Текст книги "Аллегро"

Полицейской машины и след простыл, настроение у ребят резко улучшилось, правда не у всех. Жизнь приобрела положенные краски, начала новый виток…

У Саньки Смирнова, например, появилась возможность своё место более точно в сердце Гейл определить, в худшем случае лицо сохранить, в любом случае, обязательно передать Тимохино стихотворное послание… Непременно передать, но в последнюю очередь.

Сёму такого рода проблемы не занимали вообще, как и Веньку, кажется. Не торопясь, чуть отстав от пары «Гейл и Смирнов», шли они вместе со Стивом, каждый о своём размышляя. В лесу было почти тихо, где-то посвистывала лесная пернатая живность, с короткими перерывами, вдалеке дробно стучал клювом дятел, шумела листва, было не томительно жарко, а приятно, а воздух вообще был неправдоподобно насыщен одними только полезными, кажется, флюидами и здоровьем… Стив Гладстон-младший шёл, покусывая какую-то травинку, поглядывал то под ноги, то настороженно на фигуры Гейл и этого, который русская водка… Если откровенно, Стив нервничал. Точнее – ревновал. В этом, так уж, напрямую, он себе не признавался… К кому было ревновать? Гейл и этот парень, «русская водка», – нонсенс! Стив, и этот лауреат… Парадокс! Не совместимо. Даже гипотетически – не совместные. Но… они шли впереди, и… Стив помнил вновь появившиеся «отстранённые» нотки в её голосе. А это было неприятно. Было знаком, который нельзя было не заметить… Стива ещё больно огорчило то, что лауреат всё время идиотски улыбается, глядя на его Гейл. Придурок! Почему? Зачем? Как она может? Кому?.. Шёл Стив, и грустную думу думал.

– Что-то мне не нравится этот мальчик… – наклоняясь к Веньке, тихонько и на русском языке, чтобы Стив не расслышал и не понял, с нейтральным лицом, делится своими соображениями продюсер Вайншток. – Как муха возле Гейл… Нет? Любовник, наверное… Как думаешь?

«Ну, дед! В точку! Как мысли прочёл старый еврей», – обрадовано блеснул глазами Венька.

– Не знаю, но очень, похоже. Я тоже об этом думаю… – признался Венька. Прищурился. – Мы его сейчас отошьём. Зачистим Саньке дорогу. Не допустим вторжение американских войск на нашу территорию… – не разжимая губ говорил, дружелюбно при этом улыбаясь Стиву. А у того, улыбка вообще кажется не гасла. Светилась, как приклеенная. Фасон лица у человека наверное такой. Или стиль… Или манера… Или… А ночью он как? А, не важно. Они все там такие. Правда, когда видишь улыбку на лице Гейл – это приятно. Потому что понятно – радуется тебе девушка. Когда мужик, Стив, например – это, извините… это… наталкивает на размышления, по меньшей мере отталкивает.

Видя на Венькином лице непривычно «сладкую» мину, продюсер замечает:

– Веня, ради Бога, только цивильно. Мы не в России. Без рук. Помни про гастроли.

Веня ответить не успевает, обе группы подошли к станции высокогорного подъёмника. Первыми Гейл со Смирновым. Подав девушке руку, Санька галантно помогает спутнице войти в подъехавший вагончик…

– Гейл, извините, что так получилось… Я так рад! Спасибо, что вы выручили нас… И… что мы нашли вас… Мы специально сюда за вами…

Гейл смотрит непонимающе. Александр спохватывается, переходит на её английский… Она перебивает.

– Нет-нет, Алекс, в этом ничего особенного нет… Любой бы на нашем месте также бы поступил… Всё должно быть только справедливо, и только по закону. Я рада, что все так удачно закончилось. Но почему вы потерялись в аэропорту? Что-то случилось?

Александр видит, что Гейл никак не хочет слышать его, уводит разговор в сторону, его это расстраивает, но он держится… Очень трудно расставаться с иллюзиями! Ещё как трудно!

– Да нет, всё в порядке. Мы случайно встретили друзей. И…

Если откровенно, то Смирнов уже разобрался в себе, понял: он её не любит, любуется только. Ею самой, улыбкой, глазами, голосом… И врёт. Врёт, врёт, всё врёт! Явную фальшь слышит в своём голосе и обиду на сердце, что он ошибся, что обманулся… Себя обманул.

– А мы целый день вас ждали, ждали, волновались, – пряча глаза, говорит девушка. – Без вас начинать нельзя. Вы наш главный герой.

– Вы меня ждали? – всё уже зная, понимая, уже оттолкнувшись, попрощавшись, зачем-то всё же спрашивает. Тщеславие, или глупость? Второе, скорее всего.

– Ну-у, – в этом её растерянном «ну», Санька слышит полный и окончательный приговор для себя. – Все мы ждали, весь оргкомитет, – теряясь от прямых вопросов произносит девушка. – Вы же действительно главный герой.

– Да какой там герой, обычный музыкант… – кисло произносит Смирнов. Заметим, кислость звучит только в голосе, да на лице тень. На самом деле, на душе светло вдруг у Саньки стало. Словно туча нежеланная с души сошла, груз тяжёлый свалился, он вновь стал прежним Санькой Смирновым. Не тем, который в чужой одежде, в чужой роли… А тем, прежним, которые на своём месте, не на чужом. Смирнов неожиданно светло улыбнулся. И глаза светлее стали, когда душа тональность поменяла… Перемена девушку озадачила. Испытующе глядя, она продолжила…

– Алекс, не скромничайте. Вам сейчас радоваться нужно, гордиться. Поверьте, это не случайно! Это выбор международного жюри! Закрытого конкурса!

Санька вновь собрался отмахнуться, но Стив помешал…

– Гейл, дорогая, ты представляешь, что я только что узнал от наших друзей? – Неожиданным «призом», с широчайшей улыбкой возникая, спрашивает он. Гейл с интересом широко открывает глаза. – Помнишь, мы с тобой вчера на концерте русской группы «Хот раша фингерс» были? – спрашивает он. Девушка кивает. – Знаешь, кто это были? Угадай!

– Кто?

– Да вот, они же! – С улыбкой на лице кричит Стив, указывая вокруг себя. – И Алекс, и Вениамин, и…

– Сэм Вайншток, – вовремя подсказывает Сёма. – Промоушен-директор, к вашим услугам. Можно просто Сёма.

– Не может быть! – обрадовано восклицает Гейл. – И вы, Алекс, тоже там были?

– Да, – мнётся Смирнов. – Экспромт получился… Моя бывшая группа.

– Почему бывшая? – обижается Венька. – Самая настоящая! Вам понравилось? – спрашивает девушку. – Как мы звучали?

– Ещё как! – восклицает она. – Правда-правда! А я смотрю, и не могу понять, кого вы мне напоминаете…

– Они в париках были, – замечает продюсер Вайншток. – И цвет, и модель я сам выбирал. Чтобы ярко, стильно. Эминем отдыхает…

– Мне действительно понравилось, – говорит девушка. – Особенно вот эта мелодия. – Напевает её… Мягкое меццо-сопрано приятно вписывается в лесной антураж. Тему тут же голосом подхватывает и фронтмен группы Вениамин. Остальные с заметным удовольствием вслушиваются в мелодию.

Дружески хлопая Смирнова по плечу, Венька рекламирует друга, хвастает:

– Да, классно! Это одна из Санькиных старых вещей! Он у нас главный сочинитель! Маэстро!

Кабинка дёрнулась, Гейл прошла вперёд, за ней и Смирнов. Стива Венька предусмотрительно придержал. Троица прошла в дальнюю часть кабинки – только для баланса, села в кресла… Поехали…

– О, это хит! Очень большой хит! – стараясь унять разрастающееся недовольство вниманием Гейл не к нему, Стиву, а к Смирнову, наигранно дружески заявляет русским друзьям Гладстон-младший. – Я ещё вчера об этом сказал Гейл! Если хотите, я договорюсь с любой американской студией звукозаписи.

– Послушай, Стив, у тебя с Гейл что? – совершенно вразрез, приступил к реализации своего плана Венька. Английский у Веньки довольно корявый, но Стив его понимает. Удивлённо таращит глаза…

– В каком смысле? – машинально переспрашивает Стив, и немедленно отгораживается. – Это мое личное дело. Вторжение в личную жизнь…

– Нет, – с заботой и участием перебивает Венька. – И наше дело. У них ведь любовь…

У Стива напрягается лицо.

– У кого? Как любовь? – наконец спрашивает он.

В ответ слышит и грустный, и вместе с тем восхищённый голос продюсера:

– Да, дорогой Стив. Большая любовь! У Алекса и Гейл.

– ?!

Да-да, именно так, немо зависла реакция Стива, как заглюченный компьютер. Нормальное дело! Обычное! У американцев, да и остальных наверное обитателей разных частей Света и регионов Земли нет такой суровой жизненной подготовки, как у россиян, особенно в последние годы, даже от такой малости Стив бледнеет, закатывает глаза…

– Стой-стой-стой! Погоди! Ты главное держи себя в руках, – приходит на выручку сердобольный Венька. – Не раскисай. Не ты первый, не ты последний. Я-то, откровенно говоря, думал, что она меня выберет…

Семён Маркович неожиданно сильно обижается.

– Почему это тебя? – сдерживая и гнев, и тон, переспрашивает. – У меня тоже шансы были. – Шипит он. – Даже больше шансов. У меня ведь, как-никак, недвижимость в Австралии кое-какая, сбережения…

– А возраст? – так же тихо, чтобы Гейл со Смирновым не слышали, парирует Венька. – Забыл?

Они похоже совсем забыли про своего соперника Стива.

– А что возраст, что возраст? – возмущённо ахает продюсер Вайншток. – Я знаю массу достойных мужей, которые женятся и в восемьдесят лет, ещё и детей рожают.

– От кого?

Стив в ужасе переводит взгляд с одного на другого, и обратно…

– От их, молодожёнов! – уверенно заявляет продюсер.

– Ты не молодожён, – с юношеской наглой непосредственностью, свойственной молодому поколению, парирует Венька. – Я для неё лучше. Я моложе. Я орёл!

– Простите, я ничего не понимаю… – приходя в себя, сглатывая, нервно перебивает Стив. – Одну минуту! По-моему, вы только что с ней знакомились. Я же видел! Вы же не знакомы были!

– Стив! Стив, старина! – со вздохом Венька обнимает друга. – Брат ты наш по несчастью! Женщины они… Понимаешь? – вертит перед носом Стива пальцем. – Сплошные тайны и загадки. Живешь с ней всю жизнь, живёшь… А потом оказывается, что у нее трое детей в этой… в Закидонске.

– Где?

– Не важно.

Стив потрясён и полностью потерян.

Теперь ему на выручку приходит уже Семён Маркович.

– Стив, поверьте мне, опытному… эээ… человеку. Всё в жизни проходит. И это пройдёт. Забудь! Мы тебе такую невесту в России найдем, пальчики оближешь… эээ… закачаешься!

– В России? – как загипнотизированный, эхом переспрашивает Стив.

– Конечно! А где ж ещё? Только в России, – поддакивает Венька.

Вайншток, как профессиональный тамада, угадывая срочную «перемену блюд» за столом, в данном случае в разговоре, ловко сбросил с плеча бесполезный до этого момента тинейджерский рюкзак, достал из него полулитровую плоскую флягу из белого металла, крутанул её в руке, как шейкер, прислушался к отзвукам благодарно взволновавшейся жидкости, на русском языке с чувством продекламировал:

И звон из ящика был сладок, и каждый понял:

«Есть, порядок!» И подтвердил Марковский: «Есть!»

– Извините, я не понимаю… – по-английски, обиженно заметил Стив.

– Жаль, это Евтушенко! – отвинчивая пробку, вновь переходя на английский, огорчается Сёма. – На вот, хлебни. Русская водка. «Немирофф». Но тоже хороша. Помогает. Выпей, а потом резко махни рукой: мол, умерла, так умерла. Извини, Стив, за дурной каламбур. Это поговорка у нас такая… Забудь, в общем!

Стив машинально прикладывается к горлышку. Веня, наблюдая за глотательным рефлексом Стива, ревниво замечает продюсеру по-русски:

– Ты смотри, щас всё выпьет…Эй, эй… Это не кока-кола.

– Веня, не мешай человеку, видишь, мальчик расстроился… Главное, дело сделано, и без рук!

– Ну так, БДТ.

– Ага. КВН.

– Красиво, да? – задумчиво в это время спрашивает Гейл у Смирнова, указывая на проплывающие под ними верхушки деревьев. – И страшно…

Смирнов с любопытством заглядывает вниз, кивает головой, да, красиво…

– У нас дома тоже очень красиво, – но с последним молодецки не соглашается – чего страшного? Здесь же надёжно всё. Швеция, – говорит он.

Гейл неопределённо качает головой…

– Высоко… Но правда красиво…

– Да! – поддакивает Санька, мучительно размышляя, как бы ему так удачно и естественным образом перейти к выполнению «важного» задания, и вдруг, слышит:

– А как там… эээ… ваш музыкант Тимо… ффе-ев… – с запинкой спрашивает она. – Евгений, кажется, трубач? Хороший музыкант, кстати…

Сама спросила! Опередила. И лицо её при этом порозовело, или это солнечный луч Гейл высветил… Санька заметил это, но мелькнувшую ревность пинком загнал в дальний угол сознания. Как хоккеист «лишнюю» шайбу с поля… Угадала она или подслушала, или… Наверное – или. И в самом деле, не о старшине спросила, не о Кобзеве с Трушкиным, или о дирижёре, на худой конец, а о Тимофееве…

– Кстати, он же вам привет передал! – обрадовался Санька подсказке. В поисках привета энергично захлопал себя по карманам. – Хороший трубач. Лучший! – он видел, девушка слушала внимательно, чуть прикрыв глаза и с полуулыбкой. – Он двойное стаккато у нас запросто играет, да… Высшее музыкальное образование! Настоящий джазист! – почти светясь, обрадовано тараторил Санька. Как всё же легко хвалить не себя, а других, друга, пусть и товарища. Тем более, что Санька совсем не врал, он говорил правду, и это радовало. Женька достоин её был. Не он, Смирнов, а Женька Тимофеев, прапорщик, трубач. – Хороший парень. Вот такой… – Смирнов даже большой палец в правом кулаке показал. – А техника?!.. Вы видели. – Разглаживая рукой, протягивает ей несколько сложенных листков бумаги, изрядно помятых. – Вот, извините, помялись. – С намёком на происшествие с задержанием.

– Это мне? – вновь приятно розовея, спрашивает девушка. – Что это? – торопливо разворачивает листы, быстро пробегает глазами несколько строчек… Отрывается от чтения, пряча радость, восторг и удивление, спрашивает Смирнова… А какие глаза вдруг распахнулись! Огромные, глубокие, восторженные, замечает Санька. А голос какой! Бархатный! нежный!.. Такой красивой он её ещё не видел. – Что это? Это он написал? Мне?.. – спрашивает девушка. – «Теперь я в Вашей доброй воле…» Как это? Я не понимаю.

– А, это Пушкин! – подхватывает романтическую тональность её настроения Санька. – Но это не важно. Важно, что Евгений к вам то же самое чувствует. Любит, значит, вот и… И дальше там ещё есть… Вы прочтите.

Девушка этого уже не слышит. Она торопливо вчитывается в строчки… По её лицу, как порывы ласкового ветра по мягкой траве, едва заметно пробегают отзвуки тайной радости и восторга. Чуть подрагивают брови, иногда губы, порозовели щёки, зарделись мочки ушей… Подрагивают листки, и пальцы… Несколько раз Гейл вернулась глазами к каким-то предыдущим строчкам, задержалась на них, не то вслушиваясь, не то с чем-то сравнивая… Санька Смирнов хорошо всё это видел. Видел и любовался. И тоже улыбался… радовался за Тимоху. Одну за другой, она прочла страницы послания… Мечтательно замерла, глядя куда-то в пространство… Санька видел улыбку на её лице. Какая она всё же красивая, думал он, намного красивее, чем была там, в Москве… Воздух, наверное, здесь такой волшебный, или Тимохино послание зацепило. Прейдя наконец в себя, Гейл коротко вздохнула, прижала письмо к груди, потом быстро сложила листки, помедлила – вернуть или оставить – оставила у себя… На лице застыла мечтательная улыбка. Правда, часть улыбки, как верхушка чувств. Это уже Санька отлично понимал. У Тимохи есть шанс.

– Я и не ожидала, что он… такой… – неопределённо покачав головой, с улыбкой восхищённо произнесла она, поворачиваясь к Смирнову. – Жаль что… – в голосе мелькнули грустные нотки, она запнулась, но Санька понял.

– Что не он сам? Или…

– Да, – мягко остановила Гейл. – Хорошо бы, если бы… и он… – девушка опять запнулась, ещё сильнее покраснела, но справилась, – всё это видел… – всё ещё смущаясь, указала за пределы кабины. – Вместе с нами…

– Ещё бы! Конечно! – отлично понимая, что она хотела сказать, энергично поддержал Санька. – Очень красиво. У нас в Москве такого нет…

Тяжела порой бывает ноша почтальона… Ой, тяжела!

Их даже, рассказывают, казнили раньше за плохие вести. Да. И в пианистов, кстати, бывало, стреляли… Дураки были! Тёмные люди! Не понимали. Не знали, что и радость, оказывается, которая такая и не тебе, тоже может быть тяжёлой. Смирнов бы сейчас с удовольствием поменялся с Тимофеевым местами. Видя её глаза, улыбку, слыша её голос, которые такие и не тебе, бодрости не прибавляли. Смирнову бороться с собой приходилось. Пусть и с белой, но завистью. Он угадывал это, и страдал. Не в плохом смысле, конечно, страдал, в хорошем, но, всё же… ох, тяжело. Тяжело быть этим… посланцем, проводником, чипом… Не зря, кстати, сведущие люди говорят, что провода и ретрансляторы без принудительного охлаждения в работе быстро перегреваются. Естественно. Попробуйте-ка пропустить через себя столько чужой энергии и эмоций, не так нагреетесь, сгореть можно. Санька сейчас был около того… И ему нужна была срочная охлаждающая вентиляция.

Пошире приоткрыв верхнюю створку окна, Санька высунул разгорячённое лицо под обдувающий прохладный ветерок… И в ту же минуту, за спинами Саньки и Гейл, в дальней части кабинки послышалось не стройное, но с чувством, громкое пение:

 
Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны…
Выплывают расписные…
 

Гейл со Смирновым в изумлении обернулись… Венька и продюсер с обеих сторон обняв Стива, дружно и самозабвенно пели. На русском языке, конечно. На нём! Как в театре пели на галёрке. Как на хорах. Особенно выделялся голос Стива, высокий, крикливый, и с акцентом. С опозданием и энергично подхватывал он окончания непонятных для него русских слов, коверкал их, переставлял звуки местами, безбожно интонировал и «смазывал» ритм, сверкал глазами, к тому же дирижировал обеими руками. Семён Маркович, помогал ему и со словами, и с окончаниями слов, размахивал перед лицом блестящей фляжкой. Время от времени они по очереди прикладывались к её горлышку… Мужчины были серьёзно на «взводе». Как, когда успели? Не важно! Интернациональное трио пело пьяненько, но широко, громко и от души, – это главное. Вполне по-русски всё, хоть и в Швеции.

Да, именно там, в Швеции.

А в России в это время… Ооо…

Музыкантов известного нам военного оркестра в России подняли по тревоге в начале первого часа ночи. «Ту-ту-ту, ру-ту-ту…» Есть такого рода в армии «занятная» команда. Трах-тарарах называется. Тревога. По квартирам военнослужащих истошно звонят телефоны, во дворах тарахтят двигателями армейские машины, громко хлопают двери подъездов, звонят или пятками сапог стучат в двери солдаты посыльные… В такой момент, уж если не весь дом, то подъезд точно знает, что в некой воинской части объявлена тревога. Для посыльных развлечение, для ушлых женатиков часто и инсценировка, чтобы к любовнице лишний раз сгонять, для остальных – прерванный сон, возможно и ещё кое что прерванное, из разделов «камасутры», например, но… Тревога. Срочный сбор в подразделении. Естественно – с зачётом по времени. Всё только бегом, на ходу застёгиваясь, жуя «тревожный» бутерброд…

Именно таким образом, сонных ещё, и недовольных от этого, собрали музыкантов в своей воинской части. Только музыкантов. Сроки выполнения команды «тревога», принимал сам командир полка полковник Золотарёв. В чём ничего особенного не было, обычное явление. Он на всех полковых тревогах присутствовал. Полковник, подтянутый, на сколько возможно в его возрасте, собранный – что характерно, и немногословный – что обычно, с острасткой – привычно! – сверкая глазами, молча посматривал на свои наручные часы, наблюдал срочное построение оркестра на плацу. Кроме него, были ещё несколько офицеров, но они стояли в сторонке, в тени, руки за спины, только наблюдали, в «тревожной» кутерьме не участвовали. Так обычно поступают «наблюдатели-посредники» из дивизии, например, или просто «назначенные» для этого штабники. С одним лишь отличием, на них не было ни положенных в таких случаях противогазов в сумках через плечо, ни командирских планшеток с плащ-накидкой, ни пистолетной кобуры, не говоря уж про последнего. Всё это намётанным взглядом музыканты мгновенно просекли, отметили, и… недоумевали. Если откровенно, сердились ночному сбору – прерванному сну. Что для военнослужащих очень важно, особенно для музыкантов.

Причины срочного сбора ни дирижёр оркестра подполковник Запорожец, ни старшина оркестра, старший прапорщик Хайченко не знали. Вообще. А больше спрашивать было и не у кого. Разве что у командира полка или у тех, которые в «тени». Шутка! Самую приемлемую версию – среди прочих – озвучил Генка Мальцев, тромбонист, он сказал: «Мужики, зуб даю, вечером по телику показывали награждение в Кремле президентом командующего нашими войсками. Значит, едем на банкет, «Туш» будем играть, красную икру кушать и «какавой» запивать». Из музыкантов мало кто смотрел поздний «новостной» выпуск, но версия про икру с какавой «прошла» сразу и «во всех чтениях», за малым исключением. Но это обычное явление. Оппозиционеры, как известно, есть везде, даже в оркестре могут быть… Но халтура на выезде, ещё и с халявной какавой примиряет со строчной побудкой, по крайней мере что-то компенсирует. Такие выезды по тревоге случались и раньше. Особенно часто почему-то в последние перестроечные годы, и всегда или ночью, или поздним вечером, что для музыкантов одно и то же. На разные «знаковые» награждения, с особо значимыми повышениями-назначениями… Где без «своего» оркестра – никак! Так и сейчас, наверное.

По команде, цепочкой, как десантники, навьюченные скарбом (инструментами, кофрами с парадной одеждой, тревожными чемоданчиками), «какава так какава», дружно прошли и расселись по местам в поданный автобус… Из-за руля на них выглядывало удивлённо-завистливое, не выспавшееся лицо солдата срочника, водителя, старшего сержанта. Парень глаза только успел промыть, а так… Тоже обычно. Тоже поднят по тревоге. В сопровождении двух автомашин «ВАИ» и двух гаишных, без лишних слов, в полном неведении, вскоре и тронулись… Долго ли, коротко ли ехали… Скорее долго, потому что под плавное покачивание музыканты даже успели заснуть… проснулись от громкой команды «чужого» полковника, на плацу он в тени стоял: «Та-ак, проснулись все! Выходим!»

Сказано – «проснулись», все проснулись! Сказано «вышли», – вышли!

Так же гуськом выбрались из автобуса и, к удивлению, оказались ни где-нибудь, а у трапа самолёта, у первого трапа, рядом с огромным двигателем, бочонком зависшим под крылом… Это! не хохма! чуваки! Пассажирский самолёт! Настоящий! Летим! Куда?! За каким?.. Ничего не понимая, переглядывались. Встали у трапа в очередь, вертели головами, ёжась от прохлады, переступали с ноги на ногу, раскрыв рты от удивления. Действительно, шок – это по-армейски! Среди ночи, в полутьме, уже в аэропорту «Шереметьево» – как оповещали яркие буквы – задом наперёд – на фронтоне здания, уже перед трапом самолёта, ещё и на прохладном ветру. Озноб, тут как тут! И никаких других пассажиров!! Оглядываясь по сторонам, по команде «заходим по одному», молча прогромыхали ботинками по гулким ступеням трапа… Вдохнули – тонкий парфюм специального дезодоранта в смеси с керосином, душный воздух в салоне, спотыкаясь послушно прошли, расселись по местам, куда указала рукой симпатичная стюардесса, и тот самый «чужой» офицер, с погонами полковника. Он ещё и прикрикнул: «Без разговоров, пожалуйста. Р-разговоры потом!» Вот тебе и… ещё и рот заткнули!

Мужики, куда это нас?! А я не согласен! Я домой хочу! А я в «тёмную» не играю! Ясно читалось на лицах музыкантов. У кого тревогой, у кого восторгом, хохмой, но у всех вопросом светились глаза. Вертелись, как на иголках сидя, с любопытством перебрасывались ничего не объясняющими фразами: или шутка это, чуваки, или розыгрыш; оглядывали салон, выглядывали в проход, словно ждали подсказки или имели другой вариант.

Полковник с дирижёром и старшиной коротко о чём-то переговорили у выхода, отсалютовали друг другу, полковник исчез, зато появилась симпатичная стюардесса, что приятным образом украсило серый интерьер ожидания, за ней правда появился дирижёр со старшиной, что диссонировало, они молча, каждый, шевеля губами один за другим прошли и пересчитали музыкантов по головам, сверили полученные цифры, и довольные результатом разошлись по местам. Дирижёр потирая руки, что говорило о серьёзной озадаченности подполковника, старшина пряча глаза, как мальчишка, неожиданно для себя приобщённый к «взрослым» тайнам.

Загорелось табло «Не курить, пристегните»… Засвистели, потом затарахтели двигатели…

– Точно, чуваки, не шутка. Действительно мы куда-то…

Самолёт прокатился вперёд… На секунду остановился, потом сорвался с места. За окнами побежали огни фонарей… вскоре они исчезли… Лайнер круто взмыл вверх…

Писец, полетели!

Музыканты смотрели на затылки дирижёра и старшины с тем же немым вопросом: «Ну, рожайте, в смысле поясните, варвары. Куда нас это… Ну!»

– Товарищ старшина?

– Ничего не знаю. Командировка! – Как ждал, поворачиваясь, грубо оборвал старшина. Что в переводе означало: отстаньте, ну! военная тайна!

Это ещё больше разожгло интерес. Не взирая на непогасшее табло, страсти закипели. Дебаты, то есть.

– А-а-а, я понял, – шутили так. – Это Санька. Да, нас к Саньке везут.

– Ага, он нам в Арабских Эмиратах халтуру нашел, – за шутками пряча тревогу, гадали музыканты, с опаской заглядывая в иллюминатор.

– Точно, очередная свадьба арабского шейха, наверное, или его родственников… Ага!

– Нет, его любимого осла свадьба, – грустно замечает усохший от тоски Тимофеев. У него и юмор – заметили? – стал «дохлый». Глаза горят, а юмор дохлый. Парадокс. Совсем сдал, бедняга!

– Не осла, Жека, там на ослах не ездят, а верблюда, – парирует рыжий Генка Мальцев.

– А мне по барабану… главное, туда летим, – думая о чём-то своём, замечает Тимофеев.

– Нет, тогда бы мы летели не на Запад, а на Юг – если в Эмираты. Или на Север, если в Скандинавию. – Вслух продолжает размышлять Генка, тромбонист.

– А на Север, это куда? – крутит головой Лёнька Чепиков.

– А я знаю?! Я в облаках не ориентируюсь. Тц-ц, – Мальцев с сожалением разводит руками. – Не «псиса».

– Точно, не селезень… – c удовольствием поддевает язва Кобзев.

– И это видно… – тут же закрепляет мысль Трушкин.

Мальцев шутливо замахивается… Как от прилетевшего дара, Трушкин «киношно» кривит лицо, валится с сиденья… О! О!.. Шутники! Комики. Им бы пантомимы где показывать… Они и показывают.

Обычное в оркестре явление: пикировка вперемежку с пантомимами. Артисты тебе выискались юмористы.

– Ой, а сами-то вы, сами… – надувает губы Мальцев, и обиженно отворачивается к окну, бурчит. – Тоже мне, плейбои нашлись. – И тут же оживает, будто ложку мёда во рту почувствовал, увидев появившуюся в проходе стюардессу. – А вот и наша Оленька. Оленька-а!.. – Машет ей руками, как желанному такси в ночной, поздний час. – Мы здесь.

– Эй-эй, салага, не маши руками, не раскачивай самолет, не то, чего доброго, не долетим из-за тебя, упадем. – Преувеличенно пугается Фокин.

– Слушайте сюда, чуваки. – Философствует Кобзев, гипнотизируя взглядом медленно продвигающуюся по салону – от бедра! – стюардессу с прохладительными напитки на подносе. – Смените лица. Мы, короли военного джаза, летим в Европу на гастроли, – не гундеть и не стонать. Понятно? Кто против, может сразу же выходить, тут вот, не дожидаясь посадки.

– Я не против.

– И я не возражаю. Даже наоборот… Покатаемся. Только я Таньке своей дома не успел сказать… беспокоится будет.

– Так и я не сказал…

– И я…

– Кто ж знал.

– Я вообще думал, куда-нибудь на правительственный концерт какой едем…

– Или на дачу…

– Ёшь твою в корень… Девушка, – в который раз музыканты останавливают проходящую мимо стюардессу. – А мы точно летим в Стокгольм, мы не спим, нет? – Это коллективный вопрос общего вида, есть и частные.

– Ущипните меня, Оленька, пожалуйста, вот здесь… – Кобзев, мечтательно закатывая глазки, протягивает руку стюардессе, случайно касаясь её бедра, указывает на своё предплечье. – Тут вот…

– Нет, вы не спите, – улыбается шутке молодая девушка, решительно отводит руку страдальца. – И щипать вас не нужно. А летим мы точно в Стокгольм, как и положено. Я вам это уже говорила. Принести вам воды?

– Нет, воды больше не надо, Оленька, спасибо. А можно с вами поближе познакомиться?

– Можно, но не нужно… – привычно отвечает девушка.

– А если наоборот: не нужно, но можно?

– Все равно не нужно… – стоит на своем Оленька, кивает головой в знак окончания разговора, и уходит по проходу, покачивая бедрами, провожаемая, она чувствует это, восхищенно-унылыми взглядами лучших сынов отечества, музыкантов то бишь.

– Аааа… – нежным глиссандо, звучит ей вдогонку коллективный легкий, едва слышный стон.

И опять о главном:

– Ну, орел, Смирнов, ну, чуваки, продюсер… В такую даль нас потащил. Вот повезло.

– А я и денег с собой не взял, не успел.

– А они у тебя есть?

– Нету, но я бы занял…

– У кого, у тещи что ли?

– Не важно… У тебя, например.

– У меня? Откуда? Я тоже без денег.

– Чуваки, старшина сказал, прилетим на место, выдам суточные.

– В рублях он тебе выдаст в том Стокгольме, я знаю… – кривится Кобзев.

– Ты что, на кой они мне там нужны, рубли твои.

– А где он тебе те доллары там возьмет? И сколько их там будет?

– Хор-роший вопрос, господа музыканты… Константин Саныч, а, Константин Саныч…

Все хотели знать: где то место, где выдадут те суточные, сколько их, этих суточных, там будет… На банку пива-то хоть хватит шикануть на людях или нет? И в каких УЕ они будут, читалось в глазах музыкантов.

– А, правда, товарищ старшина, – цеплялись к старшине, – а, сколько нам суточных положено… за границу ведь летим, а?

– Сколько положено, столько и выдам, – бурчит старшина, морщась от подступающей тошноты в желудке. Ага, понимали музыканты, не в настроении старшина, или высоты боится, или съел что-то поганое, – отступали. Ничего, придёт время, сам просить будет: распишись да распишись в ведомости, там и посмотрим. И снова принимались судачить о главном:

– А хорошо бы было, если бы Санька нас на долги страны обменял. На все, скопом. Лет на десять, а! Вот было б здорово…

– Ага, на очередного олигарха или на крутого какого разведчика.

– А я не возражаю, мне без разницы… Лишь бы, наконец, деньжат заработать!

– Вы тут кончайте давайте… – привстав, с опаской оглядывая салон, привычно одёргивает музыкантов старшина. – Без агитаций, тут мне, пожалуйста! Вы не дома здесь, Кобзев, понимаешь… – И с горькой укоризной добавляет, как неисправимым двоечникам. – Вы о чем-нибудь достойном наконец, хоть раз, можете на людях поговорить, нет?

Конечно можем, пожимают плечами музыканты:

– А стюардессы ничего себе здесь, да? Фигуристые. Правда, товарищ старший прапорщик?

– Особенно наша, Оленька.

– Можно бы и помоложе, – с расчётом на слух старшины, диспутирует Чепиков.

– А мне это и не важно, чуваки… Важен процесс… – глубокомысленно заявляет Трушкин, и все смотрят на старшего прапорщика: как он?

Константин Саныч с безнадежной миной укоризненно хмыкает, и отворачивается к замутнённому светофильтром окну. Так и знал, говорил его вид, бесполезно с ними о великом и вечном, шалопаи ещё…