Текст книги "Таежный гамбит"

3

Когда Яблонский подоспел на помощь Брындину, гонец Струда доставил донесение Острецову. Тот прочитал и приказал одному полку атаковать позиции Мизинова.

Внезапного нападения у Острецова не получилось: дозорные, выставленные за околицами сел, в которых располагался отряд Мизинова, заметили выдвижение красных и подняли тревогу. Через полчаса, когда красноармейцы пошли в атаку, белые были в полной боевой готовности и встретили их метким прицельным огнем. Но пятьсот стрелков, раскиданные на полутораверстовой линии обороны, мало что могли сделать против вчетверо превосходящего их противника. Вскоре левый фланг белых оказался под угрозой: красные вклинились в оборону, на окраине одного из сел завязалась рукопашная.

Мизинов, руководя боем, метался верхом на коне от одного фланга к другому. Его распахнутый белый романовский полушубок был виден издалека, пули неустанно свистели вокруг него, одна или две, прошипев, вонзились в седло, но генерал думал лишь об одном: не дать красным окружить отряд, отсечь их правый фланг, ворвавшийся в село, и уничтожить. Он подлетел к Татарцеву, который с кавалеристами стоял возле штабной избы на окраине правофлангового села, и приказал изрубить вклинившегося противника. Татарцев вскочил в седло, выхватил шашку и по-казачьи скомандовал:

– Айда-а-а!

Всадники полетели и ворвались в левофланговое село, забирая огородами, чтобы окружить противника. Оборонявшиеся, увидев своих, усилили сопротивление, натиск красных стал угасать. Зажатые с двух сторон, они были изрублены шашками и исколоты штыками в неравном бою. Развернувшись в цепь, стрелки вслед за кавалеристами бросились к соседнему селу, где оборонялись две роты с полковником Худолеем. Ударив противнику в тыл, кавалеристы Татарцева смяли их и вынудили к бегству. Преследовать врага Худолей запретил. В третьем, штабном, селе было относительно спокойно: красные даже не успели подойти к окраине, как, завидев наступающие с востока цепи, дали по ним несколько залпов и организованно отступили, не принимая боя.

Пока собирали раненых и убитых, Мизинов встречал подоспевших с севера артиллеристов Брындина. Узнав о гибели Яблонского, Мизинов подошел к телеге, откинул брезент и долго молча всматривался в восковое лицо начальника штаба. Снял папаху, перекрестился. Потом покрыл голову и сказал Брындину:

– Знаете, капитан, а ведь он стремился к смерти. И нашел ее. Он сделал свой выбор… Счастливый человек…

Заметив недоумение Брындина, Мизинов пояснил:

– В последнее время у нас с ним были кое-какие разногласия. Евгений Карлович не смел, конечно, возражать мне, терпеливо сносил все. Но я замечал в нем эту обремененность жизнью, она сквозила в каждом его взгляде. Он бы не пережил поражения и поспешил уйти честно и мужественно… Не хотел ведь отпускать его к вам… Отпустил… Впрочем, каждому свое, капитан. Покончить с собой не сложно. Но, я думаю, нам с вами пока рано. На наших плечах люди…

Подошел Худолей:

– Ваше превосходительство, у нас осталось четыреста тридцать бойцов.

– Все это грустно, полковник, – констатировал Мизинов и пояснил: – Когда напрасно гибнут лучшие люди, это всегда грустно.

– Вы полагаете, напрасно? – удивился Худолей.

– Сейчас уже да, – кивнул Мизинов и подозвал Иваницкого:

– Доктор, сколько раненых?

– Пятнадцать – легко, двадцати двум требуется операция, – ответил доктор.

– Приступайте, доктор. В помощь можете взять любых офицеров. Они на все руки молодцы.

– Благодарю, Александр Петрович, – поклонился Иваницкий. – Они всегда и во всем помогают мне.

– Надо укрепить село, – предложил Худолей. – Насыпать полные мешки земли, уложить их на телеги и вытянуть обоз вдоль южной околицы. Красные скоро опять пойдут на приступ.

– Я думаю, что это не даст пользы, – поник Мизинов, тщетно пытаясь погасить в душе недобрые предчувствия.

– Если вы считаете, что сохранение жизней офицеров – не польза… – удивился Худолей и пожал плечами, – то я как ваш заместитель вправе все-таки настаивать на укреплении позиций!

– Господин полковник, – перебил Мизинов, – вы все-таки заместитель, а командир пока я, – и задумчиво добавил: – К тому же повторяю, что укрепление ничего не спасет.

– Вы считаете, что мы в западне?

– Именно так, полковник, – согласился Мизинов. – Мы не рассчитали своих сил. Красные оказались упорнее, чем мы предполагали.

– Ваше превосходительство, а не уместнее ли в таком случае отвести отряд на север, в Якутию? – спросил полковник Худолей. – Там все-таки пока наши…

– Это называется бегство, полковник, – отрезал Мизинов. – Корнету Коробейникову скоро конец, и мы вряд ли чем поможем всеякутскому повстанчеству. Этот отчаянный мальчик, как его зовут даже свои, не отличается терпимостью по отношению к местному населению. Рассказывали, что частенько он со своими солдатами-якутами, захватив какое-нибудь село, издевается над его жителями, грозится выселить их в Советскую Россию. Это что за блажь?! Да и якуты – неважные солдаты, полковник. – Он помолчал и опять добавил: – К тому же меня вовсе не прельщает перспектива сделаться вторым бароном Унгерном и подвергнуться его участи[74]74
  Генерал-лейтенант барон Р.Ф. Унгерн фон Штернберг был автором идеи реставрации Срединной монархии в границах империи Чингисхана. Арестован в августе 1921 года и расстрелян по приговору Чрезвычайного ревтрибунала.


[Закрыть]. Я сражаюсь за русское дело. Будемте считать этот разговор окончательно оконченным.

Худолей рассказал об этом Брындину и Татарцеву.

– Прав был все-таки Яблонский! – горячо поддержал Худолея Татарцев. – Нечего было втягиваться в здешние бои, которые, как проясняется, не имеют уже никакого значения. Но его превосходительство, города бравший, полагает унизительным для себя отступить от сел! Я, конечно, понимаю его желание перерезать магистраль. Но какими силами, если людей не останется? У нас теперь каждый человек на счету. И самое главное – мы теряем драгоценное время!..

– Мне кажется, господа, вы несправедливы к его превосходительству, – возразил Брындин. – В нашем положении, на мой взгляд, он действует как раз наиболее здравомысляще.

– Поясните, капитан, – не понял Худолей.

– Хотя бы потому, что свое время мы уже упустили. А раз так, значит, и думать нечего о наступлении: оно даже тактически уже не оправдается, только люди погибнут. А их, как вы верно заметили, у нас все меньше и меньше. Его превосходительство, позвольте метафору, волею судеб превратился из полководца в опекуна, радеет об офицерах, не хочет зря их под пули толкать. И это единственно правильный выбор, какой можно сделать сейчас.

Худолей и Татарцев не согласились с Брындиным, каждый остался при своем мнении.

4

Со вторым штурмом села Острецов не спешил. Он понимал, что доведенные до отчаяния офицеры, прежде чем погибнуть, повыбьют половину его отряда. Он еще позавчера узнал о занятии Хабаровска красными и сегодняшний штурм предпринял больше для разведки. Нет, он не собирался выяснить, какова боеспособность белых после известия о поражении Молчанова, он прекрасно знал, что присяга велит им сражаться на пределе всех возможностей. Он хотел всего лишь прояснить для себя дальнейшие намерения белых.

«Ведь не может Мизинов не понимать, что дни его сочтены, – размышлял Острецов. – Что же он предпримет в таком случае? Если уйдет на север – это впоследствии дополнительная проблема для республики. Пока там покончат с Коробейниковым этим! А если… – У Острецова даже дух захватило от возможной удачи, – если вздумает обороняться – тут и конец ему! Я вытерплю немного, а там подойдут подкрепления из-под Хабаровска. Вот тогда и прижмем его окончательно! А сейчас не стоит людей зря губить».

Едва занялась заря, Острецов приказал выкатить три своих орудия и предпринял обстрел мизиновских укреплений. Опять же не для разгрома укреплений, а чтобы вызвать генерала на откровенность: а ну-ка, что ты теперь будешь делать? Острецов знал, что этот обстрел мало что даст: умение окапываться у фронтовых офицеров достигает совершенства, снаряды не принесут им увечий, только выйдут зря. И после двух-трех залпов приказал прекратить огонь.

В селе было тихо. Но Острецов знал, что это обманчивая тишина: белые ждут атаки, и едва красные кинутся на штурм – откроют губительный огонь. «Нет, – решил Острецов, – я не пойду на штурм, я поступлю осмотрительнее!»

После прекращения орудийной пальбы стрелки Мизинова, лежавшие в цепи с винтовками наизготовку, увидели приближающегося к селу всадника. В руке он держал длинный флагшток, на котором трепетало белое полотнище.

Мизинов принял парламентера во дворе штаба и удивился его внешнему виду: на плечи красноармейца, поверх гимнастерки был накинут распахнутый пушистый гусарский ментик[75]75
  Ментик – короткая куртка, опушенная мехом, часть гусарского обмундирования, пристегивалась поверх доломана (однобортной куртки со стоячим воротником и шнурами).


[Закрыть]. Всадник соскочил с коня и бодро представился:

– Комиссар отряда Пшеничный.

– Слушаю вас, господин Пшеничный, – слегка поклонился Мизинов.

– Да полноте вам, какие уж мы господа! – ерничал комиссар. – Можно запросто – «товарищ Пшеничный».

– Слушаю вас, – уже жестче повторил Мизинов.

Аркадий, видя, что приглашать в избу его не собираются, кашлянул, напустил на себя официальный тон и сухо произнес:

– Командир отряда Степан Острецов предлагает вам перемирие.

– На каких же условиях и для чего? – перебил Мизинов.

– Дабы дать вам время подумать, не губить людей и сдаться добровольно, – не смутился Пшеничный. – Всем сдавшимся будет гарантирована жизнь…

– Даже мне? – глаза Мизинова хитровато сверкнули.

– До справедливого революционного суда, разумеется, – уточнил комиссар.

– А если мы откажемся?

– Будут приняты жесткие меры к подавлению контрреволюционного выступления!

– Интересно вы говорите, – возмутился Мизинов. – Мы не принимали вашей, как вы выражаетесь, революции. И за что же нас наказывать?

– Ну, в таком случае, за сопротивление советской власти, – не растерялся Пшеничный. – Поймите одно: вам не победить Красной армии. Лучше прекратить напрасную бойню людей. Сдайтесь – и вас простят!

– Благодарю за совет, товарищ… э…?

– Пшеничный, – подсказал комиссар.

– Благодарю за совет, – повторил Мизинов. – Мы подумаем. Вы ведь понимаете, я тут не один, а мнением своих офицеров я дорожу.

– Сроку вам дается сутки, – сердито заявил комиссар, вскочил в седло и затрусил обратно.

– Значит, до завтрашнего утра, – промолвил задумчиво Мизинов, когда комиссар скрылся из виду. – Прошу в штаб, господа, нам есть, о чем поговорить, – пригласил он офицеров.

В штабе расселись вокруг стола на лавках. Перед Мизиновым сидели Худолей, Татарцев, Брындин, несколько офицеров – командиров немногих оставшихся подразделений. Чуть в стороне, возле двери, приютился на табурете доктор Иваницкий.

– Что скажете? – Мизинов невесело оглядел собравшихся.

– Ваше превосходительство, настаиваю прорываться на восток! – категорично произнес Худолей.

– Поздно, господин полковник, – спокойно, но не менее категорично ответил Мизинов. – Это нас не спасет.

В штабе повисло тягостное молчание. Через минуту Мизинов снова заговорил, не спеша, взвешивая каждое слово:

– В шахматах это называется гамбит. Когда для победы жертвуют какой-нибудь фигурой. Простите мне сравнение, но мы с вами оказались нынче в роли этой самой жертвенной фигуры. Не подумайте, что наша теперешняя участь была нам навязана с умыслом, сознательно. Нет, я убежден, что во Владивостоке надеялись только на лучшее, верили в победу. Иначе не вложили бы в наше предприятие столько средств. Но мы с вами участвуем в какой-то зловещей, трагичной шахматной игре, где нами, пешками, опять же простите мне, управляет какой-то невидимый, нависающий над нами и давящий рок. Он тяготеет над всеми, не только над нами. Генералы Молчанов и Вержбицкий тоже подпали под его немилосердную стопу, другое дело что они ферзи и короли, а мы – лишь пешки. Что поделать, у каждого своя задача. Думаю, что свою мы – выполнили честно и до конца. Хабаровск пал, и всякое сопротивление бессмысленно. Поймите, господа, в таком положении (а оно все-таки безнадежно, думаю, вы со мной согласитесь) я не имею никакого морального права посылать вас на смерть. Силы не равны, прошу вас это учесть. Боем уже ничего не достигнешь, и лишняя кровь ничего не решит. Во избежание ненужного кровопролития я как командир отряда приказываю сложить оружие.

– Но сдаваться просто так… Это не по-офицерски, – возразил Худолей.

– А бросать людей на бессмысленную смерть – это не по-командирски, отвечу я вам, – промолвил Мизинов. – В любом случае последнее слово остается за мной. Когда меня убьют – другое дело, полковник. Вы – мой заместитель, и командуйте тогда, как угодно.

– Но, по крайней мере, вы оставляете за нами право… – резко спросил Худолей, но Мизинов прервал его:

– Конечно, господин полковник, ваше право у вас никто не отнимал. Вы же имеете в виду ваше право застрелиться? Я правильно вас понял?

– Совершенно верно, ваше превосходительство.

– Какой же ответ вы дадите завтра поутру? – спросил доктор Иваницкий.

– В качестве ответа, когда явится парламентер, я еще раз прикажу вам сложить оружие, – ответил Мизинов и обвел офицеров взглядом. Они твердо смотрели ему в глаза.

– Благодарю вас за понимание, господа, – грустно улыбнулся Мизинов. – Благодарю вас за все тяготы, которые вы претерпели в этом походе. Мне невероятно грустно, и в то же время душу охватывает чувство какого-то восторга, отрешения от всего мелкого. Вокруг меня замечательные люди, отдавшие все для победы, оставивших семьи, кинувшихся навстречу опасности и неизвестности, безропотно перенесших холод, голод, жестокие бои. Вы достойны восхищения. Я горжусь вами. Вы поистине герои… О вас сложат легенды…

– Ваше превосходительство, – озабоченно произнес Татарцев, – что с вами? Я не узнаю в вас прежнего командира, отважного начальника, поддержку нашу во всех испытаниях!

Мизинов, действительно, сильно изменился за прошедшие сутки. Лицо его стало серым, между глаз легла глубокая морщина.

– Простите, господа, но смерть Евгения Карловича многое объяснила мне. Эту ночь я почти не спал, все думал. И понял: все страсти, мечты, желанья отошли куда-то далеко-далеко. Одно стало понятно и ясно, как никогда: что придется умереть рано или поздно, это все равно все неизбежно. Придется испить чашу страданий до дна, пронести свой крест до конца. Евгений Карлович уже сделал свой личный выбор. Повторяю – личный! Каждый из вас вправе сделать свой личный выбор. Но как командир отряда я делаю гораздо более ответственный и несказанно более мучительный выбор – приказываю сложить оружие!

Все опять помолчали. Негромко Татарцев спросил:

– Ваше превосходительство, но ведь в любом случае арест командира – с точки зрения воинской дисциплины – вещь, абсолютно недопустимая, вполне в духе так ненавистного вам семнадцатого года…

– А кто вам сказал, ротмистр, что случится арест командира? – Мизинов загадочно улыбнулся, глядя поверх голов офицеров, куда-то в пустоту.

5

На следующее утро, еще до рассвета Острецов велел расставить орудия на разных концах села. А когда взошло солнце, послал Пшеничного к белым. На этот раз комиссар вырядился еще экстравагантнее: нацепил концертную фрачную пару, а поверх нее накинул на плечи старую николаевскую шинель[76]76
  Николаевская шинель – шинель с широким, до талии, воротником в виде пелерины.


[Закрыть]. На ветру пелерина колыхалась, а Пшеничный театрально, небрежным движением забрасывал ее назад.

– Посмотрите, ротмистр, – обратился Худолей к Татарцеву. – И это господа победители?

И не успел Татарцев отреагировать, как Худолей скинул с плеча винтовку, приложился и выстрелил. Пшеничный опустил поводья, взмахнул руками и тяжело, мешковато повалился под копыта лошади. Ветер развевал пелерину его шинели, лошадь замешкалась и переступала ногами, дергая головой и отжевывая удила.

– Напрасно вы так, полковник, – подошел к ним Мизинов. – Теперь и впрямь выхода нет, как принимать бой. Вы погубили то, что еще можно было спасти…

– Лично я пришел сюда, чтобы воевать! – резко огрызнулся Худолей, сверкнув глазами.

– Не забывайте, полковник, что командир пока что я, – невозмутимо парировал Мизинов и крикнул:

– Прекратить стрельбу!

Офицеры послушались и стояли, напряженно всматриваясь вдаль. Со стороны красных некоторое время была тишина. Потом ее прорезали выстрелы пушек. Снаряды стали рваться посреди села, а потом появились наступающие цепи. Они были густы, все росли и росли на глазах, приближаясь к селу. Офицеры, забыв о приказе генерала, залегли в укрытия и вскинули винтовки. Когда появились густые цепи красных, обстрел прекратился. Мизинов посмотрел в бинокль и громко повторил:

– Они нас сомнут. Кровопролитие бессмысленно. Приказываю сложить оружие!

Худолей дерзко взглянул на Мизинова и скомандовал:

– Ого-о-нь!

Как и предполагал Мизинов, послушали не его, а Худолея. Залпом огрызнулись четыре сотни винтовок. «Какие же они все-таки самоотверженные люди, – подумал Мизинов. – И как я их люблю за это! Попробуй спаси их, когда они сами так и рвутся на смерть!»

Красные ускорили шаг, стремительно приближаясь к селу. На правом фланге наступающих бежал Файхо с группой бойцов. Он еще с вечера прокрался к окраине села и высмотрел укромный лог, по которому можно было незаметно прокрасться к штабной избе. Сейчас он бежал туда и увлекал за собой едва поспевавших за ним красноармейцев. Когда канонада усилилась и белые вжались в укрытия глубже, он беспрепятственно шмыгнул в овражек и кивнул оттуда догонявшим. Осмотрелся и кивнул головой в центр села: туда! Десять человек крадучись стали продвигаться к заветной цели Файхо.

А снаряды рвались все гуще и гуще, взрывали землю и засыпали ею глаза оборонявшихся. Ничего не было видно, и выведенный из терпения Брындин выпрямился и поднял окружавших его офицеров в атаку. Но они не пробежали и полусотни метров, как столкнулись с наступавшими и были подняты на штыки.

Внезапно все стихло. Пелена земли осела, и офицеры увидели, что красноармейцы плотной стеной стоят метрах в ста перед ними. Вдруг стена эта разомкнулась, и вперед вышел невысокий человек в военном кителе без погон. Офицеры тоже поднялись и встали напротив красноармейцев.

– Господа офицеры! – прокричал военный в металлический рупор, которым снабдил его Острецов. – Я начальник штаба отряда, бывший штабс-капитан царской армии Неклюев. В отличие от вас, не был одурманен буржуями и японскими интервентами. Я честно служу моей родине. Уверяю вас, что каждому грамотному офицеру найдется место в рядах новой армии Страны Советов. Видите, я стал начальником штаба. А до этого воевал на колчаковском фронте. Не творите безрассудства! Сложите оружие! Село под прицелом артиллерии. Сохраните жизни свои и своих товарищей!

– У нас товарищей нет! – огрызнулся Худолей и оглянулся назад.

Мизинов стоял на крыльце штабной избы и в упор смотрел на заместителя.

– Полковник, будьте благоразумны, – спокойно, но настойчиво проговорил он. – Вы погубите людей. Приказываю сложить оружие!

– … гарантирует вам достойную службу и хороший продовольственный паек, – продолжал оратор. – Открыли двери советские военные академии… Каждый сможет учиться и принести пользу родине…

Худолей подошел к крыльцу.

– А вы… как же вы, ваше превосходительство? – выдавил он дрожащим голосом, в котором впервые за последнее время просквозили теплые нотки. Полковник напряженно, в упор всматривался в глубокие глаза Мизинова.

Генерал помолчал немного, потом словно опомнился и тихо произнес:

– Об этом я вам говорил давеча. Никому не запрещается сделать свой личный выбор…

Худолей, не отдавая чести, медленно повернулся и зашагал к офицерам. Подойдя к ним, он раздвинул их ряды и громко крикнул оратору:

– Прекращайте демагогию! Мы складываем оружие!..

…Внимательно наблюдая из-за ограды за штабной избой, Файхо видел, как разговаривали Мизинов и Худолей, как полковник вернулся к своим, а генерал вошел в избу. Стремительным прыжком Файхо перемахнул через изгородь и бросился к штабу. Подтянулся к окну, заглянул между приоткрытых створок, повиснув на цепких руках. Он видел, как Мизинов подошел к столу, собрал какие-то бумаги, мелко разорвал их, бросил в ведро и поджег. Яркое пламя осветило комнату. Мизинов посмотрел на икону Богородицы, перекрестился и потянул из кобуры револьвер. Проверил барабан, взвел курок и поднес наган к виску…

Резким ударом Файхо толкнул створки окна и выстрелил. Растерявшийся Мизинов выронил наган, левой рукой схватился за правое плечо. Файхо спрыгнул с подоконника, кинулся на него, сбил с ног и взгромоздился сверху. В окно уже влезали красноармейцы.

…Услышав выстрел и решив, что Мизинов застрелился, Худолей, смотревший, как угрюмые офицеры складывают винтовки в кучу, вдруг внезапно крикнул в полный голос:

– Господа офицеры, его превосходительство застрелился! Я отменяю его приказ! В штыки, господа!

Дружно воспрянув, офицеры вскинули винтовки и бросились на врага. Их ярость была так сильна, что ломались штыки, и тогда офицеры били врага прикладами, душили руками. Завязался кровавый рукопашный бой. Красные поначалу растерялись, но Острецов, ворвавшийся в гущу сечи на лошади, начал рубить шашкой направо и налево, подбадривая бойцов. Его пример решил участь белых. Лишь немногие вырвались из кольца, выстроились в небольшое каре и, отражая залпами наседавших врагов, стали отходить на восток. Трагедия подсказала им единственный выход, которым они пренебрегли в свое время. Но было поздно. Выждав, пока у офицеров закончатся патроны, Острецов бросил на них три десятка кавалеристов с шашками наголо…