Текст книги "Аллегро"

– В настольный? Да, люблю.

– Если хотите, можем сыграть, здесь и столы есть, и корт есть, и бассейн…

– Здорово…

– А хотите перекусить?

Вот уж это можно было и не предлагать. Конечно да.

– Да нет, спасибо, что-то не хочется… – помня, где находится, посланец дипломатично отказался.

– Пойдемте-пойдемте, Саша, а то всё съедят и выпьют без нас. Пойдемте. – И потянула его за руку в соседний зал. Присутствующие на неофициальном приёме, часто и с любопытством на них поглядывали, видимо не ожидали увидеть такого молодого гостя, причём, в русской военной форме в чине солдата. Здесь это было в новинку.

– Хай, Гейл! – в толчее перехода в другой зал, их неожиданно останавливает высокий улыбающийся молодой человек в очках. – Здравствуй, Гейл.

– О, привет, Джон! – останавливаясь, приветливо восклицает девушка.

– Шикарно выглядите, госпожа лейтенант! Нет, действительно, я чертовски рад тебя видеть, Гейл! – они дружески обнялись. – Рад, что ты сюда всё же приехала! – Молодой человек дружески тормошит её, улыбается, заглядывает в глаза. – Даже не поверил, когда узнал об этом. Нет, серьезно… Должен сказать, ты очень сексуально выглядишь! Прямо вызывающе! Еще красивее стала. Почему это, а, Гейл?

– Спасибо, Джон! А ты не меняешься, всё такой же… – С явной укоризной, качает девушка головой.

– Нет, я серьезно. Как дела, Гейл? Как Стив?

– Отлично. Как всегда, – отмахнулась девушка и немедленно перевела разговор. – А как ты успел… Я же вчера только слушала твой репортаж из Алх… сложное какое-то название, из Чечни.

– Гейл, дорогая, ты меня недооцениваешь! Везде успевать, это же моё профессиональное хобби, профессия у меня такая. – В манере разговора и поведении молодого человека звучит весёлость, жизненная энергия, искрится самоирония. – Нет, серьезно, я как только узнал, что ты будешь в Москве, сразу же всё там бросил, арендовал первый же попавшийся российский Миг-29 и скорее сюда. Прервал эту чертову командировку, и вот он я, перед тобой, здесь.

– Ой, хвастун, ой, обманщик, – не поверила Гейл, но попросила. – Ты всё же будь поосторожней там, Джон, это очень опасно.

– Гейл, не волнуйся за меня, дорогая! Я езжу только под броней, на самом крепком российском танке, и свой любимый бронежилет, с твоей, заметь, фотографией в кармане, даже на ночь не снимаю. И к ножке кровати наручниками на ночь себя пристегиваю, чтоб фотографию, заодно и меня, свои или бандиты не украли. Правда-правда, Гейл… Кстати, Гейл, ты поможешь меня выкупить, если какие-нибудь бандиты случайно меня вдруг возьмут да и украдут, а? Извини, я прагматик, хочу заранее составить список персон, чтоб знать, кого обзванивать потом. Ты у меня на почётном месте, первая в списке. Будешь переживать?

– Что ты говоришь, Джон, не дай Бог! Конечно помогу… Мотоцикл продам.

– Даже вот как! Вот теперь я действительно знаю себе цену…

– Джон, тебе цены нет… И другим тоже… Как там, надолго ещё, нет?

– Там, Гейл, – став совершенно серьезным, и старше вроде, через небольшую паузу Джон продолжил. – Там, Гейл, второй Ольстер, если не больше. Думаю, на мой репортёрский век хватит… Если ничего не случится, конечно. Кстати, как мой репортаж?

– Хорошо, Джон, впечатляюще, но много тяжелых деталей… Стрельба, крики, слова какие-то злые, стоны… ругательств много.

– Гейл, так это же хорошо! Это же непременный антураж реальной действительности. Как раз то, что, кроме моей болтовни, хочет слышать мой слушатель. То, что сопровождает любую войну, Гейл… Ольстер, Вьетнам, Камбоджа, Афганистан, Чечня, Ирак… Неважно! Там где убивают, там всегда страшно. Вот этот-то элемент и нужно репортеру отображать. Это и притягивает. Особенно обывателя.

– Всё же, я прошу, Джон, будь поосторожней. Там не учения, там война. И ты, по-моему излишне собой рискуешь. Обещаешь?

– Да, сэр! Есть, сэр! – Джон вдруг подскочил, вытянулся, как напуганный новобранец на плацу, затараторил. – Без вашего приказа, из посольства больше ни шагу, сэр!

– Вот так всегда, – преувеличенно обиженно отвернулась девушка. – С тобой ни о чем серьезно не поговоришь. Паяц! Познакомься, пожалуйста, это Александр Смирнов. Военный музыкант и пианист. Мой русский гость.

Джон будто только что увидел, перевёл взгляд на гостя.

– А я думал, это русская охрана у тебя такая серьёзная, – с явным сарказмом заметил он. – А это, оказывается, русская водка Смирнофф, да? А по-английски-то он понимает, твой гость, разговаривает, нет?

– Да-да, Джон. Лучше даже, чем ты по-русски.

– Вот как! – удивился Джон. – Не может быть. А что, я так уж плохо говорю по-русски? Ты меня недооцениваешь, Гейл. – Легко перешёл на русский язык. – Привет, Алекс. Рад познакомиться. Как тебе мой русский?

– Привет, – так же, на русском языке, отозвался Смирнов. Всё это время он стоял и слушал их разговор. – Я тоже рад. Русский?.. По-моему на уровне.

– Вот видишь, Гейл, – Джон вновь вернулся к английскому языку. – Мой русский у меня хорош. Это говорю не я, это говорит твой молодой приятель. А он в этом толк знает, если, к тому же, и музыкант.

– Он тебя просто пожалел… – подзадоривая, усмехнулась Гейл и повернулась к Смирнову. – Саша, – представила она. – Познакомьтесь, пожалуйста, это Джон. Корреспондент Си-эн-эн, умница, хороший парень, талантливый журналист, но страшный хвастун и кутила…

– Гейл, ты ко мне несправедлива… Алекс, а можно у вас интервью взять?

– Нет-нет, Джон, – вступилась за Александра Гейл. – Только не сейчас.

– Алекс, – по инерции ещё продолжает наседать Джон. – Вы же первый раз здесь, да? И как вам у нас, здесь?

– Нормально. Хорошо.

– Ага! Тогда по стаканчику, Алекс, за дружбу, а?

– Спасибо, Джон, я не пью.

– Оу! – через недоумённую паузу, безмерно удивился журналист. – Не может быть! О, небеса!.. – вскинув руки вверх, театрально воскликнул. – Что в мире случилось, Гейл, – катастрофа!! Первый раз такое от русских слышу. Не может быть! Это правда-правда, Алекс, что не пьете?

– Да-да! Правда.

– Джон, тебя уже ждут, – с нажимом на «ждут», снова вступилась за своего гостя Гейл, видя, что Джон, не верит и продолжает паясничать.

– Где?

– Вон там… та блондинка.

– Блондинка… Какая блондинка?.. – с интересом закрутил головой Джон, потом понял уловку, весело рассмеялся. – Ааа, понимаю-понимаю… Прогоняешь! Вот так всегда, Алекс. Извини, русский друг, мне опять указали на дверь. До встречи, Алекс, пока, Гейл! Кстати, Алекс, вы будьте поосторожнее с Гейл, чуть что, она классно делает подсечки и, бабах, тебя, беднягу, через бедро прямо об пол. Если и не навечно, то уж на больничную-то койку на месяц уложит точно. Я помню! Ох, мои бедные кости…

– Джон, это может повториться и сейчас…

Джон притворно ужаснулся…

– Нет, нет, не сейчас, Гейл, тем более здесь! Ухожу, ухожу, ухожу. – Торопливо машет рукой, вдруг спохватывается. – Кстати, привет от меня Стиву. – Весело смеётся, и исчезает в суетящейся близ фуршетных столов толпе.

Гейл с Александром подошли к длинному, заставленному всяческими закусками фуршетному столу… Некоторое время, запивая соками, Александр наслаждался бутербродами, в принципе, ужинал… К ним то и дело подходили разные люди. Служащие посольства, какие-то бизнесмены, журналисты. Здоровались, некоторые обнимались с Гейл, спрашивали как её дела, как её папа с мамой, как сестрёнка, как она сама, как её гость… Их было много, Александр и не запоминал. Он видел, Гейл здесь знали, ей радовались, и она многих знала, если не всех. Александр уже пообвыкся, освоился, уже почти спокойно рассматривал людей, сервировку стола, убранство интерьера, слушал непривычную атмосферу.

– Гейл, скажите, а зачем сейчас люди здесь собрались, в чём смысл?

– Этого приема? – переспросила она, и весело отмахнулась. – А так, ни в чем. Ничего серьезного. Просто отдыхают, знакомятся, обмениваются приветствиями, комплиментами, расслабляются. Психологическая разрядка, в общем. Релакс такой между делами… А у вас как расслабляются?

– У нас? В армии?

– Да, например.

– Ну… – Александр мысленно споткнулся. Вопрос застал врасплох. Если б его спросили, как нагружаться, он бы свободно на это ответил. Запросто бы загрузил. А тут, наоборот. Как это?.. Как сказать ей, что расслабляется он, например, только во сне, если успевал его увидеть. В солдатском клубе, если кинофильм хороший. И всё вроде… Может быть в спортзале ещё, на волейболе если; в солдатском кафе за кефиром, если он свежий и охлаждённый (обязательно с сахаром и чтоб с пряником); в полковой библиотеке ещё – это конечно! – когда книжка хорошая попадётся или журнал… всё. Всё! Эх, хорошо было бы ей сказать сейчас, как в том польском кинофильме, мол, «бокс, джаз и секс» – любимые занятия. Но в армии такая роскошь возможна только в снах. Мечты, мечты, какая сладость, мечты с подъёмом уйдут, останется… Об этом ей нельзя… Александр отлично помнил, где он находится, поэтому ответил достойно. – Спорт, Гейл, кино в клубе, когда концерт, больше книги…

– Оу-уу… Интересно… – восторженно отметила Гейл. – А хотите, я вам зимний сад наш покажу. И оранжерею уникальную. Сам мистер Коллинз за ней ухаживает. Ему семена, я знаю, из Индии, Африки, Англии, Японии, Кореи, Китая, со всего света присылают. Он страстный цветовод и коллекционер. Растения есть просто уникальные, экзотические, совсем-совсем редкие, каких в природе уже мало осталось. А у него вот, здесь, даже в России, растут, да-да! Особенно он любит английские белые орхидеи. А вы, Саша, любите цветы?

– Цветы?.. Конечно… но я в них ещё пока плохо разбираюсь.

– Это не важно, важно что любите. Цветы, это природа, а природу не любить нельзя. Или, если хотите, можем пройти в библиотеку, или в каминный зал. Куда, Алекс?

– В каминный зал, если можно, а потом в оранжерею.

Каминный зал в светлых тонах, со светлой, мягкой мебелью – наш «Большой белый зал», как представила Гейл – выступающим камином, архитектурой и отделкой напоминающим огромный кафедральный орган, привлек внимание Александра в большей мере своим белым концертным роялем. Да-да, именно роялем. Красавец инструмент, гордо и уверенно разместился в одной четверти зала, как главный здесь предмет. Не соперничая, а прекрасным образом дополняя назначение присутственного места. «Стейнвей энд санз», золотом было выведено на его крышке. Простор помещения, величественные картины, мягкая мебель, камин и рояль, солидных размеров столик в углу, с батареей разноцветных и различных по форме бутылок с напитками, объемными вазами с фруктами, предполагали отдых, спокойную, неторопливую беседу, тепло и музыку. Заметив, что Александр восторженно рассматривает музыкальный инструмент, Гейл предложила:

– Сыграйте что-нибудь, Саша.

– Ну что вы, Гейл, я неважный пианист. Учусь ещё.

– И хорошо, что учитесь. Что-нибудь своё, любимое… Что вам очень-очень нравится… Сыграйте, пожалуйста.

– Да я, пожалуй, и не смогу… сейчас… на таком…

– Нет-нет, что вы, он хорошо настроен, – по своему истолковав, забеспокоилась Гейл. – За этим здесь следят, я знаю. Вот, смотрите. – Гейл подошла, и уверенно взяла несколько аккордов. Перемещаясь пальцами по октавам, прогнала затем вверх и вниз, несколько легких, воздушных пассажей…

Проснувшийся инструмент сочно и объемно отозвался на призывное касание его клавиш, охотно заполнил звуками весь зал. Одни его звуки ещё гордо звучали, другие уже гасли, дробно подгоняемые следующими музыкальными всполохами… Рояль вздохнул, ожил, разулыбался звуками, как бы говоря, ещё, ещё… ну же, ещё. И легато, пожалуйста, и стаккато, все октавы, всё есть, всё достойно, всё солидно, всё соответствует родословной, возрасту и положению инструмента. Прошу, господа, пожалуйста, играйте, наслаждайтесь. И чёрные, и белые клавиши… всё для вас, всё к вашим услугам. Прошу.

Устоять было невозможно. Это и понятно. Редкий человек сможет пройти мимо и не нажать пальцем магически притягивающую и взгляд, и руку белую или черную клавишу фортепиано. Хотя бы одну, а то и несколько сразу. Нажмет человек, и слушает потом, стесняясь или восхищаясь, затухающий его звук. Слушает им самим, сейчас вот, одномоментно созданный живой звук, возникший из небытия, как какую-то магию. Сколько же всего волшебного знают эти ровные и строгие клавиши; сколько всего магического могут произвести его чуткие струны; сколько сильных и страстных чувств и необыкновенных образов может создать, вызвать этот магический инструмент… в достойных и чувственных руках… и вообще. А тут, рояль. Концертный рояль. Великолепно настроенный…

Александр присел на стульчик… Присел осторожно, чуть неуклюже вначале, стесняясь перед роялем своей солдатской одежды. Плечи приподняты, корпус чуть вперед, кисти рук неуверенно зависли над клавиатурой… Взгляд напряжён, пальцы рук чуть нервно подрагивают, дожидаясь ещё, когда где-то в памяти не возникнет тот чувственный гармонический образ спящего сейчас в глубинах сознания того музыкального произведения, которое только сейчас, и именно в это время должно будет прозвучать, не может не прозвучать, потому как только оно сейчас отражает эмоциональное состояние исполнителя. Тогда и память пальцев вступит, начнет последовательно и страстно распутывать сложнейшую цепочку звуков, спрятанную в памяти и в душе инструмента, создавать сложные и красочные музыкальные узоры, рисуя магию музыкального полотна. Вряд ли какой другой ещё инструмент способен так объёмно и полно передать состояние и характер чувств человека, как рояль.

Первые аккорды возникли неожиданно и осторожно, как сами собой, как затаённое дыхание, нежно и ласково, будто ветер дохнул. Показалось, это он пробежал по водной глади, вызвав лёгкую рябь в начале, изменив цвет и образ пустынной поверхности. Возникло ощущение движения, рождение чьей-то жизни. Звуки, утверждаясь в своем всесилии росли уже, бурлили. Громко заявляя громоздились, будто многоэтажные громады городских зданий. Рушились, неожиданно рассыпаясь в заброшенные развалины трущоб и окраин. И снова, запаздывая и торопясь, выстраивались, затем, будто задохнувшись от быстрого бега замирали, гасли. Вновь возникали, взлетая до небес, торопясь там, в вышине выговориться, состояться, насладиться и снова, то плавно, то резко ниспадали до шёпота, до исчезновения, будто умирали…

И пальцы музыканта уже успокоились, двигались легко и уверенно, точно и свободно. Торжествуя в своем могуществе. Заставляя инструмент синхронно отображать характер чувств и пластику образов звучащего музыкального произведения. И музыкант, слившись с инструментом, уже как бы перенёсся вглубь него или наоборот, вобрал его в себя целиком, без остатка. И это уже не рояль звучал всеми своими могучими струнами, это душа музыканта пела, звучала, трубила, шептала, плакала и смеялась, рассказывала, наполняя зал и всё вокруг восторженной, одухотворяющей энергией, вытесняя собой всё лишние сейчас, постороннее…

Время растворилось в море звуков, в вихре чувств…

Но вот, так же легко, нежно и осторожно, как и в начале, прозвучали последние аккорды, завершив бурным, и легким, как шёпот листьев, чередой звуков от самых низких, до самых высоких, до самой небесной выси и… Мощный, всеутверждающий мажорный аккорд, восторженно и величественно упал, как тёплый романтичный вечер опустился, закрыл собой последнюю страницу, подвел черту… неожиданно перешёл в нежный минор, и спокойно угас… Приподнятые плечи музыканта, руки его, кисти и пальцы ещё хранили состояние и энергию последнего аккорда, застыли…

– Браво!

– Браво!! – раздались в полной тишине выкрики и аплодисменты случайных слушателей…

Музыкант невольно вздрогнул, возвращаясь в оставленную было комнату, заметно стушевался.

– Что это было, сэр? Простите, что это вы сейчас исполнили, Саша? – требовала Гейл.

– Это?.. Да… и не знаю, в общем… – смутился Смирнов. – Что-то так… Само как-то.

– Саша, да вы чудесный пианист, оказывается! Это действительно ваше произведение? То, что вы сейчас…

– Ну, какое это произведение! – смущённо улыбался Смирнов. – Это… фантазия, Гейл… Экспромт… в «люминиевой тональности». Импровиз.

– Что-что? В какой, простите, тональности? Я не поняла.

– А! Это шутка у нас такая в армии, про алюминий. Глупая, в общем, шутка. Извините.

– Не понимаю, Саша. Такой тональности я что-то в музыке не слышала. Что это? Это какой-то русский модерн, да?

– Нет, Гейл, это из нашего солдатского юмора.

– Да?! – воскликнула девушка. – Хороший у вас юмор, Саша. Очень даже хорошо звучит. Восхитительно! Мне очень понравилось.

– И мне тоже понравилось. Здравствуйте, сэр. Сидите-сидите, не вставайте… – Быстрой походкой подошедший человек, прервал беседу. Сияя улыбкой, мягко, но властно, рукой остановил попытку Александра подняться со стула, присел в свободное кресло рядом с Гейл. Был он в джинсах, заправленных в ковбойские полусапожки темно-вишневого цвета, тонком светлом пуловере. Волосы на голове у него были седыми, почти белыми, как и добела выгоревшие на солнце брови. Лицо кирпичного оттенка. Такого же цвета и руки, и шея. Элегантный, аккуратно повязанный шейный платок, выглядывал из-под ворота пуловера. Типичное лицо мексиканского индейца, боевого вождя, но, без привычных по фильмам косички и перьев. Широкий лоб, прямой нос, резко очерченные губы, подбородок, – всё с резкими складками морщин. Темные, почти черные глаза светились мудростью и задором. В руке он держал небольшой букет белых цветов. Они были ослепительно белые и совсем-совсем свежие, на них ещё блестели живые бусинки дождевых капель. «Это и есть тот самый, наверное, садовник», – догадался Александр. Галантно протянув девушке букет, садовник тут же повернулся к музыканту.

– Я вижу у вас большой композиторский талант, юноша! – отметил он. – Вы у нас впервые, да? Вам нравится у нас?

– Да…

– Это… – девушка попыталась было представить их друг другу, но садовник остановил её.

– Спасибо, Гейл, я знаю, – с вежливой улыбкой прервал он, и перевёл внимательный и заинтересованный взгляд на гостя. – Звучало сейчас, мне показалось, что-то и сентиментальное и, вместе с тем, утверждающее. Как торжество справедливости или уверенность в бессмертии, да? Вы именно это утверждали? Я правильно вас понял?

– Ну, в общем… я ещё точно не знаю, – замялся Александр. – Но жизнь на земле, я думаю, должна быть… если уж не вечной, то долгой и разумной, это обязательно. Так, по-моему. Разве нет?

– Как это разумной? – переспросил садовник. – Простите, если я вас обижаю своими глупыми стариковскими вопросами, но мне очень интересно узнать ваше мнение, молодой человек. Как это разумной? А до сих пор что было?

– Я не знаю… – несколько растерявшись в начале, Александр всё же взял себя в руки, продолжил. – А до сих пор были бесконечные войны… как вспышки болезней на теле земли. Они не дают планете успокоиться, созреть, расцвести народам, людям…

– Так, так…

– Деньги, у кого большие, у кого малые, тратятся сначала на восстановление, а потом на средства разрушения. А разве это главное в жизни?

– Ну-ну, интересно, интересно, продолжайте.

– Мне не очень удобно, так долго говорить на английском… сложно…

– А вы говорите по-русски, я понимаю. Пойму-пойму, говорите.

– Тогда… – Александр перешел на русский язык, заговорил легко и свободно. – Понимаете, эээ… сэр, жизнь, все говорят, короткая штука, быстротечная. Это наверное так. Скорее всего так. И поэтому, что обидно, кроме того, что мы одну треть своей жизни, как известно, спим, другую треть тратим на прием пищи, отдых и разную другую ерунду, на продуктивную же часть, производительную – главную – остается меньше трети. Понимаете? Это где-то двадцать-двадцать один год осмысленной жизни. Так, нет?

– Ну, это в зависимости от средней продолжительности жизни конкретных народов, конкретной страны.

– Да. Но чем, извините, народы Африки, например, провинились перед остальными народами или другие какие? Если мы с вами считаем себя разумными людьми, мы должны понимать, что лучше строить, созидать, чем разрушать. Я так думаю! Нужно объединить разум цивилизаций, и с меньшими затратами для себя улучшить жизнь в нашем доме.

– Мы и так улучшили, – согласно кивнул головой садовник. – У нас, например, в нашей стране…

– Да… простите что перебиваю вас, – извинился Александр, и торопясь, с жаром и убежденностью продолжил оппонировать. – Но какая, скажите, радость хозяину жизни, человеку, оттого, что в одной его комнате всё красиво и хорошо, а в другой комнате, рядом, часть стен разрушена, с потолка льет дождь, гуляют сквозняки, голодают и болеют люди. Зачем это?

– Что поделаешь! Такова диалектика жизни, молодой человек! – пожал плечами садовник. – Выживать должен сильнейший.

– Вот это, я думаю, как раз и не разумно.

– Вот как! – вновь изумился садовник. – Так-так… И что?

– Понимаете, на определенном историческом этапе это, наверное, и оправданно было. Было! В прошлом! В том веке! Но не в двадцать первом, не в этом веке… понимаете? Не в нашем…

– Так-так! – с возрастающим вниманием слушал старик. – А как именно, в вашем веке должно быть? Как, вы думаете? Как? Это я и хочу узнать!

– Так я уже сказал вам: объединить интеллектуальный потенциал, финансовые ресурсы, совместными усилиями изменить лицо планеты, спасти экологию, и всё такое прочее. Здорово будет.

– Фантастика! Это фантастика! – хлопнув себя по коленям, воскликнул старик. – Это, разумеется, хорошо! Но это утопия, молодой человек. У-утопия!

– Да какая утопия! – не согласился Смирнов. – Это реалии жизни. Неужели не понятно?! И диалектика развития так диктует, по-моему. Разве нет? У Гейл давайте спросим. – Александр перешел на английский язык. – Гейл, вы хотите, чтоб на земле всё было хорошо: без войн, болезней, без границ, с солнцем, музыкой и цветами?

Гейл только сейчас поняла о чем так страстно беседуют двое мужчин. Услышав вопрос, так же с жаром и не задумываясь ответила:

– Да, конечно, хорошо бы.

– Вот, видите, – опять перешел на русский язык Александр. – Видите. Так все хотят. Молодые, это точно. Я уверен.

– А старики, мы, то есть вам мешаем, да?

– Ну… в общем… – Александр из вежливости неопределенно качнул головой, пожал плечами. – Вы же всё равно делаете по-своему. Как вас учили когда-то там… в противостоянии… опыт ваш, негативный, в смысле.

– Ага! Если я вас правильно понял, нам нужно открыть все границы; всех бедных сделать богатыми, всех богатых счастливыми – а то им сейчас в одиночестве грустно; и всем заняться музыкой. Да?

– Нет, вы утрируете или смеетесь. Я понимаю! Но если говорить о музыке, я бы, например, хотел, чтобы всех президентов выбирали только из музыкантов.

– Вот как! Из музыкантов!! И русского тоже?

– Конечно! И российского. Всех. А почему нет? Хорошая, по-моему, идея.

– Значит, вы против военных или тех же политиков? А они, как я думаю, более всех патриотичны для своих стран или нет?

– Нет, я думаю, военные привыкли действовать в рамках инструкций – ать-два! А политики, те вообще мыслят масштабами и рамками своих партий, не более. Что-то всё время активно лоббируют, скандалят и воюют с оппозиционерами. Не лучший для нас вариант… Для страны, я имею в виду, не оптимальный.

– Вот как! А музыканты значит…

– А музыканты, – подхватил Смирнов. – Люди более интернациональны, и чувство прекрасного, возвышенного, сочетается у них со справедливой ритмикой, понимаете?

– Понимаю! Так-так… дальше.

– …Ритмичностью, последовательностью, поступательным развитием, мастерством… чувством гармонии, наконец… гуманизмом. Разве нет?

– Вот оно как! – ссутулив плечи, садовник в раздумье умолк.

Саньке жалко стало старика.

– Да, именно так, сказал он. – Вот вы, например, эээ… сэр, занимаетесь цветами, цветовод значит, вы тоже должны так мыслить. Вы же создаете настоящее чудо природы – цветы. А цветы, как я понимаю, одно из лучших на земле образцов естественной гармонии! Растите вы их, маленьких и хрупких, выращиваете, заботитесь о них, переживаете… А зачем?.. Себе на радость, и людям, значит. А это же, я думаю, самое благодарное дело на свете – делать людей счастливыми. Так, нет? Конечно так! Природа – лучший образец интернациональности, как и цветы тоже. Это и сближает людей, и делает счастливыми… Должно сближать. Разве нет? Вот вы, счастливы оттого, что выращиваете цветы? Скажите, счастливы, нет?

– Да, пожалуй, что счастлив… Да! – согласился старик.

– Ну вот!

– Ну что ж, ну что ж… – садовник похоже пришёл в себя, вновь восторженно хлопнул себя руками по коленям. – Вы меня полностью убедили, молодой человек. – Воскликнул он. – Я покорён вами. Признаться, вы, мне очень понравились, очень. Даже напомнили кое-кого из моей молодости, тоже горячего и бескомпромиссного. Да! И знаете кого?

– Нет, не знаю…

– Меня самого, вот кого! – старик счастливо рассмеялся. – Лет так тридцать, тридцать пять назад, да. Так же всё видел, как вы, остро и без полутонов. Даже, до кулаков порой доходило. Жаль только, что годы, вместе с мудростью и опытом, приносят усталость и осторожность, граничащую, у нас, стариков, порой с пассивностью. Я сейчас говорю про политиков, а уж про зрение-то стариковское и вовсе молчу. – Он опять весело рассмеялся, потом продолжил вполне серьезно. – Вы меня, старика-консерватора, почти даже убедили кое в чём. И если сейчас все молодые люди так вот, как вы именно и Гейл, разумеется, думают о всеобщей… эээ… скажем… мировой гармонии… – Он перешел на английский. – Значит, для всех нас пришло действительно другое время… – Старик помолчал, размышляя над сказанным, улыбнулся, и особо располагающим голосом продолжил. – Признаюсь, я совсем не буду этому противиться… Я целиком и полностью с вами, и на вашей стороне. На стороне вас, молодых. И ещё, знайте, – глаза его молодо заблестели весёлым огоньком юношеского задора. – Когда вы – именно вы! – молодой человек, будете баллотироваться в вашей стране в президенты, мой голос и самая большая корзина моих самых лучших цветов… – Снова перешел на русский язык, спросил. – Кстати, а какие цветы вы больше всего любите?

– Я?! – растерялся от неожиданного вопроса Александр. – Конечно… розы, и эти, как их… ромашки полевые, вот. – Тоже на русском ответил Александр.

– Оу, вы сказали… ромашки? – Садовник, склонив голову, на секунду задумался. – Ромашки… ромашки… – в начале медленно, как бы считывая откуда-то информацию, вспоминая, продолжил. – Это… из рода «Матрикариа», кажется… Да, правильно, «Матрикария чамомила» это лекарственные, «Чамомила суавеоленс» это пахучие. А вы говорите о ромашке полевой… Да! Её у вас еще называют невяницей, поповником, романком… Так, нет? – Радуясь, что вспомнил эту группу, разулыбался садовник. – Эти цветы встречаются в Европейской части России, ещё растут и в Сибири, и на Дальнем Востоке… Если правильно я вспомнил. Так, нет?

– Да, наверное. Очень пахучие такие цветы, с белыми лепесточками… У нас ещё на них влюбленные иногда гадают: любит не любит.

– А, знаю-знаю: любит не любит, к черту прижмет. Слыхал.

– Нет, не так, – живо поправил Санька. – Любит не любит, плюнет-поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлёт. Так у нас говорят.

– Оу, да! Да-да, правильно! Очень красивый фольклор. Здорово. Я перепутал! Правильно, – к сердцу прижмет. К сердцу… Это надо запомнить. С белыми лепестками они. Истинно, пожалуй, русские цветы… Красивые стойкие и запашистые. Так, да?

– Точно.

– Ну что ж, отлично, молодой человек! Значит, их вот, и мой голос в придачу, вы и получите. Только, пожалуйста, молодой человек, я вас очень прошу, поторопитесь с этим… Мне очень уж хочется увидеть планету в музыке и цветах, причём, при моей жизни. Хорошо? Слышите, Гейл? И вовремя об этом дайте мне знать! Кстати, Гейл, у меня возникла хорошая идея, а пусть наш гость распишется в большой Книге Почётных Гостей, а? Как ты думаешь?

– Ой, здорово! – Гейл, как девчонка захлопала в ладоши. – А это можно? Она же для первых лиц предназначена…

– Ну подумаешь, нарушим разочек этикет… – старик заговорщически хихикнул. – Я думаю, ничего страшного, не накажут старика. А вдруг, мы, да и угадаем… И станет наш гость когда-нибудь президентом. А у нас уже его и автограф есть. Мы первые! Мы – опередили! А, молодой человек?..

– Не надо ничего из-за меня нарушать, – запротестовал Смирнов.

– Нарушим! – по-мальчишески воодушевляясь идеей, решительно заявил садовник. – Сейчас организуем. – Бодро закончил он, поднимаясь, вновь становясь совершенно серьезным, взрослым, не сказать чопорным. – Спасибо вам, сэр! Спасибо, Гейл, за нашего гостя! Такого интересного собеседника у меня давно не было, если не сказать «ещё»… Мне очень приятно было с вами побеседовать, юноша, очень, и музыку чудесную послушать, но… – старик улыбнулся. – Цветы, извините, зовут. Гармония требует. Идти нужно старому цветоводу… Готовиться… уступать дорогу молодым. Двадцать первый век, господа, действительно уже двадцать первый!.. До свидания! До встречи!

Чуть ссутулившись, мягко ступая, садовник, вождь кяманчей, быстро вышел.

– Интересный дедуля, умный и, кажется, всё понимает, – заметил Смирнов.

– Да, он очень умный человек и очень-очень добрый… – глядя вслед, кивнула Гейл.

– Он скорее похож не на садовника, а на вождя племени кяманчей. Я такого в кино где-то видел. Он из индейцев, да, Гейл?

– Он? – переспросив, Гейл неожиданно весело рассмеялась. – Нет, он не из индейцев, хотя, такой же мудрый. Это и есть наш посол.

– Это ваш посол?! Вот ёлки-палки… – Вскакивая, воскликнул Александр по-русски, но, спохватившись, опять перешел на английский. – А я подумал, что… и разговаривал с ним как с…

– Нет, всё было хорошо, Саша, – перебила девушка. – Всё нормально. И он хороший человек, мой дядя, он умница, он всё понимает.

– Он ещё и ваш дядя?! – ещё больше изумился Александр.

– Да, он брат моей мамы.

– Умм!.. Всё, мне уже пора домой! В часть, в часть. – Заторопился Александр. – Увольнительная заканчивается.

– Так быстро! А оранжерея?

– Это в другой раз, Гейл. Мне уже нужно идти, а то я уже тут такого наговорил…

– Нет проблем, Саша, всё было очень хорошо. Я понимаю, и не могу вас задерживать, только, если вы не против, мы сейчас пройдем в большой Зал Приемов, там вы оставите свой автограф, если не возражаете… в книге наших особо почетных гостей. Пожалуйста! Хорошо?

– Я?!

– Да, так и господин посол сказал. Таких гостей, говорит, у него ещё не было. Вот. Слышали же.

– Ну, если…

– Надо, надо. Обязательно!

– Если надо. Только на минуточку.

Книга для почетных гостей была заполнена где-то на одну треть, как показалось Александру. Правда книга была таких больших размеров, такой толщины и с такой необычной на цвет и на ощупь бумагой – наверное, рисовая, почему-то подумалось Александру – какой он не видел нигде и никогда, и не представлял даже, что такие огромные книги вообще могут быть. И весу в ней, судя по размерам, должно быть не меньше нескольких килограммов. «Тяжёлая книга, тяжеленная», пряча удивление, отметил про себя почётный гость. Две толстые обложки, одна на другой, мягкие и гладкие, как книга в книге, в ларце или дипломате. Тонкие пергаментные или пластиковые, полупрозрачные листочки отделяли ещё чистые или уже заполненные страницы.