Текст книги "Аллегро"

Полковник Ульяшов делает девушке приглашающий жест профессионала коробейника, пожалуйста, мол, проходите вперёд, я после вас, и обращается к музыкантам:

– Это и есть, как я и говорил вам вчера, Гейл Маккинли, лейтенант американских военно-морских сил, тоже музыкант…ша, ваша коллега. Прошу любить и жаловать.

Готовый к работе, вперед протиснулся капитан переводчик.

Девушка, тем временем, не переставая мило улыбаться, поочередно оглядывала всех музыкантов своим веселым, лучистым небесным взглядом. Ни тени смущения, ни кокетства, только любопытство и открытость.

Оглядев всех, гостья лейтенант, с запинкой и по слогам, мелодично и задорно произносит по-русски: «Здрас-ству-й!..»

Переводчик, сдерживая улыбку, вежливо подсказывает ей нужное окончание, тоже по-русски: «те!»

Девушка, улыбаясь, повторяет за ним: «Те!»

На что весь оркестр расплывается в довольной, счастливой улыбке: «Ну, молодец! Ну, даёт! Ты глянь, прямо по-русски чешет! Да забавно так!..» Первая напряжённость, вызванная встречей, проходит. Музыканты даже пытаются самостоятельно переступать с ноги на ногу. Девушка, между тем, подходит к дирижеру, подносит руку к своей пилотке и резко отбрасывает её вперед, приветствует так по своему, по-американски (точь в-точь, как у них в кино!). Так же мило улыбаясь, чуть напряженно, с непривычки наверное, здоровается с ним по-русски:

– Здравствуй-те, сэр. Гейл Маккинли, – и еще пару каких-то слов добавляет на своем, непонятном, английском, мелодично так: мур-мур, мол, Гейл, сэр!

К приятной фигуре, к фантастически небесным глазам, у нее милая и обаятельная улыбка оказывается, мелодичный глубокий голос. Это уже лишнее, это перебор. Да нет, не перебор, господа-товарищи, все музыканты отметили, а комплект, гармония. Чудесная даже гармония, не меньше. На её приветствие, дирижёр едва на пол дороге успел поймать свою правую руку, рванувшуюся солидарно отмахнуть на её приветствие, вовремя вспомнив, что стоит без головного убора, смешался. А услышав в свой адрес совсем уж чужое – не наше! – «сэр», смешался еще больше, и неожиданно для всех произнёс:

– Хау ду ю ду?

– Оу!.. – Обрадовано изумилась гостья. – Ду ю спик инглиш?!

– В смысле? А, ннн-ет, что вы! – тут же испуганно отработал назад дирижер. – Ноу… – И скромно потупился, так, мол, слышал просто…

– Файн! Ай эм файн! – еще шире улыбается гостья, не замечая легкое замешательство дирижера. – Тенк ю! Паси-ба! А ву?

Капитан, пряча сарказм, переводит подполковнику:

– Она говорит, у неё всё отлично. И спрашивает, а у вас как дела?

– Сам слышу… – огрызается дирижер и теперь уже ей, гостье, с улыбкой. – Тоже хорошо. – Чуть помедлив, расширяет вопрос. – И как вам у нас, в нашей стране?

Переводчик переводит, девушка, чуть склонив голову слушает, потом кивает головой, что-то говорит. Переводчик сообщает:

– Всё очень хорошо, она говорит, просто отлично, хорошая страна. Хорошие люди. Ей здесь очень нравится.

– Ну, это понятно… – одобряет подполковник…

Переводчик перебивает дирижера, видимо не всё успел перевести:

– Госпожа лейтенант спрашивает, а вы были уже в её стране, товарищ подполковник?

– Я? Откуда! – искренне удивляется дирижер глупому вопросу капитана, едва пальцем у виска не покрутил, но спохватился, нашёл достойный ответ. – Скажи ей, некогда было. Занят, мол, был, работы много.

Переводчик, гася наползающую ухмылистую улыбку – все музыканты это заметили! – бесстрастно переводит. Нахмурив бровки, она выслушивает ответ, понимающе кивает головой, мелодично мурлычет на своём иностранном.

– Она говорит, – торопливо переводит капитан. – Что понимает вас, товарищ подполковник. У хороших дирижеров, она знает, всегда много работы.

– Да, это точно, – охотно соглашается дирижер. – А это наш оркестр. – Удачно переключает её внимание на более понятные и безопасные для всех темы. – А вы тоже играете в оркестре?

Капитан ей переводит… Она отвечает… переводчик «транслейтит»:

– Да, конечно, и играет и дирижирует.

– О-о-ум! – с пониманием дела мычит подполковник, делая выразительное лицо – «как это похвально!»

Вокруг них уже собрались все музыканты, обступили.

Полковник Ульяшов и сопровождающие лица, оттеснены на периферию внимания.

Вразнобой слышны вопросы: «А на чём вы играете?.. На каком инструменте? А вы из какого города? А вы замужем?.. А военно-морские войска, это как… каким боком?..»

Переводчик, ухо локатором, ловит и переводит один за другим эти вопросы. По мере осмысления переводимых вопросов, выражение её лица приятным образом отражает степень высокой заинтересованности. Она быстро-быстро выстреливает мелодичную ленту ответов.

Пока она что-то долго говорила на своем языке, пока переводчик осмысливал, Кобзев о чем-то перемолвился с басистом Трушкиным, они что-то шепнули дирижёру. Тот, краем уха, без особого правда энтузиазма выслушал, согласно кивнул, кисло хмурясь, и как-то боком, неловко, прячась от гостьи, нехотя полез в свой карман, достал что-то там… Трушкин осторожно выскользнул из класса.

А переводчик, меж тем, уже раскручивал её ответ:

– Военно-морской флот, это элитный род войск. Основной её, любимый. Этому она училась, прошла полную боевую подготовку, подтвердила офицерское звание… – У слушателей от этой информации явно заклинило на высокой ноте, замешанной на беспредельном удивлении, и безмерном уважении. Если коротко, выглядело так: ни хрена себе там девки пляшут! – А теперь она служит в головном оркестре соединения их войск. К тому же, она имеет музыкальное образование. Это первое своё специальное образование она получила с окончанием колледжа. Играет на фортепиано, на саксофоне, на флигельгорне… – В этом месте служители медной группы, особенно её коллеги, с довольными минами переглянулись, – наш человек! – Еще она играет в любительском женском джазовом коллективе, немного пишет музыку. – Продолжал с жаром перечислять переводчик. – Любит быструю езду на мотоцикле, у нее «Харлей». Не замужем, но друг есть. Папа и мама живут когда в Нью-Йорке, когда в ЛосАнжелесе. Еще есть сестра – младшая. Это пожалуй всё, если коротко.

Знакомство состоялось. Музыканты находятся под её прелестным обаянием, как под кайфом. Кое-кто уже под мощным кайфом, если откровенно. Как под тем огромным дорожным катком. И не удивительно. В кои-то веки, их коллега, боевой можно сказать десантник или десантница, – с таким вот обширным набором специальных и внешних данных так далеко залетела, причем как раз к ним, молодым-красивым, и прямо в оркестр. Как колибри в замшелый курятник. Есть от чего закайфовать. Есть! Мужики и встрепенулись. Естественно. Нормальное дело.

Воспитательный полковник, вмешиваясь в благостно-восторженную эйфорию момента, сообщил:

– Ну, ладно. Вы уже и познакомились, вроде, я вижу. Так что, знакомьтесь дальше… Занимайтесь пока. А мы пошли. Дела у нас… госпожа, – так правильно, да? – госпожа лейтенант, дела. Если что надо – сразу… не стесняйтесь, обращайтесь прямо ко мне. Я к вашим услугам. Всегда! – и вежливо жмет ей руку. Поцеловать руку даме при всех пока не решается, это потом, после. Покровительственно глядя ей в глаза, многозначительно бросает музыкантам. – Не обижайте уж её тут, товарищи музыканты… Гкхе-гкхымм!

Провожая старших офицеров, оркестр снова вытягивается… Старшие офицеры, сохраняя важность и солидность, выходят.

Атмосфера с их уходом становится ещё проще, свободнее. Встретились служители одного цеха. Чего тогда стоять? Оркестр занял свои обычные места, девушке подали стул рядом с дирижером.

– А нашу военную музыку вы знаете нет, любите? – поинтересовался Генка Мальцев, извините, прапорщик Геннадий Мальцев, тромбонист.

Переводчик вернул её ответ:

– Да, люблю, но мало что слышала. Больше классику. Еще слышала великого маэстро Ростроповича, еще пианиста Петрова, Кисина, скрипачей Венгерова, Репина! Видела два спектакля вашего Большого театра, потом слушала великую Галину Вишневскую!.. Слышала Бабкину… так кажется? Да-да…Такую настоящую русскую, жаркую и с огнем…

В дверях – бедная, как с петель не слетела! – неожиданно, словно жених, появился, правильнее сказать, влетел, раскрасневшийся, смущенно улыбающийся армянин, прапорщик Трушкин. В вытянутых руках у него полыхал большой подарочный букет красных роз. Аж целых пять штук! Не важно сколько, но, извините, больших роз! Тёмно-вишневых, с дымкой. «Праздник, так праздник. Правильно, да, чуваки?», говорил Лёвкин вид. Правильно, Лёва, конечно правильно. Правда Трушкин не смог, как в начале хотел, мечтал, по дороге репетировал, лично вручить ей букет, дернулся в этом направлении, но, был остановлен на половине пути дирижёром, пришлось передать ему цветы (вот, черт!). Подполковник Запорожец галантно, как будто сам догадался и сам сбегал, протянул ей букет, склонил голову, даже звучно прищелкнул каблуками новых туфель. Чем не только поразил себя, но и весь оркестр. Откуда это… у него?! «Ааа, – в догадке музыканты округлили глаза, – вот они, понимаешь, где эти белогвардейские, наверное, гены старого офицерства сработали. Вот оно, настоящее, – не вытравить!» Цвел при этом подполковник, словно, это он сегодня жених.

Девушка приняла цветы вначале вроде даже чуть настороженно, но уткнувшись носиком в их мягкую, нежную запашистость, вдохнув, расцвела. Вроде как и не иностранка вовсе. Расцвела как наша, российская. От нашей её сейчас отличала разве только чужая военная форма, одежда, то есть и всё. А что форма, что одежда? Мы же знаем, так себе, считай женская тряпка другого фасона и только. И кто, скажите, против такого «жаркого» внимания и роз с дымкой устоит, а? Да никто.

Дирижер, входя в раж гостеприимного хозяина, как настоящий русский коробейник, широко разводит руками:

– А давайте мы вам сыграем. Хотите?

Переводчик не успел перевести, как она, прижимая цветы к груди, радостно закивала головой, догадалась, что ли, залепетала: «Оу, йес, йес! Грэйт, грэйт!»

Ну, если вы хотите грэйт, вы его получите. Грэйтнём, щас, для вас, мадам! Грейтнём! – светились лица музыкантов.

Какой день сегодня удачный, а, горели их глаза, просто счастливый! Невероятно хороший – пусть и вторник! Неправдоподобно приятный и возвышенный… Да-да, и вторники и понедельники, могут, оказывается, быть хорошими! Могут, поверьте. Пусть даже и в армии. Вот же ж!.. Музыканты на месте не могли усидеть, старались как-то выделиться, отметиться. Их просто несло!

Услышав предложение «сыграть», музыканты закрутили головами: «Да-да, конечно… А что играть… Что?». Словно двоечники, услышав вдруг подсказку, к доске тянулись выскочить: меня, Мариванна, спросите, меня.

Дирижер, хитро, с прищуром глядя на старшину оркестра, как перед большим сюрпризом, предложил:

– А давайте всё подряд… как на параде.

Старшина Хайченко не возражал, более того, энергично повернулся к музыкантам…

– Только везде сразу играем вторые вольты и на «коду», – уточнил он. – Чтоб короче.

Музыканты, готовя инструменты, умащиваясь, молча заёрзали… «Конечно, нет проблем!»

Следующие двадцать минут, в воздухе было тесно от звуков ликующей мужской души почти двух десятков молодых военных музыкантов.

Гармоническая феерия звуков то взвивалась куда-то до небес, зависая там, на вершине, на pianissimo, едва не теряясь; то ниспадала до уровня военного плаца, ухала куда-то в пятки, на fortissimo, – мощно давя на ушные перепонки, ровно многотонный пресс воды на случайно подвернувшееся инородное тело. То кокетничала со всеми и сама с собой, то выстреливала тирадами терций, вибрировала триолями, всевозможными музыкальными нюансами, звучала фибрами различных музыкальных инструментов. Под звуки соответствующих маршей где-то слышались идущие вперед танки, куда-то летели самолеты, шла мотопехота… Все двигались к своему победному маршевому исходу, все рода и все виды войск.

Оркестр звучал точно и слаженно… как никогда…

Дирижер, как никогда воодушевленно отмахивал руками. Едва не теряя остатки шевелюры взмахивал головой, подпрыгивал, приседал. То сжимал в кулак музыкальную пластику, грозно дополняя намерения мимикой лица, то великодушно выпускал её на вольные хлеба, тут же ревниво и судорожно ловя её в охапку, плывя в ней, в музыке, в размашку, словно моряк в любимом море. Будто дирижировал большим сводным оркестром, ни много, ни мало, всей страны. Да что там страны – оркестром всего Мира. Дирижировал истово, самозабвенно, как в последний раз. Стимул, как приз, был рядом. Был тут. Вот он, эта девочка, иностранный лейтенант, с аккуратненьким курносым носиком, обгорелым под зарубежным жарким солнцем лицом, с милыми пятнышками веснушек, раскрасневшимися щёчками, и горящими мочками изящных ушек. Выпрямив спину, раскрыв глаза он, приз-стимул, перебегая восторженными, широко открытыми глазами от одной группы инструментов к другой, от одного музыканта к другому, внутренне слился с ними, жил как они в одном интерритмическом размере, в одном интермузыкальном пространстве, дышал как они… Уфф… Вот что такое настоящая военная музыка… ёшь твою в корень!..

Звуки уже и затихли, когда иностранный лейтенант очнулась. Она с совершенно серьезным лицом вдруг встала и зааплодировала всему оркестру в вопросительно-восторженной тишине. Залепетала при этом что-то быстро-быстро, на своем английском:

– Грэйт, зэтс грэйтс! Тэрифик! Вэри бьютифул мьюзик! Вэри, вэри бьютифул окестра! Найс, найс… эври бади найс!.. Найс!

Переводить не требовалось. Всем итак было понятно, что всё получилось «бьютифул», да и по лицу её это видно было.

Музыканты, сдерживая ликование, сияли, как пацаны в школе, заслуженно получив портфелем по собственной голове от шустрой одноклассницы, предмета тайного поклонения. Цвели гордой и счастливой улыбкой, видя, что не только девушке, иностранному лейтенанту очень понравились, но и как бы другому государству, вроде даже и могущественному, как иные говорят, большому государству, но сопернику, нос утерли. Не могём, а могем. Вот так вот, господа хорошие, и могём и могем!.. и не меньше!

Дирижер, успокаиваясь, одергивал китель. Забывшись, поправлял дырявой расческой свои светлые кудели, обхлопывал руками погоны, приводил дух и подполковничье тело в порядок. Только после этого, надев почти равнодушную маску на лицо, с молчаливым вопросом повернулся к гостье – ну как, вам, тут, это? Гостья поняла жест, уморительно прикрыв глаза, наморщив лобик, сжав губки, как с ложкой меда во рту, крутила головой, тряся кулачками с вытянутыми вверх большими пальцами…

– Фантастик, сэр!

Дирижер снисходительно хмыкнул:

– Ну так!.. – и бесстрастно добавил. – Правда не разогрелись еще, не настроились…

Музыканты не возражали.

Переводчик перевел.

Девушка, осмыслив перевод, проглотила «ложку меда» и опять расцвела своей очаровательной улыбкой, округлив глаза, с сомнение крутила головой, разве ж можно лучше?!

Подполковник, видя за спиной всю страну, скромно, утвердительно кивнул, да, конечно, еще не так можем, ага!

– Па-сиба… – по-русски, восхищенно пропела иностранка. – Кара-шо.

Дирижер победно качнул головой – не за что, и музыкантам, устало:

– Перерыв.

Гостью обступили.

Вопреки обычаю, никто курить не пошел. Гостью взяли в кольцо и забросали вопросами. Все старались пробиться поближе, коснуться рукой, завязать разговор, произвести приятное впечатление, особо выделиться. Как выяснилось, с ней, кроме английского, можно было говорить еще и на французском, итальянском, и даже на немецком. О, и на немецком?! «Нах Москау, нах Ленинград», – делали круглые глаза музыканты. – «Шпрехен-шпацирен, которое, да? А-а!» – Это звучало снисходительно, как – «плавали-знаем». Нет, нам такое не подходило. Ниже русского никто из присутствующих опускаться не хотел, из принципиальных, конечно, соображений, из патриотических. Именно, вот! А как бы это сейчас надо!.. Одновременно с этим, горело в глазах музыкантов. Хорохорься не хорохорься, а все понимали, через этого – фильтр, капитана-переводчика, много ли скажешь… Да и то ли он там, себе на уме, переводит? По его ухмылке было видно, на себя, гад, старается, пользуется моментом. «О! О!.. Слышите? Заливается, что тебе соловей. Бормочет что-то там, очень уж долгое. Заглядывает ей в лицо, всё время «лыбится», а сам, бекара от бемоля отличить не сможет. Переводчик тебе, понимаешь, выискался… Пьяных ему только через дорогу переводить… ага!.. а не о музыке разговаривать». Так читалось у всех на лицах. Хотя приходилось терпеть…

– А вам какой марш больше понравился? – сыпались на гостью вопросы…

– А у вас, в Америке… ну, там, в вашем полку, какой состав оркестра?

– А много девушек в вашем оркестре?

– А какие марши вы играете?

– А вечером, что вы делаете? Здесь, сегодня?

Вопросы повисли в воздухе. Особенно последний. Наступила пауза.

Это был главный вопрос. Важный.

Его ждали. Все хотели задать, но стеснялись. Хотели, но не решались, ждали удобный момент. И он прозвучал. Упал, как большая весенняя сосулька об асфальт, с грохотом, неожиданно, и долгожданно. Все замерли, ожидая ответ… Его бы хорошо задать без свидетелей, на её языке, на любом, какой она понимает, но, чтоб только она одна поняла, чтоб оценила… Обрывки немецкого не складывались, французское – «ву, компренэ» не подходило, как и итальянское – «си-си»…

Возникла неловкая пауза. И не от сути вопроса, – переводчик на дирижёра на секунду отвлекся. Разложив перед капитаном оркестровые партитуры, тот готовил какой-то свой главный дирижерский вопрос. Наступила неловкая пауза, как телевизор без звука. Девушка тоже замерла, чувствуя какой-то подвисший важный вопрос…

В секундном замешательстве, как все тягостные сто экзаменационных, за спинами сверхсрочников, раздался почти спокойный, но с легкой тревожной хрипотцой голос солдата-срочника Смирнова Саньки. Того, который молодой, в парадке который, потный – жарко же! – он на тарелках в оркестре «шлёпает». Пацан. Нет, главное не в том, что голос раздался или что с хрипотцой, а то, что он на её, на английском языке прозвучал! Как тот переводчик… Ё-ешь твою в зелень!.. На голос повернулись, как на падающий метеорит… У иностранного лейтенанта, госпожи Гейл, глаза и лицо загорелись приятным удивлением и беспредельным вниманием, потом и легким смущением. Повернулись и переводчик с дирижером в ту сторону.

– О, Смирнов, вы, что, это… на англ… – не поверил ушам дирижер.

Переводчик рванулся было вступить в беседу, но Гейл, не оборачиваясь, изящной своей ладошкой решительно его остановила, как форточку прикрыла: «Икскьюз ми, сэр! – И уже Смирнову, поощрительно. – Увэл, увэл…»

Смирнов, чуть с запинкой, но на том, на её языке, на английском – ну чисто переводчик! – заговорил:

– Вас все спросили, что вы сегодня делаете вечером?

– Сегодня вечером?.. – изумилась вопросу Гейл, но, через пару секунд всё же ответила. – Сегодня вечером я должны быть на приеме в нашем посольстве. У нас обычная протокольная встреча с послом Джерри Коллинзом… Вы знаете?

– Простите, что именно? – переспросил Смирнов.

Музыканты, условно говоря, придерживая подбородки руками, ничего не понимая в их разговоре, с удивлением перебегали глазами с Гейл на Смирнова, и обратно: во даёт пацан! шпрехает!!

– Нашего чрезвычайного и полномочного посла в России, знаете? – на своём английском уточнила вопрос гостья.

– А, посла!.. Да, конечно… слышал что-то. – Так же, на том же её языке, ответил рядовой Смирнов.

Их беседу, недовольно кривясь, окружающим уже транслэйтил переводчик:

– Они говорят о том, что она сегодня будет на приеме у американского посла, в их посольстве.

Музыканты, приходя в себя, расстроились: «Ааа, у посла!.. В посольстве!.. Банкет, наверное. Может, сыграть там?..»

– А вы где, простите, учили английский язык? – продолжала интересоваться гостья у Смирнова.

– Я? Да нет, это я так… в школе, – отмахнулся Смирнов. – У меня еще сестра тогда иняз заканчивала, вот я и слышал всё время.

– Но вы хорошо говорите! У вас хорошее произношение, почти… Оксфордское!

– Что вы, я там никогда не был. Просто кассеты у сестры были с языком, и разные видео-курсы.

– Простите, я не расслышала ваше имя…

– Александр. Александр Смирнов, если полностью.

– А вы не родственник русскому Смирнову, который – «лучшая русская водка Смирнофф»?

– А-а-а! Нет, нет, – отмахнулся Смирнов. – Это другой Смирнов.

– А меня зовут Гейл Маккинли, можно просто Гилл. Рада с вами познакомиться.

– И я тоже рад… Гилл.

Музыканты, заслышав знакомые слова «рашен водка Смирнофф», забеспокоились потерей контроля над беседой, недовольно задергали переводчика: «Ну, чего они там про водку говорят? – Что-то совсем уж интимное, близкое, если про водку. – Чего они там лепечут?»

Переводчик, небрежно проинформировал: «А, ничего особенного, болтают всякую ерунду про родственников».

Музыканты возмутились. Мало того, что внимание перехватил, так ещё и время зря переводит: «Про кого?.. Про родственников?! Нечего тут зря болтать про родственников, не на уроке…»

– Вы, это, спросите у неё, товарищ капитан, а завтра она вечером где будет? В смысле, можно её пригласить куда-нибудь, нет? – Сверкая стеклами чёрных очков, волновался Тимоха.

– Ага, в Макдоналдс, например… – бесхитростно вроде, подсказывает язва-Кобзев.

– Ты что? Того, да?.. – нервно вспыхивая, вертит пальцем у своего виска Тимоха. – Только этого ей здесь не хватало… Макдоналдса твоего, занюханного.

– Ну, шютка же! – театрально кривя губы, оправдывается Александр Кобзев. – Чтоб разговор же поддержать, ну…

– Стоп-стоп. Подождите, подождите, товарищ капитан, – к месту въезжает в тему Лёва Трушкин, туба-бэйная, большой парень, красивый. – Не спрашивайте её, не переводите. Нам сначала нужно решить куда её приглашать. Потом кандидатов отобрать, кто с ней пойдет? Не всем же идти, не экскурсия же в дендрарий. Да и башли-бабульки где-то ещё нужно собрать на это дело. Так, нет?

Переводчик прения слушает вполуха: «Вы это, решайте пока». – Сам старается не пропустить нить и характер того, главного, разговора иностранки с солдатом Смирновым. Смирнов удивил капитана, просто сразил…

– А вы не профессиональный здесь музыкант, нет? – продолжала задавать свои вопросы по-английски Гейл.

– Нет, я служу срочную службу. Первый ещё год. А вообще-то я музыкант, но пианист.

– О, вы пианист! Это интересно. Говорите, говорите…

– Как это сказать… – замялся Смирнов, – детскую музыкальную школу закончил, потом три года учился при консерватории. Ещё кое что… Ничего особенного. – Смирнов не стал ей говорить как попал в этот оркестр, как в одночасье пришлось расстаться со своей рок-группой «Хот раша фингерз», про учебку… – Теперь вот здесь, в оркестре служу.

– Очень интересно, очень. А что вы здесь играете?

– На тарелках?

– Нет, на фортепиано?

– А, на фортепиано… Здесь есть пианино, средненькое, правда. Ну, играю иногда…

Переводчик не выдержал, вклинился в их диалог:

– Извините, Гейл, что перебиваю, но ваши коллеги хотят знать, что вы играете в вашем военном оркестре, и какую музыку в женском ансамбле?

– Да-да, извините, сэр, – остановилась гостья, с сожалением кивнула солдату. – Надеюсь, мы еще поговорим с вами, Саша, да? – и с той же, прежней милой улыбкой повернулась к остальным музыкантам оркестра. – Господин подполковник, – заметила она. – У вас в оркестре есть свой очень хороший переводчик, с очень хорошим произношением. – Указала глазами на рядового солдата.

Капитан перевёл. Подполковник, чуть небрежно, но с гордостью согласился:

– Да-да, знаю я, знаю. У нас все такие!

Гейл вновь быстро и с жаром заговорила, переводчик вслед за ней заторопился:

– Господа, я очень рада, и мне приятно это говорить, но мне очень понравилась ваша музыка. Мне она показалась, правда, немного агрессивной, очень прямой такой, очень призывной, вызывающей… дух… нет, призывающей гордиться, вот… или как это сказать правильно? Музыка очень по-русски патриотична, она говорит… Да-да, патриотична. И это очень хорошо. На месте стоять невозможно, нет. Есть некоторые музыкальные рисунки, в которых ей просто хотелось танцевать. Ей так показалось. Изумительная музыка… Чудесная гармония, всё очень красиво и талантливо. И музыканты профессионалы… У дирижера видна большая школа работы с большим-большим симфоническим оркестром. Всё очень здорово. Она немного устала, говорит, в начале, после длительного перелета, а сейчас, послушав оркестр, как лечебный… как это… как восстанавливающий душ приняла. Очень хорошо себя чувствует. Всё отлично. Здорово. Спасибо…

Гейл, пока переводчик торопясь и поправляясь переводил, раскланивалась, опережая текст перевода. Музыканты, не зная ещё причины, тоже вежливо и одобрительно раскланивались, с опозданием понимая смысл. Все синхронно кланялись друг другу, как на светском приёме. Так в кино обычно показывают.

– У нас музыка немножко не такая, – продолжала Гейл. – У нас она… у них она… – путался переводчик, – чопорная, я бы… она бы сказала, чуть снобистская, да. Но тоже очень возвышенная и по-своему милая. Многие марши с элементами фольклора и классики… Я вам покажу наши марши… Она привезла, говорит, с собой лазерные диски. Есть и компакт кассеты. У вас есть, на чем прослушать? Она спрашивает: есть, музыкальный центр у вас?

Музыканты закрутились, пряча глаза: центр?.. какой центр? А, Центр… Центра не было.

Выручил старшина, коротко и безапелляционно заявив гостье: «Найдем».

Поняв перевод, Гейл обрадовалась: «О, найс, найс!» Отлично, значит. Тут же сунула руку в свой изящный дорожный «э бэг»…

Музыканты укоризненно глядели на старшину: какой центр, старшина, где? Портупею бы, кобуру бы от пистолета или на бэтээре прокатиться – это запросто. А музыкальный центр – сейчас? Ни в оркестровке, ни в канцелярии – точно нет… Может у завклуба? Но где его сейчас найдёшь! Значит, дупль-пусто! Считай опозорились! Нас посетила лажа! А старшина, вроде не замечал укоризненных взглядов, сухо щелкал клапанами своей дудки, трубы, то есть и молчал. Ляпнул, видать, не подумав, придурок, и раздумывал теперь, как назад отработать, кривились музыканты. Гейл между тем, голубоглазая красавица Гейл, ничего этого не замечая, покопавшись в глубинах своего бэга, скоренько достала, во-первых, плоский маленький чемоданчик, – ноутбук. «О! А он-то зачем тут?» Гейл, опережая вопрос, пояснила, переводчик тут же продублировал: «Если вдруг чего понадобится, она через «гуугл», что в Интернете, для вас ноты или музыку, свободно найдёт». Затем достала несколько подкассетников с лазерными дисками, и россыпь компакт-кассет. Вот, сейчас и найдем музыку, говорили её действия. Ситуация с прослушиванием грозила обернуться международным конфузом. Старшина, конечно, спас Родину, но заслон оказался маленьким, мизерным и легко преодолевался отсутствием нужных технических средств. Всего-то! Пустяковина, в общем, а вот на тебе!.. И кто его за язык тянул, как говориться, патриот он хр… не сказать какой.

Спас честь оркестра дирижер, вовремя вспомнив про надвигающийся праздничный обед:

– Так, обед же ж, уже, товарищи-господа музыканты. Госпожа лейтенант Гейл, пора и руки мыть. Прошу, на обед! Прошу, госпожа лейтенант, к нам в солдатскую столовую! Прошу!

Все радостно и с облегчением зашевелились: «О, точно, пора-пора. Не опоздать бы на халяву… И покурить ещё бы надо… и… Все положенные процедуры перед обедом проскочить».

Выходя, дирижер тихо, только для старшины, прошипел:

– Найди, Константин Саныч, хоть из под земли этот свой центр долбанный, коли брякнул… пока обедаем.

Говоря языком сухой протокольной хроники, обед прошел в теплой и дружественной обстановке. Принимающая сторона была вежлива и предусмотрительна. На столике Гейл празднично аллели даже цветы. Те цветы – пять роз, но большие, в бывшей, из под томатного сока, трехлитровой банке, срочно найденной где-то в недрах солдатской столовой. Красовались еще две цветные пластиковые бутылки с «Пепси колой» и «Кока колой», чтоб американка чувствовала себя как дома. На тарелке дыбилась витаминами копна свежего капустного салата. В полной тарелке, как для бойца спецназа, дымился борщ – строго с мясом. Четыре – четыре! – тефтелины еле уместились в одной тарелке с гарниром из гречневой каши. Был и компот. Не просто вода, а с «мясом», с фруктами, значит. Компот был представлен по-царски: гостье и всем сопровождающим по два стакана.

Воспитательный полковник непрерывно шутил, рассказывал анекдоты, опережая перевод громко смеялся. С пристрастием выяснял, есть ли у них… у неё… вернее у её родителей, там, в Америке, своя дача. Ну, не дача там, хоромы какие, а такая аккуратненькая маленькая двухэтажная дачка – как у него! – где всё есть, и огурчики, и морковка, и…

– Продукты они, товарищ полковник, покупают только в супермаркетах, – со своим тонким замечанием, осторожно всунулся переводчик.

– Без тебя знаю, не дурак, – как от мухи отмахнулся полковник. – Смотрю чай телевизор-то, не тёмный. Ты ей скажи, ей, что у нас у всех, у русских, почти у всех, на огородах растет вот такая вот своя свежая ягодка. – Полковник смело указал размер ягоды с бильярдный шар. – Да! Разная причем ягодка, и не какая-нибудь там, с рынка занюханного, а своя. Нам поэтому никакая экономическая блокада не страшна. Да! Потому как всё своё. Вот. А зеленый лучок… Лучок!! Вы видели наш зеленый лучок? Вымахивает – выше стола этого, вот так! – восторженно сообщил полковник, но предупредил. – Если вовремя подкормишь землю, конечно. Не к столу будь сказано про навоз, про удобрение, в смысле. – Спохватившись, остановил капитана. – Это не переводи, она не поймет. А картошка!.. – призывая всех в свидетели, восторженно хлопнул себя по коленкам полковник. – Да-да, и картошка, вот такая, с кулак растет… Пять картофелин, и полное ведро… когда и четыре! Точно-точно! Даже баня есть, сауна по-ихнему, русская парная, по-нашему. Ты спроси у неё, капитан, спроси: она хоть раз в жизни была в русской парной бане, в настоящей бане? Была или нет? Была, нет? – услышав отрицательный ответ, сразу, с жаром и презрением отмёл весь её жизненный опыт, как и мировой, в пользу каких-то финских, турецких, других зарубежных саун. – Это, мадам… – споткнулся, услышав встречное замечание. – Что она говорит? – переспросил, нацелившись на «объект» одним ухом. Переводчик донёс мысль. – А, мадемуазель она ещё! – с чувством повторил полковник, и легко отмахнулся. – Это и не важно, пусть будет мадемуазель, ещё и лучше… Так вот, нам, мадемуазель Гейл… – и вновь сам себя перебил. – Извините, а можно я вас буду звать по-нашему, по-простому Галей, а?

– Гал-ей? – смеясь, нараспев переспросила Гейл, и кивнула головой, только, мол, для господина полковника.