Текст книги "Россия и современный мир №3 / 2017"

UNCTAD // URL: http://unctadstat.unctad.org/wds/ReportFolders/reportFolders.aspx (Data obrashhenija: 17.01.2017.)

Vietnam Best Places to Work 2014 survey results released // Vietnam Investment Review. 2015.05.03. URL: http://www.vir.com.vn/vietnam-best-places-to-work-2014-survey-results-released. html (Data obrashhenija: 15.01.2017.)

Vietnam. Top 200 Companies // Business-in-Asia. URL: http://www.business-in-asia.net/?s=+Top+200+Companies (Data obrashhenija: 15.01.2017.)

Vstupilo v silu soglashenie o zone svobodnoj torgovli mezhdu Evrazijskim jekonomicheskim sojuzom i V'etnamom // EEC – Eurasian economic commission. 2016. 06 oktjabrja. URL: http://www.eurasiancommission.org/ru/nae/news/Pages/06-10-2016-1.aspx (Data obrashhenija: 15.01.2017.)

World Development Indicators // World DataBank. 2017. January. URL: http:// databank.worldbank.org/data/reports.aspx?source=world-development-indicators (Data obrashhenija: 15.01.2017.)

WTO. Regional Trade Agreements Information System (RTA-IS) // URL: http://rtais.wto.org/UI/publicsummarytable.aspx (Data obrashhenija: 05.01.2017.)

Феноменология советского общества

Литература и политика: российские писательские сообщества 1890–1920-х годов в политическом контексте

Д.М. Фельдман

Аннотация. В статье речь идет об отношениях литературы и власти в России и СССР конца XIX – начала ХХ в. Анализируются рекламные технологии, которые использовали досоветские и советские литературные объединения. Автор доказывает, что после создания советского государства менялась традиционная издательская модель, т.е. характер связей основных элементов литературного рынка, и сообразно ее эволюции менялись рекламные технологии.

Ключевые слова: Литературные группировки, символизм, футуризм, акмеизм, ЛЕФ, ЛЦК, «Перевал», издательская модель.

Фельдман Давид Маркович – доктор исторических наук, профессор Российского государственного гуманитарного университета (РГГУ). E-mail: [email protected]

D.M. Feldman. Literature and Politics: Russian Literary Community of 1890–1920-ies in Political Context

Abstract. The article studies the connection of literature and power in Russia and the Soviet Union of the late 19^th – early 20^th century. Advertising techniques used by the pre-Soviet and Soviet literary associations are analyzed. The author argues that after the creation of the Soviet state the traditional publishing model (the nature of basic elements of the literary market) has changed and according to its evolution the advertising technics has also evolved.

Keywords: literary groupings, symbolism, futurism, acmeism, Left Front of the Arts (LEF), Literary Center of Constructivists (LTSK), «The Pass», publishing model.

Feldman David Markovich – Doctor of Historical Sciences, Professor of Russian state humanitarian University (RGGU). E-mail: [email protected]

Кризис методологии

Различные подходы к истории советской литературы обсуждаются издавна. Попытки же большинства литературоведов определить, в чем ее отличие от досоветской, сводились обычно к суждениям pro et contra.

Иной подход был предложен Б.М. Эйхенбаумом, В.Б. Шкловским и Ю.Н. Тыняновым: речь шла о создании инструментария, позволяющего анализировать специфику именно советскую. Как известно, они с 1924 г. обсуждали перспективу издания коллективной монографии «По истории “литературного труда” в России» [подробнее см., напр.: 50, с. 520].

Тематика выглядела по-советски: история «труда». Интерес к современности замаскирован ссылкой на изучение прошлого. Такой подход и методологически целесообразен. «Что стало с литературой и писателями» – вопрос сложный. Поиск ответа подразумевал сопоставление. Значит, требовалось выяснить, «что было».

Для начала – указать объекты изучения. Определить, что считать «литературными фактами».

После этого характеризовать изменения. Определить, какие именно следует рассматривать в качестве результатов «литературной эволюции».

Выпустить коллективную монографию не удалось. Но в девятом номере 1927 г. журнал «На литературном посту» опубликовал программную статью Эйхенбаума «Литература и литературный быт» [здесь и далее цит. по: 55].

Это не могло остаться незамеченным. К теме «литературного быта» обратился один из создателей так называемой «формальной школы». Ранее «формалисты» декларировали необходимость исследования поэтики вне политики или биографий писателей, из статьи же Эйхенбаума следовало, что необходим анализ материала, считавшегося нелитературным: доходов, расходов, договоренностей с издателями и т.д.

Базовые установки формулировались жестко. Эйхенбаум утверждал: «Вне теории нет и исторической системы, потому что нет принципа для отбора и осмысления фактов».

Ценность теоретических установок зависела от степени инструментальности. Эхенбаум настаивал, что «нужда в этих или других фактах, самая потребность в том или другом смысловом знаке диктуется современностью – проблемами, стоящими на очереди».

Главное было сказано. Постижение современности определялось как цель, исторические методы – в качестве средств: «История в этом смысле есть особый метод изучения настоящего при помощи фактов прошлого».

Эйхенбаум не отрекался от «формальной школы». По его словам, уже решены прежние задачи, на очереди новые: «Вопрос о том, “как писать”, сменился или, по крайней мере, осложнился другим – “как быть писателем”. Иначе говоря, проблема литературы, как таковой, заслонилась проблемой писателя».

Эйхенбаум избегал эмоциональных оценок. Вместо них предлагалась ретроспективная характеристика ситуации: «Можно сказать решительно, что кризис сейчас переживает не литература сама по себе, а ее социальное бытование. Изменилось профессиональное положение писателя, изменилось соотношение писателя и читателя, изменились привычные условия и форма литературной работы – произошел решительный сдвиг в области самого литературного быта, обнаживший целый ряд фактов зависимости литературы и самой ее эволюции от вне ее складывающихся условий».

Значит, «внелитературные условия» изменили «соотношение писателя и читателя». Обозначен и другой фактор: «Положение осложнялось встречей двух литературных поколений, из которых одно, более старшее, смотрело на смысл и задачи своей профессии не так, как другое, младшее».

Для читателей-современников намек вполне прозрачный. «Младшее» поколение – те, кто уяснил «как быть писателем» в советских условиях.

Эйхенбаум, словно невзначай, отметил: закономерности, обусловленные спецификой эпохи, прослеживаются и на уровне писательских объединений. Соответственно, «литературные группировки, если они и есть, образуются по каким-то “внелитературным” признакам, – по признакам, которые можно назвать литературно-бытовыми».

Это суждение выглядело эпатирующе. Организаций, официально именуемых «литературными группировками», было в 1927 г. немало.

Примечательно, что и журнал, где помещена статья о новом подходе к истории литературы, регулярно публиковал материалы о борьбе писательских сообществ. А год спустя вышла книга В.М. Саянова «Современные литературные группировки» [см.: 43].

К несовременным были отнесены, к примеру, символисты и футуристы. Ну а «современные» – объединения, формировавшиеся после Гражданской войны. Саянов не описывал дифференциальные признаки такого объекта, как «литературная группировка». Но два обязательных можно выделить, суммируя его суждения:

• опубликованный программный документ, содержащий определения критериев общности и теоретическое обоснование литературной деятельности;

• литературно-издательская деятельность как реализация теоретических установок.

По Саянову, при новом режиме гораздо больше стало «литературных группировок». Эйхенбаум же, напротив, употребил оборот «если они и есть». Не столько усомнился в существовании указанных объектов, сколько акцентировал, что неуместно использование одного и того же термина применительно к советским и досоветским сообществам: критерии объединения разные.

Эйхенбаум так и не объяснил, какие же критерии объединения считает «литературно-бытовыми». Лишь обозначил направление исследований.

Они уже велись. Два года спустя коллеги и ученики Эйхенбаума опубликовали монографии, где анализировалась история литературных сообществ XVIII–XIX вв. Выявлялись в первую очередь критерии объединения [см., напр.: 2; 13].

После решения таких задач оставалось только сопоставить критерии объединения в прошлом и настоящем. Однако это не было сделано.

Рекламные технологии

Нет нужды доказывать, что сама процедура создания литературных произведений не подразумевает необходимость объединения литераторов и публикацию манифеста. Программный документ – элемент рекламы. Если в современной терминологии, то средство продвижения товара.

Как известно, в досоветскую эпоху создать программно объединенные сообщества пытались символисты. Рынок литературы в России тогда был вполне насыщен, привлечь внимание к себе непросто – слишком широк выбор. Для быстрого успеха нужны были эффективные рекламные методы. Пользуясь более поздней терминологией, можно сказать, что требовались «бренды».

На европейском литературном рынке методы подобного рода уже давно были в ходу. Понятно, что в Российской империи усвоили заграничный опыт. Экспансия русских символистов – характерный пример использования комплексной рекламной технологии.

Так, в 1892 г. Д.С. Мережковский выпустил сборник «Символы» и прочел для Русского литературного общества лекции, ставшие основой изданной на следующий год книги «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы» [см.: 32].

Акции взаимосвязанные. Опубликовав сборник, Мережковский ввел на русский литературный рынок новый «бренд». Подразумевалось, что современники знакомы с наследием европейских символистов, заглавие обозначало соотнесенность с ним, русский же символизм – новинка. Стихи должны были восприниматься как реализация теоретических установок, изложенных в книге.

Она и была сочтена манифестом. Автор объявил «причинами упадка» стремление писателей к жизнеподобию, понимавшемуся как реализм. Вот этому и противопоставил символизм – «новое течение».

Мережковский утверждал, что лишь символисты могут преодолеть «упадок». И не рассудочными средствами, но создавая мистически обусловленные символы как своего рода лестницу, поднимаясь по которой поэт буквально прорывается к откровению: постижению мира «сверхчувственно».

Отсюда следовало, что восприятие символистской поэзии – сотворчество с поэтом. Вслед за ним, поднимаясь по лестнице символов, читатель тоже постигает мир «сверхчувственно».

Вместе с «брендом» вводились новые – применительно к русскому литературному рынку – принципы осмысления конкуренции. Из тезисов Мережковского следовало, что символистов нельзя оценивать по критериям, привычным в оценке реалистов. Посредством символизма решаются другие задачи, да и в иной области. Классики реализма здесь не при чем, прочие тоже, если принять во внимание значение слова «классический», выводимое из латинского «образцовый» – classicus.

По Мережковскому, новые образцы постижения мира даны символистами. В силу чего они – классики в своей области.

Описывалась и совокупность преимуществ, обретаемых теми, кто способен воспринять символистскую литературу. В современной терминологии – формулировалось «уникальное торговое предложение».

Прагматика его – приглашение в элиту. Интеллектуальную и духовную.

Это логически подразумевалось. Если символистская поэзия элитарна по определению, значит способные воспринять ее – элита.

Однако рекламные акции были еще недостаточно координированы. Сборник заметным событием не стал, принципиальной новизны в его содержании критики не усмотрели. А вот книга «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы» вызвала крайне резкие отзывы. Их обусловило декларированное Мережковским неприятие реализма [см., напр., 46].

Критики-либералы полемизировали не только с Мережковским. Его лишь обвинили в измене традиции русской литературы. Что закономерно: в Российской империи понятие «реализм» традиционно ассоциировалось с описанием социальных противоречий, а это интерпретировалось как протест против сословного неравенства, защита «интересов народа».

Мережковский знал, что в российских условиях идея отказа от реализма – эпатирующая. Вот и эпатировал либералов, привлекая внимание.

Рекламная технология Мережковского – система, а не сумма приемов. Она включает пять основных компонент:

• использование «бренда»;

• соотнесение уже сформулированных или подразумеваемых «брендом» теоретических установок с образцами их реализации;

• адресованное розничным покупателям «уникальное торговое предложение»;

• выход за рамки конкуренции, т.е. декларирование принципиальной несопоставимости нового направления со всеми предшествующими;

• эпатаж.

Неважно, планировал ли Мережковский рекламную тактику, или же его технология – совокупность интуитивно найденных решений. Важно, что она была усвоена современниками.

В рамках этой технологии действовал В.Я. Брюсов. И тоже был признан основоположником русского символизма.

Начал Брюсов с реализации подразумеваемых теоретических установок. В 1894–1895 гг. выпустил три коллективных поэтических сборника «Русские символисты» [41].

Правда, большинство стихотворений в сборниках написал сам Брюсов – под разными псевдонимами. Но суть не менялась. Заглавие указывало: группа русских поэтов, акцентируя связь с иностранными символистами, объявила о создании в России нового литературного направления. Что сообщалось и в предисловии к первому сборнику.

«Уникальное торговое предложение» осталось прежним. Читателей приглашали в элиту, а каждый следующий сборник подтверждал, что элитарное сообщество «русских символистов» продолжает реализовывать свою программу. Акцентировался и выход за рамки конкуренции с предшественниками и современниками.

Определение «русские» позже стало лишним. Раз уж «бренд» утвердился на рынке, можно было именоваться просто символистами.

Брюсов, подобно Мережковскому, использовал европейский «бренд», но модифицировал его. А затем вернулся к исходному. Рекламную атаку продолжал, эпатируя критиков. Бравировал эгоцентризмом, эротической тематикой, создавал обстановку литературного скандала.

В рамках традиции действовал и К.Д. Бальмонт. Такова, например, его публичная лекция о символизме, читавшаяся в 1900 г. Четыре года спустя она была опубликована в сборнике «Горные вершины» – как статья «Элементарные слова о символической поэзии» [4].

По мере утверждения «бренда» на литературном рынке теоретические положения в статьях символистов формулировались и аргументировались все подробнее. Агрессия же постепенно умерялась. Не было необходимости самоутверждаться в противостоянии чему-либо.

Именно в этот период особенно заметны разногласия символистов. Лидеры соперничали, расторгая прежние союзы, формируя новые и т.д. Шла борьба за пока что общий «бренд». Но в целом успех был несомненный. И журналы символистские появились, и даже издательства.

Однако на исходе 1900-х годов «бренд» утратил обаяние новизны. Многим он помог в дебюте, ну а дальше – обычная конкуренция.

Виды инерции

С точки зрения рекламы прилежнейшими учениками символистских теоретиков были футуристы. Потому неважно, как они относились к символизму. Важно, что использовали апробированную технологию.

Прежде всего, базовый прием – присвоение уже известного «бренда». Так, в 1910 г. Игорь Северянин печатно объявил себя футуристом.

В России уже знали об эпатажных акциях итальянских футуристов. «Бренд» подразумевал и «уникальное торговое предложение» – приглашение в элиту.

Критерием элитарности была современность. Футуризм позиционировался как единственное направление в искусстве, соответствовавшее современным требованиям, из чего с необходимостью следовало, что способные воспринимать поэзию футуристов – элита. Духовная и, конечно, интеллектуальная.

«Бренд» модифицирован в 1911 г., когда возглавленная Северяниным петербуржская группа печатно заявила о сообществе эгофутуристов. В названии прослеживалось и брюсовско-бальмононтовское влияние: как поэт Северянин эпатировал читателей эгоцентризмом и эротикой, акцентировал скандальность литературного поведения [см.: 24].

Рекламная атака развивалась. Едва ли не главным теоретиком сообщества стал К.К. Олимпов. В 1912 г. выпущен и манифест сообщества – «Скрижали эгопоэзии. Манифест Вселенского эгофутуризма» [37].

Правда, теоретическая база эгофутуристов была не так основательна, как символистская. Да и период единства недолог: создавались автономные группы, конкурирующие друг с другом и прочими сообществами.

Тем не менее эгофутуризм сразу привлек внимание читателей, значит рекламные задачи были решены. Дальше начиналась индивидуальная конкуренция, здесь решающую роль играли качества личные.

Успех петербуржцев использовали москвичи. Они себя объявили «кубофутуристами».

Не касаясь весьма сложных вопросов, связанных с генезисом кубофутуризма, следует отметить, что инициатор нового сообщества – Д.Д. Бурлюк – изначально занимался не столько подготовкой теоретической базы, сколько поиском тех, кто мог бы реализовать какие-либо теоретические установки. Он был, можно сказать, состоявшимся художником, к своим поэтическим экзерсисам относился с иронией, планировал же деятельность коммерческую, а здесь основа – «реализаторы» [см.: 42].

Бесспорно, авторитетен в литературных кругах был Велимир Хлебников. Но оказался непригодным для публичных акций.

Как известно, роль главного «реализатора» в области поэзии досталась В.В. Маяковскому. Вслед за ним на литературный рынок прорывались бывшие символисты и эгофутуристы, не успевшие эффективно использовать прежние «бренды».

Новому сообществу не хватало «резерва новизны». Самый простой, т.е. дешевый способ усилить воздействие рекламы – усиление эпатажа.

Инициированное Бурлюком сообщество вполне сознательно доводило эпатаж до крайностей. Что и отразил сборник «Пощечина общественному вкусу», где был опубликован и манифест, датированный именно декабрем 1912 г. [8].

Ранее с читателями большей частью заигрывали, изредка – дерзили, но весьма осторожно. А новое литературное объединение начинало с «пощечины общественному вкусу», отвергая тем самым публику.

Далее отвергнута была русская литература – целиком и поименно. В приводимом списке писателей каждое имя, как сказали бы позже, знаковое.

Отвергнуты были и реалисты, и символисты, и вообще популярные писатели, на статус классиков не претендовавшие. Это еще и подразумевало выход за рамки конкуренции: не с кем уже конкурировать.

В том, что авторы манифеста отвергали традиции, новизны не было. Необычной выглядела агрессия, стремление вновь и вновь оскорбить.

Прием, посредством которого демонстрировалась позитивная часть программы, тоже казался необычным. Авторы манифеста употребляли оборот, противоречащий контексту «мы приказываем чтить права поэтов».

Ранее читателям не приказывали. Им предлагали. Авторы же манифеста провоцировали отторжение, настаивая, что намерены «стоять на глыбе слова “Мы” среди моря свиста и негодования».

Однако негодование одной части публики заранее компенсировалось одобрением другой. Идея «пощечины общественному вкусу» подразумевала бунтарство. Значит – революционность. Что и вызывало предсказуемое сочувствие интеллектуалов, настроенных оппозиционно.

Политические факторы обусловливали своего рода инерцию протеста. Мережковский некогда пренебрег ею, Брюсов и Бальмонт поступали осторожнее. А футуристы ее использовали для рекламы.

Отвергая всё сразу, даже и публику, авторы манифеста ориентировались на читателей, предсказуемо сочувствовавших протесту в столь агрессивной форме – революционной.

Как водится, «уникальным торговым предложением» было приглашение в элиту. Но элитарность идентифицировалась по двум критериям. Первый, как прежде, современность. Второй – оппозиционность.

Далее же авторы манифеста опять использовали опыт предшественников. Модифицировав чужой «бренд», затем вернулись к исходному: себя именовали просто футуристами.

О масштабах успеха позволяют судить хотя бы завистливо-пренебрежительные отзывы критиков. С ними отчасти можно согласиться: напечатали футуристы мало. Зато турне по городам России в 1913–1914 гг. принесли доходы, несоизмеримые с инвестициями.

Футуристам пришлось расширить пределы допустимого в области «литературного поведения». Они постоянно дерзили в ходе публичных выступлений: яркие кофты вместо пиджачных пар, раскрашенные лица, перебранки с залом, даже выплеснутый из стакана почти в партер чай и т.д. Однако подобного рода акции большинством зрителей не воспринимались как пренебрежение или оскорбление. Тут видели «общественный протест».

Вне скандального антуража рекламная кампания утрачивала эффективность, соответственно, футуристы искали опору в скандале. Провоцировали его. Необходима была полемика [см., напр.: 40; 27; 53; см. также: 33, с. 82–83; 28, с. 366, 432–437].

В.Г. Шершеневич, примкнувший к футуристам, описывал их рекламную технологию почти 30 лет спустя – в мемуарах «Великолепный очевидец», опубликованных еще через полвека. Определил прагматику: «Скандал в дореволюционной России был одним из легальных способов “протеста”. Скандал был и способом саморекламы» [здесь и далее цит. по: 54].

Итак, одна из важнейших компонент рекламной технологии – обозначение «протеста». А скандал, соответственно, «легальный способ». Эффект был достигнут. Тот же Шершеневич вспоминал, что осенью 1913 г., когда в самом дорогом ряду престижного театра кресло стоило 5 руб., за вход в артистическое кафе, где планировалось выступление футуристов, «платили баснословно дорого: чуть ли не по 25 рублей!».

Неизменным остался и прием выхода за рамки конкуренции. Он подразумевал самоутверждение в противопоставление чему-либо.

С противопоставления начали также Н.С. Гумилёв и С.М. Городецкий, когда осенью 1911 г. создавали новое литературное сообщество. Оппонирующий символизму «бренд» – «Цех поэтов».

Понятие «цех», вызывавшее ассоциации с европейской традицией, указывало, что речь идет о ремесле. Мастерстве, а не мистике.

Рекламную кампанию начали в марте 1912 г. Программной акцией «Цеха поэтов» стал выпуск сразу двух сборников: «Вечер» А.А. Ахматовой и «Дикая порфира» М.А. Зенкевича [3; 22].

«Цеховое единство» подчеркивалось еще и полиграфически. Оба сборника – в почти идентичных обложках, сделанных по эскизу Городецкого.

Дебютантам основатели «Цеха поэтов» уступили первенство добровольно. Подразумевалось, что сборники Гумилёва или Городецкого читатели не сочли бы доказательством какой-либо новизны [подробнее см.: 26].

Третий «цеховой» сборник, «Аллилуиа» В.И. Нарбута, изданный в апреле 1912 г., вновь доказывал: Цех поэтов – действующая организация [34].

В 1913 г. журнал «Аполлон» опубликовал в первом номере сразу два манифеста нового сообщества. Заглавием гумилёвской статьи – «Наследие символизма и акмеизм» – вводился новый «бренд». Аналогичным образом Городецкий, обозначив идею новизны, актуализовал тему противостояния: «Некоторые течения в современной поэзии» [14; 12].

Не касаясь вопросов, связанных с генезисом акмеизма, стоит отметить, что акмеистские программные документы строились иначе, нежели символистские, да и футуристские. Это обусловлено рекламной прагматикой.

Вряд ли удалось бы превзойти символистов на уровне философской основы, а футуристов – в эпатаже. Нужен был новый подход.

Теоретики акмеизма, инкриминировав символистам избыточный мистицизм, вежливо от них дистанцировались. А футуристов зло высмеяли за непомерную агрессивность в отрицании предшественников.

Логически подразумевалось, что фундамент нового сообщества – идея гармонического синтеза. Она и была «уникальным торговым предложением». Читателя опять приглашали в элиту – интеллектуальную и духовную. Элитарность подразумевалась качествами, считавшимися положительными: мудростью, честностью, силой, жаждой познания.

Как известно, акмеисты добились в издательской деятельности много большего успеха, нежели футуристы. Но и вкладывали больше.

Опыт акмеистов – проявление кризиса рекламной технологии. Как развивалась бы, трудно судить. Мировая война началась, в итоге империя распалась, создавалась новая – советская.

Кризис технологии

В советском государстве, если пользоваться осторожными эйхенбаумовскими определениями, «изменились привычные условия и форма литературной работы». Потому как негде стало печататься.

Советское правительство декретировало закрытие газет и журналов. К исходу 1918 г. окончательно закрыто более 500 российских периодических изданий [см., напр.: 36; 6, с. 34–36; см. также: 47, с. 41–53].

Закрыто и большинство издательств. Литературные проблемы мало интересовали правительство. Хватало других.

Такой поворот событий интеллектуалы не предвидели: как неизменную они воспринимали традиционную издательскую модель, т.е. систему взаимосвязей основных элементов литературного рынка – писателя, издателя, читателя.

Российская издательская модель в основе своей не отличалась от мировой. Издатель, покупавший у автора право на тиражирование рукописи, был продавцом в отношениях с читателем.

Да, писатель мог выпустить и порою выпускал книгу за свой счет или с меценатской помощью, но любая полиграфическая единица оставалась товаром, который следовало продать. Литератор-профессионал вынужден был ориентироваться на профессионального издателя. А тот умерял свой произвол сообразно условиям конкуренции: приходилось ориентироваться на розничного покупателя, буквально «голосующего рублем».

Относительная независимость писателя зиждилась на его узаконенном праве выбирать издателя – среди многих.

Посредством цензуры правительство влияло на литературный процесс, однако не управляло им. Цензор мог лишь запрещать, а не предписывать.

Относительная независимость издателя от правительства зиждилась на узаконенном праве не работать себе в убыток.

Российское правительство не пыталось монополизировать издательскую деятельность. Советское же такую задачу решало. Почти все издательства стали государственными. Даже считавшиеся общественными.

Сохраняя функции цензора, правительство оказалось почти монопольным издателем и оптовым покупателем литературной продукции, устранив тем самым экономическое влияние читателя.

Экономическая оценка роли не играла. Главное, что информационная монополия обеспечивала эффективность пропаганды.

К 1919 г. изменения на уровне быта очевидны. Большинство литераторов считало удачей найти в советском учреждении службу за мизерный паек, лишь бы выдавали хотя бы хлеб из муки пополам с травой.

На литературном рынке были введены принципиально новые правила. Яркий пример их осмысления – идея создания партийного сообщества писателей и художников. Сформулировал ее О.М. Брик, использовав свой почти трехлетний опыт теоретика-организатора в сообществе футуристов.

Если верить многочисленным свидетельствам, именно он первым увидел возможности, открывающиеся на службе у власти. Понятно, что Брику, Маяковскому и другим футуристам, проявившим конформность, не раз пришлось оправдываться перед коллегами-литераторами [см.: 51; см. также: 23; ср.: 52].

Вскоре оправдания стали излишними. Об интенсификации сотрудничества сообщила в восьмом (январском) номере 1919 г. издававшаяся Народным комиссариатом просвещения газета «Искусство коммуны»: «При Выборгском райкоме РКП (большевиков) сорганизовался коллектив коммунистов-футуристов – Комфут» [38].

Это был именно проект в современном понимании термина: ставилась цель, формулировались задачи, решаемые для ее достижения, описывались необходимые организационные формы, кадровая основа и, конечно, обозначался источник финансирования.

Цель – на декларативном уровне – выбиралась в области идеологии. Разумеется, официальной: «Все формы быта, морали, философии и искусства должны быть пересозданы на коммунистических началах».

Средства выбирались соответствующие. Это акцентировалось формулировкой первого же уставного пункта: «В число членов коллектива Комфута может вступить каждый член РКП (большевиков), признающий культурно-идеологическую программу коллектива, принимающий устав его и согласный активно участвовать в его работе».

Наличие партийного билета оставалось условием обязательным и после вступления в Комфут. Что тоже фиксировалось уставом: «Каждый переставший быть членом РКП (большевиков) тем самым автоматически выбывает из коллектива».

Определена и подчиненность. Разумеется, по большевистскому образцу: «Каждый член коллектива в работе своей подчинен постановлениям и руководству коллектива в лице общего собрания или президиума».

Комфут, подобно большевистской партии, должен был стать средой обучения администраторов и организационным инструментом одновременно. Эти задачи фиксировались уставом: «Каждый вновь вступающий в коллектив должен изучить программные основы культурной коммунистической идеологии, преподаваемые в партийной школе коллектива».

Декларируемые программные установки отражают специфику проектного мышления. Главное отличие здесь – на уровне адресации.

Программные документы прежней эпохи адресовались читателям, т.е. розничным покупателям литературной продукции, у комфутовских же адресат – руководство большевистской партии.

Ему же надлежало проект финансировать, вот почему Комфут создан при райкоме партии. Большевистскому руководству адресовано и «уникальное торговое предложение»: распространять коммунистическую идеологию в области культуры.

В остальном программные документы соответствовали традиции. По-прежнему использовался «бренд», предложены теоретические установки, известны были образцы их реализации, выход за рамки конкуренции тоже предусмотрен: согласно декларации, комфутам не с кем было конкурировать.

Что до эпатажа, то и он подразумевался. Комфуты, объявили ненужной деятельность уже созданных «культурно-просветительских органов».

Они, по заверениям комфутов, не распространяли коммунистическую идеологию. Чем и были плохи.

Бриковский проект – своего рода синтез прежней рекламной технологии литераторов и большевистской организационной практики.

Рекламный прием нового футуристского сообщества можно определить как ребрендинг, т.е. изменение прежнего «бренда» и «уникального торгового предложения» сообразно рыночным условиям.

Однако инициатива оказалась неудачной. Потому что новаторы не учли именно партийную административную специфику.

Брик и единомышленники ориентировались на так называемую партийную демократию. Этот принцип с необходимостью подразумевал одобрение «инициативы снизу».