Текст книги "Таежный гамбит"

9

Капитан Воротников не рискнул сразу же явиться к Мизинову, правильно рассудив, что удобнее будет примкнуть к подходившему обозу, по пути обдумав ситуацию.

«Надо же, как внезапно, – думал капитан, скача на восток. – Не думал я, что такая удача выйдет, что сразу на него и попаду!.. Но к нему сразу нельзя. Во-первых, он узнает меня сразу. Во-вторых… Впрочем, никаких вторых нет! – оборвал он себя. – Узнает, и все!.. Тут надо потоньше…»

А между тем времени на раздумья не оставалось вовсе, нужно было решаться на что-то безотлагательно. Его мысли оборвал показавшийся впереди обоз. «Вот и все, – мелькнуло в голове Воротникова, – теперь пан или пропал!» Он пришпорил коня и через минуту подлетел к тянувшимся телегам. Увидев генерала, шагавшего возле первой подводы, Воротников направил коня к нему, соскочил на снег и отрапортовал:

– От его превосходительства генерал-лейтенанта Вержбицкого капитан Мирский! С личным донесением его превосходительству генерал-майору Мизинову!

Яблонский приказал обозу остановиться и настороженно всматривался в лицо капитана. Наконец он спросил:

– Где донесение?

– У меня, ваше превосходительство! – Мирский хлопнул себя по груди.

– Давайте, я начальник штаба! – Яблонский протянул руку.

– Не могу, ваше превосходительство, – вытянулся Мирский. – Приказано лично в руки командира отряда.

– Ну, тогда придется подождать, – согласился Яблонский. – До отряда еще добраться нужно, а тут, видите, – указал он рукой, – лошади устали. Пока дойдем!.. А вы нас легко нашли? – допытывался Яблонский. – Мы ведь на одном месте не сидим… Сегодня здесь, завтра – уже верстах в пятидесяти…

– Я ехал с юга, – ответил капитан. – Местное население, если его грамотно выспрашивать, скажет все. Вот вчера мне и сказали там, – он неопределенно повел рукой позади себя, – что слышали стрельбу и артиллерийскую канонаду. Я и пустился в этом направлении…

– Да, и вышли совсем правильно, – согласился Яблонский, – разве что чуть в градусе направления ошиблись.

– Я думаю, это извинительная погрешность, ваше превосходительство, – улыбнулся Мирский.

– Но что это за канонаду вы слышали? – забеспокоился Яблонский.

– Не могу знать. Очень сильную, однако вот там, немного юго-западнее.

– Что бы это могло быть? – задумался генерал, но скоро отвлекся, оглянулся в середину обоза и громко скомандовал: – Пехтуров! Тащи сюда тулуп, надо гостя согреть, – и уже к Мирскому: – Замерзли, думаю, по тайге-то мотаясь?

– Очень вам признателен, ваше превосходительство, – кивнул Мирский, накидывая на плечи огромный, не по росту тулуп.

– Можете отдохнуть в подводе, – предложил Яблонский.

– Благодарю, не откажусь, – капитан привязал коня к телеге, взобрался на солому. Яблонский приказал трогать и по-прежнему шел рядом с подводой.

«Что же дальше? – напряженно думал Мирский. – Теперь прямиком к нему в лапы и угодишь! Вот ведь влип!»

А когда впереди показался стремглав летевший к обозу всадник, Мирский всполошился не на шутку. Нащупал в карманах оба револьвера и крепко стиснул рукоятки, ожидая приближения казака. Сердце его прыгало, ему казалось: еще минута – и он не выдержит такого напряжения.

– Ваше превосходительство, – гаркнул Яблонскому подлетевший казак, даже не спешиваясь. – Его превосходительство приказали вам спешным порядком, не заходя в наш лагерь, вертать на север Кербинского склона, чтобы, стало быть, все боеприпасы туда доставить!

– Он уже выступил? – спросил Яблонский.

– Выступают, и вас поторопить приказали, сказали – очень быстро надо вам туда поспешать. Дело там, кажись, заваривается, дай Бог!

– Скачи, передай: иду.

– Никак нет, ваше превосходительство, – мотнул казак головой. – Они приказали мне взять, стало быть, одну телегу с патронами, еще одного офицера у вас и прямиком туда, к склону. Недостаток, стало быть, с патронами у них. А вы бы следом, как поспеете. Вот так приказать велено.

– Ну хорошо, – кивнул Яблонский. – Дам тебе телегу. Кстати, капитан, вот вам и первое приказание, – обратился он к Мирскому. – Поскачете вот со станичником к генералу. Доставите, как полагается, боеприпасы, представитесь, передадите ваш пакет. А уж он решит, как с вами дальше поступить. Вряд ли вам сейчас есть смысл возвращаться к Вержбицкому. Сюда, Бог дал, добрались, а обратно… Зачем рисковать? Верно?

– Резонно, ваше превосходительство, – согласился капитан.

– Ну и прекрасно! – похлопал его Яблонский по плечу. – Берите… Раз, два… – он посмотрел вдоль обоза, считая подводы, – третью телегу, она полнее. И вперед. Скажете, что я буду, наверное, часов через пять-шесть.

Мирский козырнул, подошел к указанной телеге, приподнял рогожу, окинул взглядом ящики с патронами и снова накрыл их, плотно подтыкая края. Привязал своего коня сзади, запрыгнул в подводу, отстранил бойца, взял у него вожжи и сказал казаку:

– Дорогу знаешь? Показывай!

Отъехав подальше в тайгу и убедившись, что они значительно оторвались от обоза, Мирский вдруг остановил лошадь, соскочил с телеги и с озабоченным лицом поднял рогожу.

– Вот ведь так тебя разэдак! – выругался он.

– Что не так, вашвысокобродь? – поинтересовался казак.

– Да вот, видишь ли, мы не проверили кое-что, – Мирский был немногословен. – Дай-ка шашку!

Казак вынул шашку из ножен и передал капитану. Тот поддел острием крышку одного из ящиков и пробормотал:

– Так я и знал!

– А чего знали-то, ваше вашвысокобродь? – не понял станичник.

– Чего-чего! – буркнул Мирский. – Далеко до склона-то?

– Да вот так прямиком, – казак показал по-над лесом, – верст тридцать будет. Ежели поспешать, часа за два поспеем!

– Вот видишь, часа два! – недовольно осклабился Мирский. – Гранаты где?

– Да тут, ваше вашвысокобродь, в этом вот ящике.

– Скинь-ка его вниз!

Казак схватил тяжелый ящик, поднял его и опустил на снег. Когда стал распрямляться, Мирский взмахнул шашкой и что есть силы ударил его острием клинка по шее. Казак крякнул и повалился под телегу. Мирский вложил шашку в ножны, затащил тело в телегу, сверху навалил снятый казаком ящик, укрыл плотно рогожей, привязал коня казака сзади, рядом со своим, запрыгнул, дернул вожжи и крепко стеганул лошадь:

– Н-но, пошла!

10

Еще подходя к северным отрогам Кербинского склона, Острецов понял, что бой уже начался. Над тайгой стоял невообразимый треск, слышный в морозном воздухе за десятки верст.

– Быстро к Струду! – приказал Острецов посыльному. – Передай, что подхожу. Пусть держится! Хоть из последних сил! Приналечь там! – обернулся он на едва бредущих по щиколотку в снегу бойцам.

Потом подскакал к Пшеничному, ехавшему с Неклюевым на санях с пулеметом в середине колонны, попридержал коня и свесился к комиссару:

– Слушай-ка, Аркадий. Я зря, наверное, сделал, что оставил Баклагина тащиться в хвосте, – начал он, еще не зная о печальной участи своего обоза.

Начальник штаба слегка кашлянул, но промолчал. Острецов недовольно покосился на него:

– Да брось ты, Павел Викторович! Опять, поди, поучать меня возьмешься, а? Сам знаю, что неправ, не послушал тебя, оставил обоз…

Неклюев сдержанно ответил:

– Ты, Степан Сергеевич, толковый командир, конечно. Но пренебрегаешь порой элементарными военными правилами. Например, таким: обоз, оторванный от войск, подвержен уничтожению в такой же мере, как солдат в окружении…

– Что мне с правилами с твоими! – взорвался Острецов на крик. – Война нынче особенная, неправильная! Все решает внезапность! Дерзость! Удача, наконец!..

– Вот-вот, дерзость, – спокойно согласился Неклюев. – Почему ты думаешь, что лишь ты один такой дерзкий? На твоем месте я бы послал кого-нибудь в тыл – проверить, цел ли обоз. Хорошо, если цел, – и Неклюев замолчал, уткнул нос в поднятый воротник тулупа и глухо закашлял: вторую неделю он дико хворал, а шансов на выздоровление не представлялось никаких.

– Ты это мне о чем?.. – опешил Острецов. – Пророчишь, что ли? Да я без обоза ничто, пшик! Мне без обоза трех часов боя не продержаться!..

– Я тебе… о чем твердил… только что… – превозмогая кашель, выплевывал слова Неклюев. – Пошли… проверить… пока… не поздно…

– Он прав, Степан Сергеич, – поддержал начальника штаба Пшеничный. – Слышишь, впереди что творится! А у нас патронов на пару атак и одну оборону. Давай я слетаю к Баклагину, посмотрю, что и как, потороплю его, а? Тебе в бою-то какая от меня польза, будем откровенны?

Острецов угрюмо молчал, понимая, что они правы. Если повезет – патронов хватит, чтобы разбить Белявского. А если судьба вдруг вздумает отвернуться от своего баловня? Здесь, в глухой тайге, при жгучем морозе и порой непредсказуемом поведении противника надеяться надо только на себя, на свои силы, на свои возможности.

– Валяй, Аркадий, – согласился он наконец. – Поторопи его там… если, конечно… – он умолк и покосился на Неклюева. Но тот будто не слышал, ехал с закрытыми глазами.

– Лети, Аркадий! – Острецов воодушевился и рявкнул над колонной:

– Ускорить марш! Файхо, в авангарде!

Гарцевавший неподалеку на сером коне, Файхо кивнул и полетел к голове колонны. Красноармейцы подстегнули лошадей, прибавили шагу, колонна колыхнулась, ожила. Пшеничный вскочил на коня, и тот полетел, взметая копытами снежную пыль…

11

Струд в это время попал в ужасный переплет. Укрывшись на вершинах склона за стрыми камнями и голыми кустарниками, бойцы вели густой огонь по ползущим жидкой цепью офицерам Белявского и Лаука. Офицеры наступали грамотно, используя каждую расщелину, каждую ложбинку, и Струд понял, что беспорядочная стрельба, какую сейчас ведут его бойцы, мало что даст, а потому передал по цепи:

– Экономить патроны! Стрелять прицельно! Пулеметы – только по моей команде!

Пулеметчики завозились, заправляя ленты в приемники, прицеливались. Со стороны противника начали долетать первые пули, откалывали осколки от камней, которые, отлетая, царапали лица. Несколько красноармейцев, вскрикнув, уткнулись в снег и умолкли. Струд приказал врыться глубже, переполз под высокую сосну и поднес к глазам бинокль.

«Хорошо, что у Белявского нет пушек, – думал Струд. – Да и с пулеметами, видать, не густо, – в бинокль он насчитал только два „максима“, которые белые подтягивали из тыла к переднему краю. – Ну, пусть постреляют, главное, укрыться основательно, а там, глядишь, патроны у них выйдут».

Он вернулся к бойцам, приказал смотреть в оба и отполз назад, в заросли кедровника, где располагался его штаб. Там поднялся на ноги, отряхнулся и увидел перед палаткой незнакомого всадника.

– Вы товарищ Струд? – козырнув, спросил тот.

– Точно так. Илмар Струд, – ответил на приветствие командир.

– Я от Острецова, – доложил красноармеец. – Он на подходе. Просил держаться. Фланговых маршей противника не наблюдается.

– Хорошо, что не наблюдается, – кивнул Струд. – Откуда им и взяться-то? В отряде Мизинова, верно, до сих пор оплакивают смерть своего командира. Нескоро будут здесь…

Над их головами просвистели пули, срезанные ветки попадали возле ног. Струд взял бойца за локоть и отвел подальше в чащу.

– Белявский начал из пулеметов постреливать, – Струд мотнул головой назад. – Но это не беда, пускай постреляет, пока Степан Сергеевич подходит. Ты вот что, дружок, скажи ему, пусть зайдет вон с того фланга, пойдем покажу.

Они вышли из чащи, и Струд показал на узкое ущелье между двух тесно стиснутых друг к другу утесов на далеком левом фланге Белявского.

– Вот там пусть зайдет, – разъяснял Струд. – Там его почти не заметно будет. А я пока стану, как могу, Белявского сдерживать. Пулеметы у меня есть, думаю, отобьюсь. Сейчас главное – техническая сторона: кто кого перетерпит. Ну, давай, товарищ! – Струд хлопнул красноармейца по плечу и пошел к своим.

Приблизившись к позициям, залег: пулеметные очереди густо поливали ветки деревьев, камни, за которыми укрылись бойцы.

«Только бы в атаку не вздумали, – остерегался Струд. – А то мои хлопцы, чего доброго, учнут труса праздновать[61]61
  Праздновать труса – бояться, пугаться.


[Закрыть], давненько не видали офицерской атаки». Да и самому себе Струд вынужден был признаться, что меньше всего хотел бы сейчас оказаться штык к штыку с опытным офицером.

«Не дать им испугаться, – твердо решил про себя Струд. – Показать пример, предотвратить панику!»

Чего боишься, то непременно и случается. Изрядно изрешетив из пулеметов не столько лес, сколько нервы красноармейцев, офицеры прекратили стрельбу, поднялись в полный рост и побежали вперед с винтовками наперевес. Бежали грамотно: молча, перебежками, на расстоянии восьми-десяти шагов друг от друга. За первой цепью, метров через сто, поднялась вторая, за ней третья…

– Караул, братцы! – закричал кто-то из красноармейцев.

– Молчать! Без паники! – перекрыл его Струд. – Пулеметы, готовь!

Клацнули затворы, Струд лег у одного из пулеметов, рядом с молодым бойцом, вытащил из кобуры наган.

– Товарищ командир, – спросил пулеметчик, – а стрелять длинными очередями или короткими? Между ними вон сколько места-то, зря понастреляем патронов…

– Запоминай, – досадливо ронял фразы Струд, всматриваясь в приближавшихся. – В таких вот случаях нужен широкий огонь. Он получится, если ствол пулемета медленно, равномерно передвигать из стороны в сторону. На метр фронта должно выпустить примерно два патрона, не больше. Да не дергай ствол резко, скачками, иначе пули придутся неравномерно, а враг будет обстрелян недостаточно. Поразил врага широким огнем, шокировал его – бей огнем глубоким! То бишь снопы выстрелов переноси планомерно с одного участка на другой, как бы рассеивая их. Видишь маховичок подъемника? Медленно вращаешь его вправо-влево – и достигаешь глубокого огня.

– А как определить меру рассеивания? – паренек оказался сообразительным.

– Тут просто не объяснишь. Нужна практика, – пожал плечами Струд. – Искусство приходит не сразу. Но хорошо уже то, что ты про это спрашиваешь. Значит, из тебя выйдет хороший пулеметчик.

Паренек хотел спросить еще кое-что, но Струд скомандовал:

– Огонь!

Паренек надавил на гашетку, пулемет застучал, подпрыгивая. Струд едва успевал направлять ленту в приемник. Сквозь вспышки выстрелов он видел, как подбежавшие метров на триста офицеры, вдруг стали падать один за другим. Восторг захлестнул паренька: враги не залегали, нет – они умирали!

– Не давай врагу опомниться, – кричал Струд. – Засыпай его пулями, как дождем. В короткое время он должен понести такие потери, от которых уже не сможет оправиться. Не уставай поливать его огнем!

Вышла пустая лента, парнишка повернулся за другой, но Струд остановил его:

– Погоди-ка, пока не надо, – и кивнул в сторону врага.

Белые откатывались назад, перебегая от укрытия к укрытию. На белом снегу темнели пятна шинелей. Красноармейцы прекратили стрельбу. Струд поднялся из-за пулеметного щитка и посмотрел в бинокль.

– Все, больше не пойдут, – сказал он, снял папаху и вытер крупные капли пота.

…Отведя уцелевших в глубокую балку, Белявский, раненный в плечо и наскоро перетянувший рану, приказал сосчитать потери. Погибли восемьдесят семь человек. Белявский опустил голову и снял фуражку. Подтянулись люди Лаука. Помолчал немного, Белявский бросил подполковнику:

– Ну, что делать будем? У меня осталось сто двадцать шесть человек. Еще один такой штурм – и конец… Нет, господин подполковник, увольте. У меня не пушечное мясо… И где же, наконец, его превосходительство?

Подполковник Лаук в этом бою обеспечивал правый фланг наступления. Его офицеры не попали под такой сокрушительный пулеметный огонь, которым красные выкосили людей Белявского. В живых осталось больше половины его полка, однако и он был настолько шокирован произошедшим, что ни о каком повторном штурме не помышлял.

– Надо отходить, – едва выдавил он. – Возможно, у генерала проблемы с обозом… Предлагаю отходить на соединение с главными силами. Вам решать, конечно.

– Тут и решать нечего! – взорвался Белявский. – Нечем решать, понимаете? Противник в преимущественном положении, на сопках. А мы, простите за пессимизм, заперты! С юга подпирает Острецов, где гарантии, что он не раскинул крылышки и на восток, отрезая нас от генерала?

– Господин капитан, позвольте, – вмешался фон Штопф. – Вон там, – он показал на правый фланг Струда, где змеилась глубокая узкая дорога между двух скал, – есть узкое глубокое ущелье. Можно проскочить незамеченными. Кстати, это как раз в той стороне, откуда мы ждем генерала Мизинова.

Белявский и Лаук посмотрели в бинокли туда, куда указывал фон Штопф. Потом, переглянувшись, едва заметно кивнули друг другу.

– Вы молодец, Константин Лаврентьевич, – улыбнулся Белявский. – Можно сказать, спаситель наш… Что такой грустный?

– Признаться откровенно, умереть хочется, – едва произнес фон Штопф.

– Это вы бросьте, Константин Лаврентьевич, – насторожился Белявский. – Вы мне еще живым нужны. Умереть! Да что с вами, подпоручик? Думать мне про это забудьте! Вы еще полки водить будете!

– Вашими бы устами, – устало отмахнулся фон Штопф.

– Пожалуй, ваш начальник штаба прав, господин капитан, – прервал молчание Лаук. – Ущельице-то и впрямь глубокое. Если проскочить с ходу, так в полчаса его минуем. К тому же Острецов, похоже, действительно на носу.

– И дремать он не привык, будь ему неладно! – ругнулся Белявский. – Значит, наступаем, решено, подполковник? А вы не вешайте нос, Константин Лаврентьевич. Я вам твердо говорю, будете еще войска водить, – весело добавил капитан и – словно напророчил…

В то ущелье Белявский с Лауком даже и войти не успели, как были накрыты кинжальным пулеметным огнем. Узнав от Пшеничного о гибели обоза, Острецов рассвирепел, а выслушав от посыльного пожелание Струда, мгновенно понял всю выгоду такого маневра и втащил на верхушки скал пулеметы. Он подождал, пока колонна Лаука втянулась в лощину, пока ее, словно пробкой, заткнули сзади люди Белявского, и скомандовал «огонь». Затрещали пулеметные очереди. Офицеры, однако, не оказались застигнутыми врасплох, они мгновенно рассредоточились, вскинули винтовки и открыли ответный огонь по верхушкам скал. Когда Острецов заметил, что его пулеметчики и вторые номера гибнут один за другим и вскоре некому будет стрелять, он кинул в ущелье эскадрон кавалерии.

Против всадников, конечно, белые оказались бессильны. Конные врубались в строй и рубили молча, жестоко. Лаук, пытаясь сосредоточить офицеров под уступами скал, был прошит пулеметной очередью и затоптан тяжелыми копытами. Из ущелья успели выбраться лишь несколько десятков офицеров. Выстроившись двумя небольшими подковами, они дали по наседавшим всадникам один залп, другой. Заметались и попадали лошади. Со скалы застрекотали пулеметы. Белявский, командовавший отступающими, выронил винтовку и закашлялся кровью, бормоча какую-то невнятицу и выплевывая зубы. Пуля попала ему в рот. Бестолково потопав ногами по снегу, он упал перед своими бойцами. Офицеры молча, как один, вскинули винтовки, прицелились и, словно прощальный салют командиру, дали дружный залп по кинувшимся было в новую атаку всадникам. Упали еще семеро. Командир конников махнул шашкой, скомандовав отход. Отступающие выждали какое-то время, потом вскинули винтовки на плечи и зашагали на север, в Якутию, где все еще полыхало незатухающее пламя восстания корнета Коробейникова. Пятнадцать офицеров уводил за собой подпоручик фон Штопф.

12

На лошади отца Файхо, тощей и часто устававшей кляче, Суглобов кое-как дотащился до русской границы на Уссури. Идти дальше кобыла не могла, и Суглобову пришлось пристрелить ее. Перебравшись через Уссури, он правдами и неправдами, где в товарном вагоне, где в хвосте белых обозов, тянувшихся на север, добрался до Хабаровска и только там почувствовал себя в относительной безопасности. Несколько дней прошатался по городу, насмотрелся на шумные ресторанные ночи, на офицеров, кинувшихся, как в омут, в последний, наверное, в их жизни бесшабашный разгул, на войсковые колонны, тянувшиеся на запад, к фронту, откуда день ото дня все явственнее доносилась артиллерийская канонада – такая сильная, что стекла домов на окраине города дрожали и звенели.

«Ну что же, господа, смею вас поздравить с вашей лебединой песней, – злорадно подумал Суглобов. – России вашей больше никогда не бывать! Зря стараетесь… Единственное, что, может быть, останется после вас, так это какая-нибудь песня, сложенная романтическим потомком».

Ему вдруг вспомнился Пушкин, его «Пир во время чумы»:

 
И мрачный год, в который пало столько
Отважных, добрых и прекрасных жертв,
Едва оставил память о себе
В какой-нибудь простой пастушьей песне,
Унылой и приятной…
 

«Да, это именно пир во время чумы», – согласился Суглобов с поэтом, и от такого единомыслия вдруг стало теплее и спокойнее на душе. «Тот же Пушкин знал, каким бывает русский бунт, – Суглобов, казалось, убеждал себя в чем-то. – Бессмысленным и беспощадным. И предупреждал об этом. Поэтов и пророков у нас никто не слышит. И что вышло? Ввязались в германскую войну, положили столько народу! Так мало показалось – новую войну затеяли, Гражданской ее называют. Нет бы проще решить проблему – заменить власть добровольным сотрудничеством. Ведь власть, любая власть, она несправедлива, она существует за счет подавления одних людей другими. Теми, у кого привилегии. А как быть тем, у кого таких привилегий нет? Кто под соломенной крышей родился и землю пахал? И будет ли дело этому пахарю до каких-то государственных образований или политики? Не будет, поскольку у него этих самых привилегий нет. Чтобы появился интерес к государственной деятельности, надобно все общественные отношения и институты основывать на личной заинтересованности. Тогда и взаимопомощь явится, и инициатива не замедлит потрясти своим пока еще тощим кошельком. А возьмется за дело такой уже заинтересованный индивид, так тут как тут и ответственность – вот она! Потому как без ответственности он уже не сможет, окружающие не поймут. А мнение окружающих как раз и станет основным стимулом честной деятельности…»

Обладающий от природы каким-то звериным чутьем, Суглобов предвидел многое из того, что впоследствии действительно произошло. Еще в четырнадцатом он понял, что России никогда не выиграть войны с немцами – во многом по причине того, что у немцев куда больше тех самых заинтересованных индивидов и ответственности. Тогда, в окопах, казавшийся многим чудаковатым, штабс-капитан на пальцах разъяснял, почему в России «жить хорошо» будут только избранные.

«Потому что власть в России иерархична, – с пеной на губах доказывал он в землянках, в долгих, томительных перерывах между редкими наступлениями. – А иерархия означает „сверху вниз“, это пирамида. Иерархия неминуемо порождает относительные привилегии и относительное подавление. Власть капитала – тот же режим превосходства, та же иерархия! У нас, анархистов, другой взгляд на власть. Вместо власти „над“ анархизм предлагает власть „вместе…“»

Его тогда мало кто понимал, да и не хотел понимать. И вот дождались. В результате еще хуже: две власти борются за право первенства! В этой борьбе Суглобов чувствовал себя беззащитным, понимал, что ни в том, ни в другом стане места для него быть не может. «Как быть? – спрашивал он себя. – Так и висеть в межеумочном положении, ни сидя, ни стоя, ни лежа? Или влиться в чье-нибудь русло, а там будь что будет?»

Идеология идеологией, но больше всего Суглобову хотелось жить, и никакая доктрина не могла осилить в нем жажду жизни. Дезертировав с фронта в шестнадцатом, он поначалу метался между двумя лагерями. Но когда в восемнадцатом большевики с завидной организованностью сплотились на борьбу, а в девятнадцатом-двадцатом одержали свои головокружительные победы, он понял, что с белыми покончено, и кинулся в другую крайность – предложил свои услуги красным. Визит к Мизинову в Чите был организован большевиками Забайкалья, а за то, что у Суглобова сорвалось, его едва не расстреляли. Ему удалось бежать, и он попробовал себя в повстанческом движении – примкнул к Глотову. Но сварить кашу русского анархизма тоже не удалось, и постепенно Суглобов проникался мыслью, что единственной силой, обладающей реальной властью, является большевизм в его самой радикальной, жесткой форме. Да, это была суровая иерархия, но Суглобову безумно хотелось жить, и следовало приспосабливаться. В какой-то момент с анархизмом было покончено, и бывший офицер превратился в самого настоящего обывателя. Потом понял, что большевики играют с ним, будто с мячиком. Шарахаться о стенки казалось ему унизительным, и тогда Суглобов и решил сыграть собственную партию. Он понимал, что Россия заблудилась, но продолжает упрямо тащиться по нехоженой дороге, не понимая, что эта дорога не приведет никуда.

«Да в конце концов черт с ней, с Россией! – гневался он. – Вместе с ее непредсказуемостью! Простите, меня, господа, но отныне я сам по себе, уже не обессудьте-с!» – неизвестно к кому обратился он в сердцах.

Больше анархистов, даже больше самой жизни Суглобов любил власть и за такую власть – безраздельную, жесткую и беспощадную – готов был поступиться чем угодно, той же жизнью, если придется.

В Хабаровске он узнал, что его давний враг и причина многих его, Суглобова, несчастий высадил десант у Сихотэ-Алиня и имеет задачу прорываться на восток к атаману Камову. «Что там Камов, тьфу! – презрительно сплюнул Суглобов. – А вот Мизинов – этот поживучее будет, много еще нервов красным попортит!.. Нет, я не против того, чтобы красные умылись кровью, но и не желаю, чтобы это сделал Мизинов! Мне не удалось, а ему дозволено?! Не бывать!» – и Суглобов с остервенением топнул ногой, когда находился в небольшой скобяной лавке, где покупал оружейное масло для наганов. К нему тут же подлетел мальчонка: «Что-то не так, ваше благородие? Чего желаете-с?» Суглобов, яростно дыша, вышел из магазина с твердым намерением встретиться с Мизиновым и во что бы то ни стало спутать ему все карты. «Пусть даже это стоило мне целой жизни!» – накрепко решил он тогда для себя.

Потолкался на вокзале среди солдат и офицеров, отправлявшихся на фронт под Волочаевку, записался добровольцем в один из батальонов, сказавшись хабаровским учителем. Его определили писарем в штаб части, поставили на довольствие, выдали китель и офицерскую шинель с погонами прапорщика и отправили в тесном вагоне на восток.

В пути он познакомился с капитаном Мирским, ротным командиром его полка, и разговорился с ним, открыв в нем интересного человека, умного и совестливого. Нет, про анархию он больше ни с кем и словом не обмолвился. Больше присматривался к Мирскому, входил в доверие. А когда полк выгрузили под Волочаевкой и дали отдохнуть немного перед выступлением на позиции, холодной ночью отозвал за какой-то надобностью Мирского за пакгауз и, выхватив из его ножен острую офицерскую шашку, грамотно, без лишнего шума перерезал ему горло. Ошеломленный Мирский даже вскрикнуть не успел. Кровь заплескала из его горла резкими толчками, а сам капитан, дико глядя на Суглобова еще открытыми глазами, бесшумно упал на занесенный снегом дощатый пол пакгауза. Суглобов снял с покойника портупею, перепоясался ею, сбоку навесил планшет, шашку, кобуру, содрал капитанские погоны, нашарил за пазухой документы и скрылся в темноте. Лошадь красть не пришлось. Просто зашел с недовольным лицом в конюшню и бросил:

– Где хороший конь? Срочный пакет генералу Молчанову, – и похлопал по планшету.

Растерявшийся солдат-конюх, из простых мужиков, сразу показал ему на стройную лошадь:

– Вот эта, ваше благородие, самая скорая будет-с!

Суглобов взнуздал кобылу, вскочил в седло и подался на север, где, как он предполагал, должны были находиться части генерал-майора Мизинова. Чутье зверя, преследующего добычу, не подводило его и в этот раз. По пути он нашил на шинель погоны убитого капитана Мирского.