Текст книги "Аллегро"

– Сначала дай слово, что сделаешь…

– Даю!

– Честное – пречестное?

– Честное-пречестное. И что?

– Да вот, – Трушкин чуть отклоняется в сторону, давая возможность друга своего лучше разглядеть, Евгения Тимофеева, худого, «прозрачного». – Сам понимаешь, надо Жеке нашему, – кивает на Тимофеева, – пару посланий на английский язык срочно перевести, пока ты здесь или в дороге будешь… как тебе лучше? Переведёшь?

Да, они по делу пришли. В кои то веки сами вечером в полк пришли, искали… Причина в товарище была. В Женьке Тимофееве. Уже который день парень места себе не находит. Похудел, изнервничался весь, извёл всех… А тут – на тебе! – оказия. Да не чужая, а своя. Когда музыканты оркестра узнали, что Санька Смирнов наверняка полетит на церемонию награждения, или как там она называется, сразу решили использовать его в качестве почтового голубя, или связиста, зубами соединяющего провода на передовой, в данном случае – сердца…

Смирнов чуть поморщился.

– Ну я же сказал сделаю, значит сделаю. Какие? Когда?

– Можно и сейчас. Вот они, – Трушкин с готовностью протянул Смирнову несколько книжек.

– Что это? – Смирнов смотрел удивлённо.

– Это образцы…

– Все перевести, что ли? – на вес взвешивая книги, изумился Смирнов.

– Нет, конечно! – звенящим, больным голосом отозвался Тимофеев. – Там закладки…

Смирнов, на закладке, наугад раскрыл первую книгу, прочёл:

– «Я вам пишу, чего же более. Что я могу ещё сказать…» – остановился, удивлённо поднял глаза. – Это же Пушкин! Письмо Татьяны!

– Молодец, – снисходительно улыбнувшись, похвалил Трушкин. – Узнал! Понятно, что Татьяны, не Бабы-Яги! – ткнул в книгу пальцем, указал. – Его желательно перевести в первую очередь. Обязательно. Лучший образец потому что, сильнее не скажешь… Пушкин!!

Смирнов с удивлением прочёл фамилии авторов остальных книг:

– Пушкин, Ахматова, Блок… Это же всё стихи!

– Точно, старик, они! – вновь улыбнулся Лёва, и похвастал. – Это лучшее, что мы в полковой библиотеке срочно откопали. – Уважительно подчеркнул. – Классные стихи… Даже я помню… Ты странспонируй их в том же ключе, только в прозу, и все дела. Главное, чтобы один в один. И чтоб на английском… Добро?

– И кому… адресовать? – шлангом прикинулся Смирнов. Не из вредности, а по привычке: армия же всё-таки.

– Напоминаю, ты слово дал… Дал? – простецки, но с нажимом переспросил Трушкин.

– Дал, – признался Смирнов.

– А слабо с трёх раз догадаться? – тоже придуриваясь, сощурился Трушкин.

– Госпоже лейтенанту, кому… – вздохнул Смирнов. – Чего тут не понять.

– Молодец, Санёк! – восхитился Трушкин. – Приз в студию! – оборвал себя, сказал по-деловому, по свойски. – Короче, не в службу, а в дружбу Санёк, – сделай! И помни: ты слово дал. Как встретишь, если встретишь, сразу и передашь ей. Идёт?

– Да… Передам, – пожал плечами Смирнов. – Не трудно.

– И лады. – Развёл руками Трушкин. – И обязательно подпиши: крепко там, и всё такое прочее, целую, твой Женя Тимофеев. Добро?

Тимофеев испугался такой вольности, высунулся из-за спины большого Трушкина.

– Может, про поцелуи сразу не надо, а? – спросил он. Он уже почти пришёл в себя, уже не так от безысходности нервничал и тосковал, какой никакой просвет наметился, но боялся испортить всё, потерять.

– Конечно, не надо… – поддержал Санька.

– Много вы понимаете… – скривился опытный Трушкин. – А я говорю, надо. Кашу маслом не испортишь. Она сразу должна понять, что у Женьки любовь давно и серьёзно. Полный мажор к ней, в общем. Санька, ты обещал. – Ещё раз строго напомнил Смирнову, пригрозил пальцем. – Помни.

– Да помню, помню.

– Ну тогда всё! – Лёва широко улыбнулся, повернулся к Тимофееву. – Можно не сомневаться, Женюра. Санька человек слова: сказал – выполнил… – и вновь пригрозил Смирнову, шутливо, конечно, пригрозил, но доходчиво. – Смотри, голубь… Лично потом все твои переводы проверю… Все, какие отмечены… – И вновь дружески кивнул на собранную в дорогу спортивную сумку. – Всё собрал? Ничего не забыл? Мыло, носки, трусы, сапожный крем…

Санька пожал плечами, хмыкнул.

– Чего тут собирать!

– И добро! – отозвался Трушкин, по-братски хлопнул Саньку по спине. – Если что, значит, ни пуха, ни пера, Санька! Держись там! Мы с тобой!

– К чёрту! – от души ответил Смирнов.

– Дело сделано, пошли, Жека. – Напевая, Трушкин повернулся на выход. – Ты жива-ль ещё моя старушка, жив и я… – и уже в спину Тимофееву добавил. – «…Всё будет хорошо, я это знаю, знаю…» Не переживай, с Санькой будет лучше, чем не с нашим DHL. Я тебе говорю.

Прапорщики вышли. Смирнов закрыл дверь, и ещё некоторое время размышлял, почему его так задела эта просьба? Или не задела… Если не задела, чего же он тогда расстроился? Да нет, он не расстроился… А чего же тогда? Ревнует? Кто, он, Санька? Да нет, конечно, нет, с чего бы? Гейл девушка и правда красивая, и глаза, и фигура… Но, не то… Для Саньки она не то, не очень… Санькина девушка должна быть… Должна быть… Она должна быть… Какой? Конечно красивой, конечно, милой, такой, примерно, как во сне он часто видел… Особенно здесь, в армии… Особенно в последнее время… Тот образ чем-то совпадал – многим! – с дневным, реальным образом лейтенанта Гейл Маккинли, с трудом признался себе Смирнов. Но с радостью отметил, только телом совпадает, не лицом… С лицом была проблема. «Своего», любимого лица, Смирнов ещё не видел. В сладком сне – много их было – лицо милой ускользало, как мыло из руки…

Сознавать и понимать это было грустно. Санька ещё больше расстроился, уколол иголкой палец, скривился, и вдруг пришёл к мысли, что нет, он не ревнует, он завидует. Он не ревнует! Он Тимофееву завидует, что тот влюблён. Сильно, страстно, всерьёз и окончательно влюблён. Как и Санька бы хотел, мечтал бы… А влюбился Женька. Женька Тимофеев влюбился, его товарищ. Хорошо-хорошо, пусть старший товарищ. Но… товарищ, друг. Конечно, друг! Тем более музыкант. Санька улыбнулся. Настроение улучшилось… На октаву почти улучшилось… Хотя поездка тревожила. Ещё как тревожила! Как… Как… Как в воду с десятиметровой вышки… О-о-о!

Эти два дня в жизни Смирнова пролетели как пять минут.

Минуя толпу обычных пассажиров, оперативный дежурный по полку и два порученца из дивизии провели Александра Смирнова и полковника Ульяшова в зал VIP аэропорта «Шереметьево-2». Ульяшов был в парадном мундире. Смирнов тоже в армейской парадной форме солдата срочной службы с сержантскими уже лычками. У Смирнова спортивная сумка – практически пустая. У полковника Ульяшова чемодан, и два хозяйственных пакета с домашним дорожным продуктовым набором, заботливо приготовленными супругой, Светланой Павловной.

На борт самолёта Боинга 737 Москва-Стокгольм Смирнов с полковником Ульяшовым прошли почти первыми… Места у них неожиданно оказались за служебной перегородкой, в первом классе. Салон огромный, кресла большие, мягкие, но их немного, гораздо меньше, чем в экономклассе… Улыбками обрадованных родственников светились лица американских стюардесс, солнечным светом иллюминаторы, тело приятно пружинило в кресле, ботинки по самые шнурки утопали в мягком ворсе ковра, по проходу – туда-сюда – катался передвижной бар с напитками. В открытой двери пилотской кабины то появлялись, то исчезали, спины пилотов, что-то таинственно там зуммерило, что-то жужжало. Вскоре пилотская дверь кабины закрылась, звуки исчезли. Самолёт готовился к полёту.

Один за другим с боков вдруг послышался тонкий свист запускаемых турбин… Он усилился, перешёл в мощный звук, который, в принципе, не давил на уши, но убеждал в нечеловеческих тяговых возможностях подвешенных на пилонах двигателей (не оторвались бы!!). Вот фюзеляж мягко качнулся, лайнер стронулся с места… Вместе с этим, в сторону и удаляясь, поплыло здание аэровокзала и прочие самолёты, ожидающие своей очереди на «вылет». Командир корабля, по внутренней громкой связи, зачитал на английском языке официальное приветствие, поздравил пассажиров, пообещал приятного полёта и мягкой посадки… Прокатившись, мягко клюнув носом, лайнер остановился, развернулся, и, постояв несколько секунд – бортинженер выводил работу двигателей на взлётный режим – неукротимо ускоряясь, самолёт начал разгон… Убыстряясь, глухо стучали колёса на стыках бетонных плит… Вот стук исчез… Возникли обычные при взлёте перегрузки, вдавили в кресло. Тяжеленный Боинг легко оторвался от взлётной полосы… круто задрал нос… вошёл в облака… пробил их… и… завис в океане солнечного света.

Уткнувшись лбом в стекло иллюминатора, Смирнов смотрел вниз. Его спутник, полковник Ульяшов, сидя рядом, вертелся, капризничал, выбирая из предложенного стюардессой вороха иностранных газет и журналов интересное, правильнее сказать – простое и с картинками. Не зная «языка», шуршал страницами иностранных газет. Бортпроводницы беспрестанно услужливо разносили прохладительные и алкогольные напитки.

Ульяшов, не мешая Смирнову глядеть в окно, таясь от него, «втихую» дегустировал разные напитки. Смакуя крепкий коньяк, на разъездном столике их много разных было, раз за разом брал самый тёмный, как наиболее многозвёздный. Начавшуюся поездку уже видел в другом свете, не такой сложной для себя и опасной. Чётко пока следовал мудрому совету жены, Светланы Павловны, напутствуя мужа со спецзаданием в загранкомандировку она предупредила: «Главное, ты там меньше рот, Лёвушка, открывай, – там тебе не казарма, больше смотри и слушай. Лучше будешь выглядеть. Тебя заметят, генерала присвоят». Вот это бы да! Хорошее пожелание в дорогу. Как два полных ведра навстречу! Он и следовал напутствию супруги. К тому же, смотреть и вправду было на что, а разговаривать не с кем. Если со Смирновым только… Прикрыв глаза, Ульяшов прислушался – над креслами попутчиков витали непонятные «чужие» иностранные слова и только. Русский язык здесь похоже не знали, а жаль, с понятным чувством горечи и обиды отметил полковник. По долгу службы и вообще, он хорошо знал значение роли Советского Союза, теперь РФ, в разгроме немецко-фашистских захватчиков во Второй мировой войне, в установлении мира в Европе и спокойствия на всей планете. Обидно было, что его родным языком здесь манкируют. Не хорошо это, не порядок, нахмурившись, отметил Ульяшов, и прихватил ещё одну бутылочку с проезжающего мимо столика.

Смирнов то ли спал, то ли о чём-то думал. Ульяшов, осторожно глянув на Смирнова, отвинтил маленькую пробочку, коротко оглянулся, и махом выпил содержимое «игрушечной» бутылочки… Уффф… Хороша, зараза, крепкая…

Одно было плохо – закуски у них хорошей не было, у стюардесс. Достать же один из пакетов, собранных в дорогу женой, Ульяшов постеснялся. Ему сразу нужно было их под сиденье поставить, а он в верхний ящик над головой засунул, теперь и неудобно доставать, чай не деревня, грустно кривил лицо Ульяшов. Но приятное разливающееся по всему телу тепло чувствовал, и светлую прозрачность в голове отмечал. Спать – ни в одном глазу, – читать нечего, смотреть… Ну если только смотреть… Прикрыв глаза, принялся с интересом подглядывать за молоденькими бортпроводницами… Одна к одной, миленькие, стройненькие, фигуристые, с полными грудями, как с картинки… Наклоняясь к пассажирам, передавая или принимая стаканчики, отчётливо покачивали полными грудями, юбочки на задах едва не лопались, выглядывали бёдра, туго обтянутые колготками… О-о-о… Для Ульяшова, как для мужчины, приоткрывался другой пласт жизни, интересный, заманчивый и… желанный. Не армейский.

Сержант Смирнов в это время не спал, не дремал, не полёта боялся – уткнувшись носом в стекло иллюминатора он грустил. Да, грустил! Как это часто бывает в начале любого пути. Вспоминал события последних дней, месяцев. Удивлялся превратностям судьбы, выпавшим на его долю. Как удачно бегал два года от армии, фестивалил со своей рок группой по стране и по Европе, как хорошо всё было и – на тебе, попался… Прямо с концерта под конвоем, в наручниках, увезли… Вспомнил свои первые впечатления от встречи с армией…

Ужасную баню, под «ноль» стрижку длинных волос, помывку, получение солдатской робы. Человек сто – сто пятьдесят голых, полуголых, худых, бледнотелых, уже остриженных пацанов-новобранцев с «ошпаренными» глазами…

В белом исподнем, с наголо стриженой головой, с «горой» зелёного цвета одежды перед собой: пилоткой, сапогами, ремнём, и прочими солдатскими аксессуарами, потеряв интерес к жизни, задумчиво сидел на банной лавочке Александр Смирнов, бывший уклонист и по совместительству рокер… Без сил сидел, тупо зависнув на горестных размышлениях, пока не услышал грозную команду: «Эй, вы! Быстро всем одеваться, через пять минут выходим строиться». Как это всё одевать, зачем?! – тоскливо подумал Смирнов.

А потом был первый «отбой». О-о-о, даже в самом своём страшном сне, он никак не видел себя в казарме, и вот, пожалуйста, он в ней, в солдатской казарме, на втором ярусе солдатской жёсткой койке. Лежит. В кальсонах. Он в кальсонах! Кошмар!! Рядом с его койкой, впритык, ещё одна койка. Их, таких, много здесь, многорядных и двухъярусных. На ней лежит сосед, тоже новобранец. Правда заметно моложе, и, внешне полностью, кажется, доволен своим новым статусом. Или тоже в шоке, но со знаком «плюс»…

– Слушай, Санька, а ты разве с нашего года? – повернувшись к нему, громким шёпотом спрашивает сосед. – Я что-то тебя на призывном пункте ни разу не видел, и на медкомиссиях тоже, а?

Смирнов его тоже не видел, потому что вообще не был ни на каком призывном пункте.

– Я?! – вяло отозвался Смирнов. – Со своего я. Два года правда пропустил… Три или сколько там призыва.

– Ух ты! – не то испугался, не то восхитился сосед. – Бегал, да?

– Да нет, не прямо. Так получалось. Первый раз на фестивале как раз были, в Брно, в Чехословакии. Потом полгода гастролировали по Европе. Так, слабенько в общем отыграли… Программу обкатывали.

– Так ты, что ли артист или музыкант? – крутя «голой» головой, изумился сосед.

– Да, музыкант. Жёсткий рок играем. – Нехотя признался Санька. – Потом снова пробились на фестиваль, в Софию, оттуда в Германию. Так и пропустил несколько раз. Да и забыл я уже про армию. Готовились осенью в Штаты поехать, документы уже оформляли. И вот…

– У-у-у! – восхищённо пропел сосед. – Тш-шь! – неожиданно привстал на локте. Слышишь? – Смирнов насторожился, вслушиваясь в сонное сопение казармы. – Это у тебя или у меня в животе бурчит?.. – обеспокоено спросил сосед. – Казарму разбудим… Ага, у меня. – Через секунду сообщил он, массируя живот. – Так жрать охота. А тебе?

– Да. Очень, – признался Смирнов.

– Такой отстой эта жратва. Не знал. Просто кошмар! Я бы дома сейчас… У-у-у! Ничего бы не оставил, всё бы доел. Ага, извини, значит, ты музыкант. Понятно. А сюда-то зачем? За каким это?! Загнали?

– Поймали! – Усмехнулся Санька. – Коленками назад.

– Какими коленками? Не понял!

Смирнов вспомнил. В ушах фраза стояла. Лейтенант, старший наряда, задерживая, смеясь, так прямо и сказал «задержанному» уклонисту Смирнову: «Не переживай, «боец», не бери в голову. Тебе ещё лучше одежду выдадут. Всё чистенькое, новенькое… Только зелёное. Будешь у нас, как огуречик… Коленками назад. – И посуровев, грозно прикрикнул. – Шагай, давай, тебе сказали. Топай, сопля рокерская! Ну!!»

– Как кузнечика, в общем. – Угрюмо повторил Смирнов.

Так ли всё понял сосед, не ясно, но он кивнул головой, и с интересом спросил:

– А играешь на чём? – и следом другой вопрос, за ним третий. – А за границей же другой язык нужен или как? Или в школе выучил? А у меня три с плюсом было.

Смирнов слушал вполуха, воспоминания наполняли грустью.

– Клавишник я, в общем, но и соло-гитару знаю и вокал. А язык… Язык я выучил. И английский, и французский… Разговорный. В Европе больше на французском говорят, и на немецком тоже. Но немецкий, голландский мне не в кайф. Не мелодичные. Английский, французский – да. Мне, в общем, и польский нравится, и югославский… Хорошо там!

– Где? В Польше или Югославии? – оживился сосед.

– На воле…

– Это конечно, – согласился сосед, но его интересовало другое. – А здесь-то что делать будешь, а? Здесь же… – и умолк, не найдя подходящих адекватных слов.

Санька понял.

– Не знаю. Служить, наверное.

Сосед вновь оживился, даже придвинулся ближе.

– А скажи, у тебя девушка там есть, осталась? Тёлка, в смысле. У меня – две.

– У меня? Да нет, в общем, фанатки только. – Ответил Санька. – Их много… И здесь, и в Европе.

– Ух, ты! – восхитился сосед, даже подскочил. – И ты всех, их, того, да… чпокал?

– Нет, конечно. Их же сотни. Глазами если.

– О, а я бы нет! Я бы в натуре.

Приближающиеся шаги и особенно угрожающий голос дежурного по роте резко прервал интеллектуальную беседу новобранцев:

– Я вот подойду сейчас к кому-то, в натуре, и навешаю пи…лей, чтоб заглохли. Отбой, сказано! Не понятно, что ли? Подниму сейчас всех.

– О, слыхал, музыку? – когда шаги дежурного стихли в обратном направлении, спросил Санька.

– Ой! Где? – глухо, из-под подушки, испуганным шёпотом спросил сосед.

– Дежурный пропел.

– Я не слышу, – едва слышно прошелестело с той койки.

– И я… не слышу.

Правильно, отметил тогда Смирнов, не было никакой музыки. Ни в воздухе казармы, ни в словах, ни в солдатской одежде. Только в мыслях если, в воспоминаниях, и то… Грустные воспоминания. Минорные, или жутко мажорные как… Как… в известном похор… да не в походном, в другом, который – не называя его! – хуже…

Воспоминая прервала улыбчивая стюардесса, она безуспешно пыталась выяснить у мистера Ульяшова, что он предпочитает заказать себе на обед. Ульяшов, подняв брови «зеркально» улыбался стюардессе. Не понимая языка, ткнул в бок Смирнова, толкнул.

– Чего это она? Чего хочет? Переведи… – с улыбкой кивая на стюардессу, потребовал он.

– Она спрашивает, что джентльмен предпочитает заказать на обед, мясо или рыбу? – перевёл Смирнов.

– О! Вот даже как! – удивился Ульяшов. У него в армии, в его полку, например, когда и доводилось пробу на кухне снимать, никогда не спрашивали: чего он предпочитает. Если в ресторане только. Тоном завзятого ресторанного гурмана он у Смирнова и спросил. – А рыба у них какая? Спроси!

– Красная, белая, на выбор, – вновь перевёл Санька.

– А мясо? – Это он спросил уже из принципа, не столько для шеф-повара, сколько для стюардессы, чтоб обратила внимания, кто у неё обед заказывает.

– Молодая телятина, вырезка! – вновь через Смирнова ответила стюардесса, больше присматриваясь к молодому парню в российской военной форме, прекрасно разговаривающего на английском языке.

– Тогда рыбу! Красную! – скривился Ульяшов, видя, что не произвёл желаемого впечатления на молоденькую стюардессу.

– Фиш, плиз! – ответил Смирнов. – Айм прифё мит! Теньк ю!

Бортпроводница кивнула «о кей», и перешла к другому креслу…

В этот салон из любопытства несколько раз заглянул молодой парень. Большой, крупный, длинноволосый, с модной банданой на голове, с любопытным быстрым взглядом, розовым юношеским лицом, таким же румянцем на щеках, пухлыми губами, длинной редкой белёсой бородкой, и такими же редкими усами. Он в красной майке с большим портретом Че Гевары, линялых джинсах, и остроносых ковбойских туфлях… На запястьях кожаные ремешки-браслеты. На плече цветная татуировка. Современный юноша, подвижный. Одна из трёх стюардесс бизнес класса третий раз уже его мягко выпроваживает. Но он, настырный, возвращается и возвращается. Свободно говорит на английском.

– Тихо-тихо, сестрёнка, я сейчас, одну минуту. – Забалтывая, с добродушной улыбкой балагурит он. – Я же не террорист, не за руль же к лётчикам. Я только… мне показалось, я спросить… – мягко обходя стюардессу, наклоняется через сидящего пассажира к Смирнову, который у окна. – Извините… – И уже по-русски. – Санёк! Санька!! Ты?

Смирнов с удивлением оборачивается на голос.

– О! Венька!.. Фронтмен! Старик!! Здорово! – обрадовано отзывается Смирнов. – Ты как здесь оказался? А ребята?

– Ну точно это Санька! – Венька хлопает себя по бёдрам. – Наш мэтр!! Здорово, старина, здорово! А я заглянул, смотрю… Вроде ты! А потом, думаю, не может быть! А это, ты! Тут, и в форме! Это ж надо, где встретились! Улёт!

Через сидящего Ульяшова друзья крепко обнимаются, хлопают друг друга по спинам. Наконец Венька замечает Санькиного соседа.

– Дядя! Товарищ! Ты по-русски понимаешь, нет? Сходи в туалет, покури, а! С человеком поговорить надо, с коллегой, земляком с нашим, мэтром. Лучший, между прочим, клавишник, если хотите знать, композитор, аранжировщик, гитарист, бэк-вокалист, организатор, и всё такое вместе. Сто лет не виделись! Хлопает Саньку по плечу, обнимает его – Чувак! Старина… Как я рад, что ты нашёлся!

Дядя, не дядя, а именно Ульяшов, вежливо поднимается, «пожалуйста-пожалуйста», уступает место, но, качаясь, остаётся стоять рядом, в проходе, разворачивает газету. Гость плюхается на его место, обрадовано тормошит Смирнова.

– Как клёво, что я тебя узнал, встретил. До сих пор не верится. Ты – в армии. Голый бекар! Слушай, а ты как здесь вообще-то оказался? – Венька заёрзал, с удивлением оглядываясь… – В бизнес-классе?! Ты куда это? Богатый дядя нашёлся? За наследством?

– Нет, на конкурс, вроде…

– Ух, ты! На конкурс. Наш Санька на конкурс!! Это клёво! А на какой конкурс? Куда?

– Пока не знаю, ещё не понял. Вызвали. В Стокгольм вроде.

– И мы в Стокгольм, но… Вот сюрприз так сюрприз! Я так рад, Санька! Когда ты исчез, ну, тогда с концерта, на этом, на «Масложиро или Мясожиро… комбинате», мы такой сейшен в пивбаре по тебе, с горя, устроили… Вспомнить жутко. А ты, оказывается, действительно, и в форме… Не понял! Ты сам что ли или как?

– Да нет, арестовали. Коленками назад.

– Мы так и подумали. А идёт тебе форма, Санька, идёт! А мы без тебя почти фуфло стали, не звучим. Как доска без усилителя. Прокисли. Сейшены уже не устраиваем. Бестолку. Позориться?! Взяли на твоё место клавишника. Но он пока не тянет. Ни драйва твоего, ни таланта. Молодой! Может, позже когда… раскачается. А ты на чём там, в оркестре-то, играешь, тоже на фоно или на органе?

– Да нет, на тарелках, – признался Смирнов.

– На чём?! – Венька чуть с кресла не упал. – На тарелках?! – не поверил. Санька и на тарелках. – Шутишь? На столовских что ли? Не может быть! – недоверие на лице сменилось хитринкой. – А-а-а, я понял, военная хохма, да?

– Нет, – всё с тем же ровным лицом и спокойным голосом продолжил Санька. – Специальные такие: четырёхоктавные, многотембровые. Почти орган. Новые стратегические разработки. – Видя, что Венька сбит с толку, окончательно запутался, принял всерьёз, Санька признался. – Да я шучу! Пошутил!

– А! Ну вот, – обрадовано протянул Венька. – Я же чувствовал, что хохма. Узнаю Саньку. Молодец, не сломался. Ну и как там ваши лабухи, оркестр в смысле, жахает? Посмотреть бы, послушать.

– Мы не лабухи. Мы музыканты. Военные причём. Скажи, ты когда последний раз вблизи военный оркестр слушал?

Венька в задумчивости чешет бороду, вспоминает.

– На параде, на каком-то… я не помню. В начальных классах, кажется… По телевизору.

– Вот и я раньше так же. А попал туда… А там… О-о-о!.. – Смирнов хлопает друга по спине. – А тарелки у меня импортные, турецкие, «Султан» марка, тяжёлые… От них вся грудь с непривычки в синяках. Гляди. – Расстегивает несколько пуговиц на кителе.

– Ух, ты! – заглянув, удивляется Венька. – Ни хрена себе… Отдача что ли такая, как от приклада?

– Почти, – небрежно бросает Санька. – Когда звук гасишь.

– Понятно, – разочарованно кивает головой Венька, и замечает. – Нет, нам такие звукогасилки не нужны. Мы к другим синякам привыкли. Когда излишне поспорим где, ты знаешь, фанатки когда засосы поставят… Это наше, это родное. Других не надо, обойдёмся! Хотя… – обнимает друга. – Ты это, Санёк, маэстро, нашим пока – там, – кивает за спину. – Не говори про свои тарелки. Хорошо? Ребята не поймут. Смеяться начнут, то сё. Многооктавные – это можно, катит. Многотембровые – да! Турецкие, «Султан»… – напевает. – «Если б я был султан, я б имел трёх жен…», это звучит, это в жилу. Поверят. Правда, у нас, в этом, кроме Майка, никто и не сечёт. Но, всё равно, ты – и тарелки… Кикса какая-то, чес-слово! – притворно возмущается. – Ну, армия, блин. Такого музыканта и… чтоб звук глушить! Охренеть! Вот почему я, простой бездарно-хороший музыкант, гасился, гашусь, и буду гаситься от армии. А ты уже сержант. Командир, значит. И много у вас там тарелок?

– Нет, одни.

– А-а-а, так, значит, солист всё ж таки! – обрадовано восклицает Венька. – Другое дело. Похоже, начали понимать толк в армии в хороших музыкантах. Мы везде на вес золота, а уж такие-то…

– Ладно тебе хвалить, – отмахнулся Смирнов. – О себе рассказывай, как сам, как ребята?

– А что я, – Венькино лицо отображает плохо скрываемую гордость. – Пытаюсь сочинять. Пою. Кстати, смотри, как голосина вверх прорезался, – громко, на весь салон выводит певческую разминочную фразу сначала высоко вверх, почти в писк, затем вниз, в басовые тона. – Ля-ми-ля-ми-и-и, ля-ми-ля-а-а… Ми-ля-ми-ля-ми-ля-ми-ля-я-а-а-а… Ну как? Нормально?

Смирнов не успевает похвалить, где-то с передних кресел салона, коверкая русские слова и путая ударения, возникло чьё-то улыбчивое старческое лицо, хлопая в ладоши, оно пьяненько потребовало.

– Оу, браво, браво, бой! С нами летает рашен Карузо, господа! Попрошаем, маэстро! Гоу, гоу, гай, запувай «Калитку»… «Лышь толко вечер затоплится сыный, лышь толко звозды блэзнут в небезах…», май лавли сонгз… – с поклоном информирует улыбчивая голова. – Андестенд? Гоу, гоу, плиз… Давай, френд. Гоу-шоу…

Венька парирует.

– Эй, дядя, глянь в билет, он на аэроплан, а не на наш концерт, спи пока… – и как ни в чём не бывало, вновь Саньке. – Ну и как, Санька, слыхал, здорово, да? И низы неожиданно окрепли, смотри. – Утробно басит. – Ля-ми-ля-ми-и-и… Ба-бу-бы-ы-ы… Ба-Бу-Быыыы… А! Звучит? Звучит! Сам не ожидал! Вверху тенор, внизу жёсткий баритон. Полный этот – парадокс! Ещё и фальцет. А так, – скептически пожимает плечами. – Остальное без изменений: не женился, от армии как и раньше, сам знаешь… Зарядили, как и планировали, очередное заграничное концертное турне. Жаль, без тебя! Мы по электронке с Сёмой списались… Что-то лабаем, творим.

– Всё наше? В стиле фолк и кантри? – в задумчивости спрашивает Санька. Как недавно всё было, и как давно!

– Да, продолжаем жилу разрабатывать, – простецки отмахивается Венька. – Совершенствуемся.

Молодцы ребята, завидно, думает Санька, а в слух замечает.

– Жаль, что я в армии.

– Ну, так… – кривит Венька губы, спохватывается. – Кстати, я ж тебе не рассказал, у нас новый продюсер, да. Австралиец. Юркий мужик, чистокровный еврей, с хваткой… а его купил какой-то американец… У них же там всё как у нас в попсе: акула на акуле, ты ж знаешь. Деньги обещал. Всё на контракте, как в лучших домах. Прокатимся по Скандинавии, по северам, потом через Данию ниже спустимся, к немцам, голландцам. Покатаемся по Европе, потом через Атлантику и… море, девочки, пляжи! Жаль, тебя в этот раз с нами не будет. Но я рад, старина, рад, что тебя встретил. – Указывает рукой за спину. – Там все наши сидят, водку с тоником глушат. Не знают! Вот тебе обрадуются! Герка, Смэш, Боб, Майк… Тритон… Да, ещё же одна новость у нас: мы ему жутко навороченную ударную установку недавно купили, – счастливый! И новый клавишник у нас, взяли – Вэл… Я ж говорю, вся наша рок-группа здесь. И темы с нами.

– И девчонки? – чуть не подпрыгивая, обрадовано восклицает Смирнов. – Наши?!

– А как же! И твоя Алиса с нами!

– И Алька?! – Смирнов обрадовано вспыхивает, но тут же скисает. – Ну какая она моя!

– Ладно-ладно, я понимаю. Но она-то сохнет. И нам же без девок нельзя! Моральная и физическая поддержка, как-никак… в поездках-то! Элит-гёл, реклама, и вообще. – Венька вновь обнимает друга, хлопает по спине. – А ты, оказывается, тут! В первом классе сержантом паришься! Ну дела! – решительно вскакивает, заявляет. – Всё, пошли, чувак. Не хрен тебе тут скучать! Пошли к нам. К нам, к нам! У нас там весело, мы ж с музыкой. – Бесцеремонно тянет за собой Смирнова.

Смирнов тоже вскакивает, пошли-пошли, конечно, но спохватывается.

– Только спросить надо, то есть предупредить. – Глазами указывает на своего соседа, вроде бы «читающего» англоязычный The New York Times…

Венька удивлённо переводит взгляд с соседа на Саньку.

– А кто это такой? Командир, продюсер, конвоир, охрана? Кто вообще?

Ульяшов слышит весь разговор, но несколько выпитых до «этого-того» «мерзавчиков» естественным образом отдаляют его от всего мирского, реального. Бесцеремонный тон того самого знакомого-незнакомого его не беспокоит. Он вообще выше всех здесь. Потому что возвышается. Стоит. Полковник он. Капитан корабля. На мостике он. Ульяшов решительно мнёт газету, собирается спросить этого «матроса», что он здесь делает и почему не в трюме, но слышит глухой голос Смирнова, приглушенный, как из глубин машинного отделения…

– Да нет… Командир он, воспитатель.

Услышанное Веньку неожиданно веселит.

– Бэби-систер, что ли? А чего он воспитатель? Кого?

– Не знаю. – Пожал плечами Санька, глядя в «нейтральные» глаза товарища полковника… эээ… Ульяшова. – Вообще… Всех, наверное!

– Ух, ты! Универсал, значит, – откровенно разглядывая Ульяшова, восхищается Венька, обнимает дядю, и хлопает по плечу. – Годится. Ничего мужик! Крепкий! – кивает Саньке. – У нас, ты же знаешь, такие отвязные девахи – туши свет! – есть кого перевоспитывать. Главное, что не родственник твой, хотя это без разницы. Вот уж обрадуются наши, слов нет. – Поворачивается к воспитателю. – Товарищ воспитатель, разрешите нашему руководителю на полчасика к нам отлучиться, тут рядом, в этом же поезде, в хвосте. Там все наши. И вас приглашаем. Чего тут скучать, киснуть. Пошли. Лететь ещё порядочно. – Тянет за собой Саньку. – Пошли-пошли. Вот сюрприз так сюрприз! Санёк, спрячься за меня, иди, не показывайся, пока «ап!» не скажу… Идём!

Смирнову не трудно было прятаться за большим Венькой. Чуть отстав, задевая за все спинки кресел на пути, за ними следует сэр-мистер Ульяшов. Венька неожиданно останавливается…

– Народ, внимание, – ап! – громко и торжественно, как в цирке, произносит Венька, и уступает место Смирнову.

Перед молодыми ребятами и группой поддержки, пирующих по случаю начала гастролей, предстает Смирнов. Визг, радостный и оглушительный, громкий и восторженный, разносится по салону. Даже самолёт похоже подпрыгнул. Первыми Саньку узнают фанатки. Бросаются к нему… Потом и до музыкантов доходит. Остальные пассажиры с интересом наблюдают непривычную для путешественников картину «Встреча блудного сына» или быть может «На каникулы»… Одна за другой прибегают бортпроводницы.