Текст книги "Аллегро"

Нащёлкались от души. Две или три фотоплёнки отстреляли.

Оркестр потом снова играл. Как прощальную песню пел… От «Встречного» марша, до «Утро красит, нежным цветом…». «…Кипучая, могучая, никем не победимая, страна моя, Москва моя, ты самая…», и тэ дэ.

Всё получилось здорово, и не по-армейски мило.

И… Гейл ушла.

Да, ушла! Уш-шла…Уш-ш…

Часть II

Не ждали, не гадали, а такую неожиданно мощную эмоциональную встряску музыканты получили с её появлением, ни один заокеанский триллер в красках не потянет, ещё больший удар пережили с её отъездом… Некоторые вообще не пережили. Тимофеев, например. Он не мог понять, – для него сцена опустела, занавес упал, поезд ушёл… Тю-тю, она уехала! У-е-ха-ла! У-е… ха… ла…

Нет! В тот же день, даже не день, а в ту же минуту, когда она уходила – след её ещё не простыл, как и следы сапог командования полка, Тимоха вылетел за ними, за дверь репетиционного класса… Не отпрашиваясь… Представляете? Как можно?! В нарушение устава! Подполковник Запорожец рот в изумлении от такой бестактности открыл, но тоже был похоже расстроен, дал неожиданную команду: «Перерыв». Музыканты – кто – куда – высыпали за дверь… Не кто куда, конечно, а… В курилку, естественно.

Нет-нет, не в свою, в другую, которая в штабе полка. Там всегда чисто, светло, культурно, офицеры в основном. Одно плохо: запросто там можно было во внеплановый наряд по полку попасть: начштаба именно там, в офицерской «курилке», музыкантов контрактников часто подлавливал, как без дела шатающихся. Зато другое было прекрасным: наглые срочники – как мухи! – не досаждали вопросами «ну дайте, товарищ прапорщик, докурить, а, дайте?» Тем не менее, Трушкин, Мальцев и Кобзев отделились, пошли в другую сторону. Совсем в другую. Необходимо было переговорить без заинтересованных ушей и разных советчиков. Двинулись они в солдатскую. Она на том же этаже располагалась, что и оркестровый класс, только через солдатскую казарму перейти и всё, и спускаться на другой этаж, как остальным, не нужно. В этом был и второй резон: экономия времени и отсутствие советчиков.

Опуская отличие штабного туалета вместе с её курительной комнатой от солдатского санузла, отметим просто, как трёхзвёздочный отель от заезжей, близкой к банкротству гостиницы, где-нибудь, например, условно говоря, в районе города Вышний Волочек, что на трассе Москва – Санкт-Петербург. Всё необходимое есть, но… очень, мягко говоря, всё аскетично, более чем скромно.

Лёва Трушкин, Мальцев и Сашка Кобзев так были взволнованы последними в их жизни событиями, что и специфический воздух казармы второй роты не заметили, как и обрадованные взгляды срочников, бесцельно болтающихся по казарме. Музыкантов срочники засекли сразу же… Не один только дневальный, который на всякий случай выпрямился возле тумбочки, но и остальные солдаты. Для них появилась неожиданная возможность – покурить, докурить, стрельнуть… Или просто «подышать» рядом.

Практически не заметив вялое приветствие дневального, машинально «клюнули» головами, троица музыкантов контрактников быстро прошла мимо дверей канцелярии роты, ружпарка, бытовой комнаты, толкнули дверь в туалет… Ф-фу-у-у… ты, ну-ты! Оказались в так называемой солдатской курительной комнате. Сама по себе комната большая, но пустая, противно-гнусной окраски, таким же противным и запахом, гулкая, бетонная, без окон и вентиляции. Это что б жизнь солдату мёдом наверное не казалась, то есть всё по уставу. Главное, в центре комнаты присутствовала ополоиненная железная, когда-то двухсотлитровая бочка, выкрашенная в ярко-красный цвет, что, надо понимать, является теперь урной, с двумя приваренными по бокам массивными ручками, на четверть заполненная противопожарным песком. Обычным строительным, грязно-серым. Здесь же и бесчисленное количество раз ремонтировавшиеся двери: одна – вход-выход, другая – в туалет, – в противоположной от входа стороне, в углу. С появлением нечаянных «доноров», входные двери стали хлопать чаще и энергичней. Срочников роты неудержимо потянуло в туалет.

Всё это музыканты прапорщики, конечно же, заметили, но возвращаться было поздно.

– Вы засекли, – наблюдая, как Кобзев с Мальцевым прикуривают от его зажигалки, спросил Трушкин. – Тимоха похоже всерьёз на грабли наступил, да? – Прикурил сам, сладко пыхнул дымком. – Действительно писец парню пришёл, спёкся.

– Какие грабли, ты о чём? – машинально отмечая быстро заполняющееся срочниками безрадостное пространство «курительной комнаты», Кобзев вздохнул, подумал, не нужно было сюда приходить, но понимал, в отличие от его товарищей музыкантов, солдат интересовать могло лишь курево. Размышлял пока над проблемой: как и чем другу помочь.

Прервал солдат срочник, большой и панибратски развязный. «Старик», видать, или наглый уже «салага». Скорее всего салага, машинально отметил Кобзев…

– Товарищи прапорщики, не найдётся у вас, случайно, сигаретки покурить, а? – вроде бы смущаясь, но с напором, спросил он, заглядывая Трушкину в глаза.

Все трое коротко глянули на стрелка…

– Оставим… – почти в голос ответили прапорщики. – Потом.

– Спасибо! Я подожду, – обрадовано кивнул срочник, справедливо рассчитывая уже быть может на три окурка. Втягивая носом свежий сигаретный дымок, спиной, вразвалку отошёл. Встал поодаль, охранно косясь по сторонам. Давая остальным понять, что опоздали, салаги, здесь всё зобито, всё схвачено, моё.

Становилось шумно. В комнату, хлопая дверями, один за другим входили и выходили срочники. Не просто входили, кто влетал, чтоб не опоздать, другие гурьбой шумно вваливались… С интересом оглядывали прапорщиков, главным образом сигареты в их руках, натыкались на металлический взгляд застолбившего курево амбала-срочника, уже группу за его спиной срочников, втягивали носом воздух, шоркали подошвами сапог. Покружив по комнате выходили, вновь возвращались…

– Я вначале думал, это трёп, так, обычная хохма, оказывается нет. – Трушкин продолжил развивать друзьям свою мысль. – Видели, как Женька куда-то сразу рванул? – Во-от! Вы думаете живот схватило? Нет. Я всё понял, сразу просёк: за ней он рванул… За ней.

– Ну! – неопределённо пыхнул дымом Мальцев. – Ничего удивительного.

Кобзев молчал. Крутил в пальцах зажжённую сигарету, думал.

– Не веришь? – обращаясь похоже к одному только Кобзеву, спросил Трушкин, и предложил. – Спорнём? – Но Кобзев и на это не поддался, не отреагировал. – Правильно, – по своему понял Трушкин. – Проспоришь. Я бы, например, тоже с удовольствием с ней в любовь поиграл… А что? Запросто…

Их беседу вновь кто-то попытался прервать. Но тот, ожидающий, крупнотелый срочник, грубо остановил стрелка: «Всё-всё, опоздал. Зобито тебе сказали, сал-лага, вставай в очередь».

Прапорщики покосились на внушительную уже группу ожидающих…

– Ничего не скажешь, весьма приятная девушка, – согласился и Мальцев. – Слов нет. Красавица.

– Вот-вот! – оживился Трушкин поддержке. – Причём, не простая, заметьте, девушка, а офицер, лейтенант! К тому же из военного блока НАТО! Морской десант! Из Европы!.. Убойный секс-набор, мужики, да? Эт-то, что-то!.. Меня это сильно, например, возбуждает… Да-да! Даже не ожидал такого… Представляете, её бы, да на высоком патриотическом ладе, да на широкой кровати, под Первый концерт Чайковского, и чтоб она обязательно в своём берете, с нашивками… И в сапогах на шпильках!.. Это… смак.

Слушайте, интересно, а какое у неё бельё, а? Полный писец! Только подумаю, у меня уже член колом стоит. А!.. Как вы?.. Я бы с удовольствием… В этом я Тимоху понимаю. Правильно, чувак, действует. Всё надо в жизни попробовать. У меня, например, – представляете, мне почти тридцать лет, чуваки, считай старик уже, а ни одной любовницы не было с офицерскими погонами. Тем более из блока НАТО!! Ни одной!.. Это кошмар! Катастрофа! Сколько в жизни потерял! Ой, ёй-ёй! Ужас! Надо восполнить пробел. Как думаете? – Кобзев и Мальцев не перебивая курили, время от времени поглядывали на Трушкина, слушали, старались понять, что это Лёва разошёлся, хохмит или серьёзно говорит.

Монолог снова неосторожно перебивается кем-то очередным стрелком…

– Товарищи прапорщики, извините, а… – только это и успевает произнести срочник, но контролирующая группа грубо оттесняет его от курящих: «Щас как по соплям… Топай отсюда, молодой… Зобито всё, тебе сказали, опоздал…»

Трушкин не обращал внимания, не сбивался с мысли.

– Интересно, а как она в постели? – продолжал он с жаром. – Как вы думаете, а? Лучше наших, нет? Я слыхал, что вообще никак, холодные… Врут, наверное? Я думаю врут. Американка, как-никак! Офицерша, в длительной командировке, и всё такое… А? – Помолчал, перебирая для себя варианты, потом решительно махнул рукой. – Нет, пожалуй, не стоит. Не наша она, не местная… Не дай бог влюбится… Тогда кранты.

Группа ожидающих докурить придвинулась почти вплотную, давая понять, что пора бы и поделиться, если обещали. Трушкин кивнул через плечо:

– Щас-щас, сказали же… На… – и первым отдал недокуренную сигарету. Так же поступили и Кобзев с Мальцевым. Большая группа ожидающих с радостными выкриками тут же разделилась на три укрупнившиеся группы, ещё чаще захлопали двери…

– Нет, я думаю, не надо связываться. – Продолжил Трушкин. – Проблемы начнутся… Это ж, не с соседней улицей, или даже с пригородом конфликт развязать, это ж с другим государством… А они «надо» нам – международные проблемы? Нет, конечно! Как думаете? – Кобзев с Мальцевым оглядывались по сторонам. – Вот и я так думаю… – сам себе подтвердил Трушкин. – Зря Тимоха побежал… А как хорошо раньше было!.. Это ты накаркал!.. – упрекнул он Кобзева. – Глядя на холостяка, и нас на подвиги тянуло… Это же нам, мужикам, и физически, и биологически необходимо, – я читал. Даже если собаку, например, на охоту пару раз не выведешь, на озеро, на уток, она запросто, говорят, нюх теряет, предназначение своё утрачивает… Да! Научно доказанный факт. Представляете? Так и мы, мужики! Сильная штука народная мудрость. Тем более научная. И нам нельзя нюх терять, предназначение мужское… Так нет? И вопрос. Большой вопрос: если Тимоха вдруг женится, куда мы девок водить будем, а? Куда? Где пустую хату задаром найдёшь? Нигде. Я не согласен…

В распахнувшихся в очередной раз дверях возникает расстроенный Женька Тимофеев. Лицо бледное, помятое, взгляд напряжён, губы сжаты, движения рук резкие…

– Вы здесь! – обрадовано восклицает он. – А я вас ищу… – и сразу сникает. – Представляете, я её не догнал. – В сердцах хватается за голову. – Надо было мне на КПП сразу бежать, а я в штаб, дурак… Думал, она туда пошла, туда… а она нет, сразу на КПП, – там машина её стояла… Всё, уехала… Всё!

– Ну правильно, – подхватывает Трушкин. – Всё, значит. Махни рукой. Не переживай. Уехала она. А как же? Она же в командировке, дела у неё. А ты как хотел? Ей в Европу надо, к своим.

– Да подожди ты, заглохни! – Кобзев грубо обрывает Трушкина. – Достал уже своими проповедями. Трахальшик дев старых.

– О! – изумился Лёва. – А сам-то, сам-то… Сам такой.

– Поэтому и помолчи, если не понимаешь, – отбрил Кобзев и даже отвернулся от него. Лёва надул губы. – Женька, ты и вправду за ней бегал, да? – участливо спрашивает Кобзев. – Ты действительно-действительно влюбился, да? Окончательно? Не хохма?

Мог бы и не спрашивать, это итак всё по Тимохе видно было, но Александр давал другу одуматься, придти в себя.

– Конечно, за ней! – ответил тот. – А как же!.. Это же она. Она!

– Кто она? Почему она? Она же не наша, она случайно здесь, Женька! Может ты ошибся?

Кобзев сознательно бередил Женькину душевную рану.

– Да как ошибся, вы что, ребята! – стонал Тимофеев. – Это она, чуваки! Я же говорил, я знал: как увижу… Всё! Женюсь! Это она! Я увидел. Всё!

Только сейчас все стали понимать: Тимофеев не шутит, для него это серьёзно, это без хохм. Не обычный флирт, не обычное любовное приключение.

– Кстати, а я его понимаю, – высказался Мальцев. – И поддерживаю. Время значит пришло. Ему помочь надо, а не о холостяцкой квартире думать. – Генка осуждающе глянул на Трушкина.

– А что я такого сказал? – тут же от своего предыдущего отказался Лёва, миролюбиво пожал плечами. – Я тоже «за»! Пусть женится. Я тамадой буду…

– Это мы ещё посмотрим, – кольнул Кобзев.

– Ну чего ты злишься, Шура? Уж и пошутить человеку нельзя. – Примирительно заглядывал в глаза Трушкин.

– Головой прежде думай.

– Ладно, головой теперь буду. Извините, подлеца, у меня характер такой, знаете же…

Кто-то из срочников воспользовался странным состоянием вновь вошедшего музыканта:

– Товарищ прапорщик, а у вас не найдётся, случайно, лишней сигаретки?

Тимофеев машинально кивнул головой, достал пачку сигарет, не глядя протянул солдату. Тот вежливо принял её, задержал в руке, не веря ещё удаче, удивлённо поднял глаза, видя, что «товарищ прапорщик» уже отвернулся от него, получается, всю отдал – небывалый случай! – солдат зажал пачку в руке и рванул на выход… Шустро рванул, но… Не тут-то было! Вокруг бдили. Его тут же поймали, задержали… Силовым методом, не взирая на намеренно отчаянные крики и вопли «счастливчика», произвели изъятие и немедленный делёж… Оставили его с пустой пачкой и поломанной сигаретой.

– Но она же уехала!.. Уехала! – ничего не замечая вокруг, как в бреду, одно и тоже повторял Тимофеев. – Как же я упустил её, как? Мне нужно было догнать её, догнать… Обязательно поговорить с ней, увидеть… А она уехала… Всё! Что мне делать? Что? Санёк, Лёва, Генка?

Друзья смотрели на Женьку с тревогой, жалостью и сочувствием, как на больного. Единственным, кто сейчас конструктивно и без эмоций здесь мыслил, был Кобзев.

– Она вроде говорила, что улетает… А когда? Не помните? – спросил он. Друзья не помнили, отрицательно качали головами. – Где она уже была, зачем прилетала, где она завтра будет… Кто знает? – наседая, спрашивал Кобзев, и сам вдруг ответил. – Я знаю!

– Ну! – ахнул Тимофеев. – Где?

Снисходительно оглядев друзей, Кобзев спокойно ответил:

– Воспиталка наша знает, полковник Ульяшов. Вот кто!

– О! – повисло общее восклицание.

– Полковник?! – переспросил Мальцев. – А что, да… – восхитился Генка. – Молоток, Сашка! Ульяшов вполне может знать… Вполне.

– Значит, идём к полковнику. Только туда, – высказал решение Кобзев.

– А занятия? – в голос воскликнули Мальцев с Трушкиным…

Эх, чуть не забыли про занятия, да, это серьёзно. Но решение Женькиных проблем было естественно важнее… На парне лица нет, того и гляди с ума сойдёт или заикой станет.

– Скажете дирижёру, что мы с Тимохой в санчасть, – как всегда нашёлся Кобзев. – С температурой пошли.

В очередной раз громко бабахнула входная дверь…

– Ага! Атипичная пневмония? – весело хмыкнул Трушкин. – Да?

– В этом роде что-то… – небрежно бросил Кобзев и развернул Тимофеева на выход. – Пошли… Я поговорю.

Коротко кивнули головами вошедшему медбрату, давно знакомому и тоже контрактнику. Фельдшер, на ходу прикуривая сигарету, оглянулся на них…

– У кого это здесь атипичная пневмония? – подойдя к Трушкину (Генка Мальцев в это время шагнул в туалет), по-свойски здороваясь, спросил он. – Кому нужно укольчик прописать? Мы это щас, у нас запросто!

– Да вон, у Тимофеева с Кобзевым, – кисло, представляя, как им от дирижёра попадёт, замечает Трушкин, и добавляет. – Одним уколом тут вряд ли обойдётся. Дело серьёзное. Укола точно мало будет…

Медбрат перестаёт улыбаться, хотя улыбка ещё и не погасла, держится в уголках губ, он осторожничает, знает, как музыканты могут подшутить… Выдыхает пока сигаретный дым.

– Так серьёзно? – вновь затягиваясь, внешне совсем без интереса спрашивает.

– А то! – всё ещё думая о своём, подтверждает Трушкин.

– У-у-у! – тянет фельдшер. – Плохо значит дело!

– Куда уж хуже! – соглашается Трушкин.

– А куда это они пошли?

– Куда-куда… – встречая глазами появившегося из туалета Мальцева, бодро отвечает Трушкин. – На кудыкину гору, вот куда. – И добавляет. – В штаб…

– А зачем?

– Много будешь знать… – поднял палец Трушкин…

– Военная тайна! – хохотнул фельдшеру подошедший Мальцев.

Музыканты вышли, а фельдшер в раздумье остался стоять. Правда, курил он не долго. У него тоже служба. Служба-служба! Она – родимая!

Короткий стук в дверь кабинета прервал размышление полковника Ульяшова…

Заместитель командира полка по воспитательной части, сидя в своём кабинете спокойно перебирал бумаги на рабочем столе. Он только-только успокоился, расслабился от ответственной работы – встречи «высокой» заморской гостьи, и, слава Богу, проводов её. С усмешкой уже вспоминал, как сильно испугался, прямо до чёртиков, за непременно скандальный поход молодого солдата в американское посольство – неслыханное дело. Неслыханное!! Испугался ответственности, вернее, возможных последствий… Хотя, слава Богу, решение принял не он, а командир полка. Командир! Ему бы и отвечать. Правда и зама бы зацепило, но… Вроде обошлось… Солдат не подвёл, ефрейтора получил за это… Но… командир его удивил. Ой, как удивил! Не просто удивил, а ошарашил просто. Авторитет зама может и не подорвал, но всё же, не по-товарищески как-то получилось. Ведь они почти ровесники, правда командир на лет пять-шесть моложе, но это мелочи, ерунда, они из одного училища, столько лет почти вместе, полковники, и…

Получилось, будто бы Ульяшов – махровый консерватор, а командир – современный, прогрессивно мыслящий офицер. Смешно! Если бы Ульяшов не знал полковника Золотарёва, он бы может и поверил, а тут… Хотя, время такое настало хреновое, врагу не пожелаешь. Время условных и безусловных преобразований и в жизни, и в умах… Не только за кого-то, за себя не поручишься… Дожили!.. Дослужились, ёпа-мать! Ульяшов мысленно выругался, поёрзал на стуле… Жёсткое… Сиденье жёсткое… Но заменить нельзя. У командира полка в кабинете такое же, значит, у всех офицеров не мягче… А иной раз так хочется в мягком посидеть, расслабиться. Может, рапорт на увольнение подать? В который уже раз подумал полковник, пожалел себя. Хватит уже воспитывать армию, солдат её. Довоспитывались! Трудно стало. Очень трудно. Раньше проще было. Жёстче! Раз, два и губа тебе солдат или дисбат. Сейчас – нет. Сейчас сплошной либерализм. И это в армии-то?! Ха, смех сказать. Но…

Стук в дверь повторился.

– Да-да, войдите, – повысил голос полковник, откидываясь на спинку стула и размышляя, кого это к нему принесло. На пороге возник прапорщик Кобзев. Музыкант из полкового оркестра.

– Разрешите, товарищ полковник, прапорщик Кобзев.

Ульяшов приветливо улыбнулся.

– О! – воскликнул он. – Музыкант, товарищ-лабух! Проходи. Что случилось? Какие-то проблемы?

С музыкантами, и с младшими по званию, он часто бывал панибратски прост. В этом был свой определённый смысл. Играя роль доброго отца, ему проще было управлять ситуациями, разными и всегда неожиданными. Но музыку он любил. Военную, маршевую. Нашу! К музыкантам был более расположен. Красиво они играли, задорно… Молодцы! Дисциплинки бы вот только им побольше, ответственности…

– Разрешите обратиться, товарищ полковник?

– Ну, обращайся, обращайся, коли пришёл, – махнул рукой полковник. – Присаживайся. Чего у тебя? – гадая, с чем это мог придти музыкант.

– Один вопрос…

– Давай, спрашивай. Чего там?

Кобзев присел на указанный стул, сложил руки на коленях.

– Только не долго, я сейчас ухожу… – опередил Ульяшов. – Задавай свой вопрос… Про иностранку, наверное?

Кобзев удивлённо вскинул брови.

– А откуда вы знаете?

– А чего тут догадываться… – легко хохотнул полковник. – Другого повода не вижу.

– Сильно!

– Ну, так…

Пора было приступать к объяснению.

– Понимаете, товарищ полковник, – начал Кобзев. – Эта лейтенант, Гейл Маккинли, вернее, госпожа лейтенант, забыла… Точнее, дала мне посмотреть ноты, и забыла…

– Ну… – не понимал пока полковник. – И что?

Кобзев пожал плечами, чего непонятного.

– Мне их надо вернуть, – прапорщик смотрел на полковника чистым и светлым взглядом. Так смотрят маленькие дети, и домашние собаки на своего хозяина. – А я не спросил куда она поехала, и вообще… – сообщил он главное.

Полковник улыбнулся и хмыкнул.

– Кобзев, какие проблемы? Оставь себе. На память. Делов то!

– Не могу, – Кобзев прижал руку к груди. – Нельзя. Они именные.

– Ноты? – изумился офицер, о таком он точно не слыхал. – Не понял! Оружие именное – знаю, – признался он. – Часы тоже, зажигалки – понятно. А ноты… Хохмишь, да, прапорщик? Разводишь? – спросил он.

– Что вы! – Кобзев смотрел с обидой. – Никак нет, товарищ полковник. Правда. Они с дарственной надписью… от этого… эээ… композитора.

– А-а-а! От композитора? Кто такой?

– А там же на английском… – как ждал, ответил Кобзев. – От руки написано… Я не понимаю… Я немецкий в школе учил.

– И я тоже… в Академии, – признался полковник. – Но шпрехать, слава Богу, с немцами не пришлось. Забыл уже. – Вновь коротко хохотнул, но тут же прервал себя, спросил. – Так что от меня-то здесь нужно?

Кобзев озвучил вопрос.

– В какой гостинице она живёт или в какой оркестр поехала… Всё.

Полковник не выразил удивления, как предполагал Кобзев. Ульяшов думал: если действительно прапорщику нужно было ноты вернуть, значит, ему нужно вернуть. Это по-мужски. Это правильно. У Кобзева похоже другого пути и не было, как только к нему, к заму, и обратиться. Молодец. Правильный ход. Но можно и отказать… А можно и помочь, размышлял полковник. Наверное нужно помочь.

– Ну, про гостиницу я узнавать, конечно, не буду, – деланно вздохнув, заметил он. – Не поймут. А в какой оркестр поехала или куда там, попробовать можно… Это в оркестровой службе дивизии знать могут. Та-ак… Сейчас… – полковник полистал телефонную книжку, нашёл нужную запись. – Во-от… Сейчас попробуем. – Набрал номер телефона. – Товарищ полковник? Это полковник Ульяшов вас беспокоит… Узнали? Ну, конечно… Здравия желаю, Алексей Игоревич… Категорически вас приветствую… Ага… Да… Нет, всё в порядке… Ещё служу, а как же… как медный котелок… Да… Нет, уже вот-вот, скоро на пенсию…

Кобзев сидел, терпеливо слушал никчемный пока разговор. Ждал, когда же полковник перейдёт наконец к главному.

– Ага… Я что звоню-то, Алексей Игоревич, подскажите, пожалуйста, вам сверху видней, куда сейчас по графику поехала иностранная ваша музыкантша… Нет, ваша! Какая же она наша? Вы же её прислали… Сама? А, понятно… Пальцем, говорите, ткнула? Удачно, понимаешь, ткнула, если к нам в первую очередь… И вам она понравилась? И нам тоже… Ага… Такая вся… – Ульяшов восторженно дёрнулся всем телом, но взял себя в руки. – Гха-гхымм… Маккинли, лейтенант… Гейл… Да… Приятная дамочка…

Александр весь превратился в слух.

– Нет, наши девки лучше… Что? Ну, куда уж мне за вами, молодыми! У меня уже полшестого… На сапоги, я говорю, крючок смотрит… Ага! Ха-ха… Больше вприглядку теперь получается… Шучу, конечно, шучу… Просто теперь не так как раньше… Раньше два раза в день, как часы, сейчас тоже два раза, но в месяц… Ха-ха-ха… А больше и некогда… Служба!.. Служба превыше всего! Да, товарищ полковник, да! Раньше? Ха-ха-ха… Всё, что ползает и шевелится… И пили, что горит… Ага!.. Знаете же… Гха-гхымм… – Полковник поперхнулся. Кобзев внимательно слушал, как тот связист на прослушке. – Куда? К летунам, говорите? Это где? А… Понятно… К академикам! К 11.00? Понятно! А потом… Всё? И аля-улюм, гони гусей… Я говорю, домой потом, нах фатерлянд? Ага, в Америку. Понятно. Про фатерлянд это я так, образно. А чего она к нам-то приезжала, Алексей Игоревич, не знаете? За каким это, как говорится… если не секрет… Куда?..

Полковник неожиданно округлил глаза, Кобзев ещё больше насторожился.

– На конкурс, говорите? На какой конкурс? На Международный!.. Ух, ты, ёлки моталки!.. Это наш оркестр, что ли?.. Вы шутите?! Нет, конечно… Что вы… Если б такое… Да мы б с командиром им сразу – каждому! – по медали за заслуги… перед… нашим полком и страной выдали… Да!

Ульяшов откинулся на спинку стула, свободной рукой машинально перекладывал с места на место бумаги.

– …И премию тоже… По окладу. Может, по два… А как же!.. На такое дело, как говорится, и денег не жалко.

Даже кулаком пристукнул для убедительности.

– …Нет, я говорю, нет… К сожалению, наши такое не потянут… Кишка тонка… Я ж их, как… облупленных… столько лет! Ага.… Да… Кстати, я вам откровенно скажу, они только один марш у нас здорово исполняют…

Ульяшов по свойски подмигнул Кобзеву.

– …Лучше других оркестров, да. Я лично проверял. Вне конкурса играют!.. Нет, нет, и другие марши тоже хорошо… Но один – особенно… «Вступление Красной Армии в Будапешт»… Знаете, да? Вот это марш! Это что-то… Маршок! А как же! Нет. Я говорю, играть могут, а на конкурс нет. Я же их всех отлично знаю… Потому и говорю, что не смогут… Ну, ладно, теперь-то уж что, товарищ полковник… После драки, как говорится… Ага! Умерла, так умер…

За дверями, в коридоре, послышался резко усиливающийся шум, топот, громыхание, не то борьба, не то какие упражнения по преодолению препятствий… Это в штабе-то!! «Опять чей-то сейф из кабинета в кабинет солдаты неосторожно перетаскивают, наверное», – подумал Кобзев. Полковник, заканчивая разговор, поморщился, глядя на закрытую дверь.

– Ну ладно, Алексей Игоревич, спасибо за информацию. – С опаской уже глядя на разрастающийся за дверью шум, полковник торопливо сворачивал разговор. – Желаю вам всего доброго, в первую очередь досрочных генеральских погон… Да! Не забудьте потом пригласить… Ага. Спасибо… Нет, нормально. Таких гостей можете присылать ещё… Таких фигуристых примем… Ну, добро. До свидания. Супруге привет… Ага. Спасибо. И… я обязательно передам. Да… – Не успела трубка лечь на рычаг, как…

Произошло совсем уж что-то невообразимое. Резкий стук в дверь – накладываясь, – грубо оборвал окончание телефонного разговора… Дверь кабинета решительно распахнулась, на пороге возникли «амбалы» в белых медицинских халатах, марлевых повязках на лицах. Солдаты срочной службы, медбратья, но с носилками… Да, да, именно с носилками. За ними выглядывали и другие медики. Человек шесть-семь. Начальник медицинской службы полка, офицер, подполковник, и остальные там. Все они выглядели устрашающе, как японские «ниндзя», только не в чёрном, а наоборот во всём белом: с марлевыми повязками на лицах, в медицинских халатах, в шапочках, в белых бахилах на ногах… Как посланники «оттуда», сверху. Глаза, в белых прорезях бойниц, как острые клинки… Из коридора, в этот момент, доносился угасающий топот множества удаляющихся сапог, и чьи-то сдавленные вопли.

Ульяшов испугался, аж подпрыгнул от неожиданности на стуле. Вскочил и Кобзев.

– О! Что это вы тут себе такое позволяете, а? – только и произнёс Ульяшов, глядя на застывшую в дверях боевую группу санитаров. Громко, конечно, вскричал, начальственно, недовольно. Это понятно: такого с полковником ещё не случалось. Подумать только… В штабе полка! к нему в кабинет! без стука! без разрешения и так врываться! и с чем?!

Начмед полка немедленно отозвался, правда всё так же из коридора, из-за спин медбратьев.

– Извините, товарищ полковник, тревога! В полку зафиксированы приметы атипичной пневмонии. Срочно изолируем контактёров. Инструкция Военно-медицинского Управления Министерства обороны, начмеда дивизии, и приказ командира полка.

Заместитель по воспитательной работе даже вперёд от возмущения подался, взъярился, над столом завис.

– Да вы что? Серьёзно? Ко мне, вот так… А я… Ёпа-мать! А мы тут причём?

– При том, товарищ полковник, – начмеду трудно было говорить, субординация мешала и всё такое прочее, но он справился, продолжил. – Одного уже, музыканта, под вашей дверью стоял, мы изолировали… Надеюсь, вовремя. С вами ещё один… Прапорщик Кобзев. Вот он…

– Я?! – теперь и Кобзев почти онемел.

– Да, – подтвердил начмед полка. – Вы же контактировали с Тимофеевым, да? Дежурный по штабу мне только что доложил! Вы же вместе с ним в штаб пришли! Вместе?

Кобзев не понимал.

– Вместе, но… Я не понимаю, какая…

Начмед понимающе кивнул головой и сурово оборвал:

– У него тридцать семь и пять… Понятно? Опасный симптом. Значит, и вас нужно изолировать. Исследовать, проверить. Так по инструкции… Это приказ! И вас, извините, товарищ полковник… как контактёра. На всякий случай.

– Меня?! – Ульяшов, не веря своим ушам, яростно сверкая глазами, грохнул кулаками по столу. – А меня-то с какой стати, а? – взревел он, но голос предательски сел. – Ты что, подполковник? – голосом кастрата просипел он. – У меня-то температуры нет… Я же с ним только минуту… – уже просительным тоном, унижаясь, указывая на прапорщика Кобзева, лепетал он. – Вы с ума сошли… И далеко же… мы… я… через стол же мы… он со мной разговаривал… даже больше…

Начмед был непреклонен. В кои-то веки представилась возможность выполнить серьёзную миссию врача в действительно мирное время. Спасибо, как говориться, армейским университетам. Ему уже довелось участвовать в работе полевых госпиталей, в Чечне, например, две медали от правительства тому свидетель, он хорошо знал, что промедление смерти подобно и там, и… везде. Тем более – Инструкция! От оперативных действий его службы многое зависело, и зависит…

– Это ни о чём не говорит… – на нерве, заявил он, как отрезал. – Всех контактёров нужно срочно изолировать… Срочно! Это обязательно. – Командовал он, всё ещё пока из-за спин медбратьев, как из-за стенки спецназа. – Не надолго, вы знаете, на время… Это инструкция! Это приказ… Сами же знаете. Прошу, товарищ полковник… – Кивнул амбалам…

Кабинет зама по воспитательной работы немедленно наполнился резким грохотом солдатских сапог. Шумом отлетающих стульев, сдавленными выкриками, борьбой… Медбратья – крутые, накачанные ребята – хорошо знали своё дело, любо-дорого смотреть. Многое из того, чем они владели, было отработано ещё там, на гражданке, в спортзалах, а здесь отшлифовано в солдатском спортзале на «куклах», и на тех «молодых» и «салагах», кто по неосторожности на учебные тренировки под руки попал…

Не взирая на массы тел, возраст, звания и занимаемые должности, лица у обоих «контактёров» в пять секунд были спрятаны под марлевыми повязками. Оба они были связаны, резко уложены на носилки. Немедленно, один за другим, вынесены в коридор… Головами вперёд, естественно… Амбалы-медбратья, подхватив носилки, на скоростях, опасно раскачивая поклажу, пустились топтать длинный штабной коридор. Спеленатые контактёры беспомощно и немо крутили испуганными глазами, но обычно людный штабной коридор в этот момент почему-то был непривычно пуст.

– Ну, ёпт… Вот, попал… – вскрикивая на «ухабах», громко взывал зам по воспитательной работе к закрытым дверям, надеясь на помощь. – Эй, эй!.. Поаккуратнее вы, коновалы, чёртовы, упаду же… Уроните, я говорю, сейчас, упаду, ну!.. Ух!.. Ох!.. Слышь, мужики, я тяжёлый… Разобьюсь. Эй вы, каскадёры-носильщики, а почему именно эта лихорадка, а не, например, свинка какая или понос, а? Кто такую гадость придумал?