Текст книги "Аллегро"

Густую вязкую тишину, опасной извилистой молнией неожиданно прорезает короткий негромкий свист…

В ответ на это, неслышно распахивается окно на третьем этаже. Раскручиваясь, вниз падает круглый светлый свёрток, и разворачиваясь, повисает своим концом на уровне середины второго этажа. В чёрном оконном проёме мелькает чья-то тень, и вот уже из окна третьего этажа высунулись босые ноги в белом, потом чей-то зад, спина, плечи, и… Спускается человек. Спустившись на руках до конца скрученных простыней, останавливается, испуганно заглядывает вниз… Под ним тёмный колодец… Луна как раз за тучи спряталась, как ждала, как специально! Силуэт висит, не решаясь отцепиться. Снизу и сверху его шёпотом нервно торопят голоса: «Давай быстрее, Тимоха, отцепляйся, прыгай, ну! Лети! Там близко!» Помедлив, силуэт, сжавшись, послушно отцепляется… мешком глухо падает. Внизу его пытается поймать третий человек, он в военной форме… Через секунду полёта, вместе они, охая и чертыхаясь, валятся на асфальт.

Немедленно в окне появляется зад следующего светлого силуэта. Ужом извиваясь, в кальсонах, босой человек быстро спускается… Так же с удивлением повисает на середине пути… Этот «объект» пытается даже вернуться назад, но его снизу окликают: «Куда! Куд-да? Назад, Сашка, назад! Прыгай!», осаживают его… Вот и он, тонко охнув, таким же мешком летит вниз… Теперь с глухим звуком валятся уже трое… Поднявшись, пригибаясь, чуть прихрамывая, минуя парадную лестницу, все трое бегут к боковому подъезду армейского здания.

Уже почти все музыканты по тревоге в канцелярии оркестра собрались (Правильнее сказать в каптёрке), кроме старшины оркестра, естественно, дирижёра, и… Но распахивается дверь, в канцелярию один за другим вваливаются запыхавшиеся Трушкин, за ним Кобзев и Тимофеев… Последние в одном нательном армейском белье с завязками, и босиком…

Взорвавшись хохотом, музыканты принялись тормошить их и подтрунивать над ними. Действительно, смех было смотреть.

– Ну, дела, – давясь смехом, Валентин Завьялов указывал пальцем. – Как наши коллеги на тревогу стали собираться… Ну, писец, орлы! Дожили! Ха-ха-ха… Ну, гвардейцы, чуваки! Настоящие патриоты. Ха-ха-ха… Откуда, вы, братья? Чужие мужья что ли домой неожиданно вернулись, да? С блядок?

Кобзев, скривившись, подыграл.

– Нет, мы из стриптиз-бара. Нижнее бельё там демонстрировали. В-во, в-во… – шутовски изобразил несколько не то эротических, не то атлетических поз… Музыканты покатывались со смеху. В кои то веки случается такое представление. Хохма! Цирк! – Тимоху, вон, чуть на сувениры девки не разорвали… – кивнул Кобзев. – Да, Жека? Полный атас!

– Это заметно… – вытирая слёзы, заметил Мальцев. – Ну, отхохмили, мужики. Ну, молодцы. Давно так не смеялся… Трали-вали… Совсем проснулся.

– Ага, полный мажор!

– А чего Трушкина или меня с собой не взяли? – продолжая веселиться, спросил покрасневший от смеха Завьялов, валторнист. – Мы б там тоже выступили…

Веселились все. Кроме двоих: Тимофеева и Чепикова. Первый еле сдерживался, чтобы не взорваться от злости, а Лёха Чепиков заметно закипал, приближаясь к такому же состоянию, смотрел сурово.

– Всё, хватит трепаться… – оборвал он. – Лучше скажите, кто знает, по какому поводу эта тревога… Или это розыгрыш, а? Если хохма, сразу предупреждаю, любому шею намылю, не посмотрю, срочник или прапорщик… Я серьёзно! В кои-то веки один с женой дома, понимаешь, на ночь остался… Ёпт… Одну только палку – на скоряк! – и успел бросить, и… Ну! – оглядел красные ещё, гаснущие в улыбках лица, обрушился на опоздавшую троицу. – Что это за цирк с кальсонами и тревогой… Полк спит, ни офицеров, ни машин… Окна в казармах тёмные… Что такое? Кто это придумал? Да оденьтесь вы, Гераклы… Светите тут… чреслами…

«Гераклы» действительно уже одевались. Вынимали из стеллажа, снимали с плечиков свою парадную форму, другой – «дежурной» – не было, надевали на исподнее, натягивали сапоги, преображались.

– И я бы тоже хотел знать, – угрюмо и с угрозой, заметил и Тимофеев. – Мы с Сашкой в первую очередь хотим это знать, как пострадавшие: кто нас в санчасть так подло сдал? Кто?

– В какую санчасть? – не отойдя ещё от смеха, переспросил Завьялов.

Удивился и Чепиков. Теперь лица собравшихся музыкантов отображали удивление, изумление, больше недоверие.

– Вас? В санчасть? В нашу? Как это? За что?

– Да, в санчасть! А где же мы по вашему были всё это время? – заметно зверея, обиженно возмутился Тимофеев, почти рычал. – В санчасти!!

– Да, – застёгивая брюки, поддакнул и Кобзев. – Как идиотов нас средь белого дня в штабе схватили, связали… И на носилки… Переодели. Анализы… И даже полковника Ульяшова тоже. Представляете?

– И воспиталку?! – не веря, ахнул Валентин Завьялов, валторнист, обомлели и остальные.

– Полковника?! А его-то за что?

Музыканты разинув рты, смотрели во все глаза. Не ожидали!

– Не может быть!..

– Точно! Как пять копеек! – заверил Тимофеев. – Так храпит ещё, гад, словно ефрейтор!

– Медики во все дырки за анализами слазили… Представляете! Это ж какая подлянка! В-во! – пожаловался Кобзев, показывая следы от уколов на руках. Музыканты по другому уже, с ног до головы, оглядывали оскорблённых товарищей… Не знали как и реагировать… Хохмой похоже не пахло, она и рядом не лежала. Скорее уж драма. Ну дела!

– Кальсоны можете не снимать, – предупредил Завьялов. – Мы вам верим!

– Так это правда, что ли? – все повернулись к Трушкину, он с ними пришёл. – Они серьёзно?

– Конечно серьёзно! – голосом адвоката, не свидетеля, ответил Лёва. – Только что с третьего этажа чуваки прыгали…

– Без парашютов? – вновь изумился Завьялов. – И ты тоже?

– Какие парашюты!.. – передразнил Трушкин. – Я ловил… Короче, – Лёва перешёл на строгий и требовательный прокурорский тон. – Этого так оставлять нельзя. Лучше добровольно признавайтесь, мужики, кто на такую подлянку у нас способен? Такого не должно быть в оркестре… По десять банок от каждого, наглецу, по жопе врежем – я первый! – без суда и следствия… чтоб не повадно было. Чтоб навсегда забыл, гад, охоту так подло над своими хохмить… Признавайтесь… Мы всё равно узнаем… Узнаем, я говорю! Ну!.. Кто ребят подставил?.. Хуже потом будет!

С вытянувшимися лицами, музыканты озадаченно переглядывались.

– Так, тревога значит, именно по этому поводу была, да? – уточнил изумлённый, как и остальные, Генка Мальцев, тромбонист. – Суд Линча?! Ну, вы даёте, мужики!

– Нет, – сурово парировал Кобзев. – Это вторым отделением пойдёт. После «награждения». Я предлагаю пройти по порядку, восстановить картину событий… Так быстрее вычислить крота. – Насупился, припоминая. – Значит, мы из курилки прямиком в штаб с Тимохой пошли, – принялся вспоминать. – В кабинет к полковнику Ульяшову… Он там был.

– Ни с кем по дороге не разговаривали… – мрачно продолжил Тимофеев.

Логику расследования подхватил и Лёва Трушкин. Он третьим в этой цепочке был.

– А перед этим они разговаривали со мной, в курилке… Вернее, мы там с Сашкой вначале стояли, разговаривали, куда бежать, кому звонить… А потом пришёл Тимоха, Сашка ещё полсигареты не искурил, и они сразу же с Кобзевым ушли в штаб… Я ещё пару минут постоял там… это… с… И всё!

– С… – насторожился вдруг Чепиков.

Трушкин, «не отрывая носа от взятого следа», не слышит вопрос, продолжает вспоминать.

– Ага, а перед этим, мы в оркестре все вместе были, и… Всё, вроде! Всё! – Трушкин развёл руками, лента памяти закончилась.

– С-с-с… – нажимая, прицепился почему-то к вылетевшему предлогу Чепиков. – С-с-с… – растягивая губы, демонстративно при этом артикулируя, повторил он, в упор глядя на Трушкина. – С кем ты постоял там, говоришь? В курилке… сс-с-с… Ну?

– Да с кем там… – за Трушкина ответил Кобзев, небрежно махнул рукой. – Там срочники одни и были… Не наши! Значит, это… – вновь Санька сосредоточился. – Идём дальше… Ты нас проводил, Лёва, и куда потом пошёл, говоришь?

– Куда-куда… – терялся в воспоминаниях Лёва. – Я там… этого… коновала из санчасти походу, кажется, послал… «Куда-они-куда?»… Привязался как банный лист… Спрашивал куда вы пошли… Я говорю, в штаб, вот куда… На кудыкину гору, в смысле. Он говорит, могу укольчики прописать… Я ему – себе пропиши…

– Подожди, Лёва, армянская твоя душа, затемнил всё. Скажи, а с какой это стати он про уколы в курилке у вас вспомнил… – оживился Мальцев. – Цвет лица, что ли, ему ваш бледным показался, а?

Вопрос прозвучал «однако» интересный, многие это отметили.

– Не знаю… – Трушкин вытянул губы, и небрежно отмахнулся от пустякового вопроса, повернулся к Кобзеву, заговорил с жаром. – Ты мне сказал: «Передай дирижёру, что мы в санчасть на минутку»… Так было? Так?

– Да, правильно, чтоб не беспокоился… – за Кобзева ответил взъерошенный Тимофеев. Он уже понимал, чувствовал, что вот-вот узнает виновника всех своих сегодняшних проблем, уже торопился.

– С температурой, мол… Правильно? – наступая, уточнял Трушкин.

– Ну-ну!.. – подталкивал расследование в верном уже, кажется, направлении настырный Чепиков. Он один из не многих в оркестре почитывал разных там марининых, дашковых, и прочих детективистов, кое-что понимал в, так сказать, расследованиях. – Правильно! – Профессионально отвлекая внимание, похвалили он, и задал тонкий и неожиданный для подследственного, а по сути уже и обвиняемого вопрос. – А медбрат-то с чего про уколы вспомнил? С чего? Вспоминай. Колись!

Большой Лёва нахмурил лоб, закатил глаза, почесал затылок, шмыгнул носом.

– Он вроде что-то спросил… А, – Лёвино лицо озарилось догадкой, – вспомнил! Он спросил: «А что это с ними?» Я говорю, не бери в голову – воспаление… В штаб пошли. – Лёва вновь застопорился, с трудом копаясь в памяти, натыкаясь на провалы, помотал головой, опять почесал затылок. – Он что-то ответил… медицинское какое-то… не обычное, не привычное… Я не прислушивался… Он тогда: «Витаминчики, значит, им прописать надо». Я и ответил, мол, себе лучше пропиши… – Музыканты в упор, изучающе смотрели на Трушкина. – А что? – удивился общему молчанию Лёва.

Не понимал.

– Может, атипичное? – в тишине, осторожно подсказал Кобзев.

– Да! Во-во, – обрадовался Лёва, даже по спине друга хлопнул. – Оно самое, Шура. Такое что-то… Молодец! Я чуть не забыл, да. Выпустил.

– Атипичная пневмония! Да? – медленно, с нажимом переспросил Кобзев.

– Точно! – продолжая светло улыбаться, подтвердил Лёва. – Я ж говорю так! Ага! Похоже.

– Так это же ты нас подставил, Лёва, гад! – взревел Тимофеев. – Ты!

У Лёвы в изумлении исказилось лицо…

– Я?! Ребята… – поняв наконец глупость своего положения, залепетал он, оглядываясь за поддержкой к товарищам. – Да вы что! Я?!.. Да, чтоб я вас… специально!

– Ну вот, крот сам и нашёлся… – тоном завзятого судьи, за всех высказался Чепиков,

– А мы мучались! Казнить!.. – озвучил приговор, вдобавок хлопнул ладонью по столу. Прозвучало это громко. Как пистолетный выстрел для Трушкина.

Завьялов поддержал:

– Не-ельзя-я помиловать!

Санька Кобзев от неожиданного разрешения ситуации хлопал глазами. Женьку Тимофеева просто заклинило… Он собирался виновника своих проблем просто «убить», растерзать, разорвать на части, но… Им неожиданно оказался его друг Лёва. Друг… Нет, такого не могло быть вообще. Потому что не могло быть никогда, а… случилось!!

Остальные музыканты не копались в такого рода морально-этических мелочах, не раздумывали, шутливо набросились на Трушкина. Схватили, повалили на стол, принялись расстёгивать штаны на нём, перевернули на живот… Хоть и отбивался большой Лёва, но зад его быстро высветлился…

– Мужики! Вы что!.. Ребята! Женька! Тёзка!.. – истошно орал он. – Ма-ма-а-а…

Ну, дела. Только что была драма, теперь уже раскручивался фарс, комедия.

– Смирнов, срочники, – с трудом удерживая одну руку Лёвы, хохотал Завьялов. – Быстро кружку литровую сюда! Да не люминиевую, а эмалированную, потяжелее… Банки сейчас провинившемуся ставить будем!

– Сам настаивал! – преувеличенно сурово, скорее злорадно, «зачитывал» приговор Чепиков. – Сильно просил! По десять банок от каждого. А слово держать надо! Отвечать за базар.

– Да вы что, ребята, мужики… – сверкая голой задницей, безуспешно бился Трушкин.

– Я же не нарочно… Я не знал! Я только подыграл коновалу и всё… Что б не догадался… Ей Богу, ни сном, ни духом… Не надо! Да я за вас… Жека, Санька… Ребята!! А-а-а…

– Ладно, понятно. Отпустите его… – вступился Тимофеев. – Проехали.

Трушкина отпустили. Он сполз со стола, принялся торопливо приводить одежду в порядок, грозно сверкая глазами… На самом деле не грозно, конечно, с пониманием. Шутливо. Потому что на грабли именно он наступил. Сам. Шёл, шёл и… Получилась хохма. Нормальное дело в оркестре, обычное.

Но шутки шутками, а…

Проблему нужно было решать… Понять, зачем их собрали, за каким это…

– Теперь о главном, – когда все успокоились, продолжил Кобзев. – Скажите, мужики, мы можем, вот так, с вами, хоть раз в жизни, взять и подпрыгнуть, а?

– О, ни хрена вопросик! Чего это мы сейчас тебе прыгать будем? – обиженно хмыкнул Чепиков. – Ночь же, Сашка! Пацаны мы, тебе, что ли?

В том же ключе поддакнул и Валька Завьялов.

– Да, за каким это? Молодые вон пусть прыгают, срочники… А мы посмотрим. Шура, кончай пургу гнать, не нагружай, говори, за каким нас собрали?

Кобзев вновь с прищуром оглядел всех, как учительница группу двоечников, собравшихся вдруг исправить двойки на пятёрки.

– Я же образно… Взять, говорю, и что-то такое, например, сделать… Чтоб не только какая-то там американка…

Тимофеев сверкнул глазами, грозно одёрнул…

– Полегче…

– Понял, – кивнул Кобзев Тимофееву и продолжил. – Чтоб не только, как говорится, а и во всём мире, например, о нас узнали…

Музыканты слушали внимательно, морщили лбы, старались разглядеть зерно, уловить ту важную идею, из-за которой из домашних постелей их среди ночи выдернули… Пока всё было не ясно, туманно… Зря пожалуй выдернули, накололи, можно сказать.

– Говори толком, не понятно… – вновь потребовал Валентин Завьялов. – Зачем нам это? Ты прямо говори, скоро утро, выспаться ещё можно.

– Эх, вы, – сильно огорчился на товарищей Кобзев, словно он так и знал, даже на несчастную тройку и ту не потянут эти двоечники. – Вся жизнь как в летаргическом сне у нас и пройдёт, может пройти… – в сердцах заметил он, и посмотрел почему-то только на Чепикова и Завьялова. – Лабаем тут, кто как может, а потребовалось показаться, мы и облажались…

Оппоненты один за другим отозвались.

– А, так ты об иностранке этой переживаешь… с Тимохой. – Воскликнул альтист Чепиков, и махнул рукой. – Плюньте, мужики! С чего бы? Отыграли нормально… как всегда. И вообще… Подумаешь там, киксанул может кто чуть… С кем не бывает… А – показались, не показались, это деталь… За это денег не доплачивают. Эти-то бы вовремя платили…

– Так мы ей не показались? Не понравились?

– О, мужики, точно, я сразу заметил: у неё планка не для нас.

– И чёрт с ней… Проехали.

– Правильно, мы не гордые, обойдёмся.

– Короче, Шура, ближе к телу! Говорите конкретно, мужики, чего надо? – за всех потребовал Завьялов.

Кобзев понимающе кивнул головой, театрально вздохнул, и словно нехотя, сначала медленно, потом всё зажигаясь, поведал музыкантам о том, что услышал в кабинете воспиталки.

– Я ж и говорю, Ульяшов при мне разговаривал с кем-то из оркестровой службы округа. Я слышал. Выяснилось, она приезжала не просто так, а отобрать музыкантов или целый даже оркестр, на Международный конкурс… туда, в Европу. Какой конкурс, я не понял, козлы санитары помешали… Главное! За первое место Ульяшов сказал, полуторные оклады каждому из нас не пожалеют… Да! Если победим. – Аудитория насторожилась. – Во!.. – подтвердил Кобзев. – Воспиталка сказал. Зуб даю! Сам слышал. Но он в нас не верят. Говорит, мы не сможем…

– Это почему? – удивился тромбонист Генка Мальцев.

– Лабухи мы потому что… – усмехнулся Тимофеев.

– В плохом смысле, что ли? – переспросил Фокин, флейтист.

– Ну! – подтвердил Кобзев.

– Мы не лабухи, Женька, мы…

Собравшиеся обиженно загудели: «Вот, трубачило…», «Обижает, поц», «На неприятность, гад, нарывается».

– Конечно… – Тимофеев опередил Кобзева, заторопился. Со всем предыдущим он, конечно, был согласен, но им лично двигали другие мотивы. – И времени у нас нет доказать, что мы можем… Она к летунам в оркестр, к академикам, завтра утром едет, и улетит потом… Всё! – Тимофеев горестно умолк.

Да, это печально. Очень печально. Музыканты давно уже поняли, что Тимоха по уши врубился в эту американку, влюбился, то есть. Опять на грабли наступил – фигурально выражаясь. Причём, на очень большие грабли. На иностраннные. Понимали это, и сочувствовали товарищу. В том смысле сочувствовали, что гусь свинье не пара. И не потому, что она лейтенант какой-то там морской-заморский, извините, а он простой российский прапорщик. А потому, что он наш, понимаете, а она не наша. Из другого мира девка. По общему молчаливому признанию – вещи – в дуэте – абсолютно не совместные. Как флейта и оркестровые, например, тарелки. И видя его таким… Жутко расстроенным, и переживающим, а теперь и обречённо безутешным… Как жутко дымящаяся покрышка из-под безуспешно стартующих колёс на соревнованиях «Гран-при», формулы один. С той лишь разницей, что там, через секунду, машины всё же сорвутся со старта, уедут, а Тимоха так и останется «гореть» на месте, и сгорит. Жалко парня. Жалели…

Паузу прервал Завьялов.

– И что? Получается, что мы уже пролетели?

– Вот, – обрадовано воскликнул Кобзев. – Наконец-то, пробило! Потому я и спросил – можем или нет подпрыгнуть… Что-то необычное придумать, а господа-товарищи музыканты? Чтоб поразить!

Музыканты переглядывались…

– За полдня, что можно успеть? – за всех пожал плечами Генка Мальцев. – Разрыдаться только…

– Или разродиться… – с готовностью подхватил предложенную игривую тональность Завьялов.

– О! В точку, чувак, сказал! – не принял шутку Трушкин, протянул руку. – Молодец, Генка! Дай «пять». – Это он в сторону Мальцева. – Об этом и речь, мужики. У нас же целых полдня, и ночь до утра… Вагон и маленькая тележка времени… Надо подпрыгнуть.

Один Завьялов продолжал забавляться.

– Надо, так надо, – ёрничая, заметил он. – И-и-и, мужики… под-прыгнули. – Взял и подпрыгнул на стуле.

Шутку не поддержали, Трушкин отмахнулся.

– Не хохми, Валька, и не греми. Полк разбудишь. Некачественно. Без тебя тошно. Мы же серьёзно.

– И я серьёзно, – огрызнулся Завьялов и зло потребовал. – Говорите, что надо… И пошли спать.

– Она что-то говорила про изюминку… – не слушая перебранку, словно себе под нос пробурчал Кобзев.

– Да, главное, что б не как у всех, – поддакнул Тимофеев. – Раз так, сразу чтоб, и…

– Погодите! Тут я не понимаю. – Округлив и без того большие, чёрные глаза, Лёва Трушкин поднял брови. Вопросительным знаком смотрелся его большой нос – Не чечётку же нам стучать…

– Может и чечётку. – Задумчиво глянув на Трушкина, предположил «заводила» Санька Кобзев.

– Ты что, Сашка, нет! Хохмишь? – испуганно оборвал Чепиков. – Только не чечётку, нет. Там же туфли специальные надо, да и не выучим мы за полдня, не успеем.

– Хорошо, пусть не чечётку… – всё так же напряжённо размышляя, бормотал под нос Кобзев. – Что-то другое… Думать надо, мужики, кумекать. – Оглядел музыкантов, сидя сладко спящих срочников, окликнул их. – Эй, «молодые», ефрейтор Смирнов, срочники! Они спят!.. Ну-ка проснулись все, проснулись! Не спать, не спать! Мозговой штурм, штурм! Думаем все, предлагаем. Есть идея!

– И у меня, кажется!

– Слушайте, а может, так попробуем, чуваки…

Почему КПП воинского подразделения, вместе с контуром ограждающего забора называют передней линией – всем понятно. За ней и начинается наша армия, как за окопами этими, вернее там она и живёт. Днём, как уже говорилось, сама себе там чего-то копошится, ночью спит-храпит. Но опять же подчеркнём – не все спят-храпят. Кому положено – те точно не спят. Сон, и всё что там, с внутренней стороны забора, надёжно стерегут: наряд для этого регулярно назначаемый, дежурные, дневальные, часовые…

И если театр, как знающие люди утверждают, начинается с вешалки, то воинское подразделение именно с КПП. С Контрольно Пропускного Пункта. Очень строгое определение. Специфически суровое. КПП… И помещение такое же аскетически-строгое. Обычно это небольшая комната с парой окон без занавесок – одно на улицу – «в город», другое на проходную с вертушкой. Есть и стол с настольной лампой и толстой амбарной книгой на нём… парочкой-тройкой громоздких армейских телефонов, возможно дореволюционным пультом селекторной связи, двумя-тремя расшатанными стульями, продавленным диваном. Ещё одной дверью – она закрыта (чтобы не перепутать с чем-нибудь специфически армейским), с табличкой: «Комната для свиданий». Воздух на КПП всегда затхлый, прокуренный, с примесью запахов кожи, сапожного крема, пыли, пота и портянок.

Сейчас, на таком именно КПП – на нашем КПП, – за столом дремлет тот самый офицер, майор Митрохин. Кругленький, аккуратненький, одеколоном пахнущий, обычно живой, подвижный, сейчас – сонный. По времени и обстоятельствам сонный. Ноль сорок три минуты на круглых настенных часах. Видите? Что даже в армии означает полную ночь. Не абстрактную или виртуальную, а самую настоящую (считай желанную для солддат!) ночь! Ночь… В наряде можно и чуть расслабиться. Майор в кителе, портупее, в фуражке, прочей, соответствующей данному назначению военной форме: в сапогах, с пистолетом в кобуре, с красной повязкой ответственного дежурного по полку на левой руке, с соответствующим выражением лица «стой-кто-идёт». Здесь же двое срочников. Они молодые. Полугода не отслужили. В наряде паца… эээ… солдаты. Задача у них, как и забота – совсем простая… «Была бы страна род…» Нет, стоп, стоп! Это не подходит, потому что лирика (предмет в армии абсолютно неуместный, тем более в наряде). В наряде задачи сугубо военные и чрезвычайно ответственные: пол в помещении КПП два-три раза помыть-намочить, за водой, когда пошлют, сбегать, мусор вынести, возле ворот метёлкой поработать… Вскакивать, когда офицеры и прапорщики на КПП входят, вытягиваться и честь отдавать. Попеременно, когда требуется, открыть-закрыть въездные железные ворота – днём часто, ночью обычно и не приходится… Под самое утро если. И всё вроде. В общем, быть на подхвате… эээ… служить, то есть! Сейчас ночь, открывать-закрывать ворота практически не требуется, мыть-подметать тоже, сидят на диване «молодые», чутко дремлют… Тихо – пока! – скучно, сонно. Тоже расслабились… Сейчас вроде и можно!

Тишину неожиданно прерывает нарастающий шоркающий топот сапог… Срочники с трудом приоткрывают глаза, чуть-чуть только, как и майор. Шаги слышны с внутренней стороны подразделения, наверняка принадлежат помдежу, в возрасте уже прапорщику из роты связи. Так громко и уверенно шагать больше и некому. Ночь же. Штабные и прочие офицеры давно ушли, кому так предупреждающе топать? И точно, именно он, помдеж, как все и предположили, и даже не испугались, с шумом вваливается на КПП. На рукаве красная повязка с соответствующей надписью, он в портупее, с пистолетом в кобуре. С ним двое срочников, сержанты. Тоже «наряд тащат». Но они со штык-ножами в ножнах, сами в парадках, с нарукавными красными повязками. Группа только что совершила очередной обход всего подразделения. Это непременно. И чтоб не уснуть. Так положено. Служба. Устав.

– Всё в порядке, товарищ майор, порядок, – плюхаясь на стул, на немой, выразительный взгляд дежурного офицера, бодро рапортует помдеж. Удобнее умащиваясь, ёрзает на стуле, вытягивает ноги – устал! – достаёт сигарету, прикуривает. Сержанты привычно сталкивают с дивана рядовых солдат, срочников: ну-ка, молодые, на улицу… Пошли, пошли. Нечего тут… рассиживаться. Молодые ещё.

Майор с трудом переводит сонные глаза от затёртого журнала без обложки, сама обложка с «заманчивым» телом молодой актрисы, лежит где-то в боковом ящике стола, припрятана, через паузу лениво спрашивает.

– А эти?..

Помдеж вопрос схватывает на лету, бодро отвечает. Потому бодро, что хорошо взбодрился. Полчаса прогулки по территории – сна как не бывало. К тому же, нагрузка на физику, променад по лестницам, туда-сюда заходя-заглядывая, – прокачивают систему.

– А – эти?!.. – восклицает он, демонстрируя бодрость и усердие, докладывает. – Да, мы прошли, посмотрели Чудят похоже музыканты, товарищ майор. – Замечает с пониманием, но осторожно. – Может, начальнику штаба на всякий случай позвонить, справиться, или их дирижёру, а? Непонятно… Странно как-то. А может, и правда репетиция?

– В смысле? – продолжая дремать, меланхолично интересуется майор.

– На плацу сейчас шеренгами ходят…

– Какими шеренгами? – дежурный мгновенно просыпается, услыхав явно тревожную нотку в голосе помдежа. – Не понял! – механически признаётся, и с нажимом переспрашивает. – Сейчас? в темноте? на плацу? все?

– Да, все! Мы тоже удивились. Я подхожу, спрашиваю: «Вы чего это, мужики? За что это вас?», а они мне: «Не мешай, земеля! Готовимся к зачётным показательным выступлениям». Ага. Вы ничего про это не слыхали, там, в штабе, товарищ майор… Ну, про показательное какое-то, нет?

Пряча изумление, майор морщит лоб, вспоминает полковой план-график занятий.

– Нет, вроде. В полковом плане на неделю ничего такого вроде бы… Может, внеплановое что… я не знаю… в городе, в округе… – и, как о глубоко больных, майор разводит руками, резюмирует. – Музыканты! Чего вы хотите! Чуваки-лабухи! – подумав, деланно недоверчиво щурится на помдежа, переспрашивает. – На плацу, говоришь, ходят? С дудками? Без дудок?

– Так точно! – рапортует помдеж. – С инструментами! Но не играют…Ходят.

Всё так же недоверчиво глядя на помощника, как сквозь мутное стекло, майор перебирает привычные определения на непривычный их вес сейчас, и странные непонятные значения:

– Ночью?!.. Строевой?!..

– Никак нет, товарищ майор, – рубит помдеж. – Строевой, но фигурно как-то.

Майор игриво щёлкает себя пальцем по горлу.

– Может… это? Залили! Нет?

– Нет-нет, это бы слышно бы… – помдеж машет руками. – Я прошёл, принюхался… Трезвые. Абсолютно трезвые! Я бы услышал.

Дежурный отваливается на спинку стула, глядит в тёмное зеркало уличного окна.

– Странно, – наконец замечает он. – Такого ещё вроде не случалось. Я не припомню. Может, полнолуние какое действует, коллективный сдвиг по фазе, нет? Не передавали по телевизору? Не слышал? Не ощущаешь?

– Я – нет! – уверенно отвечает помдеж. – И по телевизору не слыхал… вроде. Может, пропустил что? Нет-нет, я точно не слыхал. Похоже действительно крыша у музыкантов поехала. Раньше если, я помню, бывало, случалось, предупредят, мол, ночные репетиции, и пожалуйста, жалко что-ли, топайте хоть всю ночь, наряду веселее, а так… нет. За всю свою службу такого не припомню. Не было. А я-то уж, тут, извините, как медный котелок, три пятилетки. Не было, я точно, говорю, не было.

Офицер, борясь с наплывающим липким сном сладко зевает, и сообщает.

– Пойти-пройтись, что ли… посмотреть. А потом уж и решим, звонить, или нет. – Принимает решение.

– Ага, пройдитесь, товарищ майор, посмотрите. – Поддакивает помощник. – Может, вам они по другому что скажут. Это ж музыканты, хохмачи! Знаете же, товарищ майор, такое иной раз скажут, неделю потом полк над тобой смеётся. Ага! Как оплёванный ходишь, как дурак, в смысле, я извиняюсь. Да! Вот, помню, недавно… – замечая, что офицер не слушает, собирается выходить, прерывает воспоминание. – Ладно, – кивает в спину майору, – вернётесь, я потом дорасскажу.

Ответственный дежурный, словно застоялый конь, лениво потягивается, привычно поправляет портупею, складки кителя под ремнём, выравнивает фуражку, поправляет кобуру, подтягивает нарукавную повязку и толкнув дверь, решительно шагает через порог. За ним поднимаются и сержанты… Так положено. Мало ли чего!..

Бесшумно подойдя к условной границе плаца, майор и сопровождающие его сержанты останавливаются, прячутся за ровно подстриженным ограждающим кустарником, замирают там. Приглядевшись к ночной темноте, отчётливо видят… И луна порой прекрасно всё высвечивает, театральной люстрой зависает.

И правда, музыканты полкового оркестра, с инструментами на изготовку, под ровный, из середины шеренги чей-то чёткий счёт: «Р-раз, два, три, четыре, р-раз, два, три…» и так далее, молча вышагивали, выстраивая странные композиции. То фалангами сходясь, гребёнками расщепляясь, то тройками выстраиваясь, то фронтом. Порой сбивались. Тогда очень молодой голос, похоже, срочника, резко останавливал, одёргивал, делал строгие замечания. Конфузясь и подшучивая друг над другом, музыканты безропотно исправлялись, повторяли элемент, топали. Потом вообще по-армейским меркам изобразили нечто несусветное, несколько сложных пирамид. Как у этого, у Хеопса. Ага!! Под ровный счёт «делай – раз!», взбирались друг на друга, «делай – два!», стоя на плечах, опасно раскачиваясь, на секунду замирали, «делай – три!», изображали в воздухе какие-то геометрические конструкции – и это всё с духовыми инструментами! – окончательно замирали там, фиксировали, после громкой команды «рушь!» – сваливались с плеч на плац. Хоть и довольные были собой и всем происходящим, но всё по-деловому собрано и сосредоточенно. Раз, за разом строили пирамиды.

Всё выглядело пусть и странно, необычно, но серьёзно и по военному убедительно. Что, в принципе, вполне устраивало дежурного офицера. Притом, никаким алкоголем и близко, к сожалению, не пахло. «Иначе бы никаких пирамид у них не получалось, трезво отметил про себя майор, подводя условную черту: делом музыканты занимаются, делом. Значит, пусть себе маршируют и… конструируют или как правильно такое назвать». Майор не вспомнил точного название этих упражнений, но почти успокоился.

Ночь… Армия… Плац… Дежурный… Музыканты…

Лейтенант Гейл Маккинли подъехала к зданию военной академии несколько раньше запланированного времени. Так получилось. Думала, что задержится где-нибудь в пробке, но обошлось. Притормозив перед шлагбаумом, впереди стояли несколько «ауди» и «мерседесов», оглянулась по сторонам на множество автомобилей и припаркованных, и разноцветной лентой двигающихся по Садовому кольцу. Справа, в глубине от дороги, внушительным парадным подъездом помпезно выглядывала часть внушительного здания военной академии. Слева-справа от подъезда, в два ряда замерли вальяжные, однотонные, блестящие лаком иномарки ведомства, словно голодные детёныши присосались мордами к телу матери. Перед въездом аккуратный шлагбаум… конечно, будка.

Девушка от неожиданности вздрогнула, когда к её миниатюрной «форд ка», от тротуара, дружески улыбаясь, торопливо бросился крупного сложения военный, в форме. Ждал там похоже. К счастью, в руках у него ничего внушающего опасность не было, и это несколько успокоило девушку. К тому же, она узнала его, это был заместитель дирижёра того, вчерашнего военного оркестра, старший прапорщик… Фамилию Гейл, к сожалению, не помнила. Помощник дирижёра он или его заместитель. На второй трубе играет. Хороший музыкант, грамотный, техничный. А фамилию… Нет, не помнила. Русские фамилии вообще без визитной карточки запомнить трудно, как немецкие, китайские… Что-то каркающее на слух, помнила, непривычное. Но старший прапорщик он. Это знала точно. И этого достаточно тогда было – сейчас… Она ещё приветливее улыбнулась старшему прапорщику, в ответ на его широкую старшинскую улыбку.