Текст книги "Таежный гамбит"

21

Суглобова не пытали. Сказались сданные им деньги. Но он и сам понимал, что молчать ни к чему, и добровольно, без пыток, выложил все начистоту.

Расстреливать его тоже не спешили. На этот счет у чекистов были какие-то свои, ему не ясные планы. Он понимал, однако, что долго в «кошки-мышки» с ним играть не станут, а потому мучительно думал над создавшимся положением, вернее – над способом, как бы из этого положения выйти целым и невредимым.

«Вот ведь занесло меня тогда к дураку! – ругал он себя за то, что после Харбина вернулся к Глотову. – Надо же было понимать, что эта авантюра его зыбка и на ладан дышит, ан нет же, вольница захватила! Нет чтобы хоть в том же Харбине остаться… Впрочем, там работать пришлось бы. Но, по крайней мере, цел бы был. В такое мутное время да в мутной-то водице как раз и сподручнее рыбку ловить на шермачка[33]33
  На шермачка – даром, ни за что.


[Закрыть]. Кровь из носу, надо выкарабкиваться».

Но как выкарабкиваться и что для этого нужно сделать, какой первый шаг предпринять – Суглобов не знал. Жили только в нем эта животная жажда жизни и сознание того, что, возможно, с жизнью-то как раз и придется расстаться. Он судорожно хватался за одну мысль, за другую, но все эти мысли проносились мимо него, как поезда мимо заброшенного полустанка, и ни одна, казалось, не хотела даже предположительно, что есть на свете такой полустанок…

Его держали в отдельной камере барнаульской тюрьмы. Он часами лежал и смотрел в загаженный несколькими поколениями узников потолок, без аппетита, механически хлебал пресную баланду с несколькими масляными пятнами на поверхности, читал примитивные, непрофессиональные газеты крайкома партии большевиков, курил дешевые папиросы – ему приносили каждый день по пачке (с чего бы это?) – и чувствовал, как тошнило его, как выворачивало наизнанку от сознания собственного бессилия. Его, привыкшего всегда и во всем полагаться только на себя, вдруг поставили, как в карцер, в узкие рамки ограничений, которых он, сколько ни хотел, никак не мог преодолеть. И дело было совсем не в ограничении пищи или передвижений. Прошедший окопы германской войны, на фронте он, случалось, сутками не ел и неделями сидел в узком полутемном блиндаже. Нет, сильнее и больнее всего жалила мысль, что его хотят заставить и мыслить по-другому, и другие книги читать, и жизненные ценности проповедовать согласно догмам «нового общества».

Кое-что про это общество рассказал ему следователь, беседы с которым стали регулярными. Эти беседы случались почти каждый день. Его выводили из камеры, вели по длинному коридору мимо прочных чугунных дверей, из-за которых чего только ни доносилось: пение, ругань, дикий, безумный хохот, порой плач и рыдания. Потом вводили в дешево отделанный кабинет, усаживали на металлический стул, прикрученный к полу, и привязывали запястья к подлокотникам. Потом входил следователь, сутулый, тощий человечек, похожий на исполнителя роли Дон Кихота в каком-нибудь сызранском ярмарочно-балаганном варьете, усаживался за широкий дубовый стол, обитый темно-вишневым сукном, и беседа начиналась.

Первые беседы немного походили на допрос, правда, без свойственной допросу резкости, категоричности. Следователь попросил Суглобова рассказать все о себе. И тот рассказал обо всем, честно и неприкрыто: о войне, о покушении на Мизинова, о дезертирстве из армии, о вольной жизни и украденных миллионах.

– Так-так, – кивнул следователь. – Значит, вы хорошо знакомы с генерал-майором Мизиновым? – уточнил он.

– Более чем, – кивнул Суглобов. – В прошлом мы друзья, а теперь самые непримиримые противники.

– Противники или все же враги? – конкретизировал следователь.

– Не понимаю разницы, – пожал плечами Суглобов, – если объясните…

– И объясню, охотно объясню, – поддакнул следователь. – Видите ли, тут момент идеологический, как мне кажется. Противник – это на фронте, лицом к лицу с тобой. Ты осознаешь свою задачу, понимаешь, что для успешного выполнения наступления, например, необходимо как можно больше солдат на той стороне уничтожить, так? И никакого зла, никакой ненависти ты к этому солдату не испытываешь. Между вами нет сословной разницы. Он такой же крестьянин или дворянин, как ты, верно?

– В целом да, – согласился Суглобов.

– Вот видите, – потер руки следователь. – Вижу, что мы найдем общий язык.

Вот этого Суглобову хотелось сейчас меньше всего. Но приходилось поддакивать. «Ничего, – думал он, – это пока. Там вывернусь как-нибудь…»

– Ну а если перед тобой классовый противник, который всю жизнь тебя притеснял, кабалил – то, простите, такой противник механически превращается в твоего врага! – отрезал следователь и испытующе, пристально посмотрел на допрашиваемого. – Вам не кажется?

– Наверное, вы правы, – устало ответил Суглобов. – В таком случае кто для вас я – противник или враг?

– Ну, не враг, не враг в любом случае, – осклабился следователь. – У нас, я убежден, найдется множество общих точек соприкосновения, позвольте заметить…

«Еще не лучше», – внутренне содрогнулся Суглобов, но вслух произнес:

– Но зачем все это? Теперь-то?

– О, теперь-то это и есть самое важное, – значительно прошептал следователь, склонившись к Суглобову и почти дыша в его лицо.

– Я вас не совсем понимаю… Я устал что-то…

– Конечно, конечно, – услужливо сдался следователь. – Отложим до другого раза. – Курите, верно, много в камере? А там вентиляции никакой, печально… Прикажу, чтобы вас перевели в другую, получше.

Ему действительно отвели другую камеру, действительно получше. Здесь, по крайней мере, были отхожее место, ржавый умывальник и узкое зарешеченное окошечко в потолке. Когда Суглобов курил, он с наслаждением смотрел, как тоненький дымок папиросы завивающейся струйкой змеится в это отверстие, и дорого бы дал, чтобы самому стать такой вот змейкой.

22

Беседы между тем продолжались. Только носили уже характер философско-отвлеченный и выматывали Суглобова донельзя. Он понимал, что вся их философия была надуманной, вымученной в угоду идеологии и глупой по существу, однако вынужден был выслушивать этот бред практически каждодневно.

– Значит, мы с вами согласились в том, что классовый противник – это враг, так?

Суглобов устало кивал.

– Вот и выходит, что вы мне никакой не враг, даже не противник, – хитро подмигнул следователь.

– Самому себе я и враг, и противник, – едва проговорил Суглобов, но собеседник его расслышал.

– Э, нет, это вы оставьте! – как-то испуганно замахал он руками. – Наедине с собой – это вы сами, в камере своей. В новом обществе не будет места индивидуализму. Нас интересуют общественные отношения, понимаете?

Суглобов молчал, свесив голову и тупо глядя в пол. «И ради всего этого стоило идти к ним? – мучительно думал он. – Но куда было идти? Обложили ведь… Боже, что делать?..»

– Не враг вы мне потому, что из таких же мещан, как и я, – трещал следователь. – А что не противник, так это, наверное, и вам самим понятно: не воюем же мы с вами сейчас.

– Несколько дней назад еще воевали, – поправил Суглобов.

– Воевали, – кивнул следователь. – Но в том-то и качественно отличная суть классового общества, что вчерашнего противника оно может легко сделать соратником, товарищем, другом, наконец.

– Вы уже в друзья меня записали? – кисло усмехнулся Суглобов.

– А почему нет, почему нет? – весело подхватил следователь. – Раз не враг, не противник даже, значит – друг. Мы вам очень признательны за переданную нам разбойничью кассу Глотова. Благодарны за то, что ликвидировали опаснейшего врага советской власти. Поверьте, таких услуг мы не забываем.

– Ну хорошо, будем откровенны, – Суглобов выпрямился на стуле и подался к следователю. – В таком случае, если я вам друг, как вы говорите, если действительно помог вам, – так отпустите меня подобру-поздорову на все четыре стороны, а?

Следователь долго смотрел на Суглобова, выражение его глаз заметно менялось и вскоре стало непроницаемо холодным, безучастным.

– Вот этого не могу, – выдохнул он и откинулся на спинку стула. – Не имею права. Классового права! – уточнил он.

«Я пропал, – констатировал Суглобов. – Просто так они меня не выпустят».

– Будемте откровенны. Чего вы от меня хотите? – спросил он еще с надеждой, но ответ следователя ошеломил его и лишил последней надежды.

– Согласен, буду откровенным. Пока не знаю, – по тону было понятно, что следователь действительно не знает и все тянет время, чтобы определиться. – Ситуация сложная, видите ли. В Приморье зашевелились бывшие ваши однополчане. В Приамурье неспокойно, Камов там какой-то волнуется…

– Камов не какой-то, – перебил Суглобов. – Камов – прекрасный боевой офицер, поверьте мне.

– Вот видите, голубчик, как сильна-то в вас классовая тяга, – покачал головой следователь. – А вы говорите – отпустить. Ну, отпущу я вас, и что? Вы к тому же Камову?

Суглобов понял, что все возражения бессмысленны, что все беседы зашли в тупик. Необходимо было что-то предпринимать. Только что? Он судорожно соображал, но самой лучшей мыслью оказалась та, что утро вечера мудренее.

– Разрешите мне подумать, – промолвил он тихо. – Устал я очень без свежего воздуха, голова плохо работает. Позвольте прогулку?

– Ну разумеется, под конвоем только, – согласился следователь. – И отдохните, голубчик, выспитесь покрепче. Завтра у нас с вами будет последний разговор. Окончательный, так сказать. Надоело мне с вами в жмурки играть, знаете ли, – тон следователя посуровел, таким его Суглобов еще никогда не видел.

«Возможно, это тактика нового общества? – подумал он. – Подслащивать, подмазывать, а потом – обухом по голове? Что ж, чисто полицейская тактика в таком случае».

– Благодарю вас, – слегка поклонился он. – Думаю, что наутро и я смогу предложить вам что-то конкретное.

– Вот давно бы так! – следователь явно обрадовался, подошел и слегка похлопал Суглобова по плечу. – Надеюсь, сговоримся. Мне очень нравится в вас умение логически мыслить. При этом мыслить классово, заметьте, классово. Это редкий дар. У вас он есть. Я уверен, что мы сойдемся. Отдыхайте.

…Его не будили. Проснулся Суглобов поздно. Он понял это по яркой солнечной ниточке, прорвавшейся сквозь потолочное отверстие. В этом ослепительном лучике вертелись пылинки и даже мелкие перья из его подушки. Суглобов вспомнил вчерашний разговор со следователем и понял, что сегодня последний день. Будет ли он радостным, будет ли печальным – зависит только от него. И Суглобов понял, что именно нужно делать. И он решился.

– Прошу выслушать меня, – заявил он, едва вошел в кабинет следователя.

– С удовольствием, прошу садиться, – пригласил тот.

– Записывайте.

– Ну, зачем вы так… – начал было следователь.

– Прошу вас записывать, – твердо настоял Суглобов, – дабы это не осталось пустым разговором.

– Как хотите, извольте, – следователь раскрыл блокнот и взял в руки перо, хитро и внимательно глядя на своего визави.

– Так вот, – Суглобов судорожно сглотнул и собрался с духом. – Я лично знаком со многими офицерами и генералами, которые сегодня воюют против вас. Знаком с ними еще по германскому фронту…

– Так, так, – записывал следователь, ободрительно кивая Суглобову.

– Лично знаю генерала Мизинова, – продолжал тот. – Знаю, что Мизинову доверено охранять часть золотого запаса России, впрочем, похищенного им самим у красных, – он запнулся, – у вас, то есть…

– Прекрасно. Да вы не нервничайте, – успокоил следователь. – Забудьте церемонии, станемте по существу вопроса…

– Этот золотой запас хранится сейчас в Харбине, – Суглобов запнулся. – Не уверен, впрочем, точно, но думаю, что в Харбине…

– Да в Харбине, дорогой вы мой, в Харбине, – жестко одернул следователь. – Могу даже адресочек дать. Только к этому золоту не подступиться, очень уж крепко охраняют его. Пробовали наши люди, не вышло. Жаль, нам оно так пригодилось бы…

Суглобов почуял шанс и несся уже на всех парах, без тормозов:

– Готов предложить вам свои услуги… помощь то есть… – лепетал он. – Однажды я пытался похитить это золото… Думаю, при грамотной организации… и если вы мне добавите людей… мы могли бы это золото…

– Прекрасно, голубчик, изумительно! – следователь, казалось, даже подпрыгнул на стуле. – А вы говорите, мы с вами противно мыслим. Сообща, сообща мыслим, дорогой вы мой!

– Ну, это вы оставьте, ради бога, – попросил Суглобов. – Ваша идеология ведь не признает всех этих тонкостей прошлого…

– Верно, не признает! И правильно! Чего ж сюсюкать, когда столько еще дел нерешенных! Значит, уговорились? Беретесь за это?

Суглобов кивнул. Забрезжила надежда.

– Людей мы вам дадим, разумеется, – следователь сбросил с себя слащавость и говорил теперь жестко и по существу:

– Отправляйтесь в Харбин. Золото достаньте любой ценой. Мизинова специально можно не устранять. Сам по себе он нас не интересует. Пока. И вот что, голубчик, – следователь поднялся и в упор посмотрел на Суглобова: – Не вздумайте петлять и скрываться! И помните, что без золота лучше не возвращайтесь. Сыщем везде. И на сей раз не простим! Ступайте!

«Это мы еще посмотрим, – злорадствовал Суглобов, вспоминая этот последний разговор со следователем. – Еще увидим, кто кого переиграет», – и посмотрел исподлобья на ехавших с ним в Харбин шестерых чекистов.

Глава пятая. 1921. Ноябрь

1

Выступать нужно было на днях. Всю прошедшую неделю Мизинов волновался, нервничал, комплектуя батальоны и полки своего отряда, наблюдая в порту за разгрузкой японского оружия. Своих винтовок у каппелевцев было в обрез, к тому же вызревало наступление на Хабаровск, а потому для десантников Мизинова решили купить в Японии винтовки системы Арисака образца 1908 года. Это была неплохая винтовка, напоминавшая знакомую солдатам и офицерам трехлинейку. Несомненно, винтовки Маузера были надежнее, но таковых в Японии не нашлось, а времени везти оружие через два океана уже не было.

С артиллерией тоже было не все благополучно: имеющиеся полевые орудия ждали своего часа под Хабаровском, и десантникам закупили также японские 75-миллиметровые горные пушки образца 1898 года. Учитывая гористый характер театра действий десантного отряда, такие пушки там пришлись бы как раз кстати. Таким образом, Мизинов сформировал горный артиллерийский дивизион из трех батарей по три орудия.

Отряд собирался неплохой. Под командой Мизинова оказалось около двух тысяч бойцов – два стрелковых полка, каждый по семьсот пятьдесят человек с двумя пулеметами, кавалерийская сотня, взвод пластунов, взвод понтонеров, полусотня забайкальцев хорунжего Маджуги, провиантская и медицинская команды. Львиная доля мизиновского запаса ушла на формирование отряда. Большая часть оставшихся средств была передана Вержбицкому для подготовки наступления на Хабаровск и совсем немного размещено в токийских банках.

Маджуга демонстрировал в эти дни удивительную собранность, распорядительность и хозяйственность: следил за казачьей справой, заготовкой корма для коней, лично подгонял лошадиные сбруи.

– Застоялись кони-то, Лександра Петрович! – весело кричал он Мизинову, ловко гарцуя на молодом кауром жеребце[34]34
  Каурая – масть лошади светло-каштанового, рыжеватого цвета.


[Закрыть], приобретенном у харбинских коннозаводчиков Челымовых. – Да и хлопцы мои ждут не дождутся, когда в дело пойдем.

– Скоро, Арсений, – успокоил Мизинов. – А что, реки форсировал когда-нибудь?

– На германской Стоход[35]35
  Стоход – самая большая река Волынской области, правый приток Припяти. В описываемое время очень бурная.


[Закрыть] одолевали как-то. Почти в полный рост, а течение – жуть! Сносит на ходу! А еще осенью шли, до костей продрогли, пока переправились на тот берег…

– Ну, на сей раз, думаю, обойдемся без купания, – успокоил Мизинов. – Переправы налетом захватим, а там – по мосту.

– Дай-то бог, Лександра Петрович, – кивнул Маджуга, – по мосту-то оно всегда сподручней.

С начальником своего штаба (а им Мизинов назначил генерал-майора Яблонского, до этого генерал-квартирмейстера каппелевской армии) они проинспектировали части, которым завтра предстояло грузиться на японские корабли и следовать в Татарский залив, к предгорьям Сихотэ-Алиня. Двумя стрелковыми полками Мизинова командовали боевые офицеры, участники Ледового похода вокруг Байкала – полковник Худолей и подполковник Лаук. Кавалерийским начальником был назначен ротмистр Татарцев, пластунов возглавил амурский казак вахмистр Дерябко, понтонеров – прапорщик Сухич, бывший инженер-гидростроитель, участник германской войны, примкнувший к каппелевцам уже в Чите. А командование артиллеристами Мизинов отдал капитану Брындину, герою хабаровского подполья. В качестве врача Мизинов пригласил в свой отряд харбинского врача Иваницкого, и тот, соскучившись по настоящему делу, а также выпавшей возможностью усовершенствоваться в военно-полевой хирургии, охотно согласился. Егора и Марковну Мизинов сумел переправить под крыло Дитерихсу в качестве дополнительной кухарки и конюха и за их судьбу был спокоен.

– Сегодня последнее совещание перед нашим отплытием, Евгений Карлович, – говорил Мизинов Яблонскому, направляясь в штаб армии. – Завтра с утра – погрузка.

– Бойцы отряда свой долг выполнят, – кивнул несловоохотливый Яблонский, высокий генерал с густыми бакенбардами. – Красных там немного, по преимуществу это партизаны, так что удача на нашей стороне, Александр Петрович.

– Будем молиться, Евгений Карлович, – кивнул Мизинов. Они уже входили в помещение штаба армии.

Совещание было кратким, но содержательным. Генерал Вержбицкий познакомил с диспозицией частей перед наступлением и с оперативно-тактическими целями самого наступления.

После некоторой реорганизации войска белых свели в три корпуса. Первый сводный казачий возглавил генерал Бородин. Под его командой объединились казаки, пластунская дивизия и другие мелкие подразделения. Корпус насчитывал 620 штыков, 810 сабель, одиннадцать пулеметов и одно орудие.

Вторым корпусом, состоявшим исключительно из каппелевцев, командовал генерал Смолин – у него были вторая стрелковая бригада, третья бригада пластунов, Енисейский кавалерийский полк. Корпус насчитывал 1160 штыков, 365 сабель, девятнадцать пулеметов и два орудия.

В третьем корпусе также объединились каппелевцы под командованием генерала Молчанова. Там сосредоточились первая стрелковая, Ижевско-Воткинская и Полтавская бригады с 1300 штыков, 385 саблями, 48 пулеметами и восемью орудиями.

Отдельные мелкие части белых имели более тысячи штыков, двухсот сабель, два пулемета и одно орудие.

Первый корпус располагался в районе станции Гродеково, второй и третий – в районе Спасска, Никольска-Уссурийского и Владивостока.

– Господа, – говорил генерал-лейтенант Вержбицкий, – мы закупили достаточное количество японских и американских винтовок, боеприпасов, продуктов питания. Наступление считаю делом решенным, более того – безотлагательным. Мы выступим сразу же после того, как генерал-майор Мизинов произведет высадку своего отряда в Императорской Гавани. После этого, не дав красным опомниться, мы начинаем наступление на Хабаровск. Для этого организуется ударная группировка под командованием генерал-майора Молчанова. Среди солдат и населения начата агитация, представляющая наш поход как очередной этап – дай бог, последний (Вержбицкий широко перекрестился) – борьбы за святую веру православную, за церкви божьи и за государство русское, за родину, за отечество и за родные очаги. Войска генерала Молчанова уже начинают скрытно сосредоточиваться в районе станции Шмаковка, имея целью начать наступление на Хабаровск. Рейд Александра Петровича, несомненно, отвлечет силы красных, а в будущем создаст благоприятные условия для взятия Благовещенска. Но чтобы обезопасить наш правый фланг, после успешной высадки мы предпримем наступление на центры партизанского движения – Сучан, Головлево и Яковлевку. Вопросы будут, господа?

Генералы и офицеры единодушно закивали головами, по залу прошел ропот одобрения.

– Ну, коли так, всем вернуться в части и готовиться к выступлению, – закончил Вержбицкий. – Вы свободны, господа. Викторин Михайлович! Александр Петрович! Вас я попрошу остаться.

Молчанов и Мизинов дождались, пока офицеры вышли, и щелкнули каблуками командующему.

– Присаживайтесь, – пригласил Вержбицкий. – На ваши части, господа, возлагаются самые ответственные задачи. Александр Петрович, мы выделили вам добрую треть наших вооруженных сил – вы понимаете, какая надежда возлагается на ваш рейд?

Мизинов склонил голову в знак согласия.

– Прекрасно, не сомневаюсь, что все пройдет успешно. Как только укрепите плацдарм, тут же ко мне вестового. Катером! Ну а мы тут с Викторином Михайловичем постараемся быть достойными ваших подвигов, – улыбнулся Вержбицкий.

– Благодарю за доверие, Григорий Афанасьевич, – Мизинов поднялся, – быстрее бы пережить эту ночь! Терпения никакого!

– Понимаю, Александр Петрович, понимаю, сами как на иголках, знаете ли… Ну если так – с Богом! И позвольте, как в тот раз, в Чите, обнять вас, – он сграбастал Мизинова и три раза ткнулся щеками ему в подбородок.

Молчанов расправил острые, как шпаги, усы и крепко пожал Мизинову руку.