Текст книги "Аллегро"

Старшина Хайченко мгновенно вычислил её подъезжающую машину, не прозевал, мгновенно и бросился к ней, чтоб не упустить, вдруг да с испугу и газанёт. Согнувшись и заглядывая в боковое водительское окно, радушно улыбаясь, он одной рукой уцепился за ручку двери, чтоб без него не уехала, другой рукой постучал в стекло. Вежливо постучал, но настойчиво, как Кобзев наставлял.

– Оу!.. Хай, сэр! Монинь! – услышал он ласково воркующее в опустившемся стекле, увидел её лучезарную улыбку. – Найс сюпрайз! – продолжала радоваться девушка, видимо появлению старшины. – Хау а ю? Вот зэ мэте?

Если откровенно, не для Гейл, не для прессы, старшина себя чувствовал плохо, даже очень не очень. Во-первых, не выспался потому что, во-вторых, плохо побрился, в третих и четвёртых, рубашку не сменил, брюки не погладил… Так ведь с двух часов ночи на ногах. Дежурный по части около двух ночи его вызвонил. В постели достал.

Пряча усмешку и неуверенность в строгий тон, майор Митрохин заявил сонному Хайченко: «Константин Саныч, спишь, да? – беспардонно спросил, и так же без подготовки, беспардонно бабахнул. – А ты знаешь, что твои музыканты на плацу сейчас строевой ходят, нет?» Хайченко показалось, что конечно же он ещё спит, что это только приснилось, мозг отказывался понимать такого рода грубые, не сказать гнусные шутки. Но голос майора заставил его вынырнуть из неприятного сна, заставил сосредоточиться… Лучше бы не просыпался… «Как ходят? – тупо переспросил он, стараясь уловить или пьяные нотки в голосе, либо шутку. – А который час?» – спросил он. «Около двух уже, без десяти, – с готовностью сообщил в ухо Митрохин. – Утро!» «А!», – услышав точное время, старшина автоматически отключился. Несознательно отключился, предохранительное реле так в человеке сработало. Но, к сожалению, майор Митрохин был трезв, потому что был точно в наряде, точно при исполнении, звонил точно с КПП, и точно не шутил. Не понимал майор ночных прогулок музыкантов по плацу. Как это? С чего? К тому же без предупреждения?! Для себя, как для офицера вообще и для дежурного в частности, сделал предупреждающий шаг в нужном направлении, подстраховался. Мог командиру полка сразу доложить, благодарность получить, но это бы «звучало» не долго, не медаль. Предупредить дирижёра или старшину – большего могло стоить. В армии взаимовыручка дорогого стоит. Начал с последнего.

Сонного Хайченко наконец пробило, он похолодел. Понял возникшую грубую персональную ответственность. Как в том рапорте: «Мы в ответе за всё, что делают наши дети». Но если в рапорте только декларации, то здесь, в его старшинской службе, всё абсолютно конкретно! Потому что армия! Шутки, естественно, в сторону…

Он естественно вскочил. Попутно оделся и… Всю ночь потом в полку колбасился, вернее – колбасились. Правильнее будет сказать – мудрили-придумывали, репетировали-тренировались. Теперь он приказ выполнял. Товарищи поручили.

– Хай, хай, здравствуйте… – смело варьируя чужими иностранными словами, путаясь в них, лепетал американке старшина. – Я это, за вами госпожа лейтенант… Ком цю мир. Скорее поехали. Нас ждут… – для пущей доходчивости жестикулировал руками, языковую абракадабру сдабривал улыбкой и бодрыми, ласковыми, но требовательными обертонами в голосе.

Гейл это и видела и, главное, как музыкантша, слышала напряжённый, спрятанный подтекст. Пока ответно улыбалась, силилась понять смысл непонятных для неё слов, смысл непонятной просьбы. Хайченко, вдобавок, как для глухонемой, показывал ей руками, чтобы она заканчивала размышлять, переставала глазки строить, скорее выходила из машины. Она вроде поняла, о чём он её просит, кивнула головой и тронулась с места, благо проезд для неё освободился. Въехала под застывший вверху шлагбаум, двинулась на стоянку. Константин Саныч, всё так же держась за окно, дипломатично улыбаясь, бежал рядом, не отцеплялся, сопровождал, как «ребята» приказывали-наставляли. Машина остановилась. Константин Саныч галантно открыл дверь… Помогает даме выйти, захлопнул дверцу, и, неожиданно для Гейл подхватил её под руку, почти понесёт в обратную сторону.

– Увот зэ мэте, сэр? – с приклеенной улыбкой изумилась она.

– Одну минуточку, госпожа лейтенант, – потея от страха за свои бесцеремонные действия, с улыбкой, по-русски отвечал ей Хайченко. – Не волнуйтесь. Нет проблем. Всё в порядке. Мы быстренько. Всё будет хорошо. Приказ командования.

– Стопт-стопт! – деликатно пыталась сопротивляться Гейл. – Ай доунт андерстенд… Ноу зиз вей… Тэн о, клок, нау! Ай-м вери бизи!

Игнорируя всяческие её бизи-визи, слегка приобняв за талию, легко преодолевая сопротивление, Хайченко почти нёс девушку. Она продолжала передвигать ножками в красивеньких своих форменных туфельках, но могла бы и не стараться. Со стороны легко можно было понять, – двое влюблённых решили вдруг срочно уединиться или в ЗАГС побежали. А почему и нет? Если надо и очень хочется, пожалуйста. Им и не помешали. Даже и не оглядывались на них! Возможно их общие улыбки не допустили.

– Вы не бойтесь, Гейл. Ноу проблем, – забалтывал, не давал ей говорить Хайченко. – Всё в порядке, всё о кей! Мы сейчас, быстренько. Вот тут наша машина, за углом… Сюда… Сейчас…

Они уже выбежали на улицу, чуть пробежали по ней, свернули за угол, подбежали к жёлтому такси, «Волга», припаркованному возле тротуарного бордюра. Оной рукой дёрнув ручку дверцы, другой подсаживая спутницу, Хайченко наконец упал с ней рядом, на заднее сидень, захлопнул дверь.

– Уфф! – выдохнул он. – Ну, слава Богу! Гони, шеф. Быстро! – начальственно приказал водителю.

Тот, через плечо косился опасливо.

– Куда?

– Как куда? – оглядываясь по сторонам, изумился Хайченко, застыл, тупо глядя в наглые, пустые глаза водилы. – Тебе же сказали – туда и обратно… Заплатили же! Ну?!

– Я не подписывался под криминал. – Отрезал водитель.

Услышав единственное знакомое на слух слово, Гейл сильно всполошилась.

– Оу!.. Вот дид хиз сэй, сэр? Вэа зиз крим, драйвэ? Рашен мафия? Вэа? Оу!.. Бомб?! Терроризм?

Тут и Хайченко испугался. Ситуация выходила из-под контроля, грозила не только провалом, но и международным конфузом. Главное, перед своими товарищами музыкантами Хайченко не должен был облажаться – доверили.

– Ноу, мафия, ноу! Что вы, какой бомб? Нихт-нихт! – как заведённый, крутил Хайченко головой от Гейл к водителю, успевая вкладывать в слова положенную эмоциональную окраску водителю: – ну, ты и дурак! – и обратно к Гейл. – Нет здесь террористов! Какие террористы? Он шутит, Гейл. Ты что, охрен… – набросился было на водителя, но спохватился перед девушкой, опять прилепил улыбку, теперь уже только для водителя… – У нас съёмки «Воен-TV» в полку, понимаешь? Она выступает… забыла… не туда приехала. Мы опаздываем. Я адъютант командующего, я отвечаю! – и вдруг грозно воскликнул. – Гони, тебе сказали. Приказ у меня, понял? Сорвёшь, под военный трибунал у меня пойдёшь.

– Какой трибунал?! – всполошился водитель, но нашёлся, отмазался. – Я не военнообязанный.

Хайченко уже владел вопросом, рокотал командирским голосом.

– Не волнуйся, обяжем. Гони!

Секунду подумав, водитель озвучил дополнительное требование.

– Полштуки добавишь, поеду.

Такого прозаического, по сути подлого, поворота Хайченко не ожидал.

– Сколько? – голосом обиженной торговки с рынка, пропел он. – Ты, крохобор!.. Прокурор тебе… – но опомнился, спохватился. – Конечно, добавим. – Косясь на девушку, твёрдо заявил он. – Йес! Ноу проблем. – Запутался в языках, чертыхнулся, перешёл на родной. – Жми на газ… – рыкнул на водителя, а девушке пропел мягким голосом. – А за лимузин свой, Гейл, не беспокойтесь, у нас не пропадёт. Всё ж под контролем. Там охрана. Да! Львы, я говорю, там охрана! Тигры! Наши тигры, проверенные. О, кей!

Водитель, в тонкой усмешке округлив глаза отвернулся, завёл мотор, включил передачу…

Лицо девушки посветлело, она поняла мирное для себя, кажется, разрешение ситуации, переспросила:

– О, кей? Риэли?

– Конечно, яволь! – угадал вопрос Хайченко. – У нас всё о, кей!

Утро.

«Утро начинается с рассвета…», мудро так заявлялось в одной советской песне прошлого века. Кстати, в те времена вообще всякого рода фундаментальные вещи в легкую заявлялись. От утра, которое обязательно должно начаться с рассвета, до, например, разведения яблок на Марсе. И ведь что интересно, не смотря на годы, техногенные, политические и прочие гео-физико-химические процессы в мире и стране, сегодня утро тоже началось с рассвета. Да вот, представляете?! Более того, выкатилось и солнце, как отмытый БТР из ангара! Большое солнце и яркое, и… Заступило на дежурство. Похоже на целый день. Что, конечно, плохо, если учесть плотную повседневную форму военнослужащих: фуражку и сапоги. Вновь париться людям придётся…

В кабинет начмеда тоже проникло солнце – легко и запросто. Полностью и поместилось. До слепоты высветлило. Кабинет и без того одним белым выбеленный, как и окна в нижней своей половине закрашены, сейчас напоминал ярко высвеченную фото студию или сцену, пятачок её… Присутствующие щурились, стоя переминались у двери, понурив головы, молчали, переглядывались. Кабинетик сам по себе небольшой, с их появлением совсем уменьшился. Назвать их военнослужащими или более того, прапорщиками нельзя – они в нижнем белье, в байковых видавших разные времена халатах, тапочках на босу ногу. Но это точно те самые музыканты Кобзев и Тимофеев. Лица у них не выспавшиеся, помятые, но глаза лихорадочно горят, алеет и соответствующий румянец на щеках.

За столом офицер в белом халате, на голове офицерская фуражка, он в сапогах, выражение лица не видно – но жутко занятое. Перед ним разные мелочи: бумаги, бланки, фонендоскоп, стетоскоп, не считая телефона, настольной лампы и… противогаза в подсумке, зависшего на спинке начмедовского стула. Кроме знакомых нам музыкантов, присутствует и тот самый медбрат из курилки. Он тоже в белом халате, тоже в фуражке, тоже в сапогах… Он свой здесь, «местный». Как и хлористо-карболистый запах, кстати.

Офицер внимательно вглядывается в бланки с записями. Трое мнутся у двери… Особенно двое… Нет, все трое.

– Товарищ подполковник, – не выдерживает Тимофеев. – Да нет у нас никакой пневмонии, нет. И никогда не было. Да! Это случайность, понимаете? Шутка! Вот, он, это всё… этот… – тычет пальцем в сторону медбрата. – Нам случайно подстроил. Скажи. Ну, скажи…

Медбрат сглатывает.

– Так точно! – сипит. – Виноват, товарищ подполковник. Ошибка получилась. Там, в курилке, этот, тоже музыкант, я говорю, – кивает за спину, на дверь, – прапорщик Трушкин… Я захожу туда покурить, мы во второй роте тумбочки на предмет антисанитарии смотрели, по плану, в журнале можно проверить, а он мне говорит, воспаление, мол, у них…

За Трушкина вступается Кобзев.

– Он же шуткой тебе сказал, пошутил он…

Медбрат согласно кивает головой.

– Да, пошутил он… – и с жаром оправдывается. – А я же не знал, думал правда. Лучше же перестраховаться тут, да, товарищ подполковник… – офицер не перебивает, он вообще вроде не слушает, смотрит куда-то сквозь… Понять его отношение, медбрату не представляется возможным, поэтому он давит на чувства, на сознательность. – Тем более они в штаб пошли… А там же начальство, офицеры!.. – в голосе звучит и ужас, и профессиональное милосердие. – Заразятся, я подумал!.. Лучше уж предупредить ситуацию.

– И с глубокой горечью в голосе извиняется. – Виноват. Я и доложил. И всё. Виноват, товарищ подполковник. Больше не повторится.

Лицо начмеда индифферентно, как словно и нет его здесь сейчас.

– Поторопился он, товарищ подполковник, – подхватывает на подъёме «волну» Тимофеев. – Ошибся. Никакой температуры у нас нет, и гланды чистые, вот. А-а-а, видите?

Широко открывает рот, за ним то же самое повторяет и Кобзев. Медбрат, не заглядывая, как фокусник разводит руками, да, мол, абсолютно чистые, подтверждаю.

– И анализы хорошие… – просительным тоном тянет Кобзев, и добавляет. – У нас важный оркестровый смотр сегодня, товарищ подполковник, нам здесь нельзя…

Начмед переводит взгляд на Кобзева, правда всё такой же невидящий или задумчивый, скорее… пустой. Нет-нет, извините, у начмеда не может быть взгляд пустым, тем более у офицера, категорически не понятным – это да. Как тактический ход, не более. Но Тимофеев и этому обстоятельству рад, он заторопился.

– Если вы не верите, товарищ подполковник, давайте, после смотра мы сами вернёмся, и опять все анализы сдадим, добровольно…

– Может не все анализы, – осторожно замечает Кобзев. – Главные только: температуру, мочу и достаточно.

Тимофеев обрывает друга.

– Не будем мелочиться, – и торжественно обещает подполковнику. – Мы всё сдадим, товарищ подполковник… Я даже могу дважды…

– Да тут и одного раза за глаза хватит, товарищ подполковник, – как медик медику заявляет Кобзев. – Лучше выборочно. У Тимофеева сначала возьмём, посмотрим… Если что не так, тогда и я готов… Чего зря пробирки марать, шприцы мазать… Надо экономить медицинские материалы. Медицина должна быть экономной. Правильно, да, товарищ подполковник?

Начмед неожиданно открывает рот, он с этим не согласен.

– Это экономика должна быть экономной, – укоризненно замечает Кобзеву. – А не медицина… Медицина должна быть достаточной, и оперативной…

Кобзев не спорит.

– Так точно. Абсолютно правильно. Золотые слова. Ну, мы пойдём, да, товарищ подполковник, свободны?

Начмед рассеянно барабанит пальцами по столу.

– А вот вчера у вас, – смотрит на Тимофеева. – Температура, я вижу, зафиксирована была, товарищ прапорщик, 37 и 5. Это почему?

Тимофеев не успевает ответить, его опережает Кобзев.

– Так у кого угодно поднимется, товарищ подполковник, когда человек мундштук потерял… – высоко прочувствованно, с жаром заявляет он. – Представляете! Такой мундштук!.. У меня тоже сразу всё поднялась, и давление, и температура, и… Такая беда! Но я быстро справился, а он… Мы ж, видите, разные… У него психофизика другая…

У начмеда в глаза появилась и усмешка и любопытство, но, главное, огонёк контакта.

– Психофизика, говорите! А что это за мундштук такой? Золотой, что ли…

– Конечно! – голосом пенсионерки, потерявшей в толпе кошелёк, стонет Кобзев. – Мой мундштук! от кларнета!

– Ваш? – весьма заинтересованно переспрашивает подполковник, и спотыкается. – Погодите, а прапорщик Тимофеев тогда при чём? Если инструмент ваш…

– А я ему дал подержать, – не задумываясь, как о понятном докладывает Кобзев. – Думал, он – это… а он и…

– И… И что? – подполковник похоже совсем запутался, потерял нить.

– И всё! – Кобзев огорчённо разводит руками, но поясняет. – Тимофеев и взволновался, и расстроился… Это естественно… Вот вам и температура! Он же в баксах… В рублях, то есть… А это очень большие деньги, товарищ подполковник… Очень! Половина «Жигулей»…

– Да ладно, заливать… половина Жигулей… – Откидываясь на спинку стула, при этом криво улыбаясь, как от наваждения, рукой отмахивается начмед. – Полколеса, наверное…

– Да что, вы, полколеса!.. – оскорблённо выпячивает губы Кобзев и уточняет. – Полтора! – видя разгорающийся огонёк сочувствия в глазах офицера – поверил! – по свойски улыбается начмеду. – Шутка! – стирает с лица улыбку, подводит черту. – Так нас выписывают, товарищ подполковник, да? Мы здоровы! Можно идти?

И Тимофеев вступил, время пришло: – Мы абсолютно здоровы, товарищ подполковник, – с жаром, заторопился он закреплять достигнутые Кобзевым позиции. – И анализы это показывают… Если что, мы сразу, говорю, придём, как штык! – Кобзев его не заметно толкает. – Я, во всяком случае, – поправляется Тимофеев, – товарищ подполковник, тут же приду. – Просительно указывает на время, на важный аргумент. – Уже пол-одиннадцатого… Сейчас уже проверяющий наш приедет…

В кабинет начмеда осторожно заглядывает военный дирижёр. Встретившись взглядом с начмедом, замирает с вопросительным, но подчёркнуто уважительным лицом.

– Всё-всё, я понял, забирайте своих архаровцев, товарищ дирижёр, они мне уже всю лысину тут проели… про золотой мундштук, колёса и прочее… Здоровы, здоровы ваши архаровцы… – Но, – грозит музыкантам пальцем. – Пока здоровы! – машет рукой. – Свободны. – И вновь указательным пальцем строго пристукивает по столу. – Но, потом, чтоб сразу…

– Да-да, обязательно! Он будет как штык, товарищ подполковник, – за Тимофеева рапортует Кобзев. – Я его лично приведу! Разрешите идти?

– Нам бы форму… чтобы выдали, не забыли… – напоминает Тимофеев.

– Да, конечно, не забудут, – соглашается начмед, и приказывает медбрату. – Скажи каптёрщику. Там, кстати, жалуются, говорят, всю ночь ваш мобильник, чей-то, как сумасшедший чего-то верещал… Дежурным… эээ… дежурить мешал… Потом замолчал…

– Так это, наверное, мой, товарищ подполковник! – заявляет Кобзев. – Батарейка села. Обычное дело: чуть только не выйду в контрольное время на связь со штаб-квартирой в Белом доме… – видя, что лицо у начмеда начинает вытягиваться, а брови ползут вверх, торопливо поясняет. – Нет-нет, товарищ подполковник, из нашего, конечно, Белого дома! Что вы!.. Я ж, как и все мы, извините, патриот. Так я и говорю, меня тут же начинают с собаками разыскивать… Беспокоятся. Да!.. Обычно мне спецназ на выручку посылают, ребят из «Альфы», или «Вымпела», кто под рукой окажется… А вы взяли и сами освободили… Поздравляю, вовремя. Значит, без разрушений здесь сегодня обойдётся. Повезло. – И только теперь расплывается в улыбке. – Шутка! Шучу я!

Начмед тоже запоздало улыбается розыгрышу.

– Я вижу, – булькает сдавленным смешком, обращается к дирижёру. – Вам, я понимаю, товарищ подполковник, никогда с ними не скучно… Сплошная эстрада.

– Больше цирк, – признаётся дирижёр. – Но я привык, принюхался… Как вы к своей карболке…

– Да уж… – оглядываясь на стены кабинета, кивает начмед. – Куда нам от этого… Специфика такая… Медицина!

– Вот и у нас тоже… – кряхтит дирижёр, и сердито смотрит на своих музыкантов. – Архаровцы! Самодеятельное творчество! Марш, сейчас же переодеваться, за инструментами, и бегом на плац… – приказывает музыкантам, с усмешкой пропуская их в дверях. – Юмористы, понимаешь, выискались, самоучки!..

Ожидание, как и прощание, всегда утомительно… Тем более такое – судьбоносное и знаковое. Переживали музыканты оркестра, волновались. Во-первых, удастся ли старшине уговорить американку отложить встречу с летунами, с оркестром коллег, изменить маршрут; второе, отмажутся ли Кобзев с Тимофеевым от санчасти. Рано утром, после репетиции, Кобзев с Тимохой, честь по чести, «тайком» вернулись в санчасть, в карантинную палату. Кроме удивлённого дежурного, их отсутствие никто и не заметил. И сам дежурный пообещал это немедленно забыть, поклялся даже. И третье, смогут ли они прозвучать, удивить американку придуманной изюминкой… Смогут ли! Прозвучат ли, а?! Такие дела.

Сбросились утром, собрали деньги, зафрахтовали подвернувшееся такси, отправили Хайченко на задание – вычислить и непременно привезти Гейл, он единственный из всех солидно выглядел. И дирижёр включился, явился как всегда к девяти ноль-ноль, и сразу всё понял. Свой человек – музыкант, – не обиделся, не рассердился, что ночью его дежурный по части не поднял, молча всех похвалил… За Кобзевым с Тимофеевым в санчасть тотчас ушёл, отмазывать…

Музыканты оркестра уже на плацу. За периметром, под деревьями в тени прячутся. Жарко. Кто с инструментами разгуливает, кто – оставив на бетоне… По третьему разу курят. Ожидают гонца – удастся – не удастся… Выглядят музыканты не очень хорошо. Бессонная ночь как-никак, и вообще…

То нервная короткая дробь малого барабана порой усугубит: тр-р-ррр-рыть, тр-р-рыть… То Лёва Трушкин на своей тубе «булыжниками» по ушам пройдётся, то Генка Мальцев на тромбоне глиссой добавит. Ожидание, как прощание. Нервы, нервы… Да и солнце уже жарит. Одиннадцать часов! Уже… Но ни Кобзева с Тимофеевым и дирижёром нет, ни старшины с Гейл Маккинли. Но, слава Богу, первые опередили вторых, что хорошо. Вот если бы старшина с Гейл первыми приехали – это плохо… Что делать? Как тогда быть?! Кстати, зачем глупые вопросы задавать, если не они первые…. Нервы, нервы…

Освободившись из-под медицинских пут, Кобзев с Тимофеевым вбежали на плац, как передовые участники марафонского забега. Чуть позже появился и дирижёр, подполковник Запорожец. Спокойно шёл, чинно, не спеша.

– Я не выдержу, я не могу… – сходу пожаловался Тимофеев Трушкину и Кобзеву. На Женьку Тимофеева сейчас лучше не смотреть, почти летальный случай. – Я боюсь! Меня трясёт!

– Я говорил… – в сторону, выразительно округляя глаза, меланхолично бурчит Трушкин, щёлкая клапанами своей большой «дудки».

– Затрясёт… такие встряски… – сочувствует Кобзев. – То прыжки без страховки, то анализы, то…

– Да я о другом… – вновь о «своём», напомнил Лёва. – О чём я в курилке тебе говорил, о чём, помнишь?

Оглядываясь на Тимофеева, Кобзев одёргивает товарища.

– О! Ты сейчас чего такого – страшного, предсказатель, не брякни… Окажемся из-за тебя уже не в санчасти, а в каком-нибудь поганом прошлом или в ещё худшем будущем… Не только тогда на банки тебя поставим! Расстреляем. Молчи лучше.

Трушкина это чуть охладило.

– А я что? Я молчу. Он влюбился, я говорю!

– Это понятно. И это хорошо! Потому что пора ему. Был бы я на его месте, тоже бы влюбился.

Тимофеев и слушал, и не слышал, топтался, бедный…

– Мужики, – вдруг взмолился он. – Ну посоветуйте, как быть. Я места не нахожу. Только её и вижу. О ней думаю. У меня всё горит… То колотит… Никогда такого не было.

– Правильно! Это нормально. Отсутствие информации, обратной связи, – высказал причину Трушкин. – Потому и трясёт. Ты же ничего о ней не знаешь! Кто она, зачем она и вообще… Может, у неё кто есть!

– Что? Ты о чём? – не понимал Тимофеев.

Совсем простых вещей не понимал Тимофеев. Трушкин с Кобзевым переглянулись, Кобзев разъяснил.

– Ну правильно Лев говорит, мы ничего о ней не знаем… Из какой семьи? Что за корни, и вообще…

– Да, – уловив поддержку, принялся развивать свою мысль Трушкин. – Может, семья наркоманов-алкоголиков, дед с бабкой коноплю на подоконнике выращивают… Там такое запросто. Я по телику недавно репортаж из Амстердама видел…

– Она из Америки, – поправил Кобзев. – Не тормози.

– Это не важно. Там всё рядом, – небрежно отмахнулся Трушкин. – Не комсомолка, к тому же, – с серьёзным лицом ораторствовал Трушкин. Пошутил наверное так, но под уничижительным взглядом Кобзева немедленно исправился. – Хоть и красавица. Да, красивая девушка. Красивая, и к бабке не ходи. – Кобзев продолжал в упор изучающе смотреть на Лёву. – А что я такого сказал? – оправдываясь, испуганно залепетал Лёва. – Я пошутил. Ну пошутил я! Надо же товарища поддержать… я и это… Юмор, если хочешь знать, как хлеб, я в умной книжке где-то читал, – всему голова. Вот! Нет?

– Не придуривайся, зануда. Завидуешь, да? Не умеешь шутить, не берись! Понятно? Семья алкого-оликов, – передразнил Трушкина, и звучно пошлёпал себя полбу. – Она не на-аша, не ме-естная, дерево ты армянское. Она из Америки, лейтенант! Всем нашим нравится, понял? Главное, Женьке. С ума человек сходит. А ты? Конопля у неё на подоконнике… Сам ты сопля на подоконнике. Будешь выступать, я расскажу ему, что ты нам в курилке с Генкой рассказывал…

– Что? Я! Вам?! Где? Когда? В какой курилке? Поклёп, Женька, не верь, это поклёп! Разжигание национальной розни на почве личной неприязни! Не верь! Да я вообще молчу! – забалтывая, обиженно тараторил, Трушкин, косясь то на Сашку Кобзева, то на Женьку. Тимофеев их кажется и не слышал.

– Мне ничего не надо, – простонал Женька. – Я всё о ней знаю. Всё… Я знаю… Я чувствую. Она… Она…

Почти отталкивая Лёву, Кобзев пожалел товарища.

– Тебе поговорить с ней надо, Жека, объясниться. Мол, так и так… люблю, мол, не могу, цветы…

– Что ты! – Тимофеев в ужасе побледнел. Друзья смотрели на него как на тяжело больного. Такой слабости за Женькой раньше не замечалось. В авангарде всех приключений человек всегда был, а теперь… Действительно пропал парень, заикаться начал. Беда. Плохо дело. – Нет! Я не могу! – мотал головой Тимофеев. – Я подойти к ней не смогу… Ноги… не… Язык… Так сразу! Нет… Нет! Да и как говорить, я же по-англ…

– Во, Женька, идея! – перебил Трушкин, даже обнял друга, не столько от любви, чтоб перед глазами не мельтешил. – Я серьёзно! После работы ко мне домой сегодня пойдёшь. Приглашаю.

– Зачем это? – не понимая, смотрел Женька. – Почему?

– Сам, лично, без посредников, расскажешь моему сыну, как плохо не знать хотя бы одного иностранного языка. Идёт? – предложил Трушкин.

Ну предложил так предложил.

Первым пришёл в себя Кобзев.

– Эй, папаша, ты что! Лёва, армянская твоя душа! Он же у тебя ещё в детсад ходит! Пять лет пацану! Только же именины справляли. Я помню! Уелись!..

Трушкин с этим не спорил.

– И что? И как раз! Я точно знаю, – принялся растолковывать он. – В воспитании важен метод упреждения… Понимаете? Чтоб прямо с горшка ребёнок всё нужное и важное для себя запомнил. С молодости. На всю жизнь. Посмотрит сегодня мой малец на несчастного Женьку, подумает, и запомнит. Лично убедится, как плохо может быть человеку без иностранного языка, и вообще. Живой отрицательный пример всегда лучше тупого угла или мамкиного ремня. Понятно? Потому что педагогика! – Прищурившись, с гордостью заметил. – Великое это дело, я вам говорю, педагогика! – Ещё раз снисходительно оглядел друга, добавил не менее важное на его взгляд. – Заодно и нормально поешь с нами… Похудел весь, с лица спал…

Тимофеев молчал, пытаясь удержать так много сложных слов, Кобзев понял по-своему.

– Да ладно, Женька, не боись. Можно и без иностранного языка. Санька рядом.

– Какой ещё Санька? Ты о чём? Я не понимаю.

Тимоха тупел прямо на глазах. Трушкин смотрел на него с глубоким сочувствием.

– Видал? – заметил он Кобзеву. – Всё уже смешалось в доме Облонских… Он уже Саньку не знает. – Повернулся к «несчастному» Тимохе, особым тоном донося смысл, продолжил почти по слогам. – Санька-Смирнов-рокер-наш-клавишник… Ефрейтор! С тарелками-вон-стоит-молодой-видишь? Почти-все-Европейские-языки-знает-понимает – взял-и-выучил.

– Не все, только три… – тревожно оглядываясь на беспрерывно хлопающие двери КПП, которые неподалёку «светились», напомнил Кобзев.

– Я и говорю… – не замечая поправки, продолжил Лёва. – Санька рядом, он подскажет: «жи ву зе» или как там, «фройляйн», «пани», «мадемуазель» Гейл… А самое лучшее, Жека, пригласи её в Макдоналдс. На мороженое, например… То сё… ля-ля, тополя… – внимательно, изучая друга, с тоской смотрит на Тимофеева, уверенно заключает. – Нет, тебе бы сейчас, пожалуй, водки, парень, стакан, да пару солёных огурчиков, я вижу, и все дела… Язык сам бы тогда нашёл, что сказать, когда надо. Проверено. Аксиома! Работает!

Кобзев хмыкнул.

– Ой, деревня! Ой, село! – одёргивая, восклицает он, вновь оглядываясь на хлопающие двери КПП. – Ля-ля, тополя!.. Работает у него аксиома! Какой водки?! Какой огурчик?! Не слушай его, Женька, пусть он сам в свои задрипанные макдоналдсы ходит, и водку под лестницей пьёт… У него же любовь! – указывая на Тимофеева, укоризненно замечает Трушкину. – Понимаешь, лю-бовь! – произносит это с нажимом и по слогам. – Это… Это… Как первый раз!

– Да, первый… – эхом вторит Тимофеев.

– Кошмар! – скептически бурчит Трушкин.

– Дошло?! – язвит Кобзев. – А ты?! Тут другое нужно. Возвышенное. Классическое. Цветы, например, стихи, консерваторию, музеи, – в сердцах поворачивается к несчастному влюблённому, дружески обнимает его. – Да что он понимает, Женька, лабух этот несчастный! Он давно забыл, что такое любовь. Вообще, наверное, не знает.

– Как это не знает!.. – немедленно ершится Трушкин. – Как это не было! А… А…

– Вот именно, «а», «а»… – вновь дразнит Кобзев. – А я вот, помню, со своей Светкой…

Теперь уже Трушкин перебивает Кобзева.

– А вот тут, уж, пожалуйста, не свисти, друг ситный, – обрадовано тянет он. – Не заливай! Я очень хорошо помню, как ты свою Светку в девичестве охмурял. Очень!.. На моих глазах всё это было! Я – живой свидетель!

– О! Женька, классическое замечание. Ты понял? – Кобзев Тимофеева даже по спине хлопнул, чтоб очнулся, проследил человек за нитью разговора, она могла быть для него интересной, главное, полезной. – Почему в детективах от свидетелей всегда избавляются? А я всё переживал: а надо ли, зачем же, думал, так уж жестоко со свидетелями… – он с сожалением смотрел на Трушкина. – А теперь понимаю… Тебе, Лёва, сильно повезло. Очень сильно! – Сашка с убийственной жалостью смотрел на Лёву Трушкина. – Разворачивалась бы сейчас, Лёва, армянская твоя душа, не любовная, а какая-нибудь детективная история, тебя бы, Лёва, давно бы уже «зачистили», как лишнего свидетеля. Убрали. А так… Повезло тебе, я говорю, живи. – Для убедительности, снова передразнил Лёву – «На его глазах всё было»… Ишь ты, историк-летописец… А кто меня всё время подначивал, ключи от своей квартиры подсовывал. Кто, а? Я, что ли, да? Развратник!

Последнее Лёву сильно зацепило, он вспыхнул. Остальные музыканты, кто неподалёку был, с интересом уже прислушивались, на глаза не лезли, понимали, но прислушивались.

– Что?! Это я-то развратник?! – приглушенным тоном орал Лёва. – Я?! Во, даёт! Да ты же сам меня всё время просил, умолял освободить или найти пустую квартирку хотя бы на десять минут, хотя бы на минуточку… А?! Было? Было?!

– Ну, во-первых, не на минуточку, а на час, не меньше! И вообще, мы не в Госдуме, Лёва… Не будем по пустякам пикироваться. Мы ж друзья!.. Допустим, что я привёл не классический пример. – С улыбкой принялся назад отрабатывать Кобзев. – Допустим! У меня просто тогда нужного опыта не было, молодой был, не опытный. Но я любил. И сейчас люблю. И Светка тоже. И мы имели право проверить свои чувства… не только на словах, но и… в горизонтальном положении. Да! А как же?! – И восхитился собой. – О, как хорошо я сейчас сказал, да, мужики? Классно?!

Трушкин ещё пыхтел, злился.

– Сказал он… Развратник… Сам развратник.

– Да пошутил я, Лёва, пошутил. А ты всё злисься, злисься!.. Проехали, говорю. Забудь. – Закончил серьёзно. – Короче, сейчас я имею право давать товарищу сове… – На КПП в очередной раз хлопнули двери, мелькнуло что-то необычное… – Тихо, мужики, кочумай, вроде приехали.

– Ой, всё! – простонал Тимофеев, поворачиваясь навстречу.

– Не боись, Жека, – успокоил Трушкин. – Мы здесь. – И сладко пропел. – Они-и!! Точно они. Идут! Да, хороша Галя, ой хороша! Хороша! Ничего не скажешь. Фигурка, мужики! А идёт как!.. Как идёт! Класс! А говорили: забитая, немытая Европа! Я бы…

– Что ты сказал? Что? – взъярился Тимофеев.

– Что?! – Лёва поперхнулся. – Я? Я бы… в шаферы, говорю, к тебе пошёл, вот что говорю. Возьмёшь нас, с Кобзевым?