Текст книги "Аллегро"

Партии были написаны от руки, торопливо, но аккуратно. Знаки проставлены, всё оформлено грамотно и профессионально. Авторитет Гейл рос не по минутам, а по секундам.

– А как называется это произведение-то, Гейл? – послышались вопросы. – Тут без названия…

– Я не знаю, я не автор… – ответила Гейл. – Я не могу это называть.

– А кто автор? Американец?

– Нет. Но если можно, это потом, – всё ещё волнуясь, предложила Гейл.

Немедленно, на разные голоса, в разном темпе и с разной динамикой, зазвучали первые такты неназванного произведения.

Для слушателей, сидящих там, у стены, нога на ногу, с фуражками на коленях, этот музыкальный кавардак – а как ещё можно назвать эту какофонию! – зазвучал непрерывной зубодробящей болью. Громко и противно, как отбойный молоток от соседа к тебе в спальню. Как раз в голову и по ушам. Слушатели, сначала вежливо наморщили лбы, потом, нетерпеливо заёрзали на стульях, стараясь не показывать катастрофически падающий интерес, понимающе переглянулись, мол, репетиция у них тут, понятное дело… Не пора ли нам куда сходить, покурить, например… Воспользовавшись тем, что оркестр, разбившись на пять заинтересованных групп, склонив головы, как пять эскимосских островерхих чумов, увлёкся разучиванием своих партий, слушатели дружненько выскользнули за дверь. Оказавшись в привычной для них коридорной тишине, облегченно вздохнули, поздравили друг друга: «Ну вот, другое дело! Здесь нормально! Не то оглохнуть с ними можно, – тряся головами отметили, и не сговариваясь, полезли в карманы за куревом. – Пошли в штаб, в курилку, подышим!»

А в оркестровом классе, в переднем ряду, две трубы – Женька Тимофеев и Константин Саныч, старшина – первая труба и вторая, уже почти стройно выводили когда терцию, когда кварту, шли рядышком. «Нога в ногу» шли, как солдаты, как два показательных самолета, выводя в небе фигуры сложного пилотажа. Правда, читая с листа пару раз всё же сбились, но, не отрывая губ от мундштука, коротко поправили друг друга. Исполняя, прислушивались к дуэту… В особо сложных местах – в знак согласия, кивали друг другу головами: да-да, так, так… правильно, играешь, правильно. А нет… Вот тут лажа проскочила. Лажа… Двойной бекар, потому что. Давай назад, вместе… С начала вольты, из-за такта… и-и-и…

Гейл стояла тут же. То около труб, кивая и поощряя, то наклонялась к тромбону, то переходя к кларнету… Слушая, волновалась. Чуть в сторонке, в предпоследнем ряду, слева от дирижера, сами себе, шлепая в такт ногами, крутя глазами, и раздувая щёки, в окружении кучки свободных музыкантов, бухали одну партию басисты – и бэйный, и эсный. Иногда пытались даже что-то там «петь», выводить непонятные пока остальным рулады…

Свободные музыканты, болельщики, кому не повезло, уткнувшись глазами в нотные записи, внимательно и ревностно следили за игрой своих товарищей. Чутко вслушивались в буханье и какофонию, стараясь уловить суть произведения, его канву. Пока не всё вязалось. Это и понятно: как тут поймешь, когда звучит не хор, а ор, – кто в лес, кто по дрова…

А вот баритон, например, сливаясь с саксофонами и альтушками, уже пел, можно сказать, заливался. Наваливался на музыкальную фразу, как маляр на кисть. Оставляя то густой и широкий, то узкий и тонкий след, то кружевную вязь, то росчерк… Пытался воспроизвести свою партию уже с чувством, как характер и знаки альтерации того предписывали. И подполковник Запорожец, дирижер наш, заняв в начале позицию стороннего наблюдателя, со скрытым сарказмом, ну-ка, ну-ка, что она там, иностранка эта, написала нам, – уже увлекся. Влился, не заметно для себя в процесс распознавания нового произведения, угадывая характер его и пластику. Ревниво наблюдал за своими музыкантами, справятся ли. И видел, конечно, справятся, конечно, осилят. Не впервой…

Кое-где музыкальные партии, слышалось, были с неожиданными пропусками, с паузами. Тогда инструменты невпопад друг к другу замолкали, и музыканты, кто ногой, кто на пальцах, кто губами, считал количество пустых тактов: два, три, четыре… наткнувшись на запись, вновь вступали.

Вместе с ними, наугад, пытался делить размер и большой барабан, вклинивался и малый, но… Без нот, что за игра, так себе, самодеятельность!

Кларнетисты – во главе с Сашкой Кобзевым – вкупе с флейтами, залихватски дробили такт на шестнадцатые ноты. Украшали свою «ветку» форшлагами, другими мелизмами, демонстрируя страстность и экспрессию. Гудел и тромбон Геннадия Мальцева то копирую мягкую пластику баритона, то «спотыкаясь» на синкопах, как трубы, например, то солировал, игнорируя, казалось, всеобщий диалог.

На первый взгляд звучал шум и грохот. На самом деле, ничего подобного, обычный процесс нормального оркестрового занятия, общей репетиции. Музыканты знакомились с партиями: с тональностью, с характером произведения, аппликатурой, сложными кусками, созвучностью, звучанием.

Вот уже партии, по паре раз, где и больше, в разной их последовательности были опробованы, пройдены, музыканты начали играть вместе…

Зазвучало уже понятное, уже стройное… Приступила к работе и дирижер Гейл. Заняв место за дирижерским пультом, она легко и не очень привычно для музыкантов, широко и грациозно – ну, женщина же! – снисходительно оценили музыканты, дирижировала звучанием, напевала тему. Тема прослушивалась… Прослушивалась достаточно чётко и явно, как и её голос… Мягкий, бархатистый и глубокий. Напевала она едва обозначая, но все сразу заметили четвертое достоинство девушки: она еще и поёт. «У нее меццо-сопрано в верхнем регистре, чуваки, – ветром пронеслась восторженная информация. – Точняк!» Что надо понимать, не какое-нибудь там, попсовое фити-мити.

В одном месте музыканты сбились, найдя, как им показалось, ошибку в гармонии, диссонанс вроде. Гейл попыталась объяснить, сказав, что в этом и есть определенное зерно социального, межрасового если хотите, противоречия, и что именно это и нужно обязательно обыграть. Музыканты не поняли, что это за противоречия, с чего бы, Гейл?.. Объясните!.. Тогда Гейл, неожиданно для всех, выудила вдруг из своего большого «бэга» футляр с саксофоном-альтушкой – и он, оказывается, у неё с собой был! – и через минуту, в полной тишине – музыканты обалдело замерли – изобразила каскад невероятно красивых, изумительно мелодичных звуков. Исполнила! Именно ту музыкальную фразу подчеркнула, которая, как она предполагала, и отображает важную человеческую проблему в этом музыкальном произведении. Фраза была невероятно сложной, как молчаливо, с восхищением переглянувшись, отметили музыканты, и очень красивой… Техника исполнения, звук и артистичность вообще зашкаливали за оценку «брильянте»… Музыканты замерли… Вот это да!.. Полный писец! Она ещё и играет!.. И как!..

Когда её саксофон умолк, она, раскрасневшаяся, улыбчивая, выпрямилась, подняла глаза… Музыканты, шумно выдохнув, восхищённо захлопали в ладоши… «Класс, Гейл!» «Браво!» «Супер!»

– Санька, – игнорируя капитана переводчика, затеребили Смирнова. – Скажи ей, пусть она это напишет. Мы распишем на инструменты этот кусок, и где-нибудь выдадим! Скажи ей, скажи.

Барышня, мягко говоря, очень потрясла музыкантов своей игрой на саксофоне, ещё как потрясла… Ниже плинтуса, выше крыши. Никаких уже «противоречий» у музыкантов не было, тем более профессиональных провокаций. Уже уяснили: она не только девочка симпатичная, и всё такое прочее, а ещё и музыкант. Причём, сильный музыкант… «ша»… да, именно, музыкантША! Равная среди лучших. Лучшая из… Как и они, все, в общем…

Ещё через несколько коротких минут, музыканты «схватили» свои партии, легко читали с листа. Свободно исполняли, кто голосом, кто своим инструментом, уже слышали тему.

– А ничего темка, интересная, – позитивно модулируя голосом, уверенно заявил старшина оркестра, концертмейстер и старший прапорщик. – Мне нравится.

– Да, поётся темка. Ништяк! – Подтвердили не занятые инструментами музыканты.

– А зачем такая сложная гармония? Можно и попроще бы записать, – тоном хирурга-практика, деловито прищурившись, неожиданно предложил Константин Саныч. – Вот здесь, например, спокойно можно не менять гармонию…

– Нет, – снова не согласилась Гейл. – Здесь должно быть именно так, и именно сложно. Как в жизни! Как в характере человека! Как в судьбе! И буря и умиротворение, и сопротивление и покорность… но борьба. Понимаете, да? Обязательно борьба. В этом и пафос. Не в спокойном равнодушии, в согласии, а в осмыслении своей цели, своего предназначения… Так, нет, мистер Смирнов? – Почему-то обратилась именно к Александру. К Саньке Смирнову, который, в роли запасного переводчика сидел на стуле с ненужными сейчас своими музыкальными тарелками на коленях.

– Да, наверное, – тоже от чего-то волнуясь, согласился Санька. Он конечно узнал эту тему. Правда, сейчас, препарированная, не оформленная, не собранная, она звучала не совсем так, какой он знал её. Но и он сам, вчера, исполнял её спонтанно, импровизировал. Балуясь с гармонией, ритмическим размером, нюансами, с двумя модуляциями. Полностью поддавшись чувству владевшим в то время, не четко выражал, кажется, её содержание. Но, в общем, такой она и была, наверное, так её и записала Гейл, если уж быть откровенным. Александр услышал её сейчас по-новому, в другом свете и под другим углом, и она ему, со стороны, нравилась больше.

Эта тема в нём ожила как-то сама собой. Давно это было. Давно-давно… Года три назад… Еще там, на гражданке, в консерватории, на втором курсе… Родилась она, возникла и ожила неожиданно и страстно. Как яркий и требовательный к жизни росточек. Музыкальная тема пришла ему на пальцы откуда-то из глубины его сознания. Даже не из сознания, а из глубокого подсознания. Из другого мира! Из далекого и неосознанного. Как случайное, но похоже закономерное чувственное открытие. Именно открытие. Мягкое, лирическое, вместе с тем тревожное и будоражащее открытие. Как затаённая радость, перехватившая дыхание… Санька к ней в начале прикасался очень осторожно, кончиками пальцев. Прислушивался к ней… Строил её, наигрывая и напевая. Создавал гармонию не особо считаясь с музыкальными законами. Больше полагаясь на чувство, на интуицию, на своеобразный юношеский максималистский восторг. Там, в его руках, под пальцами – он иногда несколько вольно позволял себе отвлекаться от темы – она это ему позволяла, легко уступала, но всегда была рядом, была с ним, жила в нём. По первому его требованию охотно возвращалась, возникала, радуясь своей необходимости. Он создал вначале две части, потом добавились ещё две. Получилось, как четыре времени года. Как рождение, юность, зрелость и старость. Как цикл. Как непрерывная цепочка жизни, переходящая из одного состояния в другое. Как уверенность в необходимости и бессмертии живой материи…

Но сейчас, в интерпретации Гейл, он услышал в ней большую убежденность, большую взрослость, может быть зрелость, и… необычность. Характерные для джазовых композиций ходы и увеличенные аккорды, придали теме одновременно и тревогу, и вызов. Мощная полифония во второй части создавала ощущение бурно развивающейся материи, порой спонтанного хаоса… А модуляции, в каждой части и смены ритмов, как объяснила на пальцах Гейл, должны придать произведению иллюзию времени, но быть обязательно разными, сложными, но узнаваемыми для всех народов и континентов. В общем, Гейл, кажется поняла и приняла тему.

Репетиционный процесс меж тем был в разгаре.

Азарт освоения нового произведения охватил всех. Те музыканты, кто первыми получили партии, уже играли, хвастаясь техникой и исполнительским мастерством. Другие, кому не досталось ещё партий, где голосом, где своими инструментами дублировали первых… вопросительно поглядывая на Гейл: ну, как, нормально? пойдет, нет? Дирижер Запорожец, уже перехватил дирижерскую палочку, отмахивал ею, краем глаза заглядывая в «усеченную» ещё партитуру. Гейл, красавица Гейл, раскрасневшаяся, торопливо, почти на коленях, расписывала партии на те инструменты, кто из музыкантов более просительно всё же выцыганил: «Ну а для меня-то напишите сейчас, Гейл, пожалуйста, ну хотя бы маленечко. Ну чуть-чуть…» «И мне!» «А мне?» Даже про перерывы забыли. Но не командование…

Не все и заметили или вид сделали, что не заметили, стоящее в дверях командование полка, в лице первого командира и сопровождающих его офицеров. Звуки угасли на недовольной глиссанде, как проигрыватель отстёгнутый от электророзетки: ззы-ыу-уууу-у-у-у! Затем, как обычно в таких случаях, а командир полка на репетициях оркестра более чем редкий гость: «Оркестр встать, смирно!.. Товарищ полковник… – короче, все там остальные ля-ля, тополя… – вольно, садись!»

– Ну, и что тут у вас… – как хозяин, случайно опоздавший к застолью, радушно обращаясь то к гостье, то к дирижеру, то ко всем сразу, наигранно бодро поинтересовался полковник Золотарёв. – Как репетиция идет? Довольна гостья-то нет, не зря хоть приехала, а? – и требовательно, только к дирижеру. – Не стыдно тут за нас, а, товарищ дирижер?

– Никак нет, товарищ полковник! Всё как положено, всё на уровне… – отрапортовал дирижёр. – Разбираем новое масштабное произведение… Гейл принесла… То есть госпожа лейтенант написала.

– Ух, ты, даже масштабное… – удивился полковник приятному и неожиданному известию. – Госпожа лейтенант, говорите написала? Сама? – с недоверием оглядел абсолютно маленькое для него иностранное создание, гостью ту, отечески похвалил. – Это хорошо, что сама. – И снова вопросительно, почти требовательно, к дирижеру… – А мы… Что мы им напишем, а?

– Мы? – не включился вначале дирижер, но потом сообразил. – А мы сыграем…

– Тоже дело, – оценив находчивость дирижёра, похвалил Золотарёв и подправил. – Только, хорошо сыграем! Да, товарищ подполковник, на «отлично»!

– Так точно, товарищ полковник, как всегда, и только на «отлично»!

– Ну-ну… – кивнул командир и повернулся к гостье. Более внимательнее окинул её взглядом от туфелек до берета, нашёл действительно милой и привлекательной, позволил себе несколько шире улыбнуться, спросил. – И как на ваш взгляд, госпожа лейтенант, наш оркестр? – перешел, так сказать к десерту, к комплиментам. – Что вы о нас скажете?

Переводчик, подавшись вперед, руки по швам, грудь колесом, негромко, но быстро перевел.

Выслушав вопрос, Гейл, так же приветливо улыбаясь, ответила:

– Великолепный оркестр, господин полковник. Отличный дирижер! Чудесная творческая атмосфера! Я очень рада русскому гостеприимству! И спасибо за вашего солдата, рядового Смирнова, от себя и нашего посла!

– Да-да, я знаю, мне уже доложили… – полковник нашёл глазами виновника похвал. – У нас, между прочим, нужно заметить, все такие как он… Молодец, ефрейтор Смирнов, молодец!

Музыканты, округлив глаза, одобрительно закрутили головами, заерзали на стульях: «Ух, ты, ефрейтора присвоили… Отметили парня… Правильно отметили… Причитается…» Смирнов неловко вскочил, громыхнув тарелками-ластами:

– Служу Российской Федерации.

– Сидите-сидите… – едва заметно морщась от резкого чвяканья тарелок, вежливо разрешил командир, и вновь повернулся к гостье, перешёл к более приятному. – Ну так и что, какие у вас дальнейшие планы… на сегодня, и вообще… у нас?

Гейл, внимательно выслушав переводчика, ответила:

– Сегодня, господин полковник, к сожалению, последний день моего пребывания у вас, в вашем оркестре, а завтра у меня… другие планы… Я расстроена… – Неожиданно по детски надула губки Гейл.

Ну вот тебе раз, музыканты и командиры переглянулись, ещё чего доброго и расплачется… Но, похоже, расплачется не только она, некоторые музыканты тоже… прокисли…

– Ну-ну, не расстраивайтесь, – поспешил на помощь командир. – Это не беда! Вы всё ещё успеете… В ваши-то годы… – И весело хохотнул комплименту. С этим похоже все были согласны, но командир продолжил. – И если очень уж будет нужно, госпожа лейтенант, звоните, мы к вам в гости приедем, всем оркестром. А что… так, нет, товарищи музыканты? Или вы, может, снова к нам! А?

– Мы к ним, лучше, товарищ полковник… – одобрительно всколыхнулся оркестр.

– Я понимаю, понимаю… – с сильной долей иронии в голосе, охотно согласился полковник, но тут же оборвал себя, совершенно серьезным тоном предложил. – Ну а сейчас, госпожа лейтенант… разрешите вас, с товарищем дирижером, пригласить к себе на обед, по случаю, так сказать окончания вашей командировки. – Это прозвучало с безапелляционным начальственным нажимом, и вновь потом, сглаживая, иронично. – А то, музыканты-то, я знаю, рады стараться… их и мёдом не корми, дай только порепетировать… а девушка голодная с подъёма. Так нет, товарищи музыканты? – и не дожидаясь ответа, гостеприимно повел рукой в сторону двери. – Прошу-прошу…

Оборвал напрочь репетицию.

…Ну что ты будешь делать, с этими командирами, а!.. Придут себе, ни у кого не спрашивая – кто их звал?! – прервут песню на взлете, ничего в музыке не понимая, как свечку задуют… Коз… Так же нельзя… А она же нежная, как песня… Вот, чёрт!

Хотя, все отлично понимали, обедать, увы, конечно, тоже иногда нужно, но не так же, понимаешь… С грустью провожая, музыканты молча поднялись…

Армия, армия, армия…

В молчании и отобедали в одиночестве.

Хоть и праздничный обед в столовой был, как и вчера, да какой там праздничный, если без Гейл! Без её лучистых, необыкновенных голубых глаз, веселой, с ямочками улыбки… Так только, ложками пошкрябали… Снова не заметили что и ели.

Но кое что всё же обсудили. Вернее, наметили.

В начале выпытали у Смирнова, теперь уже у товарища ефрейтора, как он на неё смотрит, и вообще… Смирнов не понимал. Ему растолковывали:

– Ну, в смысле, ты как к ней относишься-то, Смирнов, к Гейл?

– Я?! – морщил юношеский лоб Санька. – В смысле?

– Ну… нравится она тебе, нет?

– Она? – вроде не понимал вопроса ефрейтор.

– Да-да, она! – едва сдерживаясь, Тимоха поправлял нервно сползающие с носа тёмные очки.

– Да ничего вроде, симпатичная… – наконец вполне вразумительное произнёс Смирнов.

– Это мы и без тебя знаем, – оборвал Геннадий Мальцев. – Мы тебя про другое спрашиваем: ты правда что ли на неё глаз положил или нет, русским языком тебя люди спрашивают, ну!

– А-а-а… – дошло наконец до молодого ефрейтора, эта группа заинтересованных музыкантов имела какие-то свои, особые виды на иностранного дирижера: влюбились, наверное. – Это… Ну что, вы, нет, конечно! Слишком старая она…

– Кто-о, Гейл? – остервенело сверкнув тёмными очками, подскочил Тимофеев. – Да ты… Да она…

– Стой-стой, погоди, Тимоха, не кипятись, – осадил Тимофеева Кобзев, кулаками уже готового защищать честь иностранной гостьи. – Правильно Смирнов говорит, абсолютно верно: для него она старая, Тимоха – для него! Даже очень для него старая. Но не для нас… Для нас она самое то… – с опаской покосившись на Тимофеева, уточнил. – Для тебя, я говорю, она именно как раз. Для тебя! Это точно. – И тоном записной свахи, укоризненно добавил. – Давно пора было жениться, а не по граблям, понимаешь, бегать. А она лучшая для нас… для тебя, то есть пара. Зуб даю.

– А она? – нервничал Тимофеев…

Так это он влюбился, догадался Смирнов.

– Что она? – не понимая Тимоху, переспросил Кобзев.

– А она как… к Смирнову?

– А никак… да, Санька? – уверенно ответил за Смирнова Кобзев. – Друзья они, и только.

– Да, друзья, – охотно согласился Смирнов. Он и не лукавил. – А что?

– Ну вот, я ж говорил… – обрадовано воскликнул Генка Мальцев. – Всё и решилось! И нормально, и полный порядок, чуваки. Женим, значит, Тимоху на нашей Гейл. Женим-женим, никуда не денутся. – Видя, как от этих слов у Тимофеева аж глаза закатились, то ли от счастья, то ли от страха, уверенно добавил. – Женим-женим, решено: назад дороги нет…

– А язык… я ж по-англ…

– Не бери в голову! Это не важно, потом выучишь. Санька же тоже когда-то не знал, а взял и выучил… за два дня… Да, Санька? – Смирнов пожал плечами. – Вот! – подхватил Кобзев. – И ты выучишь.

– А я б на его месте женился бы только на рыжей Ленке, с рынка… – не в лад хмыкнул вдруг Лёва Трушкин. Произнёс, и замолчал. Все укоризненно повернулись к Лёве: ты что? Сам-то хоть понял, что сейчас сказал, а? Ну, зануда, говорили их лица, или специально заводит, или шутит. Лёва часто включался в разговор от противного… Манера такая у человека была, всё превращать в диспут. В других бы случаях – ладно, но не сейчас. Сейчас – ни диспут, юмор не уместен.

– А что… Ленка… Ленка тоже хорошая… – под укоризненными взглядами товарищей, признался Лёва.

– Ладно, плавали, знаем… хорошая, – передразнил Кобзев. – Хорошая, но не такая. Ленка, это одно, а Гейл – другое. – Вновь все повернулись к Тимофееву. – Ты скажи нам, как на духу, она нравится тебе или нет?

– Она?! – взвился было Тимоха, но тут же безвольно сник. – Ох, ребята, если б вы знали, который день места не нахожу. Сегодня ночь так вообще не спал… Чуть с ума не сошел.

– Это видно… – заметил Мальцев.

– Вот и молчи пока, лунатик… – игнорируя ехидное замечание Мальцева, поддержал Кобзев. – А то всё испортишь, а времени уже нету.

– А как она… синяк под глазом увидит… – нервно поправляя очки, забеспокоился Тимоха. – Если спросит, что говорить? Я же не могу очки снять… Она же меня не видела… Я…

– Раньше надо было думать… – оборвал Кобзев, и не очень уверенно предположил, – Синяки мужчину украшают…

– У меня не синяк, там фингал целый, во… – Тимофеев приподнял очки, показал разницу.

Присутствующие коллеги участливо заглянули.

– Ух ты, классно!

– Нормальные грабли…

– Ерунда, уже желтеет. Закрасить можно.

Кобзев прервал дискуссию.

– О, а у меня идея! Скажем, что ты боксом занимаешься, кик-боксёр, как будто… Как Жан – этот… Клод Ван Дамм.

– Нет-нет, только не это. Не надо!.. – испуганно взмолился Тимофеев.

– А что, хорошая по-моему идея, чуваки! Она его сразу к себе в спарринг-партнеры возьмёт… Вместо мешка. Ага! – Вновь хмыкнул Лёва Трушкин, напомнив рассказ о её специальной десантной подготовке. На это раз на него и не посмотрели: зануда он и есть зануда…

– Точно, – неожиданно согласился Кобзев. – И дурь вместе с пылью повышибает.

– Ну хватит вам смеяться… – взмолился Тимоха. – Я что-то боюсь, ребята…

– Не трусь, мы с тобой, – успокоил друга Кобзев.

– Ага, вам хорошо говорить… Шутники…

– Чуваки! – не в масть, мечтательно вдруг протянул Геннадий Мальцев. – А здорово будет, да?! Я как представлю себе, он уедет к ней, потом нас к себе вызовет. – Лицо его светилось медовой улыбкой. – Мы там быстренько какой никакой джаз-бэнд состряпаем… и будем себе капусту с куста стричь…

– Какую капусту, «слюшай», а? Мы что, козлы тебе, да? – притворно надул губы зануда Трушкин.

– …в барах далекого и туманного Сан-Франциско… – не слушая армянские «переливы» Лёвы, грезил Генка. – Красота, чуваки!..

– Туман в Лондоне и у тебя в голове, а в Сан-Франциско солнце, – поправил рассудительный Кобзев.

– Это не важно, – отмахнулся Мальцев. – Я же образно. Важно, что именно там!.. А девочки! Какие там девочки, мужики!

– А как с моей Валюшей быть, как с семьями? – обеспокоился Трушкин. – А? Я без семьи не могу!

– А что Валя?.. Валя-Валя… – замялся было Генка, но быстро нашелся. – С собой всех возьмём… Для нас, как и для вас, армян, семья первое дело. – Подумал, и добавил. – Но не сразу возьмём, потом. Денег сначала заработаем…

– Погодите вы говорить «гоп», с начала женить надо. – Подал голос жених, Тимоха, то есть.

– Женим-женим… – уверенно пообещал Сашка Кобзев. – Не в первый раз.

– Да! Ты у нас самое – то: и видный, и статный, и… музыкант классный… Без вредных привычек… – Кивая на чёрные очки, обстоятельно перечислял важные рекламные составляющие жениха Лёва Трушкин. – Единственный положительный показатель был среди нас, единственный холостяк, не считая срочников, и на тебе, влюбился!

– Я против, что ли… – не возражал Тимофеев. – Что делать-то, что?

– Делать? – эхом переспросил Кобзев, и предложил, вернее приказал. – А вот, что! Давай-ка, жених, пока время есть, дуй быстренько за цветами. Санька тебя представит…

– Как, это – представит? – мгновенно поглупел Тимофеев, от счастья, наверное.

– Ну, расскажет о тебе, какой ты молодой и красивый, хороший, в общем… Надо ж с чего-то начинать, правильно? Гони пока за цветами…

– А деньги?

– Вот, ёпт, женихи пошли!.. – всплеснул руками Кобзев. – Отдашь потом с процентами. Сбрасываемся, чуваки… У кого сколько.

Когда Гейл вернулась с обеда, Тимофеева ещё не было.

– Так, а где Тимофеев? – как бы между прочим поинтересовался дирижер, сурово косясь на пустующий стул.

– А у него это… с желудком что-то.

– Он в санчасть, товарищ подполковник, побежал. Сейчас, сказал, будет…

– Что-то грустно стало! Да, товарищ подполковник? – отвлекая, заметил Кобзев, намекая на отъезд гостьи.

– А? Да, пожалуй… – рассеянно согласился дирижёр, переставляя зачем-то с места на место свой стул.

– Ещё бы парочку дней, и можно бы полностью расписать музычку… – подтвердил старшина.

– Эх, столько всего сразу интересного с ней было… с Гейл. Грустно…

– Грустно расставаться, да товарищ подполковник?

– Да, это верно, Кобзев. Всегда грустно расставаться… когда… грустно. – На той же ноте, рассеянно пробурчал дирижер.

Вторая половина дня, заключительная, прошла быстро, как под горку прокатилась. Расставание, как прощание, вообще и всегда происходит в скомканном, убыстренном темпе… И сказать надо, оказывается, очень много, и слова найти где-то соответствующие, и в глаза бы посмотреть, заглянуть. А время уходит, и народу лишнего вокруг почему-то полным-полно, и толкутся как на сцене, как в очереди, ничего сказать не дают… И нужные слова где-то ещё не подошли, не подъехали, отстали ещё…

И не репетировали больше.

Не успела Гейл вернуться, как тут же появилось командование полка, в лице заместителя по воспитательной работе, с ним и начфин, полковник Старыгин. Последний с сувенирами и подарками. «Это вам, Гейл, от командования части – Оренбургский пуховый платок…» «А это на память о нашем городе!», – акварельный рисунок соборных куполов кремлевской стены с башнями. «А это на память о России!», – набор матрешек, – «А это от оркестра!», – фуражка, погоны и аксельбанты. Всё вроде выглядело и весело и торжественно, но грустно… очень грустно, как на чужой свадьбе. Вот грустно потому что… А тут и Тимоха появился из «санчасти»… с цветами.

Повисла пауза.

Не от того повисла, что вошёл, а от того, что, во-первых, без тёмных очков! Где-то здорово загримировался, отметили музыканты, да так искусно загримировался, как и не было, мягко сказать, затемнения под глазом. А во-вторых, и главное, с цветами. Люди! С охапкой цветов!.. Оооо!.. Красота-то какая, цветы!.. Все знают, что такое охапка цветов, взрослые уже, в кино такие видали. Иногда только там, кстати, и показывают: «Миллион, миллион алых роз…» Но эти… были, вот они, красивые, и живьем… Не киношные, а живьём, и много. Именно такая охапка и была сейчас, – настоящая копна, в две руки… Конечно, розы, конечно, красные, тысяч на… Кстати, где же это он деньги такие большие достал? – молча изумились музыканты. На многие тысячи рублей, не меньше. И не сосчитать сколько, без привычки.

Да-а, выдохнул оркестр, ну, Тимофеев, ну, Тимоха!.. А улыбка у Тимофеева, улыбка, гляньте, гляньте… Он же никого кроме неё не видит… Он и воспиталку, заместителя командира полка, товарища полковника – «товарища полковника!», не говоря уж про начфина, обошел как табуретку, не споткнулся, только что рукой не отодвинул. А глаза, глаза!.. Таёжные поселки в глубинах родины освещать, города отапливать… Аж светится весь парень… О-о-о… Это любовь!.. Да-да, любовь!

Любовь, любовь! И к бабке не ходи. Старшина и тот догадался, аж челюсть у человека отвисла… Она – любовь! Смотрите, смотрите, Тимоха рот открыл, сейчас говорить будет…

– Это вам, Гейл… от оркестра… и от меня, – голосом робота, в абсолютной тишине, пылая на щеках румянцем, прошелестел Тимоха, и протянул ей букет.

Гейл, красавица Гейл, зардевшись не хуже тех роз, а может и отсвет какой на лице играл, широко открытыми глазами глядела на Тимофеев, на нашего Тимоху, с восторженным, изучающим любопытством, как в первый раз… Так ведь оно и было, в первый! Он же в очках до этого был. И эти цветы ещё… Большие ярко-алые бутоны, тёмно-зеленые листья, длинные толстые стебли… Чтоб девушка не укололась, стебли предусмотрительно укутаны прозрачной пленкой. Не опуская удивлённых глаз с Тимохин, она приняла эту охапку… Они замерли глядя друг на друга, словно никого больше и нет рядом. Публичное одиночество это.

Такой именно эффект возник. Материализовался. И не какое-нибудь там, театральное одиночество, а самое настоящее, живое… Вот оно! Полная комната народу, а два человека стоят друг против друга, обхватив сноп цветов руками, как столб какой. Не отпуская рук стоят, как взявшись за руки, и молчат, никого не видя и не слыша… И переводчика замкнуло, молчит как рыба – гад, с противогазом, – и глаза у него такие же… А потому, что открытие на его глазах произошло, явление… Настоящее, редкое, праздник, словом. Эх!.. Самое светлое пятно дня получилось… Событие «номер два» в жизни. Первое, это рождение человека, в смысле приезд Гейл, второе, конечно, любовь! Вот это-то всё сейчас музыканты и наблюдали. Жаль, правда, что чужая любовь на их глаза разворачивалась, читалось в глазах музыкантов, конечно, жаль. Хотя, чего жалеть, это же Тимохина любовь, значит наша, родная, оркестровая. Впору было – «горько!», кричать. Язва Кобзев уже и рот с этим раскрыл, но, глянув на старшину, удержался, и не от того, что все подумали, а чтоб не сглазить.

А потом снова возникла неловкость…

Когда от этой приятной сцены все очнулись, не знали куда цветы теперь деть. Их же много, да и тяжёлые видать… Стол занят, на стул не положишь – места мало. На двух если стульях… помнутся, рассыплются… Послали на кухню за ведром. Один из музыкантов-срочников и улетел за ним. Обмениваясь взглядами, стояли пока, улыбались друг другу. Хорошо гонец, щедро расплескивая воду по коридору, быстро вернулся, влетел с ведром. Порядок. Как раз объёма хватило, все розы вошли, тютелька в тютельку. Это полковник, зам по воспитанию и догадался про ведро, команду дал, не то, так бы и держали в руках. А красиво всё как получилось, ни в каком сценарии не пропишешь.

Откуда-то полковой фотограф появился, прапорщик из армейской редакции «На страже Родины», шустрый такой, со вспышкой. Быстренько состроил композицию: Гейл сидит в первом ряду, в середине. Слева и справа от неё старшие офицеры полка. Второй, третий и четвертый ряды заняли музыканты с дирижёром, дирижёр как раз выше Гейл… Немедленно, рядом с ним чуть вытесняя, примостился Тимофеев. Более того, даже наклонился к ней. Как раз между ней и лицом полковника Ульяшова получилось. Не сказать нагло, но довольно фривольным получился его манёвр… Но это потом уже все разглядели, когда фотографии получили… Красиво всё вышло: музыканты словно веером или раскрытой раковиной, обволакивали жемчужину в центре сюжета, Гейл, то есть. Красавицу Гейл.