Текст книги "Таежный гамбит"

8

И наступление началось.

Приступив к освобождению Приморья еще в октябре, каппелевцы за месяц очистили от красных район озера Ханко. Путь на Хабаровск был открыт.

Оттеснив партизан в горы, белые под прикрытием японских гарнизонов начали концентрировать свои силы у южной границы «нейтральной зоны». В районе станций Шмаковка и Уссури был сосредоточен авангард в количестве двух с половиной тысяч штыков и сабель и бронепоезд «Волжанин». Теперь даже для красных не было секретом, что удар они нанесут по Хабаровску.

В конце ноября белые перешли в наступление на станции Иман[43]43
  Теперь город Дальереченск.


[Закрыть] и Уссури. Там держал оборону стрелковый полк красных численностью до 550 штыков без артиллерии и один бронепоезд Народно-революционной армии. Первая рота полка погибла после двухчасового боя – на нее обрушился Камский пехотный полк с дивизионом конницы. Уничтожив роту, белые захватили станцию Уссури. Части Народно-революционной армии, не успев уничтожить мост через реку Уссури, отошли на север. Заняв станцию, белые повели наступление вдоль Уссурийской железной дороги на станцию Прохаско, выбросив одновременно сильную конную группу в пятьсот сабель для обхода левого фланга стрелкового полка красных и выхода ему в тыл. Часть конницы полковника Илькова была направлена и по китайской территории для обхода правого фланга красных. Опасаясь обхода флангов, стрелки под прикрытием бронепоезда стали с арьергардными боями отходить на север.

Вскоре белые заняли Прохаско, а на следующий день после упорного боя захватили Иман. Подразделения стрелкового полка красных отошли к станции Бикин, намереваясь задержать здесь дальнейшее наступление белых. Бикинские позиции хороши были летом, когда прикрывались с запада полноводной Уссури. Зимой же, покрытая льдом, Уссури теряла свое оборонительное значение. Противнику не составляло труда, маневрируя по льду, вплотную подойти к бикинским позициям и обойти их с запада.

Правый участок обороняемых красными позиций упирался в Уссури у деревни Васильевка. Левый, проходя через станцию Бикин, тянулся к западным склонам Сихотэ-Алиня. В Васильевку подошел из Хабаровска батальон Отдельного стрелкового полка, на правом участке разместились остатки стрелкового полка, потрепанного под Уссури. Здесь же, на станции Бикин, находился бронепоезд красных и два орудия.

Внезапный атакой белые перешли в наступление на бикинские позиции. Продвигаясь главными силами вдоль железной дороги в направлении станции, они достигли правого фланга обороны красных. Батальон Отдельного стрелкового полка был выбит с позиций и начал отходить на Бикин. Но на полпути наткнулся на сильную группу противника и понес значительные потери, после чего отошел к станции Лончаково. Главные силы стрелкового полка, прикрывавшие Бикин, под угрозой быть отрезанными обходящей колонной противника, отошли на станцию Разенгартовка. Но не удержались и на новых позициях: белые численно во много раз превосходили обороняющихся. Молчановцы, развивая наступление вдоль железной дороги, выдвинули вперед сильный кавалерийский отряд, который реально угрожал левому флангу красных, оттеснил его к северу и захватил станции Лермонтовка и Разенгартовка.

Потеряв станции, красные с арьергардными боями стали отходить к станции Верино, куда с большим опозданием подтягивались перебрасываемые на помощь батальон стрелков, кавалерийский полк, два пограничных кавалерийских дивизиона. Западнее Хабаровска выгружался прибывший из Забайкалья Особый Амурский полк.

Но конная группа белых, совершив обход по китайской территории, произвела налет на станцию Дормидонтовка и подожгла железнодорожные мосты. Стремясь перерезать путь отхода частям НРА, молчановцы направили свою конную группу в обход хребта Хехцир с юга. Вслед за конницей они послали пехотную группу в составе Боткинского, Ижевского пехотных полков и Уральского казачьего полка при двух орудиях. Общая численность этих частей достигала 650 штыков и полторы тысячи сабель.

Оборону на этом направлении держал только сводный отряд коммунистов Хабаровской парторганизации в полторы сотни человек – все они погибли в неравном бою. Белые успешно продвигались на запад. Командующий частями Народно-революционной армии – помощник Блюхера Серышев направил сюда кавалерийский и Особый Амурский полки. Кавалеристам удалось потеснить отряд полковника Илькова, но так как Особый Амурский полк, ожидая свои подразделения, следовавшие по железной дороге последним эшелоном, не пришел на помощь, то с подходом главных сил противника они отошли назад.

Былые части безостановочно продвигались к Хабаровску. Народно-революционная армия имела здесь кавалерийский полк, два пограничных кавалерийских дивизиона, Особый Амурский полк, два стрелковых полка, три взвода артиллерии и бронеплощадку бронепоезда. Общая численность войск составляла две с половиной тысячи штыков и сабель.

У белых была здесь группа генерала Сахарова в составе Воткинского, Ижевского пехотных полков, Уральского казачьего полка и бригады генерала Осипова общей численностью в две тысячи штыков, шестьсот сабель с четырьмя орудиями. На железнодорожном направлении оперировали части корпуса генерала Смолина численностью в полторы тысячи штыков, двести сабель при одном орудии. Войска белых превосходили части Народно-революционной армии вдвое.

Штурм Хабаровска становился реальностью. Мизинов в это время выходил к Амуру.

9

Село Верхнее Тамбовское открылось на рассвете – сразу же, как только вышли на последнюю сопку западного склона хребта. На возвышении стояла церковь, звонили колокола, шла служба.

– Не добрались еще красные до здешних священников, – говорил Куликовский. – Взялись бы, несомненно, крепко, да сил пока маловато. На военные-то операции их нет. Сами видите – горы без приключений прошли.

Мизинов и сам дивился легкому, несмотря на встречавшиеся пропасти, крутые обрывы и бурные реки, переходу отряда через Сихотэ-Алинь. Недельная прогулка в прекрасной местности, на дивном свежем воздухе – это был поистине подарок среди крови, бед и разрухи. Перед спуском в долину он в последний раз оглянулся на горы, увидел уже заметно поседевшие шапки сопок, полуголые березы, клены и грабы, боевито нахохлившиеся и припорошенные снежком шапки елей, пихт и лиственниц, заметил в голубом небе тонкий росчерк крыла японского козодоя…

– Благословенный край, – промолвил он. – Непуганый. Не тронутый войной.

– Увы, Александр Петрович, теперь следует об этом забыть, – посочувствовал Куликовский. – Впереди бои. И жестокие, полупартизанские.

– Так что же, мои горные пушки, сдается мне, могут не пригодиться? – спросил подъехавший к ним капитан Брындин.

– Не спешите радоваться, господин артиллерист, – Куликовский посуровел. – Я уверен, что красные не станут сквозь пальцы смотреть на нашу одиссею. Наш рейд для них, что заноза в мягком месте. Представьте – в тылах, в суровых природных условиях. Это ведь вам не Сальские степи, где добровольцы были видны, как яйцо на блюдечке[44]44
  Куликовский вспоминает Ледяной поход Добровольческой армии генерала Корнилова зимой 1918 года.


[Закрыть]. Следовательно, ваши пушки, господин капитан, еще ох как пригодятся. Дальше опять пойдут горы, от Амги до Кербинской возвышенности – сплошные сопки да увалы. Горные пушки будут как раз кстати. Их ведь можно использовать как гаубицы? – пытливо посмотрел он на Брындина.

– При желании можно, конечно, – кивнул тот.

– Сказать по совести, капитан, особенного желания у меня не возникает, – приуныл Куликовский. – Скорее необходимость.

– Она-то и ведет нас в бой, несмотря на лишения и потери, – вмешался Мизинов. – Необходимость умереть за родину, необходимость бороться с отребьем за ее счастье – не высшая ли это свобода, господа? Так что – «ура» необходимости!

Отряд уже входил в Верхнее Тамбовское. Село было большое. Из края в край раскинулось оно версты на три – с одного конца другого не видать. Входили с юга. Когда последние обозы уже вошли в село, голова отряда еще не достигла его середины. На постой разместились кучно – по десяти человек в каждую избу. Крестьяне не возражали, благо что староста, ветеран японской войны, накануне обошел каждый двор, призывая односельчан к пониманию, то есть к «патритизму». Сам Мизинов со штабом остановился в его большом доме, в специально отведенной комнате, отгороженной от остальных глухой стеной и имевшей отдельный вход со двора.

– Так что не потревожите, ваше превосходительство, располагайтесь на покой, – говорил хозяин, пожилой бородатый мужик на деревяшке вместо левой ноги.

– Благодарю. Но не для покоя мы пришли сюда, хозяин, – ответил Мизинов. – Вот паромщики наладят переправу – сразу же выйдем.

– Наладят, всенепременно наладят! – кивал хозяин. – Я им еще утром, как только завидели вас на горах, указаниев-то надавал. Ну а пока отдохните все же малость. Амур-то преодолеть – тоже силы нужны… А то бы, может, дождались, пока намертво станет, а?

– Нет времени, отец, ждут нас на той стороне очень.

– Когда так, оно, конечно, надо поспешать, – согласился хозяин. – Я вам дам в паромщики самых толковых рыбарей наших, Семку да Васятку. Уж с имя-то хоть на край света! Могут даже куда подальше вас проводить.

– Далеко, пожалуй, не стоит, а вот если бы ты дал кого-нибудь в помощь моим разведчикам, чтобы на той стороне все как следует выведать, был бы тебе очень признателен.

– Дам, ваше превосходительство, дам. Да только что на той стороне-то? Там вплоть до самой Амги никого отродясь не бывало. Даже в нынешнем году, уж на что постреливают кругом, и то в тех краях – тишина.

– И все-таки надо разведать, отец, я не имею права вслепую вести тысячи людей неведомо куда. Даже переправляться через Амур не имею права, потому как река широкая, и при внезапном налете мы вполне рискуем оказаться в положении живых мишеней.

– Понимаю, понимаю, – согласно покачал головой старик, – дело военное. Сам в каких только переделках не бывал!

– А где ноги-то лишился?

– Да под Ляояном ихним, будь он неладен! – выругался хозяин. – Так пошел японец бомбить наши позиции, что мы даже опомниться не успели, как весь полк исколошматили на котлеты…

– Вот видишь, разведка, видимо, плохо работала? – подсказал Мизинов.

– Какая там разведка в те времена! – отмахнулся старик. – Порой не знали даже, где соседний полк, то ли наступает, то ли отступает. А может, и вовсе бежит. Не приведи Господь ищо раз такой войны. Не война – позорище!

– Так, значит, организуешь моим разведчикам проводников?

– Будьте спокойны, ваше превосходительство, выделю. Да хоть тех же Семку с Васяткой! Они наизусь знают каждую тропку аж до самого Эворона и дальше, к Амге.

– Пусть будет так, – согласился Мизинов и обратился к Яблонскому: – Сразу и займемся разведкой, Евгений Карлович, чтобы времени не терять. Потом и отдохнуть можно…

Через пару часов, дав бойцам немного поспать, Мизинов отправил разведку за Амур. С Васяткой и Семкой, парнями лет двадцати, вооруженными охотничьими ружьями, отправились трое офицеров капитана Жука – подпоручики Межиров и Пронин и прапорщик Чухно. Переоделись в крестьянскую одежду, с собой взяли кавалерийские карабины, наганы и довольствия на три дня. Мизинов дал указание разведать дороги к озеру Эворон, наметить безопасные маршруты следования стрелков и артиллерии. Мизинов приказал им вернуться через трое суток. Более длительного отдыха он не мог позволить ни себе, ни отряду. Коней не брали: идти предстояло скрытно, двадцать верст – не расстояние, а в боевых качествах офицеров Мизинов уже имел возможность убедиться.

Переплывали Амур на небольшой лодке, в борта которой то и дело била волна с крупными, в размер градин, кусками шуги[45]45
  Шуга – скопления льда в реке накануне ледостава.


[Закрыть]. Грести было трудно. Васятка и Семка, меняясь поочередно на веслах, то и дело шепотом переругивались.

– Язвить тя в рот-от! – ворчал Васятка. – Того и гляди снесет!

– Ледостав скоро, – спокойно вторил Семка. – А ты взял бы левее, в аккурат течение бы и прибило к Свиному Уху.

– А я куда, по-твоему, беру? Туда и беру, глянь-кось!

Противоположного берега, однако, достигли без приключений. Привязав лодку в кустарнику, парни нырнули в бурелом, начинавшийся уже метрах в пяти от берега. Офицеры последовали за ними. Шли молча, офицеры вешили тропки прутиками с цветными тряпочками, набрасывали кроки[46]46
  Кроки (от франц. croquis) – в военном деле: наскоро сделанный рисунок местности, передающий ее особенности лишь в главных, общих чертах.


[Закрыть] местности. Парни с любопытством наблюдали за художеством офицеров, молча переглядываясь и улыбаясь безусыми ртами. А про себя дивились до чего ж выходит складно и похоже!

Спускались сумерки. От Верхнего Тамбовского удалились уже верст на пятнадцать. Заночевать решили в неглубоком распадке, укрывшись шинелями. Перед сном плотно поужинали. Офицеры вытащили из мешков тушенку, хлеб. Семка и Васятка, подмигнув им, угостили спутников вкусным подкопченным салом. В караул встали Васятка с Прониным. Через три часа их должны были сменить Семка и Чухно. Еще через три – Пронин с Межировым.

Пронин закурил и быстро задул спичку.

– Конперация? – спросил Васятка.

– Она самая, – улыбнулся подпоручик. – Ты не куришь?

– Не-е! Пробовал как-то, да не по душе оно. Горько.

– И то верно. Завтра до озера дойдем?

– Если только с солнышком тронемся. Да и то лишь к вечеру, тут верст двадцать ищо.

– И обратно тридцать пять, – прикинул Пронин. – Как раз послезавтра вечером должны возвратиться.

– Тогда придется всю завтрюю ночь идти, – подсказал Васятка.

– И пойдем, нам не привыкать. А ты что, боишься?

– Куда там! – обиделся парень. – Я хоть в солдатах и не был, однако на медведя сколько раз хаживал! С этим самым ружьем! – он хлопнул по ременной лямке, накинутой на плечо.

– Боюсь, что если нам встретится враг, то этот зверь будет пострашнее медведя, – предостерег Пронин.

– Ерунда! У меня жакан![47]47
  Жакан – пуля для стрельбы из гладкоствольного охотничьего ружья.


[Закрыть]

– А у них, возможно, будут трехлинейки, – не сдавался Пронин.

– Да вы посмотрите сами, ваше благородие, какой прок в такой гуще от винтовки-то? – Васятка провел руками по сторонам. Вокруг плотной стеной стоял лес. – Наверняка стрелять можно, только ежели близко подойти. А в таком случае нету разницы – винтовка, ружье ли. Жакан – он так изурочит грудь, что никакие врачи не спасут.

Пронин вынужден был признать правоту парня.

…Едва третий караул, Пронин и Межиров, выстояли свои три часа, как показался краешек тусклого таежного солнца. Разбудили спящих, наспех поели, умылись в ручье и пошли.

– Сейчас пойдут болота, – предупредил Васятка. – Они с виду неприметные, да оттого только опаснее. Чуть оступишься – скроет с головой!

– Ну вы подскажете, в каком месте обойти? – улыбнулся Межиров. – Не зря ведь староста вас провожатыми дал.

– Да вы не горюньтесь, ваше благородие, – вступился Семка. – Васятка он так, для словца болтает. Со мной вы ни в какое болото не угодите, я тут кажную тропку помню!

– Тоже мне, нюхач[48]48
  Нюхач – следопыт, разведчик.


[Закрыть] сыскался! – проворчал себе под нос Васятка и зашагал насупившись.

– Вот за этим утесом и болотца, – Семка показал на открывшуюся впереди за поворотом и тяжело нависавшую над тропинкой каменную глыбу. – Вы все отметьте, чтобы потом, когда отряд пойдет, не угодить в них.

Межиров с Прониным принялись вешить тропинку, Чухно вытащил из мешка планшет и набрасывал кроки. Семка с Васяткой зашагали дальше, за утес…

– Стоять на месте! – раздалось откуда-то сверху, внезапно и оглушительно громко. – Руки! Кто такие!

Офицеры замерли, нехотя подняли руки и головы. На утесе вырос одетый в полушубок здоровенный детина с винтовкой.

– Влипли, господа, – шепнул своим Межиров. – Теперь только умереть достойно.

– Да, сдаваться нельзя, – согласился Пронин. – За себя уверен, за парнишек – не очень.

– Не шептаться, ваши благородия! Ближе подойдите! – скомандовали с утеса. Офицеры увидели, что на утесе рядом с детиной возник «максим» и пулеметчик разворачивет ствол в их сторону.

– С чего вы взяли, что мы благородия? – пробовал отшутиться Пронин. – Мы межевики, стараемся для местной артели.

– Бесполезно, Сергей Викентьевич, – шепнул ему Межиров. – Нельзя попадаться. Прощайте! – он выхватил из-за пояса наган и выстрелил в детину. Срывая с плеча карабин, отпрыгнул в кусты. Детина полусогнулся и присел, чертыхаясь. Пулеметная очередь просвистела над головой Пронина, резанула по кустам. Он прыгнул в сторону и ударился головой о корягу. Пробуя вытащить наган, потерял сознание. Пользуясь замешательством красных, Чухно успел сорвать карабин и выстрелил в пулеметчика. Передернул затвор, прицелился, но упал, сраженный выстрелом из-за утеса. Оттуда бежали двое красноармейцев в шинелях и с винтовками наперевес.

Все произошло настолько неожиданно, что Семка с Васяткой, хоть и слыли бывалыми охотниками и следопытами, растерялись и сперва стояли, как вкопанные, наблюдая, как погибает Чухно, как из кустов уже из карабина стреляет Межиров.

Потом Семка пришел в себя, саданул Васятку в грудь, и оба покатились по тропинке, вываливаясь в снегу. Семка привстал с колена, вскинул ружье и выстрелил в подбегавшего бойца. Тот остановился, выронил винтовку и обеими руками начал царапать по груди, а из-под пальцев, обагряя серую шинель, хлестала алая кровь. Семка следом выстрелил из второго ствола. Другой красноармеец как бежал, так и грохнулся ничком.

– Айда на выручку! – толкнул Семка приятеля. Оба вскочили в рост и бросились в кусты, откуда вел огонь Межиров. Но не добежали: пулеметная очередь положила их обоих на полпути к укрытию.

Из-за утеса выбежали еще трое. Пригибаясь, они перебежками скакали к кустам, на ходу стреляя из винтовок. Межиров замолчал, перезаряжая карабин. Красноармейцы бросились уже смелее. Но Межиров опять открыл огонь. Упал еще один. Двое залегли. Дело решил пулеметчик. Переведя ствол на кусты, он стал поливать их плотным свинцом, пока с них не облетели все листья. А когда вышла вся лента, повисла звенящая тишина. Красноармейцы подошли ближе и увидели сквозь голые ветки мертвого Межирова. В левой руке он все еще сжимал карабин, а правая намертво застыла на затворе…

Подпоручика Пронина нашли неподалеку. Он был по-прежнему без сознания. Красноармейцы осторожно подняли его и уложили на толстые еловые лапы. К ним подошел молодой боец китайской внешности в матросском бушлате. Но по своим манерам и начальственному тону он вполне сходил за опытного большевика.

– В отряд его! И быстрее! Командир разберется, кто такие! – скомандовал он красноармейцам. Они подхватили импровизированные носилки и почти бегом потащили их по снегу. Тело подпоручика вздрагивало и подскакивало, а китаец шел сзади и пинками поправлял руки и ноги Пронина, если они вываливались из волокуши и мешали движению.

10

Красноармейцы, обнаружившие разведчиков Мизинова, были бойцами маршевого отряда Илмара Струда – того самого, который, потерпев поражение от казаков Камова в станице Больше-Аринская, был отдан большевиками под суд. Ему тогда вменили потерю коммунистической бдительности, послабление врагам и серьезные просчеты в командовании отрядом. Его не пытали и ни о чем не расспрашивали. Просто решили использовать его в качестве наглядной острастки. Что-то уж много развелось командиров, которые недобросовестно выполняли свой партийный долг, жеманничали с мятежниками, потакали местному населению, которое зачастую помогало восставшим. О «деле Струда» написали большевистские газеты, и теперь каждому чуть провинившемуся командиру тыкали статью под нос и угрожающе вопрошали: «Такой же участи хочешь?» Никто, разумеется, не хотел, и вскоре действия карательных отрядов активизировались. Жизнь красноармейца теперь не стоила ничего. Командир посылал их в самое пекло – порой вполне оправданно, но чаще без разбора, спасая тем самым свою жизнь и карьеру. Среди бойцов пошел ропот: шапками, мол, собираются беляков закидать, благо что у нас шапок поболе. Этими самыми «шапками» и стали рядовые красноармейцы, жизнь которых в тайге превратилась теперь в беспрестанный кошмарный сон наяву, а проснуться не представлялось возможным…

Свой арест Илмар Струд перенес внешне стойко, но в душе поселилась глубокая обида. Отдав всю свою сознательную жизнь коммунистической партии, он теперь этой самой партией осужден. Да ладно бы за дело, а то ведь – огульно, впопыхах, для выгоды момента. Это словечко, «момент», Струд неоднократно слышал на партийных собраниях, встречал в большевистской литературе. Если было написано «момент» – значит, никакие отговорки недействительны, вывороти себя наизнанку, но сделай все в угоду этому самому моменту. И это было несправедливо, по его мнению. Как же так, а где же не то что мало-мальская человечность, но просто логика? Ведь как, например, противостоять вооруженным до зубов белобандитам, если их сто человек, а у тебя всего взвод, к тому же мало обученных, непрофессиональных бойцов?

Но эта логика в расчет не принималась. Уступил, проиграл – значит, недосмотрел, расслабился, следовательно – враг. Это и было самым несправедливым. В результате приговор безапелляционен – под суд.

Суда, конечно, никакого не было. Струда поместили в одиночную камеру Благовещенской тюрьмы, неплохо кормили, приносили газеты и книги, разрешали прогулки по тюремному двору. На допросы тоже не вызывали, ограничиваясь тем, что раз в неделю в камеру заходил какой-нибудь непременно новый политработник и расспрашивал у Струда про бои, про настроение бойцов, про тактику врага. Струд насколько мог, рассказывал подробно и обстоятельно. Говорил открыто и начистоту: понимал, что раз спрашивают – значит, действительно интересуются реальным положением на фронте. Его партийная совесть оставалась чистой. Струд объяснял, что если с мятежниками еще можно справиться, сконцентрировав войска в направлении основного удара, то вот с регулярными войсками, пусть их и немного уже у белых, в случае их наступления совладать будет значительно труднее. И тогда уж, намекал Струд, партийным товарищам не обойтись без таких, как он, понимающих толк в войне. Понимающих не на словах и не из уст пропагаторов. Так и сказал, а потом настороженно замолчал, ожидая, какой эффект произведут эти слова на визитера.

Тот, на удивление, воспринял мнение Струда с должным пониманием. Поинтересовался качеством солдатского обучения в частях и гарнизонах, выслушал пожелания. Пожелание у Струда было одно – вернуться в строй и помочь молодой республике Советов как можно быстрее покончить с врагами.

«Мы учтем ваши пожелания», – соглашался визитер и уходил, а Струд снова и снова томился от безделья и думал о своей судьбе, ее перипетиях, взлетах и падениях.

Струд родился на Рижском взморье, в семье фельдшера-латыша. Когда началась мировая война, он едва успел окончить реальное училище. Был призван на фронт и служил в артиллерийской ремонтной бригаде на Северном фронте. Особо отличился в семнадцатом, когда немцы рвались к Риге. В этих тяжелых боях Струд проявил очередной героизм и был награжден четвертым солдатским Георгием. Полные кавалеры этого ордена автоматически становились прапорщиками, и в ноябре семнадцатого Илмар Струд пополнил ряды офицерского корпуса русской армии.

В восемнадцатом вступил в Коммунистическую партию и добровольцем – в Красную армию, участвовал в боях против белогвардейцев и интервентов в Сибири в партизанском отряде «старика» Каландаришвили. Ровно год провел в заключении у белых в Олекминской тюрьме. По освобождении в декабре двадцатого был направлен в отряд особого назначения для разгрома белых в Монголии. С ротой бойцов был окружен генералами Бакичем и Кайгородовым, два месяца сидел в осаде. За мужество награжден орденом Красного Знамени.

Одним словом, его карьера складывалась удачно, вскоре его наверняка ожидал бы собственный полк. Если бы не тот злосчастный бой с повстанцами атамана Камова у станицы Больше-Аринской! Струд снова и снова вспоминал свои действия в том бою и каждый раз приходил к выводу, что сделал единственно возможное, большего не сделал бы и самый опытный человек. И каждый раз он приводил свои неоспоримые аргументы своим визитерам, надеясь, что, может быть, на этот раз его поймут. Не понимали. И он снова впадал в отчаяние.

Так протянулся почти месяц – мучительно долгий и бесцельный. Однажды дверь его камеры скрипнула, как всегда. Струд равнодушно посмотрел на вошедшего. Он ни разу не видел его: коренастый, широкоплечий. Заметив теплую хитринку в глазах, почувствовал, что это не комиссар, а такой же, как и он, военный человек.

– Не надоело отдыхать, Илмар Гунарович? – мягко спросил вошедший и присел на край кровати Струда.

От неожиданности у Струда даже дыхание остановилось. С трудом сглотнув, он с надеждой в голосе выдавил из себя:

– Надоело!.. Разрешите в строй? Кровью своей… – он не выдержал и впервые за все это время расплакался, роняя сквозь слезы: «Несправедливо… Я ведь всем сердцем, всей душой…»

– Перестаньте, товарищ командир, – голос гостя посуровел. Струд вздрогнул.

– Командир? – переспросил он. – Я опять командир?.. Боже… Простите… но как же так?.. Возможно ли?.. Кто вы?

– Идемте со мной.

Они вышли из камеры и прошли в кабинет начальника тюрьмы. Сели на диван. Начальник подошел к Струду и протянул ему какую-то бумагу:

– Хватит прохлаждаться тут задарма! Республика кровью истекает, а он, видите ли! Вот приказ о вашем освобождении.

Струд смотрел на бумагу и ничего не видел. Да в этом и не было необходимости: он понял, что он свободен, что ему снова поверили. О, теперь он докажет! Теперь он все сможет! Или погибнет в неравной борьбе. Главное – оправдать доверие товарищей, убедить их, что он не враг…

– Вы поступаете в распоряжение товарища Острецова, – прервал его мысли начальник тюрьмы. – Вам обоим предстоит выполнить очень важное задание, от исхода которого зависит судьба советской власти!

Струд вздрогнул: такого ему еще не поручали, да еще бок о бок с самим Острецовым, о котором уже который год ходили легенды одна удивительнее другой!

– Ступайте, он вам все расскажет, – обронил начальник тюрьмы и отвернулся к окну.

…Комбриг Острецов ознакомил Струда с задачей в офицерской столовой благовещенского гарнизона.

– В Приморье активизировались белые, – рассказывал Острецов. – Прорвали линию нашей обороны, подходят к Хабаровску. Но это не все. Параллельно они высадили десант в низовьях Амура и, по всей видимости, следуют на соединение с казаками Камова.

– Нож в спину… – едва слышно прошептал Струд, но Острецов услышал.

– Оставьте партийную лексику, – ответил он вполголоса и оглянулся по сторонам. – Вы человек военный, так что и давайте рассуждать в военном стиле. Вы, конечно, представляете, что теперь может означать соединение белых с Камовым? Теперь, когда у народно-революционной армии Дальневосточной республики едва достает сил на то, чтобы сдерживать белых на хабаровском направлении?

– Понимаю, – кивнул Струд. – Они могут повернуть на Благовещенск. Тем более что Камов изначально ставил целью взятие столицы Амурского края.

– В вас не прокисло оперативное чутье, – Острецов уважительно посмотрел на собеседника. – А в таком разе предписываю: возглавить отряд из трехсот штыков и полусотни сабель при трех пулеметах и выступить в направлении озера Эворон. Отряд генерал-майора Мизинова движется туда же. По пути он может соединиться с отрядами белых, которыми кишмя кишит тот край. Большинство этих шаек не заслуживает ровно никакого внимания, но вот капитан Белявский – очень серьезный противник. Ваша задача – по возможности не дать Мизинову соединиться с Белявским: около трехсот штыков капитана – серьезная помощь генералу. Другая ваша основная задача – разведывательная. Внимательно следите за всеми передвижениями белых, вступайте в мелкие стычки, но в длительные бои не ввязывайтесь. По мере возможности генерала Мизинова можно ликвидировать, хотя это не самоцель: у него много толковых офицеров, которые и без него прекрасно выполнят поставленную задачу. Немного позднее я подойду к вам на помощь с более крупными силами. Вот тогда и поиграем в травлю зверя. А пока – только мелкие диверсии, налеты и разведка. Все понятно? – Острецов в упор посмотрел на Струда.

– Так точно, все понятно.

– Прекрасно. Тогда за дело, Илмар Гунарович. Кстати, дам вам прекрасного юношу – он китаец, но по-русски говорит довольно сносно. Однако самое главное – нутром чует тайгу, по следу найдет любую тварь, как бы далеко она ни скрылась. Бесценный боец! Можете напрямую использовать его в разведке и диверсиях. Он из маньчжурского племени матхэев. Зовут его Файхо.