил? – в благодушном уже настроении, спросили Смирнова.

– Посол, – ответил посланец.

– Какой посол? – не поверили. – Что, именно сам?

– Да, сам… – вновь пожал плечами Смирнов, держа под мышкой сувенирную майку. – Ну и другие там люди были… Сотрудники. Но в основном, посол.

– Ёшь твою в рассол… И что, так вот он тебе прямо и сказал, на, мол, рядовой Смирнов, тебе все эти подарки, да? Передай своим товарищам, да? Так, что ли? – вёл допрос Трушкин. – Трали-вали.

– А он не пьяный, случайно был этот посол ваш, там, Санька, нет? А то, знаешь, как иногда бывает, не успеешь утром глаза открыть, а к тебе уже, тут, как тут, бегут отбирать. Мол, шутка это была, чувак, вчера. Извини, пьяные все шибко были, отдай обратно подарки, не то, хуже будет. Нет? – уточнил позиции Генка Мальцев.

– Да нет, я говорю, – всерьез обиделся Санька, за кого его принимают. – Не пили мы. Сами они и подарили. Традиция у них, сказали, такая – в книге расписался, получи подарки.

– Ёп… почему меня не взяли? Я б тоже расписался, – простонал Мальцев.

– И я… Даже два раза, – встал в очередь и Сашка Кобзев.

– Ага, три раза… – передразнил Тимофеев, и смешливо взвыл голосом актера Папанова. – Эх, жисть наша жестянка… А ну её в болото… А мне лета-ать, а мне лета-ать…

– Так, ладно, чуваки, хорош летать… эээ… пытать парня, я ему верю. Санька врать не будет и воровать тоже. Тем более в гостях. Что делать будем, а? – Трушкин вывел собрание на главную прямую.

– Выбросить всё, как вражеские, – предложил Кобзев.

– Ага, щас, выбросить! Шутишь? – возмутился Мальцев. – Это ж, подарки дружественного государства. Сувениры, так сказать…

– Правильно. Гуманитарную помощь не выбрасывают, ею пользуются… Тем более от дружественного американского народа. Тут как от «красного креста», чуваки, отказываться нельзя – грех. – Подвел черту Трушкин, и, укоризненно глядя на Кобзева добавил. – Возьмем, подарки, возьмем. Не будем обижать людей, коли дали. Все так делают.

– Правильно, – поддержал и Тимофеев. – Не будем манкировать дружеской услугой американского Конгресса. Надо им благодарственную телеграмму от нашего оркестра послать, как от нашего парламента: спасибо, мол, братцы-капиталисты, можете присылать ещё.

– На деревню дедушке!..

– Почему на дерев…

– Всё, стоп! Закончили дебаты. Всё делим по-братски, по справедливости. Так, нет, Санька?

– Ну…

– Значит, единогласно.

– Эх, загулять бы сейчас где-нибудь… с девочками… да на Канарах… – расплывается в счастливой и мечтательной улыбке Кобзев, что тут же зеркально отразилось на лицах многих его товарищей. – Галстук, подтяжки, сигару, Ронсон… Мани… И на Канары, к девочкам! Или в Тайланд, как новые русские, а? Давно я там у них, кстати, не был, считай, вообще. Ой, как я хочу тайский массаж… да нижних бы конечностей…

– Какой Тайланд? Какие конечности? Вы что тут, понимаешь, заснули что ли?! – Врываясь в курилку, вместо «здрасьте», язвительно и громогласно вопрошает старшина оркестра. На лице официальная военная дисциплинарная строгость и возмущение. – Опять этот Кобзев тут воду мутит, да? – догадливо восклицает он. – Время уже, понимаешь, без пяти девять, а они тут все прохлаждаются… Сейчас же дирижер придёт! Вы понимаете, нет? Ну-ка, все быстро в оркестровку… – Наигранно сильно гневается на музыкантов старшина оркестра, отечески при этом задерживая рукой вчерашнего посланца. – Стой-стой, Смирнов, погоди. – Остановил.

Со всех сторон их обтекая, музыканты потянулись на выход из курилки. На лицах явное неудовольствие: опять помешал этот Константин Саныч! Ну, старшина! Ну, змей! Полуобняв молодого солдата, старшина оркестра и Смирнов, замыкают недовольно громыхающее впереди них шествие.

– Как сходил в увольнение-то, Смирнов, нормально? – заглядывал в глаза Константин Саныч. – Я звонил ночью дежурному, он сказал «нормально сходил, вовремя». А?

– Нормально.

– А говорили, останется-останется… – громко, явно в расчёте на идущих впереди некоторых умников-циников, замечает старшина. – Хрен там! Не останется. Чё мы там, русские, забыли в той, занюханной, Америке… Не дураки! Да, Смирнов? Нет?

– Угу!

– Вот и молодец! А не предлагали, нет?

– Нет.

– И правильно сделали. Нам самим такие парни нужны, – заметил старшина, даже пригрозил куда-то за спину. – На своих неграх пусть там себе выезжают… без нас. Ага! – и без перехода, доверительно, к Александру. – И как там она, наша Гейл, красавица? Заигрывала, поди?

– Да нет…

– Заигрывала-заигрывала. Куда ей деваться. Наши-то парни, особенно музыканты, везде на вес золота. Не даром про нас говорят, музыканты – золотой фонд. Да?

– Угу, – покорно согласился Санька, что ещё оставалось?

Военный дирижёр, подполковник Запорожец, получив неожиданный и очень дорогой – как всем оркестром подчеркнули – красивый подарок, запунцевел даже, осмыслив его первоначальную стоимость, и уж тем более его статусность. Толстенной ручкой, его величеством господином «Паркером», из обычных подполковников приравненный сразу к могущественным банкирам, боссам и президентам, впал в начале в легкий транс, сдерживая волнение, восторженно покряхтывал, нервно приглаживая шевелюру, близоруко вертя перед глазами знаковую вещицу.

– А что, хороша!.. Хороша, хреновина! Ага!.. Большая какая, толстая. «Паркер»! С чернилами, нет? Пробовали? – недоверчиво поинтересовался подполковник, пытаясь обеими руками стянуть колпачок. – Ты смотри, крепко, гадство, сидит… Не получается.

– Там резьба, товарищ подполковник, – ему вежливо подсказали. Потому что тоже сами вначале пытались выдернуть…

– А, резьба… – почти пропел подполковник, легко скручивая колпачок… – Точно. – Подтвердил он, оголяя большое, солидных размеров золотое перо. – Ух ты, какое… Как раз мне на зуб потом хватит. – Хохотнул шутке дирижер, проводя пером по краю нотного листа лежащего на его пульте, изумился. – Тонко, кстати, пишет, сволочь! Смотрите!.. – показал всем. – Ну нормально. Спасибо, друзья, за подарок. Спасибо американцам, пусть ещё присылают, – пошутив, лукаво улыбался дирижёр. – У нас в хозяйстве всё сгодится. С неё, вот, пузатой, и начну коллекционировать… – Расправив плечи, серьёзно заявил дирижер. – Давно собирался… заиметь такую!

В точку оказывается попали подарком, положили начало. Ну и ладно, ну и хорошо.

Заметно было по офицеру, как частная собственность, пусть и малая, в пятьсот-шестьсот или сколько там долларов, благостно влияет на человека, даже и ругаться подполковник не стал за общее опоздание. Он ведь тоже на пять минут сегодня раньше, оказывается, пришел. Пришёл, а дома «нет никто»…

Старшине тоже подарок сделали. Сделали, сделали. Подтяжки подарили. Очень широкие и очень яркие, под американский флаг раскрашенные…

Еще с полчаса потом, всем оркестром, в образах, перебивая друг друга, контрактники рассказывали дирижёру и старшине, цветущему от ощущения добротности широких подтяжек на своих плечах, ненавязчиво, но надёжно подвесивших штаны до уровня условной армейской талии, поход их родного гонца в то зарубежное, дружественное посольство с подтекстом, как «наши ихних делали». Сам-то посланец, Смирнов который, всё же пару раз попытался было как-то возразить, вставить истинно правое слово, ради справедливости и только. Но не смог воткнуться, только таращил от удивления глаза, и удивлялся фантастической интерпретации своего похода.

С их слов получилось, например, что Джон, корреспондент Си-эн-эн, на самом деле не корреспондент, а их резидент, разведчик, нагло хотел отбить Гейл у Смирнова – прямо там, на приеме, да-да! А Гейл, маленькая и хрупкая их Гейл, защищая русского посланца Саньку Смирнова, провела специальный какой-то на нём, резиденте, боевой приём, бросок через бедро, называется. И разведчик этот, Джон, шпион который, при всех шлёпнулся об пол, и попал надолго, если не насовсем, в больницу. Американцы его сразу же на вертолёте увезли в свою Америку. Чтоб в Склифе или в Первой-градской секреты нам свои в беспамятном бреду не разболтал, да!..

Ещё поведали изумленному дирижеру, как за Санькой и Гейл, неотступно – везде – ходили и следили морские тюлени, их котики, морская охрана которые. Здоровенные все мужики, увешанные всяческим стрелковым оружием и гранатомётами. То ли полулюди, то ли полуроботы. Да-да, Санька, говорит, трогал их, – все из специального железа сделаны, пуленепробиваемые, из кевлара, наверное, как Терминаторы. У них там кнопочка такая на спине есть, у мужиков-роботов этих, Санька видел, пультик такой, чтобы включать и выключать для подзарядки… А посол у них и не посол вовсе, а садовник, Вернее, он то садовник, то посол, в зависимости от того, с кем разговаривает. Сам похож на индейца, только без перьев, но в кабинете полно томагавков… Полно-полно, не может их не быть. Но он очень хорошо относится к нам, к русским, особенно к молодежи. Хочет всю Россию превратить в цветущий сад, чтоб у каждого россиянина была своя оранжерея прямо на дому! Да вот! И вообще, там, у них, в посольстве, всё нормально, всё под контролем. Так и командир полка сказал, вернее неожиданно проговорился, когда спросил у Саньки: наших заметил там кого-нибудь, нет? Санька, говорит, удивился, но командир сказал, ладно, это не важно, видел-не видел, важно, что всё под контролем. Вот.

Санька крутил головой, хватал ртом воздух, пытаясь остановить фантазеров, исправить. Но его не слушали. Лучше него всё знали, как там было и почём. В конечном итоге, единогласно сошлись на одном: Смирнов молодец! Запросто сходил за границу, как к той тёще на блины! Не посрамил форму военную и Родину, не опозорил родной оркестр.

– …Орден, не орден, но наградить отпуском с поездкой домой, десять суток, не считая дороги, можно бы… – закинули «удочку», – а, товарищ подполковник?

Вопрос повис в воздухе. Не абстрактно повис, а вполне конкретно, на него нужно было отвечать. Дирижер, руководитель оркестра, так до этого расслабился, так расчувствовался и от подарка, и от приятного осознания превосходства русского духа над всем иноземным, пустячным… отвлекся, расслабился. Вопрос действительно застал врасплох. Но выручил, как всегда, старшина:

– Ладно, чего сейчас хором гадать. Это командование полка решает: дать отпуск или нет. Сначала его незаконную концертную деятельность по телевизору погасим, да, товарищ подполковник, потом и посмотрим. Да?

– Еще и откормить бы парня надо… – напомнил Кобзев.

– Это само собой нарастет, – глядя на дирижёра уверенно заверил старший прапорщик, и уточнил. – К дембелю…

Но все смотрели не на старшину, на подполковника, как-никак он здесь командир, за ним последнее слово.

– Да-да, пожалуй, – нехотя открыл рот и дирижёр. – Сначала наказание – пять нарядов – погасим, а потом и… посмотрим, – с готовностью подтвердил версию старшины, и неопределённо так, легкомысленно, с учётом двух своих больших звёзд и двух просветов на погонах, взмахнул в воздухе рукой. – Посмотрим, как она там дальше жизнь пойдёт. – И совсем уж в неожиданно суровых красках закончил свою речь. – А сейчас, давайте готовиться к репетиции… Давайте-давайте, а то гостья заявится, а мы ещё и не раздулись. Всё-всё, раздуваться всем! Всем готовиться… Готовиться…

Вот так всегда, разочарованно выдохнули музыканты, стараешься, стараешься, защищаешь честь оркестра, мундира можно сказать, армии в целом, Страны, а всё впустую… Армия…

Армия, армия, армия… Кстати, вовремя прекратили дебаты…

Едва только разогрелись, раздулись, настроились, как вошла группа офицеров. Первым, конечно, она, наша Гейл. За ней воспитательный полковник. Потом заместитель командира полка по строевой подготовке, высокий и худой подполковник. Следом начальника штаба полка, тучный полковник с усами как у Алейникова, из «Городка». И всё тот же наглаженный и начищенный капитан Суслов, переводчик… Но главное – она… Гейл!!

Оу, наша Ге-ейллл!..

Как и раньше, музыканты глядели только на гостью. Гейл сегодня выглядела очень и очень красивой, очень молодой, очень – не к месту будь сказано, сексуальной, и очень-очень праздничной.

Оу!.. – Одними глазами стонал оркестр…

В жакете армейского образца. Темно-зелёном, с отливом в глубокую морскую синеву. Такой же и юбке, правда ниже колен. В светло-коричневых колготах… или колготках… Кстати, вопрос! А у них там, у американцев, как эта деталь правильно по-женски называется, чтобы не ошибиться при случае, онемело размышляли некоторые музыканты. У нас, например, в армейском уставе об этом вообще ни гу-гу… можно и не смотреть, проверено… Тем не менее, чулки нежно облегали красивые ножки Гейл, и всё что там выше… В изящных чёрных туфельках, на невысоком каблучке. Белой блузке, подчеркнутой черным галстуком в виде ласточкиного хвоста. В тёмном же, красиво сидящем на голове берете, с изящной жёлтой кокардой округлой формы с объемным, раскрашенным яркими красками тиснением, внушительно нависшей сбоку. С отличительными офицерскими нашивками. На одной стороне груди, левой, выше кармана, темной вязью золотом выведено – «Ю Эс ами», на табличке. На другой стороне, справа, на такой же табличке – «Гейл Маккинли», ее фамилия. На рукаве, чуть ниже плеча, красовалась яркая эмблема военно-морских десантных войск армии Соединенных Штатов. Всё очень празднично, и очень торжественно.

Необыкновенно к лицу ей была военная форма. Очень шла! Очень! Все это заметили. Стройненькая, аккуратненькая… Тот же бейдж. Та же в руке дорожная сумка. Картинка получилась более чем впечатляющая. Волосы на голове аккуратно прибраны под берет, те же сияющие голубые глаза, та же радушная улыбка…

Оу!..

Музыканты снова поразились необычному цвету её глаз… «Какие они-и-и!..»

На этом моменте обязательно нужно остановиться, на её глазах, раскрыть волнующую всех проблему. Что такое девушки вообще, музыканты давно знают. Что глаза у всех девушек-женщин неповторимые, красивые и разные, тоже все знают. Лучезарные, влюблённые, умные, весёлые, холодные, ласковые, задорные, ироничные… Коричневые, зеленые, серые… в полоску, перламутровые, в крапинку, с искрой… всякие… разные. Это точно! Это так! Но ни у кого из них, никогда не было знакомой девушки с такими вот голубыми глазами. Никогда! Представляете? Столько уже лет и… ни у кого! Голубые-голубые, глубокие-преглубокие, как колодец или высокое небо. То яркие, горящие синим пламенем, с искрой, то чуть подёрнутые дымкой перистых облаков, изумрудно переливающиеся, манящие. То бездонные, с мерцающими небесными всполохами, то… Не глаза – магниты, ей-бо, кто заглядывал. А заглядывали все, по крайней мере пытались все. Да все-все, чего скрывать, одна же семья…

Так и сегодня – те же ямочки на щеках! Та же россыпь веснушек! И тот же тонкий румянец! Никакой косметики! Всё естественно, женственно и жизнерадостно.

Вновь дирижёр прокричал свою ритуальную «кричалку»: «Оркестр-р встать, смирно… Товарищ полковник…» и все такое прочее… «Вольно, садись». Музыканты – слыша и не слыша, – послушно сели на свои стулья, как упали… Гости остались стоять. Одни спрятав руки за спину, другие в замок ниже живота. Рефлекс у начальства такой, то ли поддерживают реноме, тот ли что прикрывают.

– Прежде всего, господа, разрешите мне выполнить просьбу нашего посла… – сделав шаг вперёд, чуть возвышенно и неторопливо первой начала говорить Гейл. Через переводчика, естественно. Он тараторил на одной ноте и без интонаций, как отметили музыканты, мстит, гад, наверное, что без него вчера обошлись, – и поблагодарить командование вашего полка, за предоставленную возможность познакомиться с одним из музыкантов вашего оркестра мистером Смирновым… рядовым Смирновым. – Догоняя, бубнил переводчик. – Высокий боевой дух, высокие патриотические и общечеловеческие ценности отличают его, как настоящего патриота и истинного россиянина. Время общения мистера Смирнова с господином послом было хоть и непродолжительным, к сожалению, но очень интересным и весьма полезным, как показалось господину послу. В этой связи он просил передать дословно: «…Не знаю уж как мистеру Смирнову, а мне так уж точно было полезно»… – без тени улыбки произнесла Гейл. – Услышав перевод, все, глянув на Саньку Смирнова, почему-то рассмеялись. Поощрительно, конечно, рассмеялись, молоток, мол, Смирнов! Герой можно сказать парень, наш человек. – Господин посол надеется, – продолжила Гейл, – что дружба между нашими странами, как и между армиями, молодежью и народами будет крепнуть и развиваться на благо обеих стран. Господин посол желает мистеру Смирнову успехов по службе, как и всем его товарищам и командованию, мира и счастья в жизни, спокойствия и согласия. …Счастья в жизни, спокойствия и согласия. – Эхом перевел капитан.

Музыканты, довольные, переглядывались между собой, и все остальные, дружно зааплодировали иностранной гостье. Хорошо сказала. Нормальный мужик посол тот, оказывается, хоть и садовник, читалось в глазах. Да и Санька наш, парень, хорош, не подвёл, не облажался.

Не убирая рук от низа живота, так же любезно улыбаясь гостье, вперёд шагнул и заместитель по воспитательной работе полка, полковник Ульяшов.

– Ну, мы другого, госпожа лейтенант, эээ… и не ожидали, от наших солдат, если честно, – заговорил он от лица командования. – Наши солдаты, как известно, плоть от плоти нашего народа, а народ наш, все знают, очень свободолюбив и очень патриотичен. Исстари привык с честью любить и защищать свою Родину. Эти все хорошие черты сохранились, и даже усилились за годы демократических преобразований. А сейчас так и вообще многократно усилились в каждом нашем бойце, в каждом военнослужащем от рядового, до Верховного главнокомандующего нашего, товарища Президента Российской Федерации Владимира Владимировича Путина… – Ульяшов остановился, дал возможность переводчику отработать важный текст, отметить знаковую фамилию. – Мы благодарны вашему послу, передайте ему, пожалуйста, это, – последовал короткий, с достоинством кивок гостье, поклон вроде бы, – за то, что он отметил положительные черты в наших людях, и того же желаем ему, его семье, всему американскому народу: успехов, мира и процветания. – Полковник шагнул к гостье и обеими руками пожал ей руку, как послу, как всему американскому народу. Раздались аплодисменты. Не занятия получались, а этюд в сентиментальных тонах. – А рядового Смирнова, мы отметим, – почему-то с угрозой в голосе сообщил гостье полковник, пообещал это твёрдо и сурово, даже кулаком взмахнул. – Отметим-отметим, – многозначительно добавил, и коротко улыбнулся. – Не сомневайтесь. – И совсем уже дружеским тоном закончил. – Так и передайте господину послу.

– Спасибо, за добрые слова, господин полковник, в адрес моей страны и моего народа, я обязательно это передам. И еще раз спасибо за достойного солдата. – Гейл резко бросила руку к шапочке-берету. Полковник тоже, как от толчка, выпрямился, и подчеркнуто торжественно, лицом к лицу, отдал честь американскому лейтенанту. Ну точь в точь, как на встрече союзных войск на Эльбе, в смысле как в кино показывали, красиво получилось и патетически.

Оркестр в это время – дирижер молодец, – а потому, что старый, молодой бы никогда не догадался! – грянул марш «Славься» Михаила Ивановича Глинки. Грянул оркестр всеми своими трубами и литаврами, колоколами и барабанами… Грянул, подчеркивая возвышенность момента, чистоту духа и помыслов. И без слов в музыке явственно слышалось:

 
Сла-авься, славься ты Русь моя,
Славься, ты русская наша Земля
Да будет во веки веков сильна,
Люби-имая наша родная страна!..
 

Вот это музыка, вот это камертон! Ну, Глинка!.. Ну, мужик!.. Ну, композитор… не сказать больше, композиторище, не меньше! От земли Смоленской губернии, сын отставника капитана, с детства полюбивший народную музыку, славил музыкальным своим творчеством русский народ, царя, землю русскую… И как славил, на весь мир славил! И в опере, и в романсах разных и песнях, и произведениях для оркестра. Так и марш «Славься» его звучит – духовно осветлённо и возвышенно. Вот только один такой марш написать, считай, жизнь не зря человеческая. Не музыка – Гимн! А как слова-то подходят: «Славься Русь, Великая, Сильная, Могучая!..» Правильно и точно сказано!

О, о!.. А вот сейчас, слышите… Слышите… как славно звучит перезвон колоколов… От самых высоких, переливчатых, до самых низких, торжественных… Так и хочется снять шапку, перекреститься на золотые высокие купола, низко-низко потом поклониться земле своей, стране, народу своему, за его несокрушимую веру в добро и справедливость, простоту его и гениальность, безмерное его терпение, неизбывный талант и надежность… Ох и силища звучит!.. «Будь жив, будь здрав!.. Ура! Ура!..» Вот уж где душа-то народная раскрывается! Слышите! А потому, что Глинка, потому и «Славься».

И дирижер молодец, подполковник Запорожец, быть ему генералом – тьфу-тьфу не сглазить! – славно поймал момент, славно и подчеркнул его. И гостья, и сопровождающие гостью российские офицеры, стояли «по стойке смирно», держа правую руку у виска, у фуражек. А гостья, Гейл, держа руку прямо перед своим лицом, чуть выше правой брови. Стояли вытянувшись! Дань уважения российской земле отдавали, честь российскому народу!

Музыканты, в душе радуясь и гордясь, насладились музыкой всласть, полностью, до донца. Отыграли марш весь, как и положено, целиком, ничего не выбрасывая и не обрывая. Все его части, и все его вольты. В этом марше всё неразрывно, всё связано, всё логично и всё закончено. Прерывать не положено. А потому, что гений писал, Михаил Иванович Глинка.

Гениально и сыграно… сами за себя говорили глаза музыкантов. Конечно, гениально! Ни кто и не спорил. Присутствующая публика еще «кайфовала», была под мощным впечатлением отзвучавшего марша. И лица хозяев светились гордой улыбкой. А хитроватый, прищуренный взгляд их, остро и с любопытством смотрел на гостью: ну, как вам наша музычка, девушка, оценила?! А гостья, госпожа иностранный лейтенант, чуть склонив голову, восхищенно улыбаясь, как заведённая, непрерывно кивала головой, перебегая лучистым взглядом от одного музыканта к другому, шептала: Йес, йес!.. Грэйтс… Грэйтс мьюзик!

Дирижёр, только для Гейл, скромно, но с большим достоинством прокомментировал название, и автора только что произведённого эффекта.

– Это марш «Славься» Глинки, – сообщил он.

– Оу, Глинька! – не дожидаясь перевода, восторженно повторила, как пропела, гостья. – Глинь-ка, Мусорг-ский, – по слогам, плохо выговаривая русские слоги, путая ударения, называла русские фамилии, указывая на портреты по периметру оркестрового класса. – Чай-ковски, Римский-Кор-сакофф… Грейт раша! Грейт…

– Да! Это все наши, все великие… Они. – Так же гордясь, но намеренно небрежно, куда-то в сторону, подтвердил дирижер и совсем уж простецки добавил. – …И многие другие. – И только после этого поднял на гостью лукавый, испытующий взгляд. – Ну что, госпожа лейтенант, будем заниматься или как?..

Переводчик перевел, Гейл закивала головой:

– Йес, йес, оф корс.

– Будем! – подтвердил «интоприта».

Сопровождающие лица, будто в концерном зале, с готовностью чинно присели на стулья у стены, напротив оркестра, за спиной у дирижера. Фуражки в руках, руки на коленях, нога на ногу, подбородки приподняты, взгляд гостеприимный, и только на гостью…

Ну-тес, ну-тес… Послушаем.

Начинайте!

И они не ошиблись в своих ожиданиях. Гейл начала что-то говорить, переводчик, заглядывая ей в лицо, едва успевал переводить:

– Когда мне предложили приехать к вам, сюда в Россию, это было неожиданно, я там, в Америке, очень растерялась и обрадовалась. Но я понимала, о чём и как я буду вам говорить о нашей военной музыке. Приготовила и компакт диски…

Музыканты оркестра и остальные присутствующие замерли. Её слова, тон голоса, движения рук, говорили о сильном душевном волнении, что особенно делало её привлекательной и обворожительной. Музыканты, забыв обо всём, слушая напевный её иностранный говор, мелодику речи, как заворожённые, откровенно любовались ею. Лишь бы она не умолкала, было написано на их лицам, так же бы улыбалась, так же мило смущалась чему-то, смотрела на них, и говорила, говорила…

– …Но сегодня… сегодня я хочу изменить свой план… Да, изменить. Я хочу этот день посвятить другому. – Это прозвучало и тревожно и торжественно, как признание. – Я вчера случайно услышала музыкальную тему, можно сказать импровизацию. Романтическая, возвышенная тема, в мажоре… Она мне сразу понравилась и, что важно… Я совсем из-за неё не могла уснуть… Вернее, я почти заснула, но… Она звучала во мне, требовала – встань, поднимись… Я встала и быстренько записала её, а потом, даже расписала на несколько инструментов, для вашего оркестра. Я раздам сейчас нотные партии… Не на весь оркестр, правда, извините, а только на несколько инструментов, чтоб попробовать, посмотреть. Вы не возражаете?

– Мы?! – услышав русский перевод, восторженно забурлили очнувшиеся, радушные голоса. – Нет, конечно. Давайте… Что там? А какие инструменты?

– Тут у вас фортепиано, я вижу, нет… – продолжил бубнить переводчик… – Я могла бы…

– Фортепиано? – удивлённо закрутили головами музыканты. – Ей нужно фортепиано? Только фортепиано? Так оно же в клубе у нас стоит… Оно есть, есть! Если надо, сейчас притащим. Момент! – друг друга перебивая, с готовностью предложили одни, другие осторожно и торопливо напомнили, чтоб переводчик не услышал. – Оно же не настроено, чуваки… не надо! Облажаемся!.. Да, пожалуй, – поспешно согласились первые, и громко, уже для Гейл, отмахнулись. – Да не надо нам, Гейл, фортепиано… мы и так поймем. Давайте ваши партии.

Вот это-то, последнее, фильтруя весь «базар», и перевел ей капитан переводчик.

– О, кей! О, кей! – согласно кивнула Гейл, взвизгнув зиппером своей дорожной сумки, торопливо открыла её… Быстро нашла там толстую нотную папку, извлекла её и раздала партии. Действительно, досталось далеко не всем. Двум трубам повезло, кларнету, баритону, тромбону и тубе. Фортепиано нет, значит, всё.

Счастливчики, с довольными лицами, водрузив листы на свои пюпитры, разглядывая, склонились над партиями… Остальные музыканты, «безнотные», с любопытством обступив, заглядывали к счастливчикам через плечо.