Текст книги "Таежный гамбит"

3

Суглобов сидел перед Мизиновым на краешке низенькой лавки возле печи. Генерал расположился напротив, на тесаном табурете у стола с остатками ужина. Покормив гостя, Мизинов предложил ему поговорить откровенно. Был вечер, бойцы расположились на ночь по избам и конюшням, коротая остаток дня за стиркой, игрой в карты или разговорами о будущем. За ужином Суглобов стыдливо опускал в глаза в тарелку, жегся, торопливо хлебая горячий суп из миски, проглотил несколько кусков жареной лосятины, а от чая и вовсе отказался. Его голова потихоньку пришла в норму, зрение восстановилось, но он упорно не желал смотреть Мизинову в глаза, пряча взгляд в своих руках и коленях.

Мизинов попросил оставить их одних, даже за дверями не выставил часового. Странно, но он почему-то проникся к гостю не понятным ему самому расположением. Ему по сути было очень жаль этого заблудившегося человека, всю свою жизнь отдавшего химерическим идеям и авантюризму. И вот, похоже, этот человек и сам понимал, что его жизнь подошла к своему рубежу, и на что она потрачена?

– Вы очень изменились, – заговорил Мизинов. – Мы не виделись с вами с марта двадцатого, почти два года. С тех пор вы как-то посерьезнели, мне кажется. Или я не прав? – и он пытливо заглянул Суглобову в глаза.

– Вы позволите закурить? – вместо ответа проронил Суглобов.

– Да, конечно, извольте, – Мизинов протянул ему пачку папирос «Крем». Суглобов покосился краем глаза и ниже прочитал: «Не табак, а сливки. Четверть фунта сорок коп. Табачной фабрики А.Н. Шапошникова. С-Петербург. Продается везде».

– Не лучшие, однако, – скривился он, но пачку взял, вынул папиросу и прикурил, пустив дым себе под ноги.

– Ну, уж, как говорится, чем богаты, не обессудьте, – снисходительно пожал плечами Мизинов. – В походах да боях и эти хороши. Так, может быть, поговорим? Что вы все увиливаете от разговора?

– А и поговорим, пожалуй, – кивнул головой Суглобов. – У меня ведь нет другой возможности, кроме как языком молоть.

– Понимаю, – согласился Мизинов. – Других средств вы лишены. Той подводы, например, с частью наших боеприпасов. А то бы получился весьма убедительный разговор!

– Как вы в точку, однако, – огрызнулся Суглобов, но головы по-прежнему не поднял. – В план-то мой как деликатно влезли да распотрошили его, словно хирург ланцетом! А кто право давал? – он повысил было голос, но, вспомнив, где он, только слабо махнул рукой: – Впрочем, теперь все равно, я ведь ваш пленник…

– Напрасно вы так, штабс-капитан, – возразил Мизинов. – Я по-прежнему готов относиться к вам как к своему старому приятелю по окопам германской войны. Не кривя душой, скажу, что вы были хорошим офицером. Сожалею, что мы оказались по разные стороны линии фронта. Вы ведь тогда, в Чите, явились ко мне от имени красных, если мне память не изменяет?

– Не изменяет, – кивнул Суглобов. – У вас она всегда была превосходной. Узнать меня с такой бородой, грязного и нечесаного…

– Да, мне говорили, что я неплохой физиогномист. Однако мы уклонились от темы. Что же, вы и на сей раз от красных? Это сомнительно, ведь многие видели, как вы бежали от них тогда, в последнем нашем бою…

– Эту телегу я припасал для вас, господин генерал, – криво усмехнулся Суглобов и поднял наконец, глаза на Мизинова. Генерал ожидал увидеть в них ненависть, а увидел лишь усталость и обреченность. – Сценарий мой воплотился, только, надо признаться, не тогда, когда я хотел. Я думал подобраться к вам поближе и рвануть эту телегу вместе с вами, с вашим штабом, с самим собой, в конце концов! – он умолк, задохнувшись, закашлялся и снова опустил голову в колени.

– Вы нездоровы? – участливо поинтересовался Мизинов.

– Пустяки, все равно…

– Скажите откровенно, за что вы меня ненавидите, за что преследуете все эти годы?

– Сперва я ненавидел вас за вашу удачливость, за вашу независимость, – твердо чеканя слова, спокойно заговорил Суглобов. – Потом, когда увидел, что вы не поддаетесь разного рода модным идеям, вроде моего анархизма, – он усмехнулся, – стал ненавидеть вас за оригинальность мыслей. Но втайне, боясь признаться даже себе, всегда завидовал вам. Как же снедала меня эта зависть! Как мучила! Она-то и стала мотивом того, что я поставил целью всей жизни преследовать вас, убить, если представится случай! А позже, когда узнал, что вы стали обладателем большой партии золотишка, просто захотел погреть руки. Один раз ведь живем, чего уж там… Красные, конечно, меня послали, но надеялся и себе урвать что-нибудь, не кривил я вам тогда душой. Не получилось… Когда попал в Хабаровск, услышал, что вы отправились в рейд по тылам красных. Понял, что золота, конечно, при вас уже нет. Тогда, решил я, разыщу его только для того, чтобы убить, отомстить за исковерканную жизнь!.. – он замолчал и закурил еще папиросу. – Но больше всего меня злило отсутствие в вас гордости…

– Напрасно, штабс-капитан, – прервал Мизинов. – Я всегда очень гордился славой нашего оружия, нашими победами и честью России.

– Тогда не так, неправильно выразился, простите. Отсутствием гордыни – это будет вернее.

– Это и вовсе смертный грех, – ответил Мизинов. – А грешить, простите, некогда было. Время-то какое, сами знаете.

– Неужели вы не понимаете, что вы обречены? – медленно проговорил Суглобов, глядя прямо в глаза Мизинову.

– Как-то не думал об этом. Просто выполнял свой долг, как понимал его, – спокойно парировал Мизинов. – Что касается обреченности, возможно, вы и правы. Но все-таки думаю, что наши жертвы будут не напрасны.

– В Христа поиграть желаете?

– Не святотатствуйте, штабс-капитан, – резко одернул его Мизинов. – Что касается Голгофы, то у каждого она своя, так или иначе. В зависимости от содеянного. Кто-то кончает в петле, кто-то жертвует собой, спасая товарищей в окопах или в атаке. Как бы ни случилось, мне не страшно. Я всю жизнь отдал тому делу, к которому меня призвала родина. И бороться буду до того момента, пока мои знания и опыт приносят пользу нашему делу. А если случится так, что дело это проиграно и от меня ничего больше не зависит, я, по всей видимости, прикажу своим офицерам сложить оружие. Но не уверен, что они подчинятся такому моему приказу. В этом-то и разница между ними и вами, уж простите мне.

– Вы откровенны.

– Был рад обнаружить такую же откровенность и в вас.

– Да, я сказал вам все честно и откровенно, – произнес Суглобов и добавил еле слышно: – Теперь можете меня расстрелять.

– Вы сами понимаете, отпустить вас просто так я не могу, – помолчав, сказал Мизинов. – Но и расстреливать вас не стану.

Суглобов вздрогнул и, резко вскинув голову, выжидающе посмотрел в упор на генерала.

– Да, вы не ослышались, – подтвердил Мизинов. – Не стану я вас расстреливать. Вместо этого, все-таки ценя ваши фронтовые заслуги, принимая во внимание обстоятельства времени, наконец…

– Да не томите вы меня! – чуть не крикнул Суглобов.

– Хорошо, – Мизинов хлопнул ладонью по столу. – Предлагаю вам честный офицерский поединок.

– Это что же, дуэль?.. – не понял Суглобов.

– Точно так, самая обыкновенная дуэль, – кивнул генерал. – Дуэльных пистолетов нет, к сожалению, но я думаю, что мы обойдемся наганами. Благо, что оба владеем ими преотлично.

Суглобов слушал и не верил своим ушам. Он пытался высмотреть в глазах Мизинова какой-нибудь подвох. Но нет, этот человек не способен был на хитрости, Суглобов знал это наверняка.

– Как вы великодушны! – прошептал он, не отрывая взгляда от собеседника. – Вы меня просто раздавите вашим великодушием!

– Не станем разводить сантименты, однако, – прервал его Мизинов. – Соглашаетесь или нет?

– Другого выхода все равно нет?

– Нет.

– И как это будет выглядеть?

– Весьма незатейливо. Мы выходим на поляну. У вас и у меня будут секунданты. К сожалению, вашим секундантом будет мой офицер, не обессудьте. Мы сходимся до воткнутых шашек и стреляем. Удачливый остается жить.

– А если удача улыбнется мне? – ехидно спросил Суглобов.

– Перед дуэлью я прикажу своим людям при таком раскладе отпустить вас на все четыре стороны, – ответил Мизинов.

Суглобов все так же пристально смотрел на него. Мизинов не отводил глаз и ждал ответа.

– Да, я знаю, вы не обманете, – обронил Суглобов. – Но каково мне будет жить после всего этого?

– Вы попробуйте сперва выжить, а философствовать станете потом, – видя, что собеседник задумался, Мизинов добавил: – Впрочем, могу дать вам время на размышление.

– Не стоит, – кисло усмехнулся Суглобов. – О чем думать-то! Будь по-вашему. Я согласен.

– Вот и прекрасно, – генерал еще раз хлопнул ладонью по столу, давая понять, что условия приняты. – Отдохните до завтра, на рассвете встретимся подальше в лесу. Не хочу, знаете, волновать людей лишний раз…

С начала января стояла оттепель, и Мизинов с утра надел легкую шинель с башлыком и фуражку. Когда они с Худолеем вышли на полянку, метрах в трехстах от окраины села, там уже ждали Суглобов с Татарцевым и доктором Иваницким. Мизинов попросил ротмистра быть секундантом Суглобова. Кавалерист поначалу отнекивался, но Мизинов повторил просьбу настойчивее, потом еще настойчивее, и Татарцев согласился.

И вот они стояли против друг друга, вчерашние приятели, соратники, а теперь враги. Однако и в этом момент Мизинов не испытывал к Суглобову личной неприязни. «Убить его я, конечно, не смогу. Будь что будет, – решил он про себя. – Но подлости никогда не позволял и не позволю впредь… Впредь? – усмехнулся он. – Кто знает, что будет через минуту?»

Секунданты воткнули в снег шашки на расстоянии двадцати метров одна от другой.

– Господа, я так понимаю, что примирения не последует? – для формальности спросил Худолей.

Суглобов что-то буркнул себе под нос, а Мизинов скомандовал:

– Нет-нет, господин полковник, приступим уже!

– В таком случае, – повысил голос Худолей, – извольте сходиться.

Мизинов сделал шаг вперед и легко пошел навстречу противнику по мягкому, проседающему снегу. Двинулся и Суглобов, но как-то нервно, на каждом шагу спотыкаясь и пошатываясь. «Да что это он, – подумал Мизинов, – не пьян ли?»

Но вот Суглобов выпрямился наконец и ступал уже тверже. Он вытянул вперед правую руку с наганом, целясь точно в грудь генерала. То же самое сделал и Мизинов, но стрелять не торопился. Он шел спокойно, не прикрываясь. Через несколько шагов противники были у барьера. И тут Суглобов как-то манерно, театрально вскинул руку высоко вверх, будто решил стрелять в воздух, но, видимо, передумал, резко опустил револьвер к виску и выстрелил.

И пока тайга перекатывала отзвук выстрела, Суглобов, шатаясь, попятился, неловко переступая ногами и высоко поднимая колени, круто повернулся налево и, описав полукруг, рухнул лицом в снег.

Все на мгновение оцепенели, но Мизинов, опомнившись, первым бросился к Суглобову.

– Безумец! – воскликнул генерал.

Подбежавшие секунданты помогли перевернуть тело, и все увидели кроваво-черное отверстие у виска. Зрелище было жуткое. Мизинову ничего не оставалось, как сдернуть с плеч башлык и накинуть его на изуродованное лицо Суглобова…

4

Севернее своих позиций, вдоль Чекундинского склона, Острецов расположил передовые посты для наблюдения за противником. Отправленными в Благовещенск донесениями сообщал о проведенных операциях и просил подкрепления для следующего наступления и окончательного разгрома белых.

Учудил Файхо. Сперва сам срубил длинные широкие сани, потом съездил на ближайшую станцию и приволок на них оттуда неведомо где раздобытую большую клетку из крепких стальных прутьев с двумя отделениями. Сани вместе с клеткой оставил во дворе штаба, а сам зачем-то отпросился ненадолго в тайгу. Острецов как ни выпытывал, ничего не добился от него. Файхо лишь бросил кратко: «За трофеем». Острецов разозлился на него, но отпустил, положив для себя непременно выяснить позже, что за секрет такой во всем этом.

Но Файхо и не думал делать секрета. Взял с собой трех бойцов из охотников-приморцев, молча ушел в тайгу, а через два дня вернулся с «трофеем». На розвальнях, скаля острые клыки и дико рыча, лежал спутанный по лапам амурский тигр. Зверь поводил на обступивших его красноармейцев дикими вытаращенными глазами, пытался распутать веревки, в бессильной ярости брызгал слюной и мотал из стороны в сторону пышным хвостом. Файхо скомандовал бойцам продеть под лапы тигра толстую длинную палку и перетащить зверя в клетку. Внутри клетки тигра положили возле прутьев, крепко заперли дверь и снаружи рассекли веревки шашками. Освободившись от пут, зверь вскочил и бросился на мучителей, но прочные прутья охладили его пыл. Он лег, полуприкрыл глаза и только изредка рычал на глазеющих на него бойцов.

– Да ты объяснишь мне все наконец? – допытывался Острецов у Файхо. Но парень молчал.

– Навязался ты на мою голову, – выходил из себя Острецов, но быстро успокаивался и укорял уже мягче: – Нет, боец ты, конечно, отменный, и толковый командир из тебя непременно выйдет. Но скажи мне, на что тебе этот зверь? Дрессировщиком хочешь быть? В цирке работать? Но ведь я тебе предлагал как-то – ты отказался. Передумал?

– Я привык сначала думать, а потом говорить, – спокойно, не обращая внимания на исступление командира, сказал наконец Файхо. – И если что надумал, обязательно сделаю.

– И что ты надумал? Скажешь, нет?

– Тебе скажу, – все так же невозмутимо протянул Файхо. – Это не тигр.

– А кто это? – удивился Острецов.

– Это наш бог.

У Острецова глаза на лоб полезли. Он испугался было, не тронулся ли парень умом, но Файхо доступно и внятно объяснил ему то, что рассказал когда-то Струду.

– Та-а-к… Выходит, у тебя два врага, – покачал головой Острецов. – Только вот что я тебе скажу, дорогой ты мой. Убийцу твоего отца я, так и быть, тебе уступлю. Разумеется, если сумеешь поймать его. Но вот про Мизинова и думать забудь! Это наш классовый враг, и судить его будут по-революционному, понял? Советская власть, будет тебе известно, запрещает любой самосуд. В бою – да, ты можешь убить врага, но это когда он тоже вооружен. Но если он попал в плен – даже руки на него поднять не смей! Его судьбу решат советские судьи, которые, между прочим, куда посмышленее нас с тобой. Вот чему учит нас партия… Я тебя спрашиваю, понял ты меня? – Острецов в упор смотрел на Файхо.

– Понял, – нехотя ответил тот. – Но ваши судьи все-таки не самые справедливые. Самый справедливый судья – наш бог!

– Тьфу ты! Опять двадцать пять! – плюнул с досады Острецов. – Что же ты своего судью в клетке-то держишь?

– Чтобы еще справедливее был, – ответил Файхо, – чтобы не смалодушничал перед врагом.

– Но какие у бога могут быть враги? – недоумевал Острецов. – Бог, насколько мне известно, выше всех. У него не может быть врагов, он сильнее их всех, вместе взятых!

– У вашего, может, и нет, а у нашего бога врагов тьма! Тот, кто убил моего отца, – враг мне, нашему народу и нашему богу. Тот, кто позволил умереть моему брату, – тоже наш враг. Каждый матхэй думает, как все матхэи, и все матхэи думают, как один человек. Значит, правильно мы думаем.

– Но как ты поймал тигра… то есть бога вашего? – выпытывал Острецов.

Про это Файхо рассказал охотно, красочно жестикулируя и вдаваясь в подробности.

Они пошли на восток, в сторону озера Болен-Оджал, в окрестностях которого, как знал Файхо, водилось много особей тигра. Целый день они тщетно искали зверя, а наутро напали-таки на след.

– А что, нельзя было ловушки расставить? – спросил Острецов.

– Нет, тигр осторожен, чует ловушки и никогда в них не попадает. Настоящие охотники знают, как взять его почти голыми руками. Я взял с собой таких охотников. Еще до этого долго к ним присматривался, а когда спросил, они подтвердили, что ловили тигров. Ну вот. Видим свежие следы, спешим по ним. Шумим, чтобы он не смог подкрепиться, ослабел. Скоро и сам тигр показывается. Мы начинаем стрелять и окружать его. Он понимает, что попался, и забивается куда-нибудь в укрытие. Например, под корягу или сваленное бурей дерево. И злобно рычит оттуда.

– Ну и как его достать? – нетерпеливо перебил Острецов.

– Не перебивай, Степан Сергеевич, слушай дальше.

А дальше было самое страшное. Мешкать в таких случаях нельзя ни секунды. Всем охотникам надо действовать решительно, молниеносно и согласованно. В их руках заготовленные рогулины, которые они вырубили заранее. Этими орудиями они должны сбить или свалить зверя и прижать его к земле так, чтобы все четыре лапы болтались в воздухе. Ведь если опирается на лапы, связать его никак не возможно. Рогулины Файхо и его помощники вырубили на глаз, соотнеся с ростом зверя.

– А как определили рост? – снова перебил Острецов.

– Сразу видно, не охотник, – снисходительно улыбнулся Файхо. – Рост тигра определяют по ширине пятки зверя на отпечатке следа. Так вот. Я медленно иду первым – прямо на укрывшегося в буреломе тигра. Иду и молюсь ему, уговариваю его стать судьей, обещаю, что ничего плохого ему не сделаю. Трое идут за мной на расстоянии. И тут тигр потерял терпение и как выпрыгнет на меня!..

– И что? – вздрогнул Острецов.

Файхо успокоил его и объяснил, что загнанный тигр теряет терпение, бросается на человека и валит его на землю. Но ведет себя, вроде бы, странно: он испуган, растерян, его глаза блуждают по сторонам. Но он никогда не пускает в ход зубы и когти…

Воспользовавшись тем, что тигр подмял Файхо, трое охотников бросились к зверю, один рогулиной прижал его голову к земле, другой придавил заднюю лапу, третий охотник сунул в глотку толстую палку, которую привязал к голове зверя. После этого ничего не стоило связать лапы, ловко избегая оскаленных клыков. Зверь яростно сопротивлялся, но уже бесполезно – он был спутан намертво. Охотники погрузили его в сани, привязали веревками и тронулись в обратный путь…

– Словно сказки какие-то рассказываешь, – дивился Острецов.

– Можешь не верить, – равнодушно бросил Файхо, – но это так. Спроси у тех, кто ходил со мной.

Они помолчали. Файхо с наслаждением пил чай из кипрея. Проглотил остатки, попросил Острецова:

– Когда наступать начнем, разрешишь мне кормить моего бога трупами белых?

– Что-о-о?! – у Острецова глаза на лоб полезли. Чего угодно можно было ждать от Файхо, но такого!

– Или ты хоронить врагов будешь? – не отставал парень.

– Да не буду я их хоронить, но… – растерялся Острецов.

– Тогда какая тебе разница, что с трупами будет?

– Да нет мне никакого дела до этих трупов! Чего ты привязался, в конце-то концов? – вышел из себя Острецов.

– Значит, разрешаешь, – кивнул Файхо и вышел.

Оставшись один, Острецов подумал немного, а потом махнул рукой и решил: «Пусть делает, что хочет!»

Он только для острастки злился на Файхо, а в глубине души успел полюбить этого смышленого паренька. И готов был простить ему любую слабость.

5

Через неделю прибыли первые боеприпасы, подводы с продуктами и теплой одеждой. Опять пришли холода, но приказ есть приказ: бойцы готовились к новому наступлению. Через несколько дней Острецов ждал к себе отряд Струда, который пополнялся в Благовещенске и должен был подойти на соединение, усиленный артиллерией. Ее Острецов выпросил-таки у несговорчивых штабистов, мотивируя тем, что против Мизинова, имеющего на вооружении горные пушки, воевать просто так не получится. И вот скоро обещанные орудия должны были поступить Острецову вместе с полутора тысячами бойцов и двумя сотнями кавалерии.

Ожидая Струда, Острецов с Файхо квартировали в избе супругов Труфановых. Это были пожилой крестьянин со своей женой, женщиной болезненного вида, но невероятно доброй и гостеприимной. Как потом узнал Острецов, в прошлом году в боях с белыми под Хабаровском погибли оба их сына. Отец долго не рассказывал об этом, а когда заговорил, жена, всхлипнув, выбежала из комнаты. Труфановы кормили постояльцев на убой: утром жена готовила жареные блинчики с чаем, через час-полтора подавала жареное мясо и строганину, а еще через час звала к обеду, который, как правило, состоял из наваристого супа и огромного куска вареного мяса. Постояльцам было неловко, но отказаться не было никакой возможности: хозяйка могла обидеться. Так что, несмотря на сытость, они съедали предложенные порции полностью.

Наконец Струд явился. Острецов обнял его и осмотрел пополнение. Прекрасно укомплектованный полк хорошо вооруженных бойцов, двести всадников на крупных, сытых конях, батарея из трех орудий!

– Илмар Гунарович, ты прямо бог какой-то! – не удержался восторженный Острецов.

– Пришлось повоевать и настоять на своем, – скромно улыбнулся Струд. – Зато теперь можно и вперед, а, Степан Сергеевич?

– Непременно вперед, только вперед, дорогой ты мой! – он обнял Струда и пригласил в избу: – Пойдем диспозицию на выступление составим.

В жарко натопленной избе они скинули полушубки, сели за большой стол – хозяйка постелила чистую скатерть – и разложили перед собой карты и листы чистой бумаги.

– Задача такая, Илмар Гунарович, – начал Острецов. – С Мизиновым пора кончать. Готовится наступление на Хабаровск, и лишняя заноза в заднице нам сейчас совсем не нужна. А потому предлагаю следующее. Со своим отрядом снова пойдешь в обход. Ты ведь мастер обходных маневров, – улыбнулся Острецов. – Только нынче изменим маршрут. По горам тебя больше не пущу. Двинешь на запад, к Амуру, вдоль него выйдешь к озеру Эворон – туда, где Мизинов шел месяца два назад. И зайдешь ему в тыл. Чего-чего, а этого он, я убежден, никак не ожидает. Он думает, что его левый фланг и тыл надежно прикрыты молчановцами. Но Молчанов сейчас сам в аховом положении, да и конец ему через неделю-другую. Пушки оставишь мне. Как только выйдешь на место, свяжись со мной. Не удалось получить радиостанцию?

– Нет, Степан Сергеевич, – ответил Струд. – Их и на фронте недостаточно. У самого Блюхера на весь штаб только две Маркони[69]69
  Радиостанции системы Маркони.


[Закрыть].

– Понятно, – сокрушенно вздохнул Острецов. – Придется воевать по старинке. Значит, пошлешь ко мне гонца, а чтобы наверняка – двух гонцов, следом друг за дружкой, на случай, если перехватят. Проведешь на месте тщательную разведку. Знать о тебе Мизинов не должен. А ты внезапно ударишь ему в тыл. Понял?

– Понял, Степан Сергеевич. Когда выступать?

– Завтра на рассвете. А я дождусь еще одного крупного обоза с боеприпасами. Просил уже так – на удачу, прекрасно понимаю, что не дадут, скажут – добудете в бою. Ну да ладно. Выжду еще пару деньков, а там и ты поспеешь. Вот тогда и начнем, Илмар Гунарович! Славно начнем с тобой!

…Однако получилось все не совсем так, как предполагал Острецов. Мизинов не дал ему возможности выполнить свой так гладко задуманный сценарий. В тот день, когда Струд выступил в свой амурский поход, Мизинов собрал офицеров на срочное совещание. Спешность диктовалась тем, что конные разъезды Мизинова обнаружили в западных отрогах Чекундинского склона, возле Бурсинской часовни, что на реке Бере, крупный обоз красных с боеприпасами и одеждой, охраняемый лишь ротой красноармейцев. Это был тот самый обоз, дождаться которого Острецов и не предполагал, понимая, что все направлено под Хабаровск, для генерального наступления. Но боеприпасы были выделены, только не штабом фронта, а приказом Блюхера из запасов фронтового тыла, склады которого располагались в деревнях Красноярово и Мазаново севернее Благовещенска. Сообщение о выступлении обоза Острецову было выслано специальным нарочным, однако до адресата он не доехал. Лошадь споткнулась, при ее падении гонец сломал ногу и замерз в тайге. Следовательно, про этот обоз Острецов не знал ничего. Но узнали конники Мизинова, и генерал воспрянул от такой удачи, катившейся прямо в руки.

Было решено выделить на дело пластунов и забайкальцев. Взгромоздившись на коней по двое, казаки перевалили Чекундинский склон и быстро вышли к Бурсинской часовне. Дождавшись ночи, незаметно сняли обозных постовых, перерезали спящих красноармейцев и в целости и сохранности доставили обоз в отряд.

– Теперь наступать, Евгений Карлович, – сказал Мизинов Яблонскому. – Иначе все перемерзнем в холодной тайге. Перерезать железную дорогу, устраивать диверсии на коммуникациях. Острецов вряд ли предполагает, что в такие лютые морозы мы отважимся выступить. Но мы выступим. К тому же по сути перед нами лишь отряд Острецова, основные силы красных – вдоль железной дороги. А перерезать ее мы вполне в состоянии. Распорядитесь насчет оленьих упряжек, Евгений Карлович…

Внезапным налетом полуторасотенного отряда кавалерии и казаков на передовые части красных Мизинов на рассвете 27 января ошеломил противника настолько, что даже опытный и ко многому привыкший Острецов дрогнул и приказал отступить. Пока его стрелковый полк, попавший в окружение, погибал под шашками всадников, поддержанных артиллерией Брындина, Острецов оттягивал основные части южнее, к железной дороге. А участь стрелков решила решительная атака пехотинцев полковника Худолея. Красноармейцы были частью перебиты, частью пленены, частью разбежались по тайге.

– Что же Струд? – бессильно стонал Острецов, уводя бойцов на юг.

А Струд в тот день как раз вышел к северным отрогам Чекундинского склона, но Мизинова там уже не обнаружил. Чертыхнувшись, он смекнул, что белые подались на юг (больше некуда), повернул отряд туда и на исходе второго дня пути стал наседать на пятки Мизинову.

А тот в это время, оттеснив Острецова к железной дороге, занял крепкую оборону вдоль южного отрога склона, перед широкой долиной, простиравшейся отсюда до самого Амура и границы с Китаем.

– Что, ваше превосходительство, может, в Китай махнем? – шутил Худолей.

– Нельзя, полковник, богдыхан[70]70
  Богдыхан – русское название китайских императоров.


[Закрыть] не поймет, – тоже отшутился Мизинов.

Пригласив Худолея и Яблонского в штаб, Мизинов наметил план действий на ближайшее будущее:

– Есть сведения, господа, что красные готовятся к контрнаступлению, хотят вернуть Хабаровск. В условиях своей оторванности от главных сил генерала Молчанова и согласно инструкции, полученной перед высадкой от генерала Вержбицкого, считаю нашей первоочередной задачей наступать на Транссибирскую магистраль и перерезать ее, дабы прервать снабжение войск противника, поступающее из России. Поэтому сейчас нам предстоит действовать как никогда решительнее и энергичнее. Малейшая ошибка погубит все дело. Кстати, полковник, выставьте-ка в тылу охранный дозор. Кто его знает, что там большевикам вздумается. Свое умение лазать по горам они нам уже продемонстрировали.

Худолей послал на север артиллеристов Брындина с тремя орудиями. Офицеры заняли позиции в тот самый момент, когда отряд Струда пустился вдогонку за белыми.

В лихорадочной, энергичной деятельности Мизинова, его офицеров и бойцов отряда заканчивался январь двадцать второго. Мизинов стремился во что бы то ни стало успеть перерезать Транссибирскую железную дорогу до контрнаступления красных…