Текст книги "Миссия – любовь"

Черепанов с хмурой усмешкой посмотрел на меня, – мол, кого и когда это останавливало.

– А его жена знала о вашей… дружбе?

– Не думаю. Мы с ним редко виделись. – Я помолчала, потом спросила: – А вы прорабатываете версию, что его убила жена?

– Вам не нужно задавать мне вопросы. Это моя обязанность. А вы просто отвечаете. Понятно?

Я кивнула. Все его поведение говорило о том, что этот мужчина испытывает ко мне легкую неприязнь. «Значит, у него миссия и он – на своем месте».

– Да, простите, – тихо сказала я, – какие у вас еще вопросы? Я отвечу.

Черепанов закурил. Сигареты, как и машина, были отечественного производства. Выпустив изо рта сизую струйку дыма, следователь приоткрыл окно и спросил:

– В вашем присутствии он говорил о чем-то, что могло угрожать его жизни? Может, были какие-нибудь странные звонки? С угрозами, например?

Я наморщила лоб, будто задумавшись, но все было просто: никаких странных звонков, никаких угроз. Просто Стронг, мой не в меру ревнивый поклонник, учинил самосуд.

«А может, я все-таки ошибаюсь?» Сердце сжалось, но я постаралась удержать на лице невозмутимое выражение. За мной очень внимательно наблюдали.

– Нет, – ответила я, – в моем присутствии Алексей Львович редко разговаривал по телефону. Трубка всегда была у старшего охранника Димы. Он и отвечал на звонки. Если было что-то срочное, Алексей Львович соглашался на разговор. В основном говорил о бизнесе. Изъяснялся короткими фразами, никакой ругани. Я бы заметила.

– Странные у вас отношения были, судя по тому, что вы рассказываете, – нахмурился Черепанов.

– А что тут странного? – вспыхнула я.

– С какой целью он с вами виделся? Баб, что ли, мало? Если вы говорите, что только разговаривали, то на кой черт ему все это сдалось?

«Видимо, здесь что-то личное. Наверное, этот следователь на женщину смотрит очень приземленно – либо в койку, либо никак».

– Я ему нравилась. Он говорил, что ему приятно просто смотреть на меня. Что в этом дурного?

Следователь промолчал. Я вкрадчиво поинтересовалась:

– Надеюсь, мне удалось ответить на все ваши вопросы? Могу идти?

– Да подожди ты, сиди, – ответил Черепанов, как мне показалось, довольно фамильярно.

Я снова откинулась на сиденье. Мне не хотелось, чтобы он заметил мое желание поскорее убраться восвояси.

Следователь потянулся к заднему сиденью, вытянул оттуда потертый кожаный портфель, достал из него несколько фотографий и быстро кинул мне на колени:

– Не ваша машинка, случайно?

Поглядев на снимки, я чуть не вскрикнула: на них была запечатлена моя разбитая «Мазда», одиноко чернеющая на золотистом фоне поля. Машина была снята с нескольких ракурсов – и каждый снимок безжалостно констатировал, что произошла беда.

Я взяла себя в руки и непринужденно сказала:

– У меня такая же машинка. Только с ней все в порядке. Я другу дала покататься.

Черепанов прищурился:

– Фамилия, имя друга.

– Рейер. Антон, – холодея от собственной наглости, отчеканила я, думая: «Ну вот, теперь и приятеля втянула в свои дела. Надо успеть предупредить его, надо успеть…»

– Он просто хочет произвести впечатление на одного… в общем, у него свидание. А завтра он машину вернет. Вы сможете проверить.

– Проверим, проверим, – мрачно пообещал Черепанов, – а хотите другие снимки посмотреть, госпожа Богданова?

Я молча пожала плечами. Следователь положил мне на колени еще одну пачку фотографий.

Фотокамера хладнокровно запечатлела застывшие, мертвые лица охранников Вадима Олеговича. Это они пытались похитить меня. Преследовали, загоняли, как дичь. Это от них защищал меня Роберт Стронг. Правда, глядя на фото, можно было подумать, что бедные парни сами пали жертвами чудовищной жестокости. Некто очень сильный переломал им все кости и бросил несчастных на землю, где они и застыли в своих неестественных, жутких позах.

Я едва сдерживалась, чтобы не закричать. «Боже, что же теперь делать? Вокруг сжимается плотное кольцо. Меня атакуют со всех сторон. Скоро уже нечем будет дышать». Черепанов по-прежнему смотрел на меня в упор. Я хмуро пробормотала:

– Вообще-то очень непривычно рассматривать такие снимки. Эти люди… Они что, умерли?

– Убиты. Все до одного, – спокойно подтвердил следователь, – сейчас мы проводим экспертизу. Хотя непонятно, как это все могло… – он осекся, – впрочем, неважно. Значит, не ваша машина?

– Насколько я вижу, тому, кто находился за рулем «Мазды», должно было крепко достаться. Тут далеко не убежишь. Вы рядом с машиной смотрели, может, кто в канаву закатился, а вылезти сам не смог? – Я скрывала испуг за язвительностью. Со мной всегда так – стоит испугаться, и я начинаю хамить и вообще нести всякую ахинею, не задумываясь о последствиях.

Черепанов криво усмехнулся:

– Вы, госпожа Богданова, не волнуйтесь. Мы везде посмотрим. Где надо и где не надо – тоже. Говорите, после такой аварии водителю «Мазды» должно было крепко достаться? А вы себя давно в зеркале видели?

«Мила, какая же ты дура! Как можно было забыть, что все твое лицо покрыто синяками и царапинами? Что у тебя рассечена бровь? Что именно ты сейчас больше всего напоминаешь жертву автокатастрофы? Интересно, меня сразу посадят или еще помучают?»

Решив не сдаваться, я вскинула голову:

– Это не ваше дело. Моя сексуальная жизнь вас не касается!

Черепанов комично всплеснул руками:

– Ух ты! Так вам, госпожа Богданова, нравится погорячее? Чтобы в глаз дали, лицо исцарапали? А иначе вы не возбуждаетесь?

Если бы следователь Черепанов задал бы этот вопрос минут на пять пораньше, то получил бы от меня звонкую пощечину. Я бы не посмотрела, что он при исполнении. Наверняка он ответил бы мне еще более звонкой затрещиной. Но это не важно.

Никто не имеет право обсуждать мою личную жизнь.

Но сейчас обстоятельства складывались таким образом, что приходилось врать. Врать и изворачиваться. Мне нельзя было признаваться, что я вчера находилась на этом поле. Тогда меня заставят рассказать все. В том числе и про Роберта. Предать его я не могла, несмотря на то что до сих пор не понимала, что чувствую по отношению к нему. Он спас меня, и я сделаю то же. От меня никто и ничего не узнает.

Я глубоко вздохнула и с глупой улыбочкой на губах произнесла:

– Да, мы, мазохисты, народ темпераментный!

Черепанов презрительно хмыкнул, но промолчал.

– Так я могу быть свободна? – поинтересовалась я.

Следователь неопределенно мотнул головой. Казалось, он крепко задумался о чем-то своем. Я воспользовалась этим и пулей вылетела из «Волги». Конечно, меня удивило, что удалось так легко свернуть неприятный разговор, но я предпочла поскорее забыть об этом.

Придя домой, я наткнулась на мрачную родительницу. Она медленно оглядела меня с ног до головы и пробурчала:

– Ну, и где тебя черти носили?

– Я гуляла. Погода хорошая. Наверное, последние теплые деньки. А дальше – дожди, слякоть. Бр-р…

Мать промолчала, пристально глядя мне в глаза. Я поняла, что сейчас будет еще один допрос, усмехнулась: «Давай, мама. И тебе отвечу. Я уже привыкла. В последнее время только этим и занимаюсь».

– Мила, – серьезно начала мать, – мне Роберт, конечно, все объяснил – как мог, ведь он по-русски не очень хорошо говорит…

Я еле удержалась, чтобы не рассмеяться: да Стронг болтает по-русски похлеще любого нашего профессора! И когда только успел научиться?

– Но, – продолжала мать, – мне бы хотелось услышать от тебя самой все подробности. Как тебя ранило?

Голос ее почти срывался от волнения. Она, очевидно, беспокоилась, раз отбросила свой грубый тон. А уборку внеплановую наверняка затеяла, чтобы забыть о переживаниях. Не получилось. Накричала на меня, а легче ей, похоже, не стало. Я понимала, каких усилий ей стоит удержаться от банальных материнских расспросов и причитаний. Зная меня, она знала также и то, что вразумительных ответов не будет: меж нами никогда не было откровенных разговоров.

– Роберт тебя не обманул. Произошла небольшая авария. Автомобиль попал колесом в ямку. Со всеми бывает. И знаешь что? – Я сделала радостное лицо.

– Что? – машинально повторила мать.

– Я думала, машина сильно пострадала, а оказалось – всего лишь небольшие вмятины и царапины. Прямо как у меня на лице. Скоро заживут, – оптимистично тараторила я, стараясь своей болтовней предвосхитить все вопросы, которые захочет задать мне мать. Не давая ей и рта раскрыть, я продолжала: – «Мазда» уже завтра-послезавтра будет на ходу. Она сейчас в сервисе. Мне позвонят, скажут, когда можно забрать.

Про себя я подумала, что если ушлый следователь Черепанов разошлет запросы по всем автосалонам, то легко сможет понять простую вещь – Мила Богданова соврала. На следующий день после происшествия в поле она пошла и купила себе новую машину и повесила на нее номера от старой. Если выйти на моего приятеля из ГИБДД и нажать на него хорошенько, вся правда о чудесной девушке Миле Богдановой выйдет на свет.

Итак, Черепанов легко вычислит, что я его обманула, что я выдаю одну машину за другую, путаю следы, занимаюсь какими-то странными махинациями… «Что же это творится с моей жизнью? А-А-А!!!»

– Мне кажется, – тихо сказала мама, – что с тобой не все в порядке. Ты случайно не влюбилась?

От неожиданности я закашлялась: мы никогда не говорили о любви и об интимных отношениях. Я не спрашивала, мама не откровенничала. Только однажды, в детстве, когда мне было лет восемь, я нашла дома книжку «Как я появился на свет». Взяв ее полистать, я обнаружила много нового, хотя девочки во дворе уже просветили меня, как все происходит между мамой и папой. Вдобавок ко всему оказалось, что мужчина не просто лежит на женщине и смотрит ей в глаза. Он еще и раскачивается, погрузив в нее одну из частей своего тела. Узнанное шокировало меня так, что я даже попыталась обсудить это с мамой, спросив – Мам, неужели и ты это делала?

Она опустила глаза и ушла от ответа:

– Ты читай, читай. Там все написано.

Больше я подобных разговоров не заводила. И вот сегодня она спрашивает меня!

В горле засаднило. Я шумно выдохнула, чтобы избавиться от неприятных ощущений.

– Чего кашляешь? Простудилась? – забеспокоилась мать.

– Да нет. Мам, пойду я к себе. Устала я что-то.

Мать разочарованно вздохнула. Она поняла, что добиться от меня откровенности сейчас – задача невыполнимая. Может быть, она жалела, что не сблизилась со мной, пока я еще была маленькой. Она всегда держала дистанцию, находясь в состоянии непроходящей тоски по ушедшей молодости и сбежавшему счастью. Она самозабвенно жалела себя в то время, когда просто могла жить счастливо.

Поднявшись к себе в комнату, я поняла, что теряю сознание. Потолок стал расплываться. Стены отплясывали дикий танец, и я не могла поймать взглядом какую-нибудь отдельную точку. Я прислонилась к стене, которая оказалась просто ледяной. Меня охватил озноб. В мышцах и суставах то и дело вспыхивали очаги боли. Я застонала и попыталась дойти до кровати, но не смогла. Колени сами собой подогнулись, и я рухнула на ковер. Перед тем как потерять сознание, я успела подумать: «Хорошо, что все это случилось дома, а не где-нибудь еще».

Возвращение

Я чувствовала себя очень странно, ведь всегда четко определяла для себя – что плохо, а что хорошо. Как должно быть, а как – ни в коем случае. Я снисходительно относилась к слабостям других людей, но от себя требовала полнейшей концентрации. Короче говоря, мне всегда было ясно, как относиться к происходящему.

Но только не сейчас. Я парила в пространстве между бредом и реальностью, находя много странностей в обоих мирах. Я выныривала из кошмарных снов и погружалась в еще больший кошмар, не понимая, какой из снов страшнее. Иногда мне являлись лица тех людей, которых я хотела бы видеть перед собой всегда: Роберта, папы и мамы. Склонившиеся надо мной, встревоженные, испуганные.

Я отчетливо видела каждую черточку, каждую морщинку этих любимых лиц. Иногда появлялся только Роберт – я пыталась что-то ему сказать, даже открывала рот, но потом хрипло выдыхала и замолкала. Так, наверное, затихает разбитый рояль, по клавишам которого пробежала рука пианиста, желающего проверить – а вдруг инструмент не совсем расстроен, вдруг на нем можно еще играть; нет, негоден, пусть ждет настройщика. Так и мне, клали на губы прохладную руку – молчи, ты не готова. Я с усилием кивала и проваливалась в очередной кошмар.

Мне снилась гигантская очередь. Огромная, гудящая, как переполненный улей, она надвигалась на меня безжалостным смерчем с одной лишь целью: стереть меня с лица земли, вместе с моими воспоминаниями, устремлениями, чувствами, привязанностями. Я пыталась докричаться до этой очереди, но разве можно говорить с хаосом или упросить стихийное бедствие обойти тебя стороной? Поняв бесплодность своих попыток, я покорно ждала развития событий.

Ко мне стали стекаться люди. Каждый из них непременно хотел поговорить о чем-то очень важном, насущном. Первым почему-то подошел Юрий Романович Вишневский. Он сурово посмотрел на меня и потер переносицу:

– Что же нам с вами делать, Богданова? Вас быть не должно, а вы есть. Сеете вокруг себя разрушение и хаос. Нет, нет, разумеется, вы не виноваты. Но меры принять придется.

Я молчала: говорить было сложно как наяву, так и во сне. Терпеливо ожидая того, кто подойдет ко мне на этот раз, я оглянулась в поисках Роберта. Он был здесь, чуть-чуть поодаль, и смотрел на меня теплыми ясными глазами. Я улыбнулась и подумала про себя: «Подожди, немного подожди. Когда-нибудь эта очередина начнет редеть и я смогу отсюда сбежать. Мне не важно, кто ты и чем ты занят. Я просто пойду за тобой. В любую точку мира. В любую точку вселенной. Ты говорил, что у тебя есть миссия. Так вот, знай: твоя миссия – любовь. Любовь ко мне. И никуда от этого не деться».

Я не сказала этого, а только подумала, но была уверена, что он все услышал. По крайней мере, я снова ощутила на своих губах легкое прикосновение прохладных пальцев. Наверное, он просто подошел ближе, чтобы не смешаться с толпой. Желающие поговорить со мной все подходили и подходили. Очередь становилась длиннее и длиннее. Я понимала, что мне за всю жизнь не управиться с этой работой.

Следующим был следователь Черепанов. Он подошел почти вплотную ко мне, свернул тонкую трубочку из стодолларовой купюры, затем достал из кармана небольшой пакетик с белым порошком и спросил:

– Есть учебник или книга?

Я пожала плечами, посмотрела в сумке: там лежали косметичка, несколько тетрадей и почему-то томик Есенина. Протянув его Черепанову, я тут же пожалела об этом. Следователь без малейших раздумий высыпал на поверхность, прямо на фамилию автора, все содержимое пакетика, разровнял белую горку кредиткой, которую ловко извлек из кошелька, и поднес трубочку из купюры к началу дорожки. Шумно вдохнув ноздрей порошок, он спросил:

– Будешь?

Я отрицательно помотала головой, достала из сумочки литровую бутыль кефира и с удовольствием отпила. Следователь поскучнел. Он напряженно разглядывал невостребованную дорожку, а потом внезапно поднял книгу, так чтобы она оказалась на уровне моего лица, и шумно выдохнул. Белая пыль полетела прямо ко мне, и я почувствовала, что глубоко вдыхаю этот опасный ветер.

– Живучая оказалась, – констатировал Черепанов, – даже отравить – и то не получается. Слишком большой жизненный потенциал. Ладно, подумаем еще.

И он, слегка пошатываясь, пошел к выходу, чернеющему сбоку.

Я запаниковала, закрутилась, словно бешеная крыса в карусели. Ноги отплясывали странные па, пальцы непроизвольно сжались в кулаки, и я застонала: «Меня что, для этого мама рожала, чтобы вы все, уроды, меня мучили? А мне всего семнадцать. Я жить хочу, любить. Вон его». Я покосилась на Роберта, по-прежнему стоявшего неподалеку и встревожено смотревшего на меня. «И даже если он – убийца. Если он хладнокровное чудовище, я понимаю, что это мое чудовище. Мое. И если ему и суждено кого-то еще лишить жизни, то это буду я. Потому что он сможет причинить кому-то вред, только перешагнув через мой труп. Я не позволю. Я спасу его. Он должен будет измениться».

– А что, если твоя жизнь будет в опасности? – вдруг прозвучал над моим ухом голос Роберта. – Мне что, просто стоять и смотреть, как тебе причиняют вред?

Я задумалась: «Если меня не станет, как же я смогу любить его?»

– Когда-то я действительно мог наблюдать. Ни во что не вмешиваясь, не принимая ничью сторону. Я хорошо знал, что делаю. Теперь все иначе. Я не могу просто смотреть. Я должен быть рядом. Ты должна жить. Хотя бы для меня.

Я кивнула. Он был чертовски убедительным, этот Роберт Стронг.

Страшные сны начали потихоньку отступать. Я стала чувствовать наступление вечера и то, как комнату окутывает мягкий сумрак. Я могла предвидеть восход солнца, который заполнял пространство мягким розовым сиянием.

Один раз я очнулась ночью и лежала, глядя на блеклые полосы света, которые бросал на шторы уличный фонарь. Вокруг была ватная тишина. Мне хотелось нарушить ее, крикнуть что-нибудь, и я прохрипела:

– Роберт!

Потом снова пришло небытие. Непонятно, сколько это продолжалось. Понимала только, что после утра наступает день, потом – вечер, потом – ночь.

Наконец, однажды открыв глаза, я огляделась. Вокруг была моя комната. Несомненно. Хотя некоторые изменения в ней все-таки были. На всех горизонтальных поверхностях – на трюмо, на подоконнике, на прикроватной тумбочке и даже на полу – стояли всевозможные стеклянные сосуды с цветами: две маминых вазы, стеклянный кувшин, трехлитровая банка, и даже графин с узеньким горлышком – в него ухитрились поставить три белые хризантемы. Я улыбнулась: «И ничуть они не бесчувственные, эти англичане. Вон сколько всего здесь – и белые ромашки, и душистые розы, и тюльпаны, и орхидеи».

– Мама! – позвала я вполне нормальным голосом.

Через минуту моя строгая мать уже стояла в дверях и улыбалась. Ни грамма обиды, раздражения. Ничего из того, что я привыкла видеть обычно. Только радость.

– Мила, привет! Ты как?

– Нормально.

– Что это было?

– Грипп. Сейчас как раз эпидемия.

– А сколько я тут… валялась?

– Две недели. Я даже пару раз хотела «скорую» вызывать, но каждый раз появлялся твой… Роберт и отговаривал меня.

– Роберт? – Я подскочила на кровати. – Так он здесь был? На самом деле?

– Да. Каждый день.

– А мне казалось, я видела его в бреду.

– Бредила ты, конечно, долго. Температура была высокая. Но потом все стало налаживаться. Жар спал, и ты начала дышать спокойно. Даже пару раз говорила со мной.

Я потерла лоб тыльной стороной ладони:

– Не помню.

– Доктор, которого привез Роберт, симпатичный, молодой такой, спортивный, – мать кокетливо поправила волосы, – он сказал, что ты просто не можешь сразу адаптироваться к реальности после стольких дней, проведенных в беспамятстве. Он тебе колол какой-то препарат. Я название забыла. В общем, после этих уколов у тебя температура упала. А то лекарство, что я тебе вначале давала, только все испортило. Смотрю, до приема препарата температура – тридцать восемь и девять, а после, через полчаса, – уже тридцать девять и восемь. Ох, если бы не твой Роберт, я не знаю, что было бы!

Я слабо улыбнулась словосочетанию «твой Роберт».

– А как он узнал, что я, ну, болею?

– В первый же день вечером пришел. Сказал, что не увидел тебя в университете и заволновался. Мила, что у тебя с ним? Почему он так за тебя переживает? Слушай, а он действительно знаменитость? – Похоже, мать с нетерпением ожидала того дня, когда я очнусь, чтобы закидать меня вопросами.

– Все в порядке, мам, – вяло отмахнулась я, – потом.

– Отец твой был, – уже совсем другим тоном сказала она. – Чего хотел?

– Сказал, что вы с ним договорились о том, чтобы встретиться. Он позвонил тебе на мобильник, а ты трубку не берешь. Он позвонил мне, – не без гордости заявила она, – а я ему все рассказала.

– И чего он?

– Ну, приехал. – Глаза матери слегка затуманились.

– И?

– А тут Роберт сидит, у твоей постели. За руку тебя держит. Твой отец сначала очень напрягся. Не знаю почему. Вроде должен понимать – девочке семнадцать, пора уже о мальчиках подумать. Потом, правда, успокоился. Глянул на тебя – и отозвал Роберта в сторону. Они даже выходили. Сидели в машине, разговаривали. Долго, час примерно.

«Вот чудеса! О чем это они разговаривали так долго? Что вообще у них может быть общего?»

Глаза снова начали слипаться. Захотелось спать. Мать тихо вышла из моей комнаты, бесшумно затворив дверь.

На этот раз я не видела никаких кошмаров – просто спала и знала, что проснусь абсолютно здоровой.

Так и случилось.

На следующее утро я бодро спустилась вниз и пошла на кухню. Мать, как обычно, громыхала посудой. На сковороде поджаривалась глазунья с кусочками бекона, источая восхитительный запах.

Я подошла к плите и, поделив яичницу на две равные части, разложила ее по двум тарелкам. Мать умиленно смотрела на меня, и я поняла, что еще никогда не видела такого ее взгляда. Она могла смотреть рассерженно, раздраженно или – о! – обиженно, но умиленно – никогда. Видимо, надо было мне в детстве чаще болеть, а потом выздоравливать.

Я поздоровалась:

– Доброе утро!

Потом добавила:

– Сегодня пойду в университет.

– Какой университет в воскресенье? – всплеснула руками мать. – Да и полежала бы еще.

– Не могу больше. Належалась уже. Чувствую себя прекрасно. А что же мне делать сегодня?

Мать не успела ответить, потому что на крыльце раздались шаги и в дверь постучали. Я открыла, не глянув в глазок. Наша калитка никогда не запиралась, и любой мог беспрепятственно попасть на участок. Входную дверь, конечно же, мы держали закрытой, но чужих не боялись.

На пороге стоял он, мой англичанин, с огромным букетом белых роз в руке.

– С выздоровлением! – улыбнулся Роберт.

Он знал, что я уже выздоровела, так же, как узнал о моей болезни. Возможно, он был необычным человеком, но я больше не боялась. Роберт единственный по-настоящему подходил мне.

Я впустила Стронга в дом и сказала:

– Извини, выгляжу жутко. Да и пахну, наверное, тоже. Я ведь не мылась две недели. И зубы не чистила. Пойду. А вы пока позавтракайте с мамой. Там как раз яичница есть.

Роберт усмехнулся:

– Нормально ты пахнешь. Мне нравится. Оденься тепло, мы отправляемся на прогулку. Тебе нужен свежий воздух.

– Ладно. Как раз сама собиралась, – ответила я, стараясь не запрыгать от радости.

Я пошла к себе и залезла под теплую воду. Мне хотелось как следует отмыться: со скрабом, пенками, увлажняющими масками и прочей женской магией. После душа кожа горела, но мне было очень хорошо. Я почувствовала, как кровь несется по моим венам, очищая измученный долгой болезнью организм от вредных веществ. Я с удовольствием вымыла голову лавандовым шампунем и завернулась в пушистое махровое полотенце.

Затем, тщательно почистив зубы, я принялась укладывать волосы феном. Зеркало в ванной запотело, и я направила на него горячую струю воздуха. Наконец, хорошенько себя разглядев, я с удовлетворением отметила, что ничуть не подурнела за время болезни. Даже, наоборот, стала выглядеть интереснее. Кожа слегка побледнела, зато глаза казались просто огромными, а легкие тени под ними придавали мне томный, даже сексуальный вид.

Ссадины и ушибы почти прошли. Я улыбнулась и стала расчесывать свои темно-русые волосы с выгоревшими под испанским солнцем прядями. Кажется, это называется мелирование. Непослушная шевелюра сохла очень долго. Я даже занервничала – совсем не хотелось заставлять Роберта ждать. Пришлось оставить волосы чуть влажными. Через час они уже будут виться крупными кольцами, придавая мне неотразимый шарм.

Подойдя к трюмо, я взяла с туалетного столика черную тушь и слегка подкрасила ресницы. Немного блеска для губ, и я была готова предстать перед Робертом.

Стоп. Надо было одеться. Он велел – во что-нибудь теплое и подходящее для прогулки.

Я открыла шкаф-купе и достала оттуда синие, очень узкие джинсы и полосатый свитер с большим воротником. Оглядев себя в зеркале, я поняла, что похудела за время болезни: джинсы не обтягивали ноги, а слегка болтались на них. Быстро пошарив в шкафу, я извлекла совершенно новый плюшевый спортивный костюм: прямые штаны на резинке и изящную курточку с капюшоном. «Сойдет, – подумала я. – Не айс, зато комфортно. Американки вон в таком виде вообще везде ходят, а не только в лес». Одевшись, я еще раз оглядела себя в зеркале и, довольная, вышла из спальни.

Мама сидела с Робертом в гостиной и что-то ему рассказывала, оживленно жестикулируя. «Надо же, похоже, они подружились за время моей болезни». Роберт спокойно кивал, а один раз даже сказал – с таким сильным акцентом, что я с трудом сдержала улыбку:

– Да, да. Я вас прекрасно понимаю.

Я подошла к ним и обратилась к матери:

– Ну, мы пойдем?

Мать ответила:

– Роберт, вы ее сильно не утомляйте. И пусть не мерзнет. Если почувствуете, что у нее холодный нос, сразу везите домой.

Стронг хмыкнул, потом серьезно посмотрел на меня и пообещал:

– Буду ей щупать нос каждые две минуты.

Я засмеялась.

Мы вышли на улицу, и Роберт усадил меня в «Рэйнджровер». Обходя машину, я провела пальцем по затейливому рисунку на капоте автомобиля:

– Звезды и огонь. Это что-то значит?

– Это напоминание.

– О чем?

– О том, что даже на холодной безжизненной звезде может вспыхнуть опасный пожар, – серьезно ответил Роберт и нажал на педаль газа.