Текст книги "Таежный гамбит"

4

Назначая Острецова командиром экспедиционного отряда, призванного покончить с Камовым, командущий Пятой армией красных Иероним Уборевич сказал ему:

– По сути ты – первоклассный партизан, умеешь внезапно появляться там, где враг тебя не ждет. Так что новое задание как раз тебе по силам. Дерзай!

Острецов благоговел перед Уборевичем, восхищался его умением руководить крупными соединениями в самых критических ситуациях. И был несказанно рад тому доверию, которое опытный командир оказал ему.

Острецов выехал на станцию Петровская восточнее Хабаровска, где его ждали вверенные ему части.

Сам себе он признавался, что впереди весьма необычная операция, длительный поход по непроходимой тайге в суровых зимних условиях. Но жаловаться на обстоятельства Острецов не любил, и того же требовал от подчиненных. Поэтому, дабы избежать излишних ламентаций, как сказал ему Уборевич, первым делом внимательно проследил, чтобы в обозе отряда было достаточно теплых вещей. И, естественно, оружия и боеприпасов.

Заместителем Острецову дали опытного военного, бывшего командира партизанского отряда, еще год назад действовавшего в Забайкалье. Звали его Семен, а фамилию он носил совсем смешную – Баклагин. До семнадцатого он возглавлял запасную роту Западного фронта, там же вступил в партию большевиков, с восемнадцатого воевал в Сибири против колчаковцев. Комиссаром отряда назначили молодого энергичного Аркадия Пшеничного, бывшего закройщика в одесском ателье. Бежав из Одессы от белых, он прихватил с собой богатый реквизит: фраки, карнавальные костюмы, военные кители и шинели.

«Что ж тебя из портных в комиссары-то потянуло?» – подшучивали над ним бойцы отряда.

– Какие же вы недалекие, однако, – объяснял Пшеничный. – Не понимаете, что революция – такое искусство, что никакому закройщику-виртуозу с ней не соперничать! Но о костюмах давайте больше ни слова, а вот о революции обязательно поговорим в перерывах между боями. Обещаю.

Начальником штаба отряда оказался бывший штабс-капитан царской армии Павел Викторович Неклюев – из бывших обедневших дворян Тобольской губернии, понравившийся красным, помимо своих знаний, еще и тем, что ни дня не служил у белых. После семнадцатого он вернулся в Тобольск и преподавал в гимназии, пока край не освободили красные, после чего поступил к ним на службу начальником штаба одного из полков.

Острецов ознакомил своих ближайших подчиненных, а также командиров подразделений с приказом, полученным от командарма Уборевича накануне выхода в поход. В нем говорилось: «В кратчайший срок соединиться с отрядом товарища Струда, действующим в районе озера Эворон. Совместно ликвидировать белогвардейские банды Камова и Мизиновау, не дать им объединиться, разгромить поодиночке. Конфисковать захваченные белыми оружие, боеприпасы, ценности, пушнину и прочее. В очищенных от банд районах восстановить советскую власть, руководствуясь положением о чрезвычайных мерах охраны революционного порядка». Параллельно с этим приказом Уборевич лично проинструктировал командиров Острецова, поставил четкие задачи по подготовке подразделений на марше и в бою. Сам Острецов также издал приказ, в котором предупреждал: «Командирам и начальникам команд проникнуться сознанием важности момента, являться примером храбрости, выдержанности и дисциплинированности для подчиненных. В бою не подавать и виду опасности, а, наоборот, удерживать малодушных от всякой паники…»

Отряд выступил на север, к истокам Амгуни, незадолго перед тем, как белые заняли Хабаровск.

В походе Вострецов немало общался с командирами и комиссаром, они делились воспоминаниями, впечатлениями от нынешней войны. Про себя Острецов рассказывал скупо и неохотно, всегда стараясь разговорить собеседника, узнать о нем побольше. Но, несмотря на примерную скромность командира отряда, вскоре среди бойцов о нем стали распространяться легенды. Бойцы рассказывали друг другу, что Острецов умел отлично ориентироваться на местности и действовать соответственно обстановке. Под его командованием красные полки не раз заходили в тыл врага. Не однажды он личным примером поднимал бойцов в атаку. За умелое руководство частями Острецов был награжден тремя орденами Красного Знамени.

Услышав однажды эти разговоры, Острецов решительно пресек всякое их продолжение.

– Может быть, зря вы так, Степан Сергеевич? – спросил его Пшеничный.

– Ничего не зря! – Острецов был категоричен. – Делать культ из командира – дурное и неблагодарное занятие. В опасный момент я могу струсить, смалодушничать, и тогда бойцы станут презирать меня. Так же сильно, как любили, будут ненавидеть.

В противоположность лести Острецов создал в отряде климат товарищества и взаимовыручки. Уже через несколько дней похода его бойцы стали единым коллективом. Но душой этого коллектива был все-таки сам Острецов.

5

Переправившись через Амур, отряд Мизинова вскоре вышел к тем самым болотам, возле которых Файхо устроил разведчикам засаду. Красные пока не проявляли активности, ограничиваясь поисками и короткими перестрелками. Капитан Жук доложил Мизинову, что на протяжении пятидесяти верст крупных частей противника не наблюдается, но есть сведения, что наперерез отряду движется значительная группа красных. Ее задачи были пока неясны, но, судя по всему, красные попытаются воспрепятствовать соединению Мизинова с Камовым.

– Где сейчас Иван Герасимович? – поинтересовался Мизинов.

– Нашим разведчикам не удалось обнаружить следов атамана. Как ни прискорбно, но, видимо, Камов вне нашей досягаемости.

– Плохо, капитан, – Мизинов был недоволен. – О враге мы знаем больше, чем о союзнике!.. Что слышно об отряде капитана Белявского?

– Ищем. Судя по слухам местных жителей, он где-то на севере Кербинского склона.

– Кербинский склон! – повторил Мизинов и склонился над картой. – Видимо, очень удобное место для маневрирования. Много леса, распадков, ущелий, масса возможностей для скрытного перемещения. М-да, очень удобен в нынешней маневренной войне. Евгений Карлович, – обратился он к Яблонскому. – Когда мы сможем выйти к Кербинскому склону?

– До него верст сто, не больше. Если капитан говорит, что впереди нет крупных сил противника, то, думаю, что дня через три мы могли бы быть там. По крайней мере, наш кавалерийский авангард вполне в состоянии дойти до склона за пару дней…

– Верно! И установить там связь с Белявским.

– Вы твердо предполагаете, что капитан Белявский там?

– Более чем твердо, – настаивал Мизинов. – Посмотрите, – он показал по карте, – зимой идти к океану ему незачем. В Якутию – тоже мало нужды. Выход один – ждать нашего прибытия. Или встречи с атаманом Камовым. Кто быстрее придет. – Мизинов хлопнул ладонью по столу. – Мы направляемся к Кербинскому склону. Уж если не Камова, так Белявского там встретим непременно. А это дополнительные три сотни хороших офицеров!

– Спешить нужно еще и вот почему, господа, – вмешался в разговор Куликовский, до этого он стоял в отдалении у окна и молча курил. – Совершенно свежие новости, хотел поделиться ими после вашей беседы, но вижу, что они как раз кстати. Дело в том, красные круто изменили свое отношение к местному населению – якутам, эвенкам. Недавно объявлена свободная торговля, прекратился террор. Красные по возможности смягчили советский режим и, увы, достигли того, что часть якутская интеллигенции, до того активно боровшаяся с коммунистами, перешла на их сторону. Прискорбно, господа. Однако этот излюбленный метод всегда оказывал решающее влияние в пользу большевиков. Посмотрите, когда им туго, они становятся на время истинными демократами, а потом, поймав на свою удочку кого следует, создав выгодное для себя положение, расправляются со вчерашними союзниками.

– Тогда тем более необходимо спешить! – воскликнул Мизинов.

Чутье и на этот раз не подводило его: от атамана Камова его отделяло всего-навсего чуть более сотни верст.

– Однако не могу умолчать о положении транспорта, Александр Петрович, – произнес Яблонский. – Напуганные вчерашним террором, якуты попрятались, и олени могут быть собраны лишь к середине декабря, да и то в ограниченном количестве. Наши лошади не выдержат долгого похода в суровых условиях. Если кавалеристы еще осилят как-нибудь дорогу, то вот обозная часть…

– Выступаем, Евгений Карлович! – категорично отрезал Мизинов. – Кавалерию вперед, искать Камова и Белявского. Пехота – следом, ускоренными переходами. С собой взять лишь необходимое. Остальной обоз будет подтягиваться, как успеет…

Оставив генерала Яблонского и Куликовского с основным обозом, Мизинов с двухнедельным запасом продовольствия и вьючными лошадьми спешным маршем двинулся в направлении восточной части Кербинского склона. Разведчики выяснили, что, узнав о приближении белых, небольшой отряд красных покинул урочище Нейкун южнее озера и отошел на юг.

Отряд занял урочище на рассвете. Деревня была цела, лишь в нескольких домах были выбиты окна. Произведя опись вещей в домах, Мизинов раздал их возвращающимся в деревню жителям.

Отправив полсотни кавалеристов во главе с ротмистром Татарцевым на восток, Мизинов дал бойцам отдохнуть. Офицеры раскинули большие палатки с печками, грелись, чистили оружие, спали. Вскоре разыгралась пурга. Задул нудный и острый «горняк», пронизывавший до костей. К полудню прискакали от генерала Яблонского, который сообщал, что на пути обоза встретились труднопроходимые болота, подводы увязли, и часть продовольствия пришлось бросить.

Были и хорошие вести. Посыльные капитана Белявского нашли наконец Мизинова и сообщили, что офицеры готовы влиться в его отряд.

Гостей встречали ближе к вечеру. Из тайги появились заросшие, утомленные всадники. Большинство шли пешком, жалея уставших коней. Мизинов обнялся с Белявским, пригласил в свою палатку.

– Неважные новости, ваше превосходительство, – первым делом сообщил Белявский. – Моя разведка донесла, что отряд атамана Камова окружен подошедшими из Благовещенска красными частями. Это отряд Острецова…

– Этого красного орла? Как далеко? – посуровел Мизинов.

– Верстах в семидесяти отсюда, на берегах Амгуни.

Из рассказа Белявского Мизинов узнал, что, отступая наудачу с Кербинского склона, Камов подошел к Амгуни и хотел было перейти через нее по льду, но вдруг на середине реки бойцов встретил шквальный пулеметный огонь. По группам, ожидающим перехода на противоположном берегу, красные открыли артиллерийский огонь. Переходившие погибли, оставшиеся на том берегу спешно окопались и заняли оборону.

– Но трагедия в том, ваше превосходительство, – закончил Белявский, – что Камов окружен. Красные обошли его с юга, с севера подоспел отряд некоего Струда, а на запад путь закрывают крутые склоны, преодолеть которые под огнем Камов не сможет. Сил у него практически не осталось – в бойне на реке погиб цвет его отряда. Думаю, его дни сочтены.

– Господи, боюсь, что и мы не успеем ему на помощь, – простонал Мизинов.

– Видимо, так. Сейчас, надо полагать, уже поздно. К тому же у Камова не осталось опытных офицеров. Его начальник штаба Сбродов погиб…

– Сбродов?! – дернулся Мизинов. Помолчал и склонил голову: – Несчастная семья… Геройская семья!.. Расскажите мне про Кербинский склон.

Белявский поведал, что Кербинский склон представляет собой горную страну протяженностью сто верст на семьдесят. Горный массив густо зарос лесами, ущелья и распадки сменяют друг друга на всем его протяжении, чащи пересекаются бурными холодными речушками, на перекатах под змеящимися струями воды звенит галька, песок за много столетий просеялся и стал чистым, как стекло. Так что Кербинский склон, как изначально предполагал Мизинов и как теперь подтвердил капитан Белявский, был чрезвычайно удобен для внезапных атак, безболезненного отступления и полноценного отдыха.

– Я третий год тут, – говорил Белявский. – Всеми тропочками хаживал сотню раз, каждый камешек мне друг. Ваше превосходительство, если и оперировать, то только здесь! Только тут и сейчас мы можем либо соединиться с Камовым, либо погибнуть. Третьего ведь нам не дано!

– Верно, капитан, не дано, – согласился Мизинов. – Интересно, как там дела в Приморье? Что Молчанов?

– Думаю, неплохо, иначе красные перебросили бы сюда такую силищу, что вряд ли бы мы сейчас с вами беседовали.

– Вы правы, – вздохнул Мизинов. – Сколько человек у Струда?

– Не больше трехсот. Но обожжен на неудаче с Камовым, осторожен и расчетлив. Думаю, он воздержится пока от боевых стычек, а станет действовать набегами, диверсиями. Возможно, Острецов использует его в качестве прикрытия, чтобы закрыть Камову отход…

– Я дам вашим бойцам полк подполковника Лаука, – подумав, решил генерал. – Попробуйте окружить и уничтожить этого латышского стрелка, чтоб ему вечно снилась его Латгалия[51]51
  Латгалия – восточный край Латвии.


[Закрыть]!

– А вы, я так понимаю, с востока поможете Ивану Герасимовичу?

– По хорошему следовало бы ударить с юга и зажать отряд красных в тиски, между вами и мной. После того, как вы покончите со Струдом, разумеется. Но это чересчур идеально, вряд ли мы справимся.

– Ваше превосходительство, я бы не отважился мыслить сейчас стратегически, – согласился Белявский, – Попробуем для начала зажать Острецова между вами и Камовым. А я, разделавшись со Струдом, припру с севера. Там видно будет. Вы знаете, я за время этой непредсказуемой войны взял себе за правило не думать дальше послезавтра. В оперативном плане, конечно. И, знаете, мало когда ошибался. Так что завтра, если вы позволите, я бы выступил на Струда. Найду я его легко. Вы можете выступить к восточной оконечности склона. Пока идете – я разделаюсь с латышом. Атакуете Острецова, а тут я подоспею. Вместе чего-нибудь да добьемся. Победы или смерти, одного из двух.

– Вы хороший оператик, капитан, – похвалил Белявского Мизинов.

– Немудрено, ваше превосходительство, я ведь на германской был начальником штаба батальона.

– Добро! Я прикажу Лауку, пусть выступает вместе с вами. Часа через два выступлю и я. С нами крестная сила, да, капитан?

– Хотелось бы надеяться, – кивнул Белявский. – По крайней мере, я постоянно вожу с собой в обозе Смоленскую икону Богоматери. Наверное, лишь ее молитвами я до сих пор жив, – он крепко пожал Мизинову руку.

6

На красивой игреневой[52]52
  Игреневая – масть лошади: рыжая, со светлой гривой и хвостом.


[Закрыть] лошади, в ярко-сиреневом канаватном[53]53
  Канаватный – из толстой, теплой ткани.


[Закрыть] распахнутом кафтане поверх казачьего чекменя с золотистым отливом, атаман Камов выехал не переднюю линию обороны. На голых ветках берез повис густой, плотный куржак[54]54
  Куржак – толстая изморозь.


[Закрыть], изо рта лошади валил молочный пар, но его ноги в теплых опойковых[55]55
  Опойковый – сделанный из шкуры молодых телят, в возрасте меньше года, питавшихся только молоком. Шкура таких телят особенно нежна, мягка, упруга и в то же время крепка.


[Закрыть] сапогах не зябли, и Камов с удовольствием правил лошадью, понукая ее осторожными, незлыми шенкелями. Сейчас она вынесла его как раз туда, куда он стремился, – на левый берег Амгуни, где окопались его станичники и в тонком, напряженном, как струна, воздухе, звенел непрерывный ружейный треск.

Камов понимал, что это, возможно, последний бой в его жизни, а потому заранее приготовился к смерти: разоделся во все самое лучшее, что было у него в походе, оседлал самую красивую свою лошадь. Как ни странно, но он был спокоен. Дело, которому он отдал свою жизнь, принесло добрые плоды – в этом Камов убедился сейчас еще раз: казаки залегли плотной цепью и усердно выполняли опасную военную работу. Несмотря на то, будет ли жив сам атаман Камов, амурское казачество все-таки живет, и никаким Острецовым не под силу искоренить то вековечное, что искони вскармливало казака, ставило его на ноги и превращало в мужчину – труженика, воина, защитника. Пусть ему, Камову, суждено погибнуть, это еще полбеды, это даже вовсе не беда. На смену ему придут другие, такие же смелые, отважные и последовательные. И что ни поделай с казачеством, из глубины души казачьей духа казачьего ни выжечь, ни вытравить.

Камов понимал, что отряд окружен и малой кровью теперь не отделаться. «Пусть так, – решил он, – но умереть я хочу только вместе с моими казаками. Дай Бог!» – Камов перекрестился и, приободрившись, выехал в середину обороняющейся цепи.

Но Бог его миловал пока, и атаман спокойно разъезжал вдоль цепи, внимательно всматриваясь на противоположный берег, где ощетинились орудия и пулеметы. Амгунь уже стала, ее в каких-нибудь три-четыре дня сковал такой крепкий лед, что Камов всерьез стал опасаться, что красные перейдут по льду и внезапно ударят по казакам – например, ночью.

– Не робей, станичники! – зычно крикнул он. – Мы с вами не один пуд соли съели вместе, съедим еще сотню! Верно?

– Верно, батька! – нестройно, вразнобой прокричали несколько человек.

Фигура Камова была заметна издалека, вокруг него роями свистели пули, но он не кланялся им, только презрительно фыркал, когда редкие из них чиркали по луке седла или дырявили его кафтан.

После очередной бомбардировки красных прошло полчаса. Подняв бинокль к глазам, Камов увидел, что артиллеристы на том берегу готовятся к очередному обстрелу: подтаскивают новые ящики со снарядами, регулируют прицел, склоняясь над панорамой[56]56
  Панорама – прицельное приспособление артиллерийского орудия.


[Закрыть]. В их рядах царило лихорадочное возбуждение, какое бывает только перед праздником либо перед штурмом. Поскольку, как верно решил Камов, праздника пока у красных не намечалось, оставалось одно – штурм.

Он вернулся к цепи, слез с коня и лег рядом с долговязым бородатым казаком с погонами сотника[57]57
  Сотник – в казачьих войсках чин, равный армейскому поручику.


[Закрыть]:

– Слышь, Матвеич, сколько у нас бойцов осталось?

– Почитай никого уже не осталось, Иван Герасимович, – ответил тот, высматривая очередную цель. – Человек триста, может быть, не боле того. Полегли все наши станичники, э-э-х! – и он в бессильной злобе хрястнул винтовкой по земляному валику перед собой.

– Еще один обстрел не выдержим? – Камов пристально посмотрел на Матвеича.

Тот обернулся и с вызовом посмотрел на атамана:

– Сам-то как считаешь? Последний бой наш грядет, ей-богу! Либо погибать, либо отходить, куда есть путь.

– Пути никуда нет, Матвеич. Ни на север, ни на юг. На запад тоже не получится – склоны крутые, прицельно всех перестреляют, пока карабкаться будем. С севера подпирает Струд – ты помнишь его, мы осенью покрошили его отряд у Больше-Аринской.

– Ну-у-у, – протянул казак, – так теперича он с нас живым не слезет, все припомнит!

– Ты меня укоряешь, да? Считаешь, я вас завел в эту глушь, а теперь погибать бросил? Так можно было дома сидеть, ждать, покуда комиссары продразверстку вам всучат, как в России!

– Да ты не серчай, Герасимович, – смягчился Матвеич. – Все правильно мы сделали тогда, в Больше-Аринской. Одна беда – не шибко мы с тобой грамотны в военной науке оказались.

– Да, толковые люди погибли, – согласился Камов, но тут же горячо бросил: – Но ведь погибли они за наше дело, Матвеич!

– Выхода у них не было, вот и погибли за наше дело. У красных вон тоже, знать, полно офицеров. Так они гибнут за красное дело, потому как выхода у них опять же нет!

– Ты не прав, Матвеич, – возразил Камов. – Мы с покойным полковником Сбродовым об этом много говорили. Он мне сказал как-то, что каждый офицер сделал свой выбор задолго до того, как примкнул к кому-то. Сам Сбродов в Хабаровске сидел полмесяца, среди травли чекистской, жизнью рисковал, но ведь не пошел к красным, хотя каждую минуту ждал ареста… Так что тут нечто большее, нежели выгода, Матвеич. Полковник мне сказал незадолго до смерти: «Такие, как я, мало приспособлены к обычной жизни. Мы не реалисты, мы – романтики. Ведет нас по жизни одна цель – служить родине. В германскую мы били немцев, теперь бьем красных, но мечта одна. И у красных одна. Только у них красная, а у нас – белая. И ради этой мечты мы готовы презреть покой, благополучие, личное счастье. А если понадобится, то и на Голгофу пойти». Так-то, Матвеич. Сам Сбродов уже прошел через свою Голгофу, теперь в вышних сферах, мир его праху. А нам вот только предстоит…

– Не рано ли заупокойную завел, Герасимович? – удивленно посмотрел на него сотник.

– А что предложить-то можешь?

– Да и предложу! – кивнул казак, – да вот только послушаешь ли?

– Послушаю, Матвеич. Ты ведь у меня один остался ветеран, тебе только теперь могу доверять, на тебя положиться. Вот и давай вместе решать, как быть-то? Что предложишь-то, Матвеич? – безнадежно спросил Камов.

– Дождаться темноты и ударить, через Амгунь, по льду! А не то рано или поздно красные точно так же поступят с нами. Повезет – уцелеем. Не повезет – все одно хорошо, избавимся от мучений, какие, слыхал, чекисты практикуют для пленных…

– Без мучений Голгофы нет, Матвеич, – грустно возразил Камов.

– Голгофа-то – она тоже разная бывает, атаман. Кому мучительная, кому радостная. Как исход от всего, значит. А какая приключится – не нам гадать. Иль не согласен, Герасимович?

– Согласен, – задумчиво обронил Камов. – Ладно. Значит, с наступлением темноты и рванем. Пластунов вышлем вперед, пусть очистят берег от постовых.

– Давно бы так, атаман! А то третьи сутки в мешке сидим! – взбодрился сотник.