Текст книги "Таежный гамбит"

5

На окраине якутского села Бойчон многолюдно. Жители села испуганно сжались в большую кучу у оленьих сараев, окруженные плотным кольцом красноармейцев. У каждого бойца – винтовка, в стороне на запряженной в лошадь телеге установлен пулемет «максим». Якуты переминались с ноги на ногу, в то время как из ближней к сараю избы выходил рассерженный военный в длинной кавалерийской шинели и в островерхом шлеме с голубой звездой. Поверх шинели – голубые «разговоры». Кавалерийский взвод послан сюда, чтобы наказать якутов за сочувствие мятежникам капитана Белявского.

Командир подошел к пулемету и скомандовал бойцам в цепи:

– Расступись! Оцепление перенести к торцам сарая!

Красноармейцы разомкнули кольцо, быстро разбежались к концам строения, оставив якутов стоять незащищенными перед толстой бревенчатой стеной сарая. К командиру подбежал пожилой старик-якут, упал на колени и, дергая за длинную полу шинели, заплакал:

– Не губи, хозяин! Мала-мала помогал Белявскому… Никто не помогал. Я одна помогал…

– Никто, говоришь? – командир гневно сверкнул глазами. – А эти, раненые белые, у тебя в доме – кто им перевязку делал? Кто кормил, ухаживал?

– Я ухаживал… мала-мала кормил… мала-мала поил… Больные нада лечить… Отец моя учил меня… Я всех больных лечил…

– Заладил тут! – командир оттолкнул якута ударом сапога, старик отлетел в снег и лежал там, молча всхлипывая.

– Значит так, граждане бандитские пособники! – громко обратился командир к селянам, по-прежнему жавшимся в кучу. – За помощь белобандитам и врагам советской власти Белявскому и иже с ним революционный суд республики приговаривает к смерти каждого десятого жителя села! Переведи! – приказал он суетившемуся рядом молодом якуту.

Парнишка выступил чуть вперед и гортанно выкрикнул несколько слов в толпу. Люди загудели, зарыдали и стали обнимать друг друга.

– Завели панихиду! – взревел командир. – Раньше думать надо было! Сташук, – крикнул он в цепь, – отбери там десятых!

Помощник командира и трое красноармейцев кинулись в толпу и стали отдирать каждого десятого от намертво вцепившихся односельчан. Десятых оказалось восемь человек, среди них двое стариков и две женщины.

– Отдельно их! – указывал командир. – Остальных охранять!

Красноармейцы вновь окружили якутов плотным кольцом. Восьмерых поставили на открытом месте. Они уже не голосили и не сопротивлялись, понимая всю тщетность протестов.

– Пли! – махнул рукой командир, и воздух разрезали две пулеметные очереди. Восемь человек упали, как один – дружно, рядком, как колосья под серпом. Окруженные якуты заголосили громче, но на них никто уже не обращал внимания. Красноармейцы выстроились в колонну, и только тогда оставшиеся в живых бросились к убитым, распростерлись над ними и запричитали что-то по-своему, наперебой.

– Сташук! – снова позвал командир. – Сюда!

Красноармеец подбежал.

– Сходи в ту избу, покончи там с этими. Мы их так разукрасили, чего им мучиться?..

– Так ведь раненые же, товарищ командир, – заикнулся было Сташук, но командир рявкнул во все горло:

– Выполнять!

Сташук отдал честь и побежал в избу. Через минуту оттуда донеслись звуки выстрелов. Якуты снова заголосили в полный голос. Вернувшиеся красноармейцы встали в строй.

– Равняйсь! – заревел командир. – Смирно! За успешное выполнение задания по восстановлению законного порядка от имени советской власти выражаю вам благодарность!

– Ура-а-а! – пронеслось в морозном воздухе.

– Нале-во! Шагом ма-а-арш! – и колонна строевым порядком направилась в гущу леса. Следом, тревожно озираясь, семенил переводчик.

Когда за густыми елями исчезла его спина, старик поднялся со снега и подбежал к толпе. Растолкав селян, он вытащил наружу паренька лет семнадцати и стал что-то быстро бормотать ему, указывая на лес в противоположном от красноармейцев направлении. Паренек выслушал, кивнул и кинулся в сарай. Вывел коня, ловко вскочил в седло и через мгновение скрылся за густыми соснами. Через полчаса он был в глухом урочище Ойрочан, где затаились двести-триста партизан капитана Белявского, и все рассказал командиру отряда, сносно понимавшему по-якутски.

– Каждого десятого, говоришь? – переспросил у мальчишки Белявский, плотный офицер, с пышными усами и бакенбардами, одетый в барчатку, перетянутую портупеей.

Парнишка кивал, соглашаясь.

– И раненых тоже? – желваки Белявского налились тяжелым свинцом.

Паренек снова кивнул.

Белявский снял папаху и перекрестился:

– Царствие небесное поручику Шадрину и корнету Коробову…

Помолчав минуту, он надел папаху и крикнул из землянки на поляну:

– Константин Лаврентьич, поди сюда, голубчик!

В землянку, согнувшись едва ли не пополам, втиснулся высоченный молодой офицер с планшетом на ремне. Парнишка не понимал знаков отличия, потому и удивился, почему Белявский, у которого на погоне только одна полоска, командует этим офицером, у которого, помимо полоски, еще и две звездочки.

– Грустные вести, Лаврентьич. В Бойчоне убили Шадрина и Коробова.

– Сволочи! – выдавил подпоручик. – Какими силами?

– Да парнишка говорит, что всего-то человек двадцать.

– Так может… а? – глаза подпоручика засверкали бешеным азартом.

– Они пошли северным краем урочища, верстах в пяти отсюда. Рискнешь?

– За милую душу, Егор Павлович!

– С Богом, Лаврентьич! – Белявский обнял его, и вскоре начальник штаба отряда подпоручик фон Штопф во главе двадцати всадников скакал по кратчайшему пути к северному углу урочища, наперерез отходившим красным.

…Колонна еле плелась через бурелом, кони устали, пулеметчики слезли с саней и шли рядом. Сташук разговорился с пулеметчиком.

– Давно пора у буржуев все отнять и бедным раздать, – ворчал пулеметчик, с трудом перешагивая через поваленные деревья.

– А как узнать, кто буржуй? – подзадоривал его Сташук. – Они, поди, все разбежались.

– Проще некуда: у кого жилье богатое или денег уйма – тот, выходит, и буржуй.

– Или кто пенсне, к примеру, носит, так что ли?

– Дразни, дразни, – ворчал пулеметчик. – Сам-то, поди, не раздумывая с имя расправляешься? Как вон в селе в этом, а? – и злорадно посмотрел на Сташука. Того аж передернуло.

– Ты меня не замай! – одернул он сердито. – Я, может, за свои поступки ответ дам перед революцией!

– Дашь, дашь, коли жив останешься.

– У, подлюка! Тьфу на тя! – и Сташук, махнув рукой, прошел вперед, к голове колонны, где ехал командир на гнедом жеребце.

Но не успел ни достаточно отойти от пулеметчика, ни приблизиться к командиру, как из-за деревьев раздались выстрелы. Пулеметчик, споткнувшись, рухнул лицом в снег. Лошадь испугалась, рванула и понесла сквозь бурелом, грохоча телегой с пулеметом. Командир красных едва успел крикнуть «Занять оборону!», как тут же его жеребец, испугавшись выстрелов, взвился на дыбы и выбросил всадника из седла. Тот со всей высоты грохнулся под горячие копыта. Жеребец взбрыкнул, дернул ногами и угодил копытами командиру в лицо. Под шлемом показалась тонкая струйка крови. Командир судорожно дернул рукой и замер.

Стрельба усиливалась. Ошеломленные красноармейцы метались между повозками, сдергивая винтовки и передергивая затворы. Однако нападавшие действовали быстрее: выскочив на конях из зарослей, они вклинились в паникующую толпу и принялись рубить направо и налево.

Сташук пробовал было взять команду на себя, но, едва успев выхватить из кобуры револьвер, пошатнулся и, запрокинув голову, начал медленно оседать в снег. «Как же так, разве можно умирать так рано, в разгар революции?» – казалось, говорили его глаза.

Разгром длился недолго. Налет был столь внезапен, что красные не успели сделать ни одного выстрела. Когда все было кончено, подпоручик фон Штопф, вскочил в седло и скомандовал:

– В Бойчон!

В селе сразу прошли в избу, где находились раненые. Едва фон Штопф вошел в комнату, как зажмурился от ужаса. Потом все же открыл глаза и заставил себя смотреть. Чтобы запомнить. Трупы Шадрина и Коробова были привязаны к металлическим кроватям и страшно изуродованы. Кожу на плечах Шадрина скальпировали в ширину погон и в каждое плечо вбили по три подковочных гвоздя, изображавших звездочки.

На плечах Коробова вбили по два гвоздя. При жизни он был красавцем, но теперь от этой красоты мало что осталось. Отрезав ему нос, красные вставили в отверстия ноздрей две дымящиеся папиросы. Они давно потухли, опавший пепел погас в густой крови на подбородке.

– Застрелили их позже, прежде дав помучиться, – сквозь стиснутые зубы выдавил фон Штопф. – Похороним хоть по-человечески.

Во дворе офицеры сделали из грубых досок два гроба, уложили туда тела, заколотили крышки и закопали замученных на окраине в одной могиле, водрузив на ней наспех выструганный из сосны шестиконечный крест.

6

Разведчики капитана Жука дошли до предгорий Сихотэ-Алиня. Вернувшись, доложили, что на расстоянии пяти верст в секторе наступления замечены лишь два небольших гарнизона красных в поселках Онучино и Сидоровка, по сотне штыков каждый. Мизинов на военном совете предложил ударить южнее этих сел, отрезая таким образом красным пути отступления на юг, на соединение с частями Народно-революционной армии. Все согласились, понимая, что в случае успешной операции им будет открыт беспрепятственный выход к хребту, переход через него и свободный путь на амурскую равнину. Наступать решили полком Худолея на Онучино и полком Лаука на Сидоровку, имея на левом фланге кавалеристов Татарцева – для возможного преследования и уничтожения противника, если таковые понадобятся. О том, что красные побегут на север, Мизинов не беспокоился: там глухая тайга, к тому же масса мелких белопартизанских групп. Полусотню Маджуги Мизинов решил оставить возле себя и в дальнейшем использовать как резерв: слишком уж хороши были казаки, чтобы бросать их в первое же пекло.

На рассвете 15 ноября артиллерия крейсеров охраны открыла огонь по Онучину и Сидоровке, находившимся в трех верстах от берега и на расстоянии двух верст друг от друга. Артиллеристов Брындина решили пока не задействовать: снаряды для горных пушек пригодятся позже, во время перехода через хребет и после этого – на плоскогорьях Приамурья. Под прикрытием огня мизиновцы подтянулись как можно ближе к селам и приготовились к атаке. После получасового артобстрела два полка начали наступление ротными колоннами. Слева от полка Худолея, немного отставая от стрелков, по глубокой балке пробирались всадники Татарцева. Одновременно на правом фланге атаковали Сидоровку бойцы подполковника Лаука. С первых же минут наступления подтвердились догадки Мизинова. Красноармейцы, занимавшие Сидоровку, практически не отстреливаясь, покинули село и устремились в Онучино. Стрелки Лаука, забрав правым плечом вперед, окружили отступавших с севера и открыли им вслед убийственную стрельбу. Немногим удалось добежать до Онучина, но зато там, усилив этот гарнизон, они все-таки приняли бой.

Онучино растянулось узкой полоской с севера на юг, и в то время как сидоровцы, добежав до северной окраины, укрепились в избах и за сараями, центральную часть села атаковали стрелки Худолея. Бой разгорелся, затрещал, как головешки костра, среди наступающих появились первые жертвы. Метров за двести до крайних изб села Худолей приказал своим стрелкам залечь.

Рассматривая Онучино в бинокль, Худолей заметил, что красные умело использовали в качестве укрытий воронки от снарядов охранных крейсеров. Теперь каждая воронка представляла собой хорошо укрепленную огневую точку. В двух таких точках Худолей заметил пулеметы.

«Вот зараза! – выругался полковник. – Медвежью услугу оказали нам морячки! Теперь попробуй выбить! Просить огня с крейсеров по укреплениям – бесполезно, слишком долго будет. За это время красные нас прицельно повыщелкивают на белом снегу. Мы тут для них – прекрасные мишени… Что-то надо делать немедленно», – решил он, когда рядом с ним едва привставшего со снега офицера скосила пулеметная очередь. Худолей плотнее вжался в землю. Над головой густо свистели пули.

На правом фланге Лаук, преследуя бегущих, тоже наткнулся на сильный огонь. Бойцы залегли и в ответ начали пальбу по избам и сараям. Вскоре красные стали стрелять реже, но зато прицельнее. У Лаука появились первые жертвы. Подполковник нервничал, вжимаясь в мерзлую землю, от бессилия скрипел зубами. «Не видит, что ли, Татарцев?» – мучительно думал он.

Но Татарцев все видел. Он же и спас положение. Выйдя с кавалеристами из балки к южной оконечности Онучина, он ударил в тыл красным вдоль центральной улицы села. Красные, видимо, не заметили всадников в начале атаки, а потому дерзкий налет конников явился для них полной неожиданностью. Укрывшиеся в воронках в центре села красные в панике бросали винтовки, тянули вверх руки. Кое-кто пытался, отстреливаясь, прорваться к югу. Не щадили никого.

Воспользовавшись суматохой в рядах противника, стрелки Худолея встали в полный рост и с громким «ура» ударили в штыки. Центр села был очищен. Татарцев развернул коней на север и помчался на выручку Лауку. Но внезапно был остановлен фланговым пулеметным огнем с колокольни сельской церкви. Несколько лошадей упали. Остальные, замешкавшись, срочно спешивались и залегали.

– Не ложиться! Коней перебьют! – кричал кавалеристам Татарцев. – Рассредоточиться! Двумя колоннами в обхват церкви! – и пустил коня южнее церковного алтаря. Другая половина всадников пустилась с севера. Пулеметчик, потеряв всадников из виду, стрелял теперь по восточному краю села, стараясь поразить расправлявшихся с красными стрелков. Но этот огонь уже не причинял наступавшим никакого вреда.

Спешившись у храма, Татарцев с кавалеристами вошел в церковь. Там был только священник – стоя на коленях на солее[38]38
  Солея – возвышение пола перед алтарной преградой или иконостасом в христианском храме. Сам алтарь находится на возвышении, и солея является как бы продолжением алтаря наружу.


[Закрыть] и воздев руки горе, батюшка молча молился перед раскрытыми царскими вратами[39]39
  Царские врата – главные врата иконостаса в православном храме. Ведут в алтарную часть храма и символизируют собой врата рая.


[Закрыть], невзирая на стрельбу на колокольне и в селе. Татарцев перекрестился и замешкался, переминаясь с ноги на ногу. Потом кашлянул. Священник услышал, обернулся, поднялся с колен и сошел с солеи навстречу вошедшим.

Офицеры подошли под благословение. Священник рассказал:

– Когда вы начали наступление, они втащили пулемет на колокольню, несмотря на мои протесты. Пригрозили застрелить, если ключи не дам. Пришлось отдать. Прости, Господи! – он мелко перекрестился, голос его дрожал.

– Батюшка, благословите выбить оттуда эту мразь, – попросил Татарцев.

– Благословляю, сын мой, благословляю.

Татарцев кинулся к лестнице, один из офицеров окликнул его:

– Ваше высокоблагородие, позвольте с вами, – и побежал следом.

Грохотали сапоги по кованому железу лестницы. Оставшиеся внизу взяли священника под локоть и отвели к левому клиросу[40]40
  Клирос – в православной церкви место на возвышении перед иконостасом, на котором во время богослужения находятся певчие.


[Закрыть]:

– Схоронитесь тут пока, не дай бог чего…

Сверху раздались два выстрела. Офицеры замерли с наганами в руках. Потом с нарастающим шумом вниз по лестнице скатилось обмякшее тело и распласталось, раскинув руки. Вскоре показались Татарцев и его напарник. Офицер вытирал платком щеку, из-под которой струилась кровь.

– Промахнулся, – пояснил он офицерам. – А последним патроном – себя, – и кивнул на труп.

С красными на севере села покончили сообща – освободившиеся стрелки Худолея нагрянули на них с тыла, а штыковая атака Лаука окончила дело.

После боя всех убитых (а таковых насчитали пятнадцать человек) снесли в церковь, где батюшка отпел их. На колокольню поднялся Татарцев и звонил в колокола. Священник объяснил ему, как это делать, и теперь ротмистр от души играл своеобразным похоронным звоном – «перебором», вкладывая все свои чувства, находившиеся сейчас в совершеннейшем хаосе: ему было жаль своих соратников, но в то же время всего его переполняла на удивление радостная вера в то, что этих страдальцев на небесах и впрямь ждет нездешнее блаженство. «Упокой Господи души усопших раб твоих…» – повторял он за священником, утирая слезы, а сам медленно ударял по разу в каждый из семи колоколов, от малого до большого, а потом всей силой налегал на языки сразу всех колоколов…

Убитых похоронили внутри церковной ограды. При опускании тел в общую могилу Мизинов, однако, запретил залповый огонь.

Интендантские склады перенесли в Онучино и стали готовиться к переходу через хребты Сихотэ-Алиня.

7

Разгром в Онучине и Сидоровке заставил красное командование спешно оттянуть свои малочисленные отряды в сопки и по возможности сконцентрировать силы в одном кулаке. Задачей Мизинова стало не дать им такой возможности. Пути на юг красным теперь не было: белые надежно заперли все пригодные для этого распадки[41]41
  Распадок – мелкая плоская ложбина, узкая долина.


[Закрыть] и дороги. Зато самому Мизинову открывался почти беспрепятственный путь к Амуру, стоило только преодолеть невысокие сопки Сихотэ-Алиня.

Переход решили совершать двумя колоннами, одна вслед другой. В первой колонне пошли стрелки Худолея, пластуны, понтонеры, Мизинов с казаками Маджуги. В середине колонны лошадьми тянули орудия Брындина. Во второй колонне следовали стрелки Лаука и обозы с боеприпасами, одеждой и продуктами. Замыкали колонну кавалеристы Татарцева. Возглавлял колонну генерал-майор Яблонский. Впереди первой колонны пустили разведчиков капитана Жука с отделением пластунов – они должны были выведать, насколько безопасен этот двухсотверстный переход до богатого села Верхнего Тамбовского, где предстояло остановиться, отдохнуть и приготовиться к форсированию Амура. «Лишь бы успеть вовремя к переправам, пока красных там нет. Все остальное – пустяки, – думал Мизинов. – После Амура до Эворона рукой подать, а там, за Амгунью, и Кербинский склон, где сейчас дожидается атаман Камов. Эх, Иван Герасимович, дай бог тебе продержаться. А уж мы поспешим, насколько сможем!»

Густые леса Сихотэ-Алиня были в самой осенней поре: насколько хватало глаз, все склоны и сопки застилал золотой ковер широколиственных лесов. Кое-где в эту красоту вклинивались свежие зеленые пятна хвойных деревьев. Все пространство до горизонта было устлано таким неземным великолепием, слегка запорошенным первым белоснежным саваном.

– Какая красотища, ваше превосходительство! – дивились забайкальцы. – Уж на что баско[42]42
  Баско – красиво.


[Закрыть] у нас в Даурии, но и там нет такой лепоты!

Мизинов согласно кивал, дыша полной грудью и радуясь расстилающемуся великолепию. Он вспомнил военное училище, и им вновь овладел азарт ученичества. Он с удивлением фиксировал очень сложную и пеструю картину взаимопроникновения, смешения разнородных элементов флоры и фауны. По книгам он знал, что в Сихотэ-Алине представлено очень много редких и исчезающих видов, значительная часть которых сохранилась только тут. Среди них, вспомнилось ему, конечно же, амурский тигр, амурский горал, белогрудый медведь, японский и черный журавли, черный аист, чешуйчатый крохаль, рыбный филин. А как-то на привале офицеры показали ему затейливый корень какого-то растения, который напоминал умирающего бойца: голова запрокинута, правая рука на груди, левая откинута в сторону. Так впервые в жизни Мизинов увидел знаменитый женьшень.

– Это еще ягодки, Александр Петрович, – подъехал к нему на каурой лошаденке Куликовский. – Вы еще не видели здешние полноводные реки. Сказка, скажу я вам! Это как на картине: живописный рельеф, полноводные реки, напоминающие тропические… Я не шучу, ваше превосходительство. А какие здесь неповторимые скальные массивы! Какие водопады, озера и пороги!

– Вы долго жили здесь, Петр Александрович? – поинтересовался Мизинов.

– В ссылке лет тринадцать, и вот до сих пор. Удивительный народ – здешние жители. Безропотный, трудолюбивый, неболтливый и несуетливый, в противовес центральной России. Полюбил я этот край, на всю жизнь полюбил. Сколько еще этой жизни – не ведаю, но умереть хочу только здесь!

– А что климат, ветра?

– Ветра – это местная беда, Александр Петрович. Потому и надобно нам поскорее проскочить горы. Скоро начнут дуть так называемые «горняки» – это устойчивые северо-западные ветра, перемещаются они с огромной скоростью. Они сухи, холодны, до рези колючи и неприятны. Пакость, одним словом.

– Очень сильные?

– Не то слова! Порой срывают крыши с построек и даже суда с якорей. И что самое печальное – с этими ветрами мы встретимся и на равнине, когда спустимся в Приамурскую долину.

– Ну а температура?

– Климат нехолодный. Устойчивый снежный покров ляжет к концу ноября. Температура вполне переносима – градусов десять мороза. Но на этот счет, думаю, беспокоиться не надо – мы ведь запаслись теплыми вещами, палатками?

– Конечно. Интендантство Мальцева следует за нами.

Несколько минут ехали молча.

– А что, Петр Александрович, скажите мне как знаток здешних мест – ожидают ли нас в горах бои? Или Бог даст спокойно дойти до Амура?

– Воевать в горах регулярные части красных не любят, да и не умеют, сказать по правде, – ответил Куликовский. – Что касается мелких партизанских отрядов… Ну, думаю, для нас они не помеха. Такого сильного сопротивления, как в Онучине, уверен, не встретим до самого Амура. Да и политику свою красные изменили кардинально в отношении местных жителей.

– То есть? – удивился Мизинов.

– Прекратили расстрелы мирного населения. Теперь курс на заигрывание с ними. Поняли, видимо, что сила силу ломит. Тем более что этой силы у красных в тайге практически нет.

– Так что, думаете, спокойно дойдем до Амура?

– Скажу больше – вот выйдем мы за Амур – приободрятся и наши в тайге. Коробейников, Белявский, прочие. Белявский – хороший офицер, толковый, грамотный, в феврале семнадцатого поступил в Академию Генерального штаба, но поучиться не пришлось. Примкнул к Каппелю на Волге, с тех пор с ним до самой его смерти. С войсками в Читу не пошел, вернулся домой в Якутск – он тамошний. Понасмотрелся на советские порядочки да и поднял восстание. Уже третий год успешно орудует. Да тут недалеко – почти в самом устье Амура.

– Как вы посмотрите, если мы предложим ему влиться в наш отряд? Все-таки кадровый офицер, как вы говорите, не думаю, что ярый сторонник самостийности…

– Какая там самостийность! – отмахнулся Куликовский. – У него, наверное, сотни три бойцов, а все распределено и разложено по своим шесткам: начальник штаба, заместитель его, начальник артиллерии…

– Сколько у него орудий? И каких?

– Три орудия, хорошие, наши. С боеприпасами, правда, проблема. Красные ведь по тайге пушек с собой не таскают, обходятся пулеметами. А вот этого добра у Белявского хоть отбавляй – пять «максимов», три «льюиса». В патронах к «максимам», по крайней мере, недостатка у него нет – почти каждый рейд Белявского удачен, вы представляете, Александр Петрович? Налетит на гарнизон в каком-нибудь городишке – нет гарнизона. Встретит в лесу колонну красных – заказывай панихиду, товарищ комиссар! Так-то!

– Дельный офицер, – задумчиво проговорил Мизинов. – Связаться бы с ним как-нибудь. Вы пути к нему знаете?

– Александр Петрович, дорогой, я здесь, считайте, каждую тропочку знаю.

– Сможете связному объяснить дорогу?

– Как не смогу! Но, позвольте, Александр Петрович, по-моему, не следует торопить события. Мы ведь еще не на той стороне Амура. А Белявский все же там…

– Вот и надо ему сообщить, чтобы помедлил пока со своими кампаниями, не терял бы людей понапрасну. Перейдем Амур, встретимся с ним – там проще будет до Камова дойти.

– На Хабаровск наступать будет генерал Молчанов, видимо? – после недолгой паузы поинтересовался Куликовский.

– Именно он.

– Какого вы о нем мнения?

– Петр Александрович, в русской армии не принято высказывать свое мнение о старших в должности.

– Ну, не церемоньтесь, Александр Петрович, мы ведь не в штабе. Что вы о нем думаете?

– Ну, хорошо, извольте, – согласился Мизинов. – Викторин Михайлович – уроженец Елабуги, из простой семьи, его отец был всего лишь начальником почтово-телеграфной станции. Сын же пошел по военной части, окончил известное Московское военное училище, Алексеевское. Ну, вы помните, его переименовали потому, что его шефом стал цесаревич Алексей Николаевич. По выпуске служил на Кавказе, Дальнем Востоке. В германскую войну командовал саперами, участвовал в боях на реке Бзуре, где в июне пятнадцатого немцы произвели газовую атаку, в которой погибло около десяти тысяч наших бойцов. Среди них – три взвода молчановской роты.

– А четвертый взвод? – спросил Куликовский.

– Тут произошло маленькое чудо, которое, впрочем, распространилось только на этот самый взвод, поскольку сам Молчанов был с ними. Услышав о начале газовой атаки, он приказал подчиненным немедленно намочить тряпки и дышать только через них. С этими бойцами он занял позиции отравленных газами солдат и открыл плотный огонь из пулеметов. Немцы отступили, так и не взяв наших позиций. Но вот сам Викторин Михайлович отравился. После госпиталя снова вернулся в свою роту. В феврале восемнадцатого в штабе корпуса был атакован группой немецких солдат. Занял оборону вместе с саперами, но был ранен в ноги и попал в плен. В апреле из плена бежал.

– И потом?

– Вернулся в родную Елабугу. Организовал крестьян в отряд самообороны, боролся с красными продотрядовцами. Викторин Михайлович рассказывал мне в Чите, что тогда во всей волости он нашел всего шесть винтовок, несколько шашек, два револьвера и одну пулеметную обойму. Но люди к нему шли, и дружина росла. Вскоре в ней насчитывалось порядка двухсот тысяч воинов.

– Как колоритно! – воскликнул Куликовский. – Какими живописными фигурами удивляет нас русская трагедия!

Мизинов искоса посмотрел на Куликовского, но промолчал.

– Потом он примкнул к Колчаку? – спросил тот.

– Разумеется, – ответил Мизинов. – После отступления за Уфу его отряд был переформирован в 32-й Прикамский стрелковый полк. В конце восемнадцатого Молчанов произведен в полковники, а в следующем январе назначен командиром Ижевской отдельной стрелковой бригады в составе Второго Уфимского армейского корпуса. Помните Ижевское восстание? Так вот, бригада была сформирована из участников этого восстания. За весеннее наступление девятнадцатого произведен в генерал-майоры. В неудачной Челябинской операции смог сохранить боеспособность войск. За успешные бои на Тоболе в сентябре награжден Георгием четвертой степени. За боевые отличия Верховный правитель вручил Ижевской дивизии Георгиевское знамя, к знаменам ряда полков прикрепил Георгиевские кресты. В походе Каппеля командовал авангардом Третьей армии, прикрывал отступление основных сил. Прорвался по енисейскому льду и соединился с основными силами, отступавшими на восток. Когда после смерти Каппеля командование принял генерал Войцеховский, Молчанов возглавил авангард армии.

– А что там у него вышло с атаманом Семеновым? – продолжал допытываться Куликовский. – Вы меня простите. Александр Петрович, я в это время в Якутии просидел, многого не знаю…

– А следовало бы, да? Как политическому руководителю? – сыронизировал Мизинов и дружелюбно добавил: – Простите и меня, ради бога. С Семеновым они не ладили. А кто с ним ладил? Атаман произвел его в генерал-лейтенанты, но Молчанов не принял чина и погон. Справедливо полагал, что Семенов дискредитировал себя. Потом Молчанов вывел Третий корпус армии по КВЖД в Приморье. Был начальником гарнизона во Владивостоке. Это вы, верно, уже и сами знаете.

– Да, благодарю вас, Александр Петрович.

– Теперь Викторин Михайлович назначен командующим ударной группы по взятию Хабаровска.

– Когда же начнется это наступление? Вержбицкий говорил мне об этом как-то неопределенно…

– Начало наступления зависит от успехов нашего отряда, Петр Алексеевич. Теперь, когда мы на полпути к Амуру, я думаю, оно начнется вот-вот.