Текст книги "Аллегро"

Как с непривычки это сильно выматывает, кто б знал!

А тут еще и Тимоха совсем с ума от любви сошёл: не ест, не пьёт, деньги свои экономит ей на цветы… «Ты что, концы тут отдать хочешь, да? – Злились ребята. – Пошли сейчас же ужинать», – требовали. «Я уже поел, не хочу», – отмахивался Тимоха, аллея лихорадочным румянцем. «Не ври, не ел. Пошли», – тормошили парня. «Спасибо, ребята, что-то не хочется», – лёжа на койке, вяло отбивался Тимоха, глядя в потолок. Получалось, любовь не картошка, не выкинешь, как говорится… Когда силой его заставляли идти с собой, когда приносили в номер еду. Жевал что-то… Жалко было глядеть на парня. Погибал можно сказать на глазах от обиды и безответной своей любви. Что говорить, сбросились ему на подарок, чтоб всё ж, дожил до встречи, живым предстал, если придётся… Благо цветы здесь почти даром, хоть розы хоть какие другие, хоть ведро, хоть два. Нервничает Тимофеев, задергал всех: «Ребята, где-то Гэйлл тут должна быть! должна приехать! я должен ей объяснить! я не жадный! я заработаю! Она поймёт. Я чувствую, не может она не понять, не приехать. Смотрите, кто увидит, или она позвонит, сразу мне…» «Конечно, сообщим, если увидим… если позвонит, если приедет. А как же!»

Вокруг действительно были толпы народу, а её, маленькой, красивой и «пушистой», «нет нигде»! Ни в Оргкомитете, ни в Пресс-центре, ни на сводных репетициях, да и звонка вроде не было… «Но время ещё есть, – утешали музыканты Тимофеева и себя, – ещё вон его сколько… Придёт-придёт, никуда она не денется, придёт, не переживай», бравировали перед ним, а сами переживали: сколько времени ждать? и когда она придёт? где они в это время будут? Хорошо бы увидеть её сейчас, и поскорее. Соскучились потому что по голубоглазой, загорелой Галей-Гэйлл, соскучились все…

Хайченко Константин Саныч, старшина оркестра, с мокрой головой, в одних трусах, только что после душа, в ванной комнате своего номера разминает упражнениями на трубе свой амбушюр – губы в переводе. Приглушив звук не только дверями, но и сурдиной, гудит уже где-то минут пятнадцать. Уже в кайфе. Порой позволяет себе и сложные пассажи. В тех местах, где по условной партитуре музыкальная фраза исполняется другим инструментом, он её бурчит голосом, шлёпает по кафельному полу босой ногой, дирижирует трубой, потом, облизав губы, продолжает свою партию.

Не слышит, да фактически и не может слышать, как Санька Смирнов безуспешно пиликает кнопкой звонка у его закрытой двери номера. Давно уже пиликает. Несколько минут. Уже можно было бы и уйти, но Санька с делом пришёл, с вопросом, настойчиво жмёт на кнопку. Где-то в паузе, старшина, наконец, спотыкается на постороннем звуке, которого нет в его в воображаемой партитуре, морщится, всовывает ноги в одноразовые банные тапочки, нехотя идёт к двери, с лицом одухотворённым интересом и высоким жизнелюбием, открывает.

– О, Смирнов, – восклицает он. – Ты чего здесь… стоишь? Заходи. Дирижёр послал?

Смирнов мнётся на пороге, глупо улыбается, видя таким старшину, без формы и почти нагим. Константин Саныч замечает ухмылку, трубой прикрывает общую наготу.

– Нет. Я на минутку. Спросить хотел, – переступая порог, сообщает Санька.

– Ага, спросить! – повторяет старшина и лицо его вдруг приобретает хитровато-загадочное выражение. – Один момент! Ответь сначала: что это?

Закрыв дверь, быстренько прикладывается к мундштуку и с чувством исполняет несколько тактов. Смирнов слушает.

– Это моя тема, – на немой, восторженный вопрос старшины, одними только глазами поверх инструмента, когда труба старшины умолкла отвечает Смирнов. – Классно у вас, кстати, получается… И аранжировка классная. Но её чуть жёстче нужно играть, в характере… В каче.

Лицо старшины расцветает, «ага, узнал он, в каче», но вновь становится испытующе вопросительным:

– А это что? – вновь подносит инструмент к губам.

Энергично, тонко и с задором, исполняет восемь тактов другого сложного и «задиристого» произведения. Смирнов и это узнаёт.

– А это Арман, кажется, – чуть запинается на авторе, но название определяет правильно. – «Венецианский карнавал». Соло первой трубы!

– Точно, Смирнов! Арман! Молоток. А здесь как звучит? – так же хитро прищурившись, спрашивает старшина. – С характером? В каче? Как, с техникой? Двойная атака звука? Тридцать вторые? Как?

– Классно! – признаёт Санька. Это действительно так. У старшины труба звучит сейчас удивительно качественно, Гиллеспи и Гиллеспи. Так же, как и у Тимохи, кстати, у Женьки Тимофеева. Но Женька и Диззи Гилл, те прирождённые солисты, даже джазисты, а старшина – чистых духовик, но теперь похоже старшина «догоняет» обоих, растёт мужик, подтягивается, будет толк. – Полный мажор! – по-кобзевски вновь хвалит Санька и, нагло так, как завзятый скульптор оглядывает «глыбу сырого материала», замечает. – Только сурдину вам нужно другую подобрать, товарищ старшина! усиление хорошее! штаны широкие! бабочку цветную на шею! и можно вот так вот, без майки и босиком, главное, чтоб биг-бен был сзади – на сцену… Ништяк получится. Полный аншлаг, трали-вали!

Старшина слышит для себя главное – «звучок» у него изменился. Да-да, изменился! Труба не исполняет, она поёт. Солирует! Даже и оркестра не нужно. Хотя, как без оркестра, конечно, с оркестром, естественно с биг-беном.

– И я так думаю! – счастливо улыбаясь, согласно кивает, и передразнивает кого-то. – А то всё Тимофеев, да Тимофеев… Он лучший, он лучший! Кстати, где он?

Смирнов иронично пожимает плечами.

– С дирижёром в шахматы играет.

– Как в шахматы? – изумляется старшина. – Подполковник же не умеет! Ни в названиях, ни в ходах он… – выразительно стучит согнутым пальцем по столу. – Как доска. Ни бум-бум! Точно! Я как-то пытался раз объяснить… Сам-то я тоже в этом деле «чайник», а он вообще. Как они могут играть?

– Да он специально, – так же, понимающе кривится Санька. – Чтоб Тимофеев чего в расстройстве не натворил. Психотерапия это, релакс. Из-за… своей Гейл. С ума сходит.

– Это понятно… – вздыхает старшина. – Такая… любовь! – ещё раз вздыхает, и, словно очнувшись, требовательно смотрит на Смирнова. – Так… ты, говоришь, чего-то спросить хотел?

Санька с готовностью кивает.

– Ему встречу нужно с Гейл устроить. Чтоб он окончательно убедился.

Хайченко, подняв брови и вытянув лицо, в задумчивости вертит в руках трубу.

– А не сломаем окончательно? – искоса глядя, спрашивает. – Тонкие обстоятельства у парня, любовь…

– Нет, – уверенно заявляет Санька. – Он выдержит. Он же молодой! Только сначала нужно с Гейл договориться. Объяснить ей всё. Женщина же, товарищ старшина! – это он произносит выразительно, со знанием дела, по взрослому. Старшина удивлённо поднимает глаза на «молодого». Смирнов торопливо исправляется. – Американка, я говорю. Лейтенант. Я например, уверен: вас она послушает.

Старшина вскидывается:

– Да ты что, Смирнов, я кроме «Нихт камэн штопэн! Нихт камэн штопэн!» в иностранных языках ничего и не знаю – это между нами. Не считая «хенде хох», конечно.

– А что это такое «камен штопэн»? Я где слышал… «камэн штопэн»? «Кам ин», «Кам он…» «Камэн штопэн»… Красиво звучит.

Вместо ответа, старшина вновь с готовностью прикладывается к мундштуку…

– А, татушная речёвка – «нас не догонишь!» – восклицает Смирнов, узнав знакомую музыкальную фразу…

– Ага, она – камэн штопэн! – небрежно отмахивается старшина, и о главном, с жаром. – Но ты молодец, правильно мыслишь, Смирнов! Надо её найти и разрубить этот узел, казус, в смысле. Помочь товарищу – первое дело!

– Надо, – соглашается Смирнов. – Но как? Дирижёр запретил ему всяческие контакты. Хватит, сказал, с нас эксцессов!

– Правильно сказал. И я бы на его месте так же. Но тут исключение. Драматическая ситуация. Можно сказать – трагедия. – Старшина многозначительно вертит пальцем перед носом Смирнова, потом перебивает себя, спрашивает. – А куда нужно-то? Ну, далеко идти-то?

– Да нет, рядом совсем, на соседней улице, – вскакивая, указывает на окно Смирнов. – Из окна видно. Вон он отель, справа. Видите буквы? «Шаратон» называется. Мы в «Хилтоне», а она в «Шаратоне».

Выглянув в окно, на глаз прибросив расстояние, старшина соглашается:

– Действительно, рядом. И время, наверное, не займёт. Ты переводчиком будешь! Пошли. Мне тоже интересно…

– А дирижёр?

– На себя беру. Прогуляться мол, скажем, до нотной библиотеки надо… Он поверит. Как вы меня дома, кстати, за нос своими увольнениями по «культурным местам» водите. Думаете, я ничего не знаю, не понимаю? Ха! Я сам таким же приёмом на срочной пользовался. Ага! Кстати, а она есть тут, такая нотная библиотека, как думаешь, нет?

Смирнов пожимает плечами, но произносит с сильной долей уверенности.

– Не знаю, город большой, должна быть…

– Вот и поищем… Пошли!

– Вот так? А штаны?!

Хайченко хлопает себя по лбу.

Хлопай, не хлопай ладошкой по лбу, хоть кулаком по голове стучи, да хоть всей шахматной доской, – не умеешь играть, не садись. А дирижёр не только сидел, но и фигуры на доске переставлял. Больше правда думал, чем двигал. Когда Тимофеев ехидно усмехался, подполковник хватал «незадачливую» фигуру и торопливо возвращал её на место… Передумывал… Снова долго размышлял… Женька Тимофеев на доску почти и не смотрел. А если порой и косился, то как каторжанин на гирю с цепями возле своих ног. Это он так за шахматной доской в приказном порядке релаксировал. Напротив него наоборот, подполковник увлечённо мороковал над фигурами.

Одет подполковник был по-домашнему: проще говоря – полураздет. В одноразовых банных тапочках, в военных брюках с широкими подтяжками, в голубой майке, с часами на руке. Редкие волосы на голове нервной рукой в запале ерошил то в левую сторону, то в правую. «По шерсти», когда доволен собой был, против, когда в тупик попадал… Судя по одной только причёске легко можно было понять, что из тупика он и не выходил… Хотя, просветы порой для себя какие-то замечал, смазывал рукой по стоящей дыбом причёске, но, услыхав смешок, тут же возвращал её в прежнее удивлённо-недовольное состояние. Тимофеев наоборот, полностью одет, обут, даже в фуражке. Как словно собрался куда. Ан нет, за шахматным столом сидел. Давно похоже. Чем сильно расстроен по виду был, ещё больше рассеян. А дирижёр собран, сосредоточен, увлечён.

– Значит, ты-нам-этим-хочешь-сказать, что… – словно разговаривая сам с собой, задумчиво бормочет подполковник, внимательно вглядываясь в диспозиции фигур на доске.

Тимофеев демонстративно игнорирует весь «соревновательный процесс» и вообще, он боком к столу сидит, в любую секунду готовый покинуть поле… «пытки», сейчас, глядя в пол чему-то усмехается.

– Вам мат. Неужели не видно? Пятый уже…

Как от горячей плиты, дирижёр с опаской отдёргивает руки от доски.

– Где? – ещё ниже склоняется над доской, вертит головой, потом медленно поднимает глаза, с угрозой спрашивает. – С какой стати? Отставить маты! – резко разворачивается боком к столу, сердито отчитывает «противника». – Ишь ты, какой умный! – закидывает ногу на ногу. – Сейчас же переходи назад! Я прозевал, а ты воспользовался. Так нечестно. Верни на место моего офицера. У меня их мало. Где он стоял?

Прапорщик Тимофеев, недовольно пожимает плечами.

– Да, пожалуйста. Мне без разницы. И это, кстати, не офицер, – и не просто ехидно, а с двойным-тройным повышением замечает партнёру. – А вам всё равно мат будет через три хода. – И приподнимается. – Так я пойду?

Подполковник «главный» вопрос пропускает, он удивлённо перебирает глазами шахматные фигуры на доске, никакого мата для себя не видит ни сейчас, ни в ближайшей перспективе, рассеянно произносит:

– Какой мат? Куда ты пой… – до него доходит смысл вопроса, он запинается вдруг, резко хмурит брови, вместе с ними и лоб, повышая голос мягко, но с угрозой рычит. – Сидеть! Сид-деть, я сказал. Будешь играть, пока я не выиграю…

– Да хоть сейчас… – обрадовано восклицает Тимофеев.

Зря он обрадовался…

– Не-е-ет, ишь ты какой хитренький! – в улыбке расплываясь, останавливает подполковник. – Мне подачек не надо. – Как по писанному рубит вдруг, лицо при этом приобретает оскорблённо-обиженный вид. – Не забывай, с кем играешь! – напоминает подполковник, и заканчивает совсем строго, как с трибуны. – Со старшим офицером! С дирижёром! Ни – ни, мне! – грозит пальцем. – Играй как положено.

– Так сколько ж можно…

– Пока по честному не обыграю.

– Это невозможно… Я кандидат в мастера…

– О-о-о, ты ещё и кандидат у нас, говоришь, – в голосе подполковника снова те, мягкие раздумчивые нотки, он уже снова погрузился в сложный соревновательный процесс, мур-мур, мол, как у сытого кота, под рукой хозяйки. – А фланги у вас пустые, товарищ гроссмейстер. – С неприкрытой радостью, наставительно замечает он, и рука его мгновенно приглаживает вздыбленный волос на голове. – А фланги, как известно, оголять нельзя. Верный знак проиграть пар-ртию. – С хитрым лицом, поднимает руку над доской. – Тут и в академиях учиться не нужно. – Схватив шахматную фигуру, смело припечатывает её на свободную, на его взгляд, клетку. – А если мы вот так, вас, стукнем? Раз, и в дамки! Что на это скажете, товарищ гроссмейстер?

Тимофеев снова устало хмыкает.

– Так вам мат будет не в три хода, а в два. И так ладья не ходит, я уже говорил. Может, вам в «Чапаева» с кем-нибудь поиграть, а, товарищ подполковник?

– Где? Опять? – пугается подполковник, вертит головой, ещё больше глазами. – Не вижу никакого мата! Я перехожу… – торопливо возвращает фигуру на прежнее место, а также попутно волос на голове в прежнее его тупи… эээ… вертикальное положение. – Та-ак… – вновь миролюбиво мурлычет. – Значит, ты у нас ещё и гроссмейстер, говоришь… Этот хорошо-о… Очень хорошо-о-о… Я слышал, шахматы ум оттачивают, память и… нервы… не-р-рвы-ы успокаивают. Так, нет?

– Говорят, – кривится Тимофеев.

– А по тебе не скажешь… – резюмирует подполковник и коротко «рычит». – Си-идеть, я сказал! Тренируй выдержку! С меня бери пример! Значит, мой ход, говоришь…

Тимофеев вздыхает… Стон накладывается на стук в дверь.

– Войдите! – не отвлекаясь от игры, громко кричит дирижёр. – Там открыто.

– Разрешите, товарищ подполковник? – входя, так же громко спрашивает старшина, Константин Саныч.

– Я же сказал, заходи, – морщится от громкого приветствия подполковник. – Что случилось?

– Да вот, товарищ подполковник, – Константин Саныч просекает развернувшуюся перед ним картину психологической борьбы на шахматном поле, как и вздыбленный волос на голове дирижёра, и горящий взгляд подневольного «противника», успешно и вовремя подавив наплывающую усмешку, старшина чётко докладывает цель своего нежданного визита. – Я говорю, Смирнов тут, наш, неплохой нотный магазин случайно нашел в Стокгольме. Шёл, шёл, говорит, недавно, и… А там… Хороший концерт для двух труб с оркестром присмотрел. Я бы хотел взглянуть. Можно? Не возражаете?

Тимофеев неожиданно подскакивает, словно его током снизу прошибло.

– А можно и я с ним, товарищ подполковник, с Константин Санычем?

Дирижёр с опаской отстраняется, и решительно отказывает гроссмейстеру.

– Ни в коем случае… Мы ж не доиграли, и вообще… Старшина и один справится. Не маленький. Смирнова только пусть с собой возьмёт… – кивает старшине. – Возьмите, Константин Саныч, Смирнова, а то вас, там, эти шведы, одного в магазине не поймут… Да, кстати, вернётесь, Константин Саныч, зайдите… Тимофеев хочет с вами партеечку – другую в шахматы сгонять…

Тимофеев в ужасе ахает: – Я?!

– Да! – спокойно заявляет дирижёр, вновь утыкаясь носом в замершие на доске фигуры. – Сам же говорил, что тебе нужен сильный противник. А старшина… как раз… Ка-ак ра-а-аз. – Уже издалека, из глубин шахматных комбинаций, доносится его «неземной», соревновательный голос. – Он – не то что я, он… видел… как… сам… Каспаров… с… компьютером… играл… сам! Каспаров! О-о-о… Кое чему там, в общем… научился, говорит, интересному. Так – нет, товарищ старший прапорщик?

– Ну… я… в общем… – мнётся Константин Саныч, на это он, конечно, не рассчитывал, не предполагал даже, не успел уйти просто, но под требовательным командирским взглядом подполковника вполне определённо заканчивает. – Так точно!

– Вот видишь? – указывает подполковник Тимофееву. – А ты говоришь фланги. Фланги у нас прикрыты… При-кры-ы-ыты… Так что ходи. Твой ход… Нет, – сам себя торопливо обрывает. – Я вспомнил, мой сейчас ход, мо-ой. Значит, мы… к вам… та-ак… пойдём…

Смирнов, надев тёмные в пол-лица очки, скрытно вёл старшину к отелю «Шаратон» легко и уверенно, словно жил здесь. И всё же, как не прятал лицо Санька, их узнавали. Да и как не узнать: молодых, красивых, не местных. К тому же, замечательно талантливых и знаменитых. Русских. На них оглядывались, им улыбались, нацеливались объективами фотоаппаратов и кинокамер. Старшина почти не обращал на это внимания, почти привык уже, он другому удивлялся, как это Смирнов свободно здесь ориентируется? Старшина-то бы сам давно уже заблудился. Так бы и получилось. Из окна своего «Хилтона» он и не предполагал, что его условная прямая диагональ, на самом деле окажется извилистой и запутанной кривой. Главное, длинной. Сплошь состоящую из перекрёстков, пешеходных переходов, поворотов, проходов до угла, следующего перехода, снова поворота, и… Хорошо, Смирнов ориентировался. Важно было только не отстать, и, главное, не одному потом возвращаться. На это старшина и нацелился, держался за это…

Отель открылся празднично и торжественно… Старшина попытался было взглядом охватить чопорную многоэтажную – в поднебесье уходящую, – празднично-стеклянную махину, его экстерьер, но споткнулся. Едва фуражку поймал, дальше нёс в руках. Миновав суету подъезжающих – отъезжающих авто, автобусов и немногочисленный, но вальяжно настроенный и шикарно одетый народ, вместе и отдельно от чемоданов, сумок, и кейсов… И разного «фасона» иностранных дамочек, блиставших дорогими украшениями – где это на них возможно… И белоснежными зубами в непременных улыбках, правда, отстранённо-защитных улыбках, музыканты это уже знали: не подходи, не надо! Миновали и услужливый гостиный люд, встречающий и провожающий гостей и проживающих, и широкие входные двери. Прошли через большой, богато украшенный холл, подошли к стойке «ресепшен», где – это, и старшина без перевода понимал, находился нужный им человек – администратор, по нашему.

Константин Саныч, старший прапорщик российского военно-духового оркестра, не мешал Смирнову с иностранцем по ихнему «балакать». Руки за спину, два шага туда, два шага обратно, прохаживаясь, неспешно оглядывался. С намеренно «постным» лицом осматривал внутреннее шикарно оформленное убранство приёмного помещения, ловил на себе любопытные улыбчивые взгляды как служащих, так и некоторых посетителей… Был он серьёзен и не улыбчив – не вообще, а из вредности. А вот, пусть капиталисты-туристы знают: народ мы серьёзный, просто так улыбками не разбрасываемся, и вообще, «видчипитысь вид нас». Смирнов в это время разговаривал с улыбчивым администратором. Старшина не понимал языка, но жесты, которыми сопровождал ответы администратор, краем глаза улавливал. И любезность, и уважение, и удивление, и почтение, и сожаление, и…

Смирнов закончил разговор, но за стойкой возникли три восторженные девушки, в служебной одежде, с эмблемой отеля, задержали Саньку: пришлось подарить им свои автографы на рекламных проспектах «Шаратона», потом он повернулся к старшине.

– Ну, где она? – нетерпеливо воскликнул тот. – Ну!

– Она куда-то уехала.

– Как уехала?

– Они не знают, – Смирнов огорченно развёл руками. Сделал он это так же, как и администратор до этого. – Но, говорят, Стив Гладстон, её друг, здесь… Ещё здесь, – поправился Санька. – Куда же она могла уехать? Зачем? Почему? Не понимаю.

Это вопрос. Большой, и в непонятной тональности.

Возникла проблема. «Пустыми» им возвращаться было нельзя. Не поймут. Тем более Тимофеев. И старшина и Санька хорошо помнили его умоляющий взгляд. Понимали, ни ребёнка, ни бедную зверюшку, тем более Тимоху, таким, каким он был теперь, обидеть они не могут, и не смогут! Это было бы фактически убийством. Или покушением на… это самое. Ну не подонки же они на самом деле… Не бандюки-бандосы, слава Богу, а музыканты. Национальное достояние, как все здесь говорят, и пишут. Достояние! Правда они и раньше об этом знали, а теперь-то уж, извините, само собой, – убедились! К тому же, старшина отлично помнил свою вину перед Тимофеевым. Занозой она в душе сидела. Он ведь, например, в свой номер мог тогда запросто за деньгами сбегать, это не очень далеко, ещё каких денег русским девушкам принести, но не сделал этого… И не жадность тогда старшину остановила, а обстоятельства. Не убежала бы Гейл, он бы, может, и сбегал… Вроде даже подумал тогда, кажется, но… Что уж теперь! Проехали. Но вину свою старшина чувствовал. Руки поэтому сейчас опускать не хотел.

– Подожди, а вещи? – догадливо воскликнул он.

Санька пожал плечами.

– Говорят, утром сдала номер.

– Утром! А чего это? Может, деньги у неё кончились? – предположил самое худшее старшина.

Санька фыркнул. Константин Саныч правильно понял усмешку, смутился. Да, говорил его вид, согласен, я пошутил, шутка!

– А Стив этот где? В номере? – вновь вскинулся он. – Ты узнал номер, узнал?

– Да нет. Говорят он в баре с утра сидит…

– В баре? В каком это баре? Это где, здесь? Здесь? Так что же мы стоим? Пошли к нему. Узнаем сейчас, где наша Гейл, узнаем!

На Санькин вопрос: «В каком баре может быть мистер Гладстон?», администратор уверенно указал рукой.

А вот сэр, мистер Стив Гладстон-младший, совсем неуверенно уже протягивал руку за следующей рюмкой водки. Ещё как-то удачно для себя преодолевал усиливающееся сопротивление бармена. Бармен не отходил уже от клиента. Опасался за него. Не только видел в каком состоянии человек находится, но и знал его. Не лично, конечно, – смешно бы было! – по первым страницам ряда американских и шведских журналов и светской хроники.

В отличие от самого бармена, сэр Стив Гладстон-младший часто там фигурировал. Спортивный, улыбчивый, деловой, удачливый, умница, весельчак, уже вице-президент, перспективный молодой человек, наследник сэра Гладстона-старшего, миллиардера и банкира. Молодой Стив, как и все Гладстоны, с безупречной репутацией порядочного человека – все знали! – помолвлен был с девушкой своего круга мисс Гейл Маккинли. Красавицей, тоже наследницей огромного состояния, музыкально одарённой, с прекрасным, как и положено людям её круга светским образованием, служившей в последнее время в одном из подразделений американской морской пехоты в качестве лейтенанта и одного из дирижёров военного оркестра, не считая других, разных, общественных должностей. У них это семейное. Почти у всех так.

Счастливые лица помолвленных, радуя глаз и воображение читателей, время от времени появлялись на обложках и страницах разных журналов, от американского континента, включая Европу, с той самой Скандинавией, в которой жил и трудился наш бармен, до Азиатско-Тихоокеанского региона, включая Китай.

Масштабы перспектив будущей четы, как и качество снимков и репортажей, более чем впечатляли. У кого-то, как и положено, вызывая гордость за своих соплеменников и восхищение, у других зависть. Да, зависть, не без этого. Но если восхищение, как известно, вещь инертная, созерцательная, то зависть – особа беспокойная. Как горсть строительных кнопок во всех карманах брюк, включая и задние. И не пробуйте жить и работать в таком состоянии, себе дороже. К сожалению, в обществе существует масса специалистов живущих на этой «теме». Названий им придумано много: от папарацци, до чешуйчато-крылых… Как говорится, заполните пропущенные буквы. Такого рода и обывателей они для себя воспитывали. Жадных до жаренного. Поэтому и рыщут по миру в поисках оного. Подогревают интерес. Как жизнь от «противного». В случае же с Гладстонами и Маккинли – папарацци не везло. Как не старались найти чего-нибудь «грязненького», хоть самую малость, хоть чуть-чуть, ни чего не получалось. Подтасовывать факты, рисовать коллажи – опасно. Хорошо помнился случай с одной мощной газетой, которая по суду – выигранным заявителями Маккинли-Гладстонами, вчистую обанкротилась. Одномоментно! Ничего не помогло! Что укрепило недосягаемые позиции заявителей, но и тайный, неизбывный интерес к ним. Но кланы Маккинли и Гладстонов – строго следили за чистотой своих репутаций. Помнили об этом и Стив, и Гейл. Ни разу не были они замечены ушлыми репортёрами ни в каких сомнительных переделках, либо ситуациях… А вот сейчас этот самый счастливчик Стив, праведник и чистюля, убийственно напивался за стойкой, здесь, в открытую, прямо перед «выпадающим в осадок» от раздираемых противоречивых чувств барменом…

Пил Стив водку «Смирнофф»… Рюмками… одну за другой… С перерывами, но давно… Почти с утра… Можно сказать без закуски… Чему бармен безмерно удивлён был. Гладстон-младший уже не тем «красавчиком был», совсем гадким и противным. Раскраснелся, рубашка намокла от пота, галстук сбился на сторону, верхняя пуговица рубашки не то добровольно расстегнулась, не то отлетела куда, концы воротника выбились, торчали, лицо молодого человека оплыло, глаза с трудом фокусировались на рюмке, ещё хуже на бармене. Бармен, молодой ещё человек, швед (жена, две дочери – восьми и шести лет, небольшой коттедж, машина, не уменьшающийся кредит в банке, мизерный доход), судорожно боролся с мыслью о возможности заработать на паре-тройке «удачных» снимков. Ситуация к тому сильно провоцировала. Ни журналистов, ни подобного рода спецов в баре не было, да и строгий закон не позволял фотографировать людей в такого рода заведениях, тем более в таком отеле… И если раньше он как-то боролся с такого рода искушением, на этот раз решился. И фотоаппарат под стойкой не одну смену в готовности лежал. И вот, пожалуйте вам, ни кто-нибудь, а молодой Гладстон! Счастливчик, умница и в таком… брр… состоянии… Бармен решился.

Улучил момент, выдернул фотоаппарат, и по шпионски, меняя позиции, сверху-снизу, слева-справа, несколько раз щёлкнул затвором… С невинным видом глядя в лицо Гладстона-младшего, сунул камеру на место и обомлел… От дикого рычания, во-первых, и от вида занесённой над своей головой той самой бутылки «Смирнофф»… Больше мыслей не проскочило. Бутылка тяжеленной крышкой дорожного люка упала ему на голову. Сознание бармена, пылесосом втягивая в себя гаснущие краски интерьера, мгновенно исчезло в глубинах Мироздания. Словно грязная вода в сливном отверстии ванны.

Сам сэр Гладстон-младший увидел только два обстоятельства из промелькнувшего перед глазами сюжета. Первое, из поля его зрения вдруг исчезла бутылка и второе, бармен с «экрана ноутбука» исчез. Потом он перед собой увидел почти перевёрнутое большое и злое лицо с маленьким чубчиком, маленькими глазами, кривым носом и большими губами.

Лицо что-то сердито ему восклицало… Слова были не английские, не шведские, не нем… Не понятно какие, как показалось Гладстону-младшему, значит, русские.

Звуки Стив вообще в тот момент различал в последнюю очередь. Они звучали с опозданием и глухо, как из соседнего кабинета. Как из неплотно прикрытой двери его секретарской. Кстати, где он сам, секретарь, почему не… Стив пошевелил пальцами, как по клавиатуре кей-борда, но… изображение перед глазами не улучшилось, и секретарь не появился… От трудных мыслей и от всего выпитого, Стиву вдруг стало совсем плохо, но отключиться он не успел… Его грубо трясли за плечи… В ушах, от встряски прочищаясь, наплывал усиливающийся шум. Перед глазами, фокусируясь, маячило то самое – большой лицо с чубчиком. Оно отрывисто булькало грубым голосом:

– Эй, ты видел, гай, ты видел? Этот ублюдок нас хотел засветить… Видел? Свидетелем будешь… Ментам нас хотел сдать, сучара. Хрен там! Соси банан, дятел! Шрек, – лицо повернулось к Стиву затылком, гладким, и голым, с толстыми, косыми складками к плечам. Слов Стив не понимал, а чубчик с затылком видел, пытался соединить их вместе, но не понимал что за модель перед ним крутится, из какого блокбастера? Где тогда бензопила? Эд Вуд? Хичкок? Но… Затылок что-то прокричал в сторону. – Шрек, падла, вынь плёнку, и валим отсюда. Валим, валим…

Ещё Стив заметил, как мелькнули перед его носом чьи-то мужские туфли, вместе с чьими-то ногами, потом и чьё-то тело, махом перелезая через баровую стойку. Тело исчезло, но тут же появилось, теперь уже с фотоаппаратом на вытянутой руке… Стиву фотоаппарат показался знакомым… Стив даже хотел заметить по этому поводу… Даже улыбнулся… Всё выглядело довольно забавно, как мультфильм на экране…

Мягко огибая подходивших к дверям бара Константин Саныча и Смирнова, несколько молодых людей в штатском обогнали их, и быстро исчезли за ними. Переглянувшись, поторопились и Смирнов со старшиной…

Если Стив Гладстон-младший не всё мог видеть – это понятно, но на месте были недремлющие, бесстрастные камеры скрытого внутреннего наблюдения отеля, оператор немедленно дал соответствующую команду, соответствующим людям…

Соответствующие люди, немедленно появившись, соответствующим образом быстро «упаковали» нарушителей спокойствия. По крайней мере, полностью лишили их возможности самостоятельно передвигаться, но рты их почему-то не «опечатали». Что позволило вошедшим Смирнову и старшине лучшим образом, из первых рук, понять смысл только что происшедших здесь событий.

– Ага, падлы, руки крутить! На наших, да? На наших? Отпустите! Руки… Руки, суки, отпустите!

– Где наш адвокат? Без адвоката мы не… Ой!

– Мы не виноваты! Отпустите! Он первый начал… Слышите, вы, уроды! Без разрешения фотал нас… Это запрещено! Да, Хельсинской конвенцией… Ой! Ха-ха-ха… Плёнка-то засвечена… Нас не догонишь…

– Точно, хрена вам, падлы!

– Русские не сдаются! Бей жидов, спасай Россию! И вас всех тоже, козлы…

– Эй, ребята, земляки, выручайте своих, – заорал тот с чубчиком, увидев в дверях музыкантов. – На нас напали… Помогите!

Санька и старшина, уступив дорогу, молча, проследили за умелой работой конвоя. На их глазах подтверждалась одна из двух житейских версий: как верёвочке не виться, или другая: свинья грязи везде найдёт. В любом случае – было стыдно. За «наших» стыдно.

Тут Санька увидел Стива. Стив, улыбаясь, тупо смотрел на двери, за которыми только что скрылась шумная процессия. «The end», понял для себя Стив, конец фильма. Перевёл взгляд в прежнюю «позицию», прямо перед собой, на «экране его ноутбука» был уже другой бармен. Причём, не он, а она. Даже симпатичная. Светясь самой своей любезной улыбкой, Стив приветственно кивнул головой, и рукой потребовал наполнить две рюмки, «ту», ей, мол, одну и себе. Она кивнула головой, но подошедшие новые посетители, старший из них, показал три пальца, и добавил на чужом языке… на русском. Она узнала их лица. Военная форма, фуражки, блестящие в руках музыкальные инструменты и восторженные репортажи разных корреспондентов и в баре не умолкали. Два экрана из десятка других в баре, всё время работали в режиме новостных репортажей.