Текст книги "Таежный гамбит"

18

Назвав министрам и Мизинову кузбасское восстание в качестве оного из резонов незамедлительного наступления, Вержбицкий ошибся. «Армия» анархиста Глотова доживала свои последние дни. Однако не то что главнокомандующий каппелевцев – даже сам «атаман» Глотов об этом еще не подозревал.

Мобилизовав наконец кое-какие силы из охранных отрядов, местной милиции, отрядив из регулярных частей четыре роты, сотню кавалеристов и семнадцать пулеметов, красные решили к концу октября окончательно и энергично покончить с Глотовым.

«Продвигаясь в район восстания, отряд особого назначения зачищает территорию от остатков мелких банд, проводит политико-разъяснительную работу с населением, собирает информацию о настроении селян, – писал в отчете командир отряда Петр Хлобыстов, старый коммунист-иркутянин, бывший прежде комиссаром полка на колчаковском фронте. – Касательно военной части сообщаю, что позавчера нами встречен конный отряд мятежников примерно в полсотни сабель. Приняв бой и понесши значительные потери, анархисты отступили. Наши потери: семь человек убиты, девятнадцать легко ранены. Продолжаю преследование».

Он отложил перо, кликнул караульного, отдал письмо и велел срочно доставить его в Канск.

«М-да, – подумал он. – Если после каждого боя посылать верхоконного, так что же у меня останется к исходу месяца. Милиция?» – он презрительно фыркнул, вспомнив, как милиционеры в одном из боев пытались окапываться, отрывая себе окопы штыками. Не успели начать, как попали под губительный обстрел артиллерии. Двенадцать человек так и остались лежать, где лежали.

«Да разве выполнишь с такими боевую задачу?» – сокрушенно думал Хлобыстов.

А задача ему была поставлена и впрямь непростая. Это ж надо – оттеснить противника на правый берег Кана и, окружив его там, ликвидировать!

«Сказать легко, – горевал комиссар. – А как сделать это, когда у Глотова, почитай, тыщи две бойцов, а у меня хорошо, если полтыщи. Пулеметов, правда, не пожалели. Но так ведь к пулеметам тоже расчет требуется! Да еще поди сыщи их, анархистов этих, чтоб им пусто стало!»

Поисковые действия отряда Хлобыстова приносили мало результатов. До начала октября им не только не удавалось вступить в соприкосновение с противником, но и даже обнаружить его. Мятежники действовали дерзко и успешно. Тридцатого сентября, например, они напали на волостное село Арновское и осадили церковь, в которой укрылись коммунисты, советские служащие и милиционеры волостного центра. Оборонявшиеся забаррикадировали вход киотами, скамейками, понавалили тяжелых икон. Приказал было Глотов ударить из пушек, да нашлись среди его бойцов такие, которые предостерегли: не стоит, мол, святотатство это! Святотатство так святотатство, и Глотов стал выжидать, когда у запершихся закончатся боеприпасы и пища. Осажденные сдались на третьи сутки. Всех расстреляли в овраге у реки.

На следующий день в соседней деревне повстанцы пленили пятнадцать милиционеров, имевших на вооружении пулемет и несколько ящиков патронов. Четверо были расстреляны, остальные согласились вступить в отряд Глотова.

И всегда они выходили сухими из воды, эти анархисты! Могли вырваться из любого кольца, замести следы так, что ни один следопыт не дознается!

Успехи восставших вызвали большую тревогу в партийно-советском руководстве края. Отряд Хлобыстова был первой ласточкой. Завершалось формирование еще двух крупных групп. Принимался ряд дополнительных чрезвычайных мер. В начале октября командование всеми вооруженными силами по подавлению мятежа было передано толковому красному командиру Степану Острецову, герою Челябинска и Кургана. В соответствии с его приказами из Канска в район мятежа была немедленно выслана конная разведка и поставлены заставы. В самом Канске и его военном городке ввели патрулирование, установили охрану, которую производили караульный батальон, запасной стрелковый полк, милиция и мобилизованные коммунисты города. Постановлением Канского уездного комитета РКП(б) была объявлена мобилизация двухсот пятидесяти бывших партизан из коммунистических ячеек края. Все волостные исполкомы получили приказ Острецова приступить к регистрации местного населения, покинувшего населенные пункты в течение лета.

И грамотная тактика Острецова принесла наконец свои плоды.

В связи с обострением угрозы Хлобыстову было предписано энергично двинуть свой отряд на север, следуя по пятам мятежников. А следом из Канска выступил усиленный эскадрон красных. Повстанцы, не приняв боя, отошли. Следующие два дня Острецов использовал для дальнейшего наращивания и перегруппировки своих сил. Создал северную группу войск численностью в триста семнадцать штыков, семидесяти конных и шести пулеметов, а также образовал резерв, насчитывавший двести девяносто пять штыков, четыре орудия и пулемет. И стал посылать в наиболее мятежные деревни и станицы то взвод пехоты с пулеметом, то эскадрон, то отряд в сотню бойцов. Он правильно рассчитал, что дробление сил мятежников рано или поздно приведет к распылению его ударных сил, а значит, восстание будет подавлено. Ему, конечно, хотелось, чтобы это случилось как можно раньше.

Оно и случилось. Двигаясь на север, отряд Хлобыстова занял приречные станицы и деревни по берегам Канна, а с востока наперерез ему двигались ударные части Острецова. И в ночь на двенадцатое октября кольцо вокруг повстанцев сомкнулось.

По разведывательным данным красных, численность окруженных мятежников составляла около семисот человек. Давно не имея возможности пополнять запасы оружия и растеряв добрую его часть в боях, мятежники довольствовались охотничьими ружьями. Недостаток патронов у Глотова был катастрофическим. Доходило до того, что охотничьи патроны набивали мелко резаными гвоздями.

Острецов потирал руки. Опытный вояка понимал, что стиснул цепкие пальцы на шее врага.

19

Сидя не вершине сопки в небольшом окопчике недалеко от позиций, Глотов и Суглобов едва переговаривались. Рядом изредка постреливали бойцы: красные проводили небольшую демонстрацию на другом берегу Кана.

– Ну что молчишь-то, главный анархист Страны Советов? – в который раз ехидно спрашивал Суглобов.

– Отстань ты! – отплевывался Глотов, судорожно теребя замусоленную папироску. – Пусть я погибну, но знамя анархии еще не повержено с моей смертью! А мое имя, мое имя… – он задохнулся в кашле.

– Твое имя – звук презренный. Отныне и на все времена! – язвил Суглобов. – В конце концов, подохнуть самому – это твое личное дело. Твоя драма, так сказать. Но почему ты влечешь за собой на смерть других, ни в чем, в сущности, не повинных людей?

– Убирайся хоть сейчас, – презрительно бросил Глотов. – Не держу. За средства, что передавал мне иногда – спасибо. Они потрачены на благородное дело, не беспокойся.

– А мне беспокоиться уже поздно, – огрызнулся Суглобов. – И зачем я только с тобой связался!

Стрелять стали чаще. Глотов вскочил и беспокойно заозирался:

– Эй, Сущенко! Чего там?

– Красные вброд пошли, – донеслось неподалеку. – Лед слабенький, трещит и ломается, а они прут!

– Ну вот, дождались, – проскрипел Суглобов. – Пошли, поглядим.

Они вбежали в цепь. Анархисты, площадно матерясь, передергивали затворы и стреляли – больше наугад, для острастки. Суглобов наметанным глазом видел, что эти выстрелы никакого вреда красным не причиняли. Более того – красные уже были не те, что три года назад, в начале этой войны. Смелее стали, беспощаднее, грамотнее в военном отношении.

Суглобов окинул в бинокль всю местность вокруг и с ужасом увидел, что красноармейцы обложили сопку со всех сторон: в каждом кусточке его профессиональный военный глаз заметил пулеметное гнездо, в каждом овражке копошились красноармейцы, готовясь к атаке.

– Идиот! – проскрежетал зубами Суглобов. – Они же нас обложили со всех сторон, а твои разведчики и не заметили! Круговую оборону не заняли!

– Так скомандую? – Глотов кивнул в сторону стрелявших.

– Поздно! Пока раскачаются… Воины, мать вашу!

– Сам же учил их! Чему учил-то, а? – зудил Глотов.

– Да иди ты! – и Суглобов мерзко выругался: он понимал, что в сегодняшнем поражении есть и его вина, но, странно, вина эта совсем не тяготила его. Наоборот, он злорадно желал поражения Глотову и всей его биндюжной компании.

– Закатилась твоя звезда, Глотов, – констатировал Суглобов.

– Прорываться надо! – прокричал ему в ухо Глотов.

– Какими силами, ваше мерзейшество?

– Брось, сволочь! – прошипел Глотов. – Застрелю! – дрожащими пальцами он потянулся к кобуре.

– Охолонь, как говорили мои окопнички на германском фронте, – Суглобов крепко стиснул женственные руки Глотова. Тот поморщился от боли.

– Что делать, Суглобов? Что делать? – простонал он и опустился на снег у ног Суглобова.

– Вряд ли тебе понравится то, что я посоветую.

Глотов в надежде поднял на него заплаканные глаза.

– Сдаваться. Этим, возможно, еще спасем свои шкуры, – сказал Суглобов просто так, чтобы сказать что-нибудь. Ни на какое милосердие красных он, конечно, не надеялся.

– Ни… ни за что! – прошипел Глотов и резко вытащил наган. – Я лучше… лучше… – непослушными руками он поднес револьвер к виску.

– Брось, дурак! – выбил оружие из его рук Суглобов. – Не сможешь ведь.

Пулеметная очередь с резким свистом скосила ветки над их головой. Оба упали и вжались в траву. Суглобов приподнялся и посмотрел в бинокль. Красные уже перешли реку и редкой цепью атаковали окопавшихся мятежников по всему фронту.

– Все. Скоро они пойдут в атаку, и тогда… – медленно, едва ли не по слогам, чтобы горше было Глотову, промолвил Суглобов. – Патроны на исходе, а твои солдатики – смотри-ка, палят кто куда. Хороши бойцы! В четырнадцатом с такими воинами мы, уснув под Львовом, проснулись бы уже где-нибудь под Харьковом.

Он еще раз посмотрел в бинокль на наступавших, потом на редкие цепи повстанцев, обернулся к Глотову:

– Пойдем-ка, разговор есть.

Как утопающий за соломинку, схватился Глотов за надежду услышать от Суглобова что-нибудь рациональное.

Суглобов быстро зашагал в гущу леса. Глотов едва поспевал за ним, спотыкаясь о коряги. Отошли уже прилично, когда наконец Суглобов остановился.

– Лошадь у тебя добрая, – начал он.

Глотов судорожно ловил ртом воздух, согласно кивал ему.

– У меня тоже, – продолжал Суглобов. – Признайся, что кормили мы своих коней гораздо сытнее, чем бойцов.

– Ну, брось, брось, умоляю, – едва не рыдал Глотов.

– Ладно, по крайней мере, мы можем спастись.

– Бежать?! – ужаснулся Глотов. – Предать бойцов?..

– Твоим бойцам конец, пойми ты это! – прикрикнул на него Суглобов. – Шкуры свои спасать надо! Жить хочешь еще? – Глотов кивнул. – Денег немного есть. Пока такой разброд, сумеем скрыться.

– Да, да… – шептал Глотов, безумно озираясь по сторонам. – Там… моя лошадь там, – он махнул в сторону окопов. – И твоя тоже…

– Ну так веди! И кассу прихвати! – приказал Суглобов.

Глотов побежал обратно к окопам. Суглобов осмотрелся вокруг, вынул наган и пересчитал патроны.

«Никуда, естественно, не скрыться, – думал он. – Обложили, как крыс. Не ожидал, не ожидал я от вас, господа большевички, такого рвения!.. В казне бандитской денег немало еще осталось. За магарыч, как говорили терские казаки, сойдет… Итак, решено? – спросил он сам себя и не задумываясь ответил: – Решено! Пока так, а дальше – посмотрим».

Появился Глотов, ведя под уздцы двух лошадей.

– Вот, и касса тут приторочена, – он задыхался от бега.

Суглобов проверил мешок с деньгами, потуже привязал его, удовлетворенно кивнул анархисту.

– Вон там, в распадке, я заметил, есть небольшое пространство между цепями красных. Там и попробуем выскользнуть, – он кивнул рукой глубже в лес, и они тронулись.

– Куда потом-то? – спрашивал Глотов, семеня за спиной Суглобова.

– И потом, и навсегда, – неопределенно бросил тот.

– Что ты… так загадочно?

– Потому как смерть – большая загадка для человека. И ни один живущий пока еще не разгадал ее. Только мертвые.

– Ты… что? – опешил Глотов и остановился.

– Тебе, Глотов, предстоит сейчас отправиться в самое загадочное в твоей жизни путешествие…

– Не понял, – недоуменно протянул Глотов.

– Я говорю, что тебе, похоже, удастся разгадать загадку смерти. Прямо сейчас, – он резко выхватил револьвер и не целясь выстрелил в дрожавшую фигурку Глотова.

Тот как-то нелепо взмахнул руками, затопотал ногами, но Суглобова интересовали только его глаза. Но вот что удивительно: он не увидел в них ни злобы, ни ненависти, даже страха – и того не было. Только одно большое удивление, будто он и впрямь разгадал ту таинственную загадку, о которой говорил ему Суглобов…

А тот, взвалив тело Глотова на круп лошади, примостил его поперек седла, взял поводья и пошел в тыл позиций анархистов. Обойдя их с фланга, он вышел к реке, на другой стороне которой красноармейцы готовились к переправе. Суглобов вытащил белый платок, поднял руку высоко вверх и стал размахивать белым полотнищем из стороны в сторону…

…Хлобыстов отдавал последние указания бойцам, когда к нему ввели странного человека. В рабочей тужурке, перехваченной офицерской портупеей, в грязной шапке-ушанке он выглядел до последней степени обессиленным.

– Кто вы такой? – поинтересовался комиссар.

– Это потом, – устало отмахнулся вошедший и без приглашения тяжело опустился на стул.

– Я привез вам его…

– Кого – его? – не понял Хлобыстов.

– Глотова. Мертвого Глотова, – выдавил Суглобов. – И всю его партийную кассу, – с горечью прибавил он: жутко не хотелось расставаться с деньгами, большую часть которых добыл он сам. Но другого не оставалось. – Без руководителя и денег вы с ними справитесь совершенно без потерь…

Хлобыстов разинул в изумлении рот и медленно обвел взглядом своих подчиненных.

Плохо вооруженные и лишившиеся командира мятежники вскоре сдались. В руки красных попало шестьсот пятнадцать человек. В качестве трофеев красным достались пулемет Кольта, сто две винтовки, триста охотничьих ружей, три шашки, восемь гранат.

В деревнях и станицах, участвовавших в восстании, провели обыски и аресты. Отобрали двести семь самых активных мятежников и предали их суду. На другой день их препроводили в Канск для судебного разбирательства. Сорок восемь из них расстреляли, остальных разослали по тюрьмам. Рядовых участников мятежа насильно мобилизовали в охранные отряды внутренней службы городских гарнизонов. Суглобова как представляющего особый интерес под строгой охраной доставили в Барнаульскую чека.

20

В Харбине Мизинова встречали с распростертыми объятиями. Маджуга, заметно окрепший после ранения, накрыл роскошный стол и все суетился вокруг него, руководя казаками, раскладывавшими приборы.

– Рад видеть тебя, Арсений, если бы ты знал, как рад! – Мизинов обнял хорунжего, отстранил немного, оглядел с ног до головы, снова обнял. – Как жив-здоров?

– С Божьей помощью, Лександра Петрович, да вашими молитвами, – поблагодарил Маджуга. – Сами-то как?

Мизинов вкратце рассказал о поездке во Владивосток, о гибели Кандаурова.

Маджуга стиснул кулаки и повесил голову. Мизинов слышал, как хорунжий тяжело, с присвистом дышал – сказывались, видимо, последствия ранения. Потом Арсений поднял глаза, и генерал заметил в их уголках крупные слезинки.

– Он ведь был мне… как отец родной… Лександра Петрович… Почему же так?..

– Увы, так, Арсений. К сожалению, мы не имеем возможности даже похоронить его по-настоящему. Война…

– Да какая таперича война! – гневно выбросил Маджуга. – Эти-то, во Владивостоке, поди, все прохлаждаются?

– Прохлаждались бы и дальше, если бы не я, – ответил Мизинов с улыбкой. – Но теперь, кажется, дело подвинулось.

– Неужели?! – радостно вскрикнул хорунжий и перекрестился на образа.

– Именно так, Арсений, – продолжал Мизинов. – Выступаем в поход. На сей раз, как аргонавты за золотым руном.

– А дорогое ль руно-то, Лександра Петрович?

– Дороже некуда – будущее России.

– За таким руном хоть на край света! – отрубил Маджуга.

– В точку, Арсений. Именно на край света.

– Вот батюшки-светы! – довольный Маджуга присел возле стола, взгромоздив на него свои пудовые кулачищи. – Куды только судьба ни заносила меня – и в Европе побывал, и Урал освобождали, теперь вот – на край света…

– Теперь прибавишь сюда еще и Якутию, – дополнил Мизинов. – Край жестокий, суровый и нехоженый еще русским воином.

– Так сходим, ваше превосходительство, обязательно сходим! Оставим след, как говорится…

– Про восстание Камова слыхал? – спросил Мизинов, когда восторги хорунжего немного улеглись.

– Как не слыхать? Дошли и сюда отголосочки.

– Так вот, теперь в полный голос запоем вместе с амурским атаманом.

– Дай-то Бог, дай-то Бог, – снова закрестился Маджуга. – Сколько на сборы-то нам? Чтоб станичникам наказать. Нас всех с собой возьмете, Лександра Петрович?

– Всех, Арсений, всех. Мне ведь без вас – пропасть. Таких надежных людей у меня отродясь не было.

– И мы завсегда рады вашему превосходительству… – глубоко тронутый оценкой Мизинова, расчувствовался Маджуга.

– Знаю, Арсений, потому и беру всех. На сборы четыре дня. Проследи, чтобы все было упаковано. Я наведаюсь к генералу Дитерихсу, он обещал выделить нам железнодорожный вагон. Так что поедем с ветерком!..

Вечером Мизинов навестил генерала Дитерихса. Михаил Константинович принял его радушно, с полчаса они вспоминали былое. Сближало их то, что оба были убежденными монархистами. Не зря ведь Колчак в январе девятнадцатого назначил генерала Дитерихса руководителем комиссии по расследованию убийства царской семьи. Потом Михаил Константинович командовал Сибирской армией, Восточным фронтом и одновременно был начальником штаба Верховного.

– Александр Петрович, – выслушав рассказ и просьбу Мизинова, ответил Дитерихс. – Вагон я вам, разумеется, выделю. И с железнодорожниками договорюсь. Но скажите мне, вы сами-то верите в эту… – Дитерихс замялся, но тут же поправился: – в это предприятие?

– Мне так хочется верить во что-нибудь, Михаил Константинович, что да, пожалуй, верю, – немного подумав, твердо ответил Мизинов. – А что здесь смущает вас?

– Видите ли, – осторожно начал Дитерихс, – зима на носу. А в Якутии зимы суровые…

– Михаил Константинович, – перебил Мизинов, вы как участник Ледового похода Каппеля…

– Конечно, Александр Петрович, конечно, – согласился Дитерхис. – В мужестве наших людей я не сомневаюсь. Я их видел в тяжелейших условиях… Но вот снабжение, своевременная доставка боеприпасов, продовольствия… Вы уверены, что Меркулов обеспечит вам все это в срок и, по необходимости, сразу же?

– Михаил Константинович, я наслышан, что вы нелицеприятно относитесь к Приамурскому правительству…

– Нелицеприятно? – презрительно фыркнул Дитерихс. – Да это мягко сказано, генерал! – Дитерихс поднялся и начал широко шагать из угла в угол. – Скажите, как иначе можно относиться к правительству, – он выделил это слово и даже поднял вверх палец, будто показывая всю важность и ответственность этого института, – которое все средства распылило на заискивания с японцами и сюсюканье перед этим Семеновым?!

– Вы воевали в японской кампании… – Мизинов понял чувства генерала и старался быть снисходительным.

– Да и не в этом только дело! – не дал ему говорить Дитерихс. – Я бы еще смирился с тем, что недавний враг хозяйничает на русской земле. Что ж поделать, времена меняются. Но бездействие! – он резко, будто рубя, рассек воздух кулаком. – Почему, вы думаете, многие офицеры здесь, да где угодно не хотят идти под знамена Меркулова? Я вам отвечу. Потому как не чувствуют в нем своего. Не видят в нем не то что боевого офицера, – генерал презрительно усмехнулся, – но даже честного политика не видят в нем!

– Все верно, Михаил Константинович, – согласился Мизинов. – У меня сложилось ровно такое же мнение об этом субъекте…

– И после этого вы?..

– Но ведь что делать, ваше превосходительство? – Мизинов урезонивал скорее себя, чем Дитерихса. – Я бездействую полтора года. Это не по мне, поверьте. Вдруг выдается шанс бороться, и вы… вы пресекаете все мои помыслы! Не могу я сидеть сложа руки, не могу спокойно ждать старости, смерти!.. – он разволновался и не заметил, что, возможно, обидел собеседника.

– Я тоже не собираюсь просиживать здесь остаток жизни, как вы говорите! – оборвал его Дитерихс, насупившись. – Больше того скажу, что мое время еще придет, будьте покойны. Но только там не будет господ Меркуловых и иже с ними! Но сейчас очень сожалею, Александр Петрович, зная вас как боевого офицера, что вы с ними. Честь офицерского мундира пятнать участием в банде каких-то проходимцев…

– Не с ними я, ваше превосходительство, не с ними! Я – с родиной, которая только единственно через нас чает теперь свое спасение. Конечно, не Меркуловым спасать Россию, но остались покамест те, кто ни за что не променяет офицерский мундир! Вот и я не желаю его прятать – ни в Харбине, ни во Владивостоке за спиной Меркуловых.

Они напряженно молчали. Наконец Дитерихс поднялся:

– Простите меня, Александр Петрович, возможно, я погорячился! – он протянул руку Мизинову. Тот встал и пожал ее. – В любом случае я глубоко уважаю вас как стойкого борца. Поверьте, редко с кем я бываю так комплиментарен. Обещание, не извольте беспокоиться, остается в силе.

Мизинов поклонился и повернулся выйти, но Дитерихс окликнул его.

– Поверьте, Александр Петрович, мне тоже хочется действия… Но и переступить через свои убеждения тоже не могу. Меркулов ведь социалист. Ну, куда мне с ними? Но вот помочь вам людьми вполне могу. Хорошие офицеры вам ведь наверняка понадобятся. Есть тут у меня немало таких, как вы, рвущихся в пекло все одно под какими знаменами, – съязвил Дитерихс, но Мизинов на этот раз решил промолчать.

– Буду очень благодарен вам, Михаил Константинович, – только и сказал он и поклонился.

– Вы когда отбываете?

– Дня через три.

– Прекрасно. Они встретят вас на вокзале. Найдете местечко для них?

– Для ваших – непременно, Михаил Константинович.

– Ну, тогда желаю вам победы, Александр Петрович, и храни вас Бог! – Дитерихс проводил Мизинова до двери.

Вернувшись в кабинет, Дитерихс закурил, долго молча стоял у окна, глядел на тусклый осенний пейзаж за окном, и думал, думал.

«У него, правда, золото, немало золота. На эти деньги можно оснастить хорошую, крепкую армию… Но все же, – он погасил окурок, – все же их наступление, увы, обречено. Не было благословения всему Белому делу, не было. И эти последние всплески – наивны, романтичны… Да, мы обречены. И никакое золото, увы, нас уже не спасет. Да и что такое самое это золото? У Колчака не сохранилось, и что – пойдет впрок теперь? Не пойдет. Само это золото – золото обреченных!.. А может быть, Мизинов прав? Может, эта обреченность и есть наше искупление? Может, долг каждого честного офицера – испить до конца эту обреченность, погибнуть, кровью своей смыть чьи-то предыдущие грехи?.. Может быть, может быть…» – усиленно думал Дитерихс, думал до тех пор, пока папироса потухла и обожгла ему пальцы.

Мизинов, возвращаясь к себе, тоже вспоминал этот разговор. Грустно, конечно, что он получился нервическим и недоговоренным каким-то. И в то же время Мизинов был уверен, что пригласи сейчас Меркуловы Дитерихса возглавить подобную экспедицию – он бы согласился не раздумывая. Не пригласили…

«И все равно не приведи Господь, чтобы его предчувствия оказались пророческими!» – думал Мизинов всю дорогу.