Текст книги "Аллегро"

– Три, пожалуйста.

Старшина мог вербально и не напрягаться, не дублировать, тем более на непонятном языке, жеста достаточно было. В немом вопросе барменша подняла брови… Всё тот же, русский, прояснил на своём иностранном языке:

– Тоже самое, что и ему, – пальцем указав на американца.

Американца барменша тоже знала. Особенный клиент… Очень особенный… Как и эти, русские…

– Стив, Стив, – тормошил Смирнов Гладстона-младшего. – Извините, Стив, вы слышите меня?

Стив и слышал и даже видел, но не мог вспомнить в каком офисе видел этого человека, в какой стране, с толку сбивала одежда… военная… О, это армия, догадался он… Но ему было плохо, и на душе, и в голове… Мутило… Одна спасительная – трезвая! – мысль не давала ему потерять голову от отчаянья: как бы им с Гейл не было невыносимо трудно, они всё равно простят друг друга, и будут вместе! К тому же, Стив уже простил. Уже… Всё будет хорошо. Как в фильме шведа Мудиссона Лукаса «Вместе».

– Он совсем пьяный, – в отчаянье заметил Смирнов старшине по-русски, и барменше по-английски. – Ему больше не надо, хватит.

– Потри уши… – предложил старшина. – Проверено, помогает. – Глянув в Санькино удивлённое лицо, укоризненно воскликнул. – Ну, молодёжь! Всё учить вас надо. Народное средство. Дай я! – Плечом отодвинул Смирнова, склонился над американцем. – Вот так… Учись, сынок!

Метод сработал. Средство подействовало. Стив ошалело вывернулся, смотрел удивлённо, но осмысленно.

– Стив, узнаёте? Это я – Смирнов. А это наш старшина, Константин Саныч.

Стив всё вспомнил, особенно этого – «русская водка Смирнофф». Это те русские, к которым Гейл хотела уйти, понял он. От него уйти, от Стива!! К ним, туда… Стив в начале хотел размахнуться и сильно вмазать в наклонившееся над ним «противное» русское лицо, но сил на это не хватило, и достаточной злости не было… Глаза Стива наполнились слезами, ему снова стало жалко себя, и… Да, и себя, и её, его глупую и доверчивую Гейл…

– Мало! Надо ещё потереть, – голосом врача скорой помощи высказал программу действий Константин Саныч, и немедленно провёл ряд соответствующих манипуляций над красными уже ушами Стива.

– Я вас слушаю, – решительно отстраняясь, совсем трезво произнёс Стив. – Какие проблемы, господа?

О, вот оно когда народное средство сработало… У нас с первого раза, у них со второго раза… Поздно доходит, но дошло – заграница!

– Где Гейл? – торопливо, боясь что «лекарство» вдруг перестанет действовать, спросил Смирнов.

– Уехала, – чётко ответил Стив, даже губы для убедительности поджал. – Уфить…

– Куда?

– Не знаю.

– Почему?

Стив пожал плечами, покачал головой.

– Потому что он женат, – намеренно чётко артикулируя, как издеваясь, американец произнёс совсем что-то уж невероятное. Смирнов механически перевёл старшине.

– Как женат? Кто женат? Он чего это… – старшина энергично завертел пальцем у своего виска. Смирнов так же механически перевёл Стиву два первых вопроса.

– Да, женат, – не задумываясь, уверенно подтвердил Стив. – Этот, ваш, который… ну, Армстронг ваш…

– Гиллес… эээ… Тимофеев? – не веря тому, что говорит, предположил Смирнов.

– О, да-да, Тимоффееф. Именно этот.

– Как женат? – в испуге, ахнул Санька. – Он не женат. Нет!

– Женат-женат. Слава богу, женат. Всё лучшим образом раскрылось. Хорошо что так. Потом было бы хуже…

Слушая русский перевод, старшина таращил на американца глаза. Примерно так обычно смотрят вслед ГАИшнику, идущему выписывать тебе «незаслуженный» штраф.

– Может он бредит? Ещё уши потереть? – цепляясь за народное средство, как за соломинку, предложил старшина. – Я ж Тимофеева целых три года знаю… Я б знал…

– Нет, не может быть! – перевёл Стиву категоричное несогласие Смирнов.

– Может! И слава богу, – огрызнулся Стив, и добавил. – У него даже дети есть… Несколько… Маленькие такие и плачут… И две жены. Блондинка и брюнетка. Они нашли его. И детки… – Стив показал рукой мал-мала, и даже изобразил умильное лицо, но поперхнулся – его тошнило, брезгливо заключил. – А он от них по разным городам прячется.

Заикаясь от удивления, Смирнов и это перевёл… Старшина, опешив, не знал что и говорить…

– Как это? Когда? Кто сказал? Не может быть! – себя и Смирнова пугая, как заведённый восклицал старшина, пока не заметил три рюмки водки, сиротливо выстроившихся в ожидании. Одну за другой – махом, опустошил их, зло припечатал последнюю о столешницу и, не закусывая, решительно заявил. – А-а-а, я всё понял. Конец переговорам. Быстро назад. Сейчас разберёмся. Скажи ему, пусть ждёт. Здесь ждёт! Мы вернёмся. – Повернулся к американцу, и копируя известный киношный голос прорычал. – Айл би бэк! Мы, в смысле. – И по-русски, подмигнул американцу, для убедительности. – Так вот. – Шагнул на выход… За ним и переводчик Смирнов.

Замечательный факт, что электроника в дверях отеля не «заедает», не то старшина так с нею бы и вышел – настолько расстроен был. Шагал, как царь Пётр I, когда-то, широко, решительно, грудь колесом, вздёрнув подбородок… Но не в ту сторону. С ориентировкой на иноземной местности у старшины был швах. Одно хорошо было: с ним Санька Смирнов был. Он и выправил ситуацию. Хотя в начале и Смирнов не понял, куда это Константин Саныч так стремительно направился, потом окликнул, тогда и прояснилось, что старшина не в ту сторону «строевым» рубит.

– Я ему покажу… – развернувшись, с каменным лицом шагая в обратную сторону, бормотал старшина. – Как людей позорить… Мы ему… Он у нас…

Смирнову не всё понятно было, зачем ещё Стива чем-то наказывать, он итак уже… перепил, плохо себя чувствует… Ни сейчас, ни похмелью его не позавидуешь. Топал, старался выровнять шаг, не мог угнаться за старшиной, семенил рядом. Пока, пару раз споткнувшись о туфли старшины не обогнал его, не встал во главе колонны, давая понять, кто здесь проводник, кто дорогу знает.

Так гуськом и в «Хилтон» свой вошли, паровозиком. То есть в колонну по-одному. И в этом, за границей, наши военные музыканты армию не опозорили. Ни-ни! Тик в так шли! Правда быстрее, чем сто двадцать шагов в минуту. Извините, обстоятельства! Потому что возбуждённо-взволнованно и торжественно. И молча! И в лифте, играя желваками, старшина не проронил не слова. Так же молча прошагали по коридору. Сердито пристукнув в дверь номера дирижёра, старшина широко распахнул её.

А в номере… За той же шахматной доской сидел всё тот же подполковник. Правда не один. Обступив его, с задумчивыми лицами толпилась группа его поддержки, похоже консультантов: Генка Мальцев, Лёва Трушкин, естественно Кобзев, и Чепиков. Сам гроссмейстер Тимофеев в позе усталого путника, свесив руки между колен, понурив голову, сидел напротив, тупо глядя в пол. Его личным армейским качествам: выдержке, дисциплине – можно было позавидовать. Не сломался, не психанул человек, не рванул китель на груди… Сказали играть в шахматы – он играл. Сказали бы, например, страной управлять, он бы управлял. Не могём, а могем! Потому что военный человек, дисциплинированный, как и должно прапорщику быть. Им он и был. Сейчас, похоже, уже на пределе. При виде вернувшихся старшины и Саньки Смирнова, очень в лучшую сторону лицом изменился, Вскочил, гусем вытянув шею, ходулисто шагнул на встречу, ну, спрашивали его взволнованные глаза… Старшина, Константин Саныч, старший прапорщик, намеренно игнорируя, как пустое место обошёл его, и заявил подполковнику:

– Товарищ подполковник, открылись новые, непредвиденные обстоятельства. Смирнов свидетель. Прошу срочно провести общее собрание. Срочно.

Дирижёр и остальные «шахматисты» на заявителя смотрели оторопело, во все глаза.

– А по какому поводу? – нервно поправляя подтяжки, растерянно поинтересовался дирижёр. – Что-то в нотном магазине случилось, или что?

– По поводу… – Константин Саныч грозно сверкнул глазами в сторону Тимофеева, отвернулся, и многозначительно произнёс. – Открывшихся обстоятельств.

Дирижёр потянулся за кителем…

– А присутствующих достаточно, или всех нужно? – торопливо просовывая руки в рукава кителя, спросил он.

– Достаточно! – отрезал старшина.

Смирнов столбом стоял… В принципе, как и все остальные.

– Так, в чём дело? Докладывайте, – потребовал дирижёр, торопливо застёгивая китель, надетый на синюю майку. На тапочки можно было не смотреть.

– Он женат, оказывается, у нас… – указывая рукой за спину, на Тимофеева, «мальчиком» стоящего, сообщил старшина.

– Так, – по инерции ещё, благостно кивнул головой подполковник, потом до него дошёл смысл, он нервно перебил себя. – То есть? Как это женат?

– Так вот, – клюнул головой вперёд старшина. – Смирнов свидетель. Даже дети есть… Несколько. Маленькие. И две жены. Двоеженец он у нас, оказывается. Двоеженец! Подсудное дело. Подлец!

По мере перечисления убийственно отягчающих факторов, лица присутствующих самопроизвольно вытягивались, глаза округлялись… И у Тимофеева тоже. Но у него, кроме удивления, наплывала и ироническая усмешка, она медленно поглощала первую. Но проступала предательская бледность.

– А откуда такая информация? – озадаченно переспросил подполковник. – Не в нотном же магазине? Я не понимаю… Вы же туда вроде пошли… Или… Объясните, Константин Саныч.

– Ну, в общем, – замялся было старшина, но выправился, признался. – Мы встретили Стива. – Даже пояснил. – Того, американца. Друга Гейл. Ага! И он нам всё рассказал.

– Понятно, – послушно, как за провинившимся первоклассником, повторил подполковник. – Стива, американца… – И подловил старшину, изумился скрытому от всех фактору. – А откуда он может всё это знать, если я не знаю, а?

Да! Вот именно! Дирижёрское окружение во все глаза вопросительно смотрело на Костю Саныча: очень интересно, откуда, ну?

– А ему – Гейл! – с нажимом, поведал старшина. – Кто же ещё? Она.

– Понятно, – буркнул подполковник, но в его утверждении уверенности точно не было. Больше растерянность, но он её прятал за хитрыми вопросами, типа: а она откуда? Так он и спросил. – А она, извините, откуда?

– Это у неё нужно спросить, – светясь праведным гневом, заметил старшина.

– Зачем у неё, – как всегда «поперед батьки» выскочил нетерпеливый Кобзев. – У Жеки давайте и спросим. Он же здесь… Он и скажет: так или нет. Скажи, Жека.

– Точно! Да! – почти в голос поддержало собрание.

Тимофеев открыл рот, но в горле пересохло, он только прохрипел. Судорожно прокашлялся. Потом произнёс всё же.

– Да вы что, ребята, – это он в сторону музыкантов. – Вы же меня знаете… Никогда, и ни где я… Никакой жены… Вы же знаете… Мы же вместе… Ни детей… Ни…

– А беленькая и чёрненькая? – язвительно перебил старшина…

– Да, – поддакнул подполковник. – Как говорит старшина.

– И Смирнов это слышал, – старшина указал на Саньку.

– Не знаю я ни какой беленькой-чёрненькой, вы что? – уже чуть не плакал Евгений. Мужество его почти покидало. Сказывалось нервное напряжение последних дней, странная размолвка с Гейл, её исчезновение, неопределённость, обида, недоедание, любовная тоска, дурацкие эти шахматы, ещё и старшина этот со своими детьми и жёнами… беленькими-чёрненькими.

– Постойте! – вдруг воскликнул он, как тот сапёр предупреждая мирное население о следующем их неверном шаге. – Что значит: беленькая и чёрненькая? Это которым мы деньги со старшиной давали, да? Никаких других я не знаю. Нет! Константин Саныч, вспоминайте. Вспомнили?

– Ааа, так всё ж таки были? – не впопад ехидно пропел дирижёр.

Тут и старшина начал «мыслями» ворочать, раскручивать «ленту» памяти.

– Это когда они на обратную дорогу, что ли… – бормотал он. – Когда мы… вы с Гейл… У нас… деньги… в коридоре… Одна беленькая была, да! – вспоминал он. – С длинными волосами, а другая чёрная, с короткими… Они плакали… Но ничего на русском про детей, товарищ подполковник, там не было… Это точно… Я же сам… там был… – Хайченко запнулся, и огорчённо развёл руками. – Ничего не понимаю.

– А на английском? – спросил Смирнов. – Что они говорили?

– Они?! Н-н-не… – старшина отрицательно крутил головой, руки то к груди прикладывал, то к слушателям протягивал, заметно потерян был, растерян, но – все видели – человек честно старался всё вспомнить, восстановить картину. – Другая тоже… плакала, да! Тоже чего-то там, жаловалась… Я видел! Но она же… непонятно. Я же немецкий в школе, это… А она же на этом… на англ… ийском… вроде!

– Так это же, наверное, Венька! – напугав всех, неожиданно обрадовано вскричал Смирнов. – Наверняка он. Его работа. Точно. Ха-ха-ха… – Расхохотался.

– Смирнов, что с вами? – опасливо отшатнулся подполковник.

– Амба! Крыша у чувака поехала, – заметил Трушкин, и предупредил. – И у меня сейчас поедет. И у всех. Если вы не перестанете на Тимоху наезжать, со всякими своими жёнами.

– Санька, какой ещё Венька, причём он, ты что? – возмутился Кобзев. – Если тут о беленьких с чёрненькими говорят? О бабах!

А Смирнов – молодой, пацан, старший сержант, лауреат в смысле, хохотал, никак остановиться не мог. Вытирал слёзы, обнимал Тимофеева, тормошил его…

– Это он Вику с… с… с Нателлой подговорил… – со смеху покатывался Санька. – Точно. А они разыграли… Ну, артистки… Одна на русском, другая на английском… Это же надо… догадаться… Ну, Венька. Ну, друг. Удружил!

Первым рассмеялся Кобзев, потом Чепиков с Трушкиным и Генка Мальцев, за ними и дирижёр, последними старшина с Тимофеевым. Тимоху обступили, как именинника поздравляли, обнимали, хлопали по спине. Хохотали громко и безудержно…

Ну, цирк! Ну, артисты! Ну, кино…

Ф-фу! Слава Богу! Хоть что-то хорошее в конце концов прояснилось. Реабилитировался Тимоха… прапорщик Тимофеев, лучший трубач всех военных оркестров, да только ли военных, – всех. Сразу реабилитировался, и вчистую. Правда перед высоким собранием. Но ведь была ещё и Гейл… Да, Гейл… Гейл, Гейл…

Где она, где?

Нету девочки нигде!

Фанфары протрубили неожиданно, и… запоздало.

Концертный зал-шар, заполненный до отказа великолепно одетой богатой публикой, сверкал брильянтами, изумрудами, просто золотом, шикарными улыбками. Особенно приятно – на взгляд наших военных музыкантов, – светился голыми женскими плечами, бюстами, коленками, разрезами платьев до бедер, и прочими хитрыми женскими уловками, привлекая всеобщее к себе внимание цветом кожи, загаром, фантастическим разнообразием причесок и немыслимым разнообразием фасонов платьев. Иную одежду так и платьями назвать было опасно, так уж всё было безумно призрачно. Но так же безумно и впечатляюще… Мужская часть гостей была во фраках и смокингах, с блеском брильянтов в булавочных заколках, запонках, перстнях, портсигарах и зажигалках, даже в белоснежных зубах сверкали, как своеобразный пароль при входе в мужской закрытый клуб. Иные по привычке были вооружены тяжелыми армейскими биноклями и видеокамерами. Мировой истэблишмент, богема и мировая элита собрались здесь приветствовать победу Согласия, Мудрости и Единства взглядов на Культуру, Искусство и политический прогресс. Весь цвет мирового «Who is who» в зале собрался, отдыхал, развалясь в мягких и широких креслах концертного зала…

До полусотни телекамер, студий-счастливчиков, аккредитованных, выкупивших прямой эфир, разместили свои телепосты в самом зале по всей её окружности. Где на стационарных штативах, где на живых плечах операторов, хищно сверкали линзами объективов, ощупывали-исследовали зал. Нагло аллея красными лампочками, многие уже давно работали, показывали в прямой эфир. И это не считая фоторепортёров. Их было не счесть. Художники высокого уровня.

В воздухе плавал запах дорогих духов, физически ощущаемое, сгущённое состояние безмерного собственного достоинства публики, дозированного ко всем радушия и благорасположения к себе и близсидящим. Как на дорогих смотринах.

Над ярко освещенной ареной, внизу зала, окруженной плотным кольцом из ярких живых цветов, высоко вверху, над ней, медленно и спокойно, в разноцветных лазерных лучах, завис в невесомости, огромный земной шар с лентой в виде широкой орбиты с ярким символом международного музыкального конкурса Евровидение «Музыканты мира – третьему тысячелетию». Символ. Стилизованный земной шар, легко опоясанный развевающейся прозрачной гирляндой праздничных лент, покоящийся в ладонях мужских и женских рук всех цветов кожи. Рассеянный свет внизу создавал прекрасное ощущения единства пространства и формы. Десятки лучей, вверху, тонко высвечивая, поддерживали земной шар в центре внеземного искрящегося мириадами звезд глубокого космического пространства.

Из невидимых динамиков, настраивая публику на соответствующее данному дорогому празднику торжественное состояние, доносился приглушенный квадрозвук Финала величественной 9-ой Симфонии Бетховена.

Под вторые фанфары, вспыхнувшие сотни прожекторов высветили лучами широкие лестничные коридоры в проходах. Третьи фанфары открыли двери специальных проходов, по ним, как по ожившим радиусам, к арене стали спускаться музыканты. Так было прописано в сценарии. Музыканты шли под аплодисменты, как именинники, как победители на Всемирных олимпиадах, улыбаясь и приветственно махая руками. Среди них, отличаясь цветом и формой одежды, шли и наши военные музыканты. С их появлением шум аплодисментов в зале усилился. Послышались выкрики: «Рашен гуд!», «Увел кам, рашен!», «Бьютифул, рашен!»… Музыканты, ручьями обтекая арену, поднялись, прошли на свои места, расселись за своими пюпитрами, взяли в руки инструменты… Публика аплодировала.

Звуки Финала 9-ой Симфонии Бетховена звучали уже на форте, громко и торжественно…

Звучали…

Вот и они смолкли.

К центру авансцены спешил крупного телосложений человек, не сказать тучный, с белой копной седых волос, такими же бакенбардами округло переходящими в пышные серебристые усы. Чёрный фрак, бабочка, белоснежная рубашка, улыбка дополняли портрет добродушного толстяка. Еще не дойдя, не затягивая паузы, начал он с шутки:

– Я, господа, всего лишь несколько раз в жизни видел, и то по телевизору, как тяжело приходится беднягам марафонцам на их длинной дистанции. – Не останавливаясь, наигранно задыхаясь произнес он, продолжая идти, изящно задвигав при этом всем телом, изображая видимо бег марафонца. У него это получилось уморительно, как танец слона на пуантах. Публика весело рассмеялась заготовленной шутке. – Но не знал, как именно это тяжело, а вот сейчас я их понимаю… – Продолжил толстяк, указывая руками на огромную окружность арены. Публика вновь отреагировала смехом, всполохом аплодисментов. На огромном поле арены этот человек не казался таким большим, если бы не дублирующие два, полусферой, огромных экрана вспыхнувшие в верхней части сферической окружности зала. Они показывали его достаточно крупно, и очень близко… как рядом. Так же страдальчески оглядывая зал, он предложил: – Кто не верит, может попробовать, мы подождём… – Под веселый смех присутствующих выяснилось: таковых не оказалось. – Я так и думал, – слегка ехидничая заметил ведущий, и продолжил, – и не советовал бы. И если б раньше знал, сидел бы сейчас вместе с вами в зале, развалясь, как вы, и не мучился.

Публика наградила его продолжительными аплодисментами.

Чуть кланяясь, он выслушал, затем, весь подобравшись, прервал аплодисменты:

– Господа! Леди и джентльмены! Ваше Величество! Уважаемый господин Президент, уважаемый господин мэр, уважаемые члены Международного оргкомитета, уважаемые господа музыканты, уважаемые гости нашего города, нашей страны, нашего Форума, разрешите мне приветствовать вас в нашем скромном концертном зале. – Гул аплодисментов заполнил зал. Все встали и аплодисментами приветствовали членов Высокой королевской династии, правительство страны, членов парламента и всех знатных и уважаемых людей как самой Швеции, так и Европы, Америки, Азии… Перечисление стран и членов высоких делегаций заняло минут пятнадцать, если не больше. Казалось, в зале присутствовали представители всех стран и континентов: с севера на юг, с востока на запад.

Наши музыканты, растворившись в большой массе остальных музыкантов, потеряв между собой всяческую привычную устойчивую вербальную связь, переговаривались только одними глазами. Не понимая звучащего спрессованного в мелодичные блоки английского языка ведущего, слушали вполуха, разглядывая то соседей, то, с опаской, огромный земной шар, медленно вращающийся где-то высоко над ними – не отвязался бы!.. А зрительный зал практически и не просматривался вовсе из-за большого расстояния, – уходил ровным амфитеатром высоко вверх, теряясь в глубоком вогнутом пространстве. Зал представлялся сплошной тёмной монолитной массой, вспыхивающей живыми блёстками дамских украшений, стеклами очков, аплодисментами, смехом, общим праздничным дыханием. Музыканты с таким явлением давно знакомы. Живо отреагировали только на знакомые слуху фамилии. Что-то там, в начале долгое и не по-русски: ля-ля-ля, а потом, вдруг, промелькнуло понятное – «Жириноффски». Неожиданно так, как газ из под пробки. «О, ребята, вроде про нашего жирика что-то сказали! – оживившись, переглядывались русские музыканты. – Он, что, тоже здесь? Где-где?.. – Говорили их удивленно восхищенные лица. – Орёл, жирик! Прилетел!» Ладно, пусть он. За неимением барыни, что называется… Затем опять что-то говорилось непонятное и долгое по-английски: курлы-курлы, и вдруг, снова знакомое и звонкое, как удар по мячу: «Мистер Лужкофф, мэр Москау!». О, это снова про нас! Музыканты закрутили головами, ища знакомые по телевизору лица. Ишь ты, и он тоже здесь, с нами, не поленились господа, приехали.

Неожиданно под бурные аплодисменты не вышел, а почти выбежал к микрофону высокий, тоже крупный мужичок, тоже во фраке, но абсолютно лысый, в очках, с толстой желтой, тяжелой цепью на шее. Золотая, наверное, переглядываясь, решили наши музыканты. Кобзев, растягивая губы в стороны изобразил для всех сурдоперевод: «Мэ-эр их». В дополнение показал на себе кепку с длинным козырьком. Что для русских означало: как наш мэр. Их мэр, значит. «Понятно?» «Ааа! – Понятливо выпучив глаза, музыканты радостно закивали головами. – Это их местный «градоначальник». Ясно».

Этот их «тоже мэр», такой же холёненький, видимо такой же «хозяйственник», что-то долго, убедительно жестикулируя, обращаясь и кланяясь во все стороны сразу, торжественным тоном, то ли призывал к чему-то, то ли отчитывался, не поймёшь, говорил, говорил, говорил… минут пятнадцать. Наши ребята, музыканты, не понимая языка, уже привычно и дремать начали. Опасливо правда вздрагивали от прерывавших мэрскую речь бурных и одобрительных аплодисментов публики, опасаясь при этом неожиданно выронить инструмент на пол. Естественно с грохотом. Вот уж чего сейчас не хватало…

Чуть не прозевали смену декораций. Не в прямом, конечно, смысле, в переносном.

На авансцене появились две юные девушки… Не девушки, а супер-девушки… супер-гёрл. Ноги длинные, груди как на выставочных манекенах, одинаковые причёски, руки голые, плечи… Помощницы ведущего, похоже. Одеты во всё прозрачное, хитоны не хитоны, ещё короче, ночные рубашки скромнее выглядят… Но красивые девчонки, и всё остальное… С коронами на головах. «Миссис», какие-нибудь там, поняли ребята. Фигурки, где надо тонкие, где надо самое то, улыбки, румянец. На глаз формы – 90-60-90, как в аптеке.

А потом, появился и конверт. Запечатанный. Видно было, как с явной заминкой, с трудом, переминаясь, покачивая бедрами, вскрывала его юная королева, другая ей помогала… Зал затих. Наверное, его у нас, в России, почтовым клеем залепляли, подумалось нашим музыкантам… Но молодцы девчонки, справились с задачей, достали наконец листок.

Что там перед этим ведущий говорил было непонятно, но когда он, глядя в бумагу, подпрыгнув, истошно, вдруг, прокричал почти по-русски: «Смирно-офф! Р-раше-ен!» Вслед за аплодирующим залом, закричали и наши ребята: «Ур-ра, Саньку назвали». Наши музыканты проснулись окончательно. «Наш Санька». «Смирнов!» Это уже было похожим на истерику. И зал скандировал: «Смир-рноф…Смир-рноф…» Как, шай-бу… шай-бу… Наливай!..

Как это приятно! Как это великолепно слышать всеобщее признание и аплодисменты. И гордость за страну – вот она, прямо к горлу подступает, и слёзы накатывают, и голос перехватывает, и внутри всё кипит от радости, как в реакторе…

О! А вот и наш Санька идет. И не худой он, в общем, если издали смотреть, нормальный парень, только, может, шея тонковата, так молодой ведь ещё. Его шествие ведущая телекамера выдала на обзорные экраны крупно, в полный рост, как проход Юрия Гагарина по ковровой дорожке… И идёт нормально, и парень красивый, только щёки и уши излишне горят… Так это оптика такая, наверное, у них, или свет упал не тот. И форма военная ему к лицу… И шаг почти уверенный, строевой. А как он мог иначе идти, если так в армии приучили. Бац! Бац! Бац!.. Новыми ботинками. В общем-то и не слышно – шума постороннего много.

Остановился около ведущего. Около слона на пуантах, у вице-председателя Оргкомитета, мистера Мюррей.

– Лейдиз энд джелемен! – красиво так начал Смирнов на английском, как импортную пасту из тюбика выдавил, и… остановился. Публика замерла, вглядываясь, кто в него, кто в его отображение на экранах. Вот он, представитель бывшего коммунистического СССР, вот он, представитель военных сил непонятной русской страны. И совсем не урод, и не выродок, каким многим представлялся русский мужик, вернее «представитель зла» и даже на вполне понятном языке обратился с приветствием, на английском. Если б не военная форма, обычный молодой парень, каких на земле много, в каждой стране полно. – Я не ожидал, что моя музыка будет интересна вашему вниманию, и даже не предполагал принимать участия в конкурсе. Так получилось. Этому я обязан одному человеку. – Смирнов опять остановился. То ли подбирая слова, то ли волнуясь. Зал, затаив дыхание слушал. – Об этом я обязательно должен сейчас сказать. Это… лейтенант американских десантных войск… тоже музыкант… Гейл Маккинли.

Ооо… Ааа… Ууу…

Что тут началось. Шквал аплодисментов гулко заполнил весь зал. Публика бисировала то ли американскому лейтенанту, то ли честности и порядочности русского музыканта, не то всему этому в целом, но аплодировала. «Рашен гуд», «Фрэндшип», «Фройндшафт», «Увел кам, рашен бой!» неслось из зала.

– Она тоже должна сейчас быть здесь, на этой сцене, – перекрывая шум, на том же английском, заявил Александр.

«Что он там говорит, почему только на английском языке», не понимая почему возник такой сильный бум, ёрзая на стульях, недоумевали российские музыканты. «Что происходит?»

«Что он там несёт, что несёт?», нервничал генерал-лейтенант, наклоняясь к своему референту. Не понимал и полковник Ульяшов.

– Ах, пацан! Ну, орёл! – громко восхищался лидер либерально-демократической партии России, вице-спикер ГД, победно оглядывая зал. – Вот молодец! Эй, вы, там, тёмная и отсталая Европа, вот вам пример чистой и светлой русской души! Я же вам говорил!.. К нам в партию его, немедленно. Найди и передай! – приказал он своему заместителю – сыну.

– А пойдет? – наклонившись, осторожно спросил тот.

– Не важно. Наше дело предложить. Скажи, я беру его к себе в правительство министром культуры. Понял? – и оттопырив губу, ровно Муссолини, подбоченился – знай Европа наших.

– Простите, мистер Смирнофф, – «догоняя» ситуацию, с энтузиазмом вмешался вице-председатель Оргкомитета. – А где она сейчас, эта наш американский лейтенант? Она здесь, в зале?

– Н-не знаю. Нет, наверное.

– А давайте мы пригласим её сейчас сюда, на сцену, если она здесь. – Нашёлся толстяк. Телевизионные камеры перестали бродить объективами по залу, нацелились на раскручивающуюся незапланированную интригу. – А если нет, мы попросим её, в какой бы части света она не находилась… нас, как видите, смотрят сейчас в прямом эфире все страны и континенты… срочно позвонить нам сюда, прямо в зал. Ребята-телевизионщики нам в этом помогут. Верно, парни? – мистер Мюррей обратился за поддержкой. – Найдем американского лейтенанта?

«Оу, йес!..»

«Ноу проблем, гай!» – послышались слабые выкрики из глубины зала.

– А она молодая девушка, этот ваш лейтенант? – довольно игриво, с расчётом на публику, полюбопытствовал ведущий.

– Да, молодая, – заметно смущаясь, ответил Смирнов.

О, молодая! Зал снова замер. Интересный спектакль разворачивался перед ними. Не зря пришли… совсем не зря.

– Тогда тем более, мистер Смирнофф, смело в бой, – вполне профессионально раскручивал интригу ведущий. – Сейчас мы найдем её, вашу леди. Леди… – Громко обратился в микрофон мистер Мюррей. Подержал паузу на весу… усугубил остроту ситуации. – Как вы, простите, назвали её имя… Мак…

– Гейл Маккинли.

– О да, простите. Уважаемая леди Гейл Маккинли! Если вы нас слышите, если вы в зале пройдите, пожалуйста, к нам на сцену. Мы вас убедительно в этом просим.

Телекамеры, головы публики, оживлённо задвигались, закрутились во все стороны отыскивая малейшее движение. Ведущий вечера, толстяк Мюррей и Александр, и обе девушки, тоже пристально вглядывались в зал. Пара телекамер крупно в это время показывали на экранах лица сидящих в зале, торопясь первыми увидеть виновницу столь бурного внимания. Нет, кажется, нет её в зале. И российские музыканты заволновались, закрутились на месте, заслышав призывные возгласы ведущего.

– Гейл!.. Где Гейл? – привстал со стула, вытянув шею, нервничал Тимофеев. – Они что-то говорят про мою Гейл. Где? Где она?

Как бы услышав именно эту его тревогу, в девятнадцатом ряду сектора «G», неподалёку от прохода, поднялась стройная молодая девушка, в длинном тёмно-синем с фиолетовым отливом облегающем вечернем платье, спереди закрытом, с глубоким декольте на спине. Упрямо тряхнув завитушками каштановых волос, пошла по проходу.

– Вау, йес! – указывая в её сторону, воскликнул ведущий голосом профессионального диск-жокея, захлопал в ладоши. – Она здесь! Здесь! Невероятно! – Телекамеры уже подхватили её стройную фигурку и крупно взяв, повели к сцене. Публика, привстав, снова вспыхнула приветственными аплодисментами и блицами фотовспышек. – Пожалуйста, сюда, миссис Маккинли. Сюда. – В бурном шуме кричал мистер Мюррей.

На сцене что-то не по сценарию громыхнулось. Это Тимофеев, вскочив, уронил таки свой инструмент. Рядом сидящие музыканты укоризненно повернулись, но он их не видел. Тимоха видел только Гейл. Его Гейл, милая, желанная его Гейл поднималась на сцену, шла к микрофону. Тимофееву хотелось броситься к ней, крикнуть ей: Гейл, я здесь, вот он я… Она шла, нет, плыла, чуть касаясь туфельками сцены, легко и свободно, как балерина в нежном и чувственном па-де-де… На огромных экранах крупно сияла её улыбка, голубые глаза и веснушки на загорелом лице. Как хороша!