Текст книги "Россия и современный мир №3 / 2017"

То что это была не случайная обмолвка, видно из другого письма Сталина от 7 марта, являющегося ответом двум слушателям Института Красной профессуры Цветкову и Алыпову. Эти «товарищи» обратились к Сталину с рядом вопросов о происхождении самодержавия в России [текст письма см.: 18, c. 242]. Поскольку это письмо неоднократно анализировалось в современной литературе [18, c. 242; 36, c. 374–375; 5, c. 294–297; 44, c. 47–54], остановимся лишь на некоторых интересующих нас моментах, которым не уделялось должного внимания. Два слушателя первого курса при подготовке к семинару по происхождению русского самодержавия пользовались, как видно из их письма, помимо «Истории» С.М. Соловьева, докладом Сталина «Об очередных задачах партии в национальном вопросе», прочитанным на Х съезде РКП (б) 10 марта 1921 г., книгой Покровского «Русская история в самом сжатом очерке», материалами его полемики с Троцким 1922 г., а также письмом Ленина к Покровскому, в котором Ильич высоко оценил книгу марксистского историка3636
  Об этом письме см. ниже.


[Закрыть].

Как следует из письма Цветкова и Алыпова, их не интересует момент научного поиска. Истину они ищут не в источниках и трудах профессиональных историков, а у большевистских вождей. Студентов смутило высказывание Сталина, относящееся к Венгрии, Австрии и России: «В этих странах капиталистического развития еще не было, оно, может быть, только зарождалось, между тем как интересы обороны от нашествия турок, монголов и других народов Востока требовали незамедлительного образования централизованных государств, способных удержать напор нашествия» [34, т. 5, c. 34]. В этой фразе Цветков и Алыпов усмотрели совпадение с мыслью Троцкого о том, что необходимость внешней обороны придавала ускоренные темпы государственному развитию России, опережающие ее экономические и социальные возможности. В общем совпадение это действительно было, и оно было не случайно. Как уже отмечалось, именно такая трактовка образования русского государства была заложена в программу российской социал-демократии. Но именно с этой точкой зрения спорил Покровский, и, как полагают студенты, с ним был согласен Ленин. Но Покровский выступал и выступает против Троцкого, и Сталин уже совершенно открыто в 1927 г. выступал против Троцкого, но при этом совпадал с ним в таком важном вопросе. При этом партийный авторитет Сталина рос так же стремительно, как падал авторитет Троцкого. Поэтому студенты и обратились к Сталину как к главному эксперту. Будущие «красные профессора» уже с первого курса хорошо усвоили, что вопросы историографии решаются не в научных дискуссиях, а в «экспертных заключениях» партийных руководителей.

Единственное, чего они не учли, это то, что для самих партийных руководителей в области идеологии не было ничего определенного и постоянного. Значение имело не то, как формулируется та или иная идея, или как она соотносится с действительностью, а то, кто ее формулирует. Троцкизм в 1927 г. уже расценивался Сталиным как тяжкий грех, а в самом ближайшем будущем он будет считаться преступлением. Между тем в письме Цветкова и Алыпова весьма недвусмысленно проступало противопоставление: Ленин и Покровский против Троцкого и Сталина. Отсюда понятно то раздражение, с которым Сталин отвечал своим корреспондентам. Пренебрегши традиционным обращением «Товарищи!», он начал сразу и резко: «Ваш запрос от 1. III. 1927 г. считаю недоразумением». Далее Сталин разъяснил учащейся молодежи, что он вообще не касался вопроса о происхождении русского самодержавия, и троцкистскую мысль об образовании государства «не в результате экономического развития, а в интересах борьбы с монголами и другими народами Востока» переадресовал своим корреспондентам: «За это противопоставление должны отвечать вы, а не я» [34, т. 9, c. 176]. Тем не менее Сталину пришлось высказаться по главному вопросу, интересующему авторов письма: кто прав Троцкий или Покровский? Ответ был таков: «Теорию т. Троцкого я не разделяю в корне, а теорию т. Покровского считаю в основном правильной, хотя и не лишенной крайностей и перегибов в сторону упрощенного экономического объяснения образования самодержавия» [18, c. 243].

Историки по-разному интерпретируют этот пассаж Сталина, точнее ту его часть, которая относится к Покровскому. Первый публикатор этого отрывка и письма студентов М.В. Нечкина видела в этом доказательство того, что Сталин «не всегда был против Покровского» [18, c. 242]. По мнению А.Л. Юрганова, «в отношении концепции М.Н. Покровского Сталин высказался благожелательно, но сдержанно» [44, c. 53]. Более точно суть высказывания Сталина пояснил Р. Тагер: «…значимость Покровского как теоретика истории, его весомость как политической фигуры, равно как и его услуги в антитроцкистской кампании, не позволяли Сталину из политических соображений отвергнуть позицию Покровского. И поэтому тем более важен тот факт, что единственное сколько-нибудь существенное критическое замечание Сталина было направлено против Покровского, а не Троцкого; более того, эта критика была такого рода, с которой охотно и всецело согласился бы и сам Троцкий» [36, c. 374].

Однако суть не только в том, что Сталин втайне был солидарен с Троцким, а не с Покровским. При желании он легко мог встать на сторону Покровского, а потом так же легко занять другую, прямо противоположную позицию, благо большевистские схемы представляли удобный материал для идеологических игр. Сталину важно было уже сейчас, в 1927 г., лишить Покровского пусть пока неофициально и непублично, но зато в глазах его учеников права на высшую идеологическую экспертизу в вопросах истории. Сам же Сталин пока выступил скорее в роли третейского судьи, а не эксперта. Он как бы встал над схваткой, оставив студентов в недоумении, на чьей же стороне истина. Звонок уже прозвенел, но Покровский его не расслышал. О том, как Сталин вел борьбу против школы Покровского, существует огромная литература [45; 46; 43; 42; 16; 40; 21; 22; 10; 1; 11; 2; 8], что избавляет нас от необходимости изложения фактической стороны дела и позволит сосредоточиться на вопросах научной экспертизы.

Поворот к истории

С именем Покровского, как известно, связаны ликвидация историко-филологических факультетов и изъятие истории из школьного преподавания. История оказалась на уровне вспомогательной дисциплины при обществознании и использовалась в основном для обоснования закономерного характера смены исторических формаций и неизбежности социализма. Экспертом в исторических вопросах должен был выступать не практикующий историк, а историк-марксист или даже просто марксист. При этом статус такого «эксперта» напрямую определялся его биографией: он должен был играть заметную роль в исторических событиях, приведших к победе октябрьского переворота. Таким образом, авторитетность экспертизы, с одной стороны, зависела от властных полномочий «эксперта», а с другой – сама давала власть применяющему ее лицу. В любом случае в роли главного «эксперта» должна была выступать авторитетная и хорошо узнаваемая личность.

В начале 1930-х годов ситуация начала кардинальным образом меняться. Сталину не нужно было доказывать неизбежность и закономерность победы социализма в СССР. Ему не нужны были авторитетные эксперты, особенно в той области, в которой его собственные знания были ограничены. Под конец жизни Покровский столкнулся с тем, что его схема стала публично подвергаться критическим оценкам. Причем спорил с ним уже не Троцкий, а люди с менее яркой биографией и более скромными интеллектуальными возможностями. И что интересно, Покровский уже не отвечает им в том высокомерном и учительском тоне, каким он мог позволить себе отвечать Троцкому. Более того, он начинает признавать ошибки и каяться. «Совершенно ясно, – писал он в 1931 г., – что в ряде отдельных формулировок, иногда очень важных, старые изложения моей концепции звучали весьма не по-ленински, а иногда были попросту теоретически малограмотны» [23]. И все-таки Покровский не терял надежды и собирался при помощи новой («окончательной») схемы поправить собственное положение, хотя и предчувствовал, что его снова могут обвинить в ошибках. «Свободна ли эта окончательная схема от ошибок? Никак не могу обещать…»

Задача, которую решали Троцкий и Покровский, в общем, понятна: придумать такую схему, которая могла бы примирить марксизм с русской историей. Для этого нужно было не только не считаться с историческими фактами, но и искажать по мере необходимости сам марксизм. Все это было настолько очевидно, что обвинения в схематизации истории и искажении учения Маркса, выдвинутые против Покровского, не могут и сейчас вызвать сомнений. Однако результаты этих обвинений выглядят, по меньшей мере, сомнительно.

Формирование экспертной системы в советской историографии 1930-х годов

Разгром Покровского не дал и не мог дать ничего позитивного в плане развития исторической науки, поскольку велся не ради нее, а был подчинен новой задаче – укреплению личной диктатуры Сталина. В научной сфере формирующийся культ означал введение некой универсальной науки, к которой должны были сводиться все реально существующие научные дисциплины. В 1939 г. Сталин сформулировал этот принцип так: «Есть одна отрасль науки, знание которой должно быть обязательным для большевиков всех отраслей науки, – это марксистско-ленинская наука об обществе, о законах развития общества, о законах развития пролетарской революции, о законах развития социалистического строительства, о победе коммунизма» [34, т. 14, c. 328].

Соответственно и эксперт должен не только обладать знаниями в своей профессиональной сфере, но еще быть «ленинцем». При этом, что значит быть «ленинцем», намеренно не пояснялось. Но уже к моменту этого выступления Сталина всем было ясно, что только он один является единственным и верным «ленинцем», в руках которого находятся «экспертные» ключи от всех отраслей знаний. Однако важно не констатировать в очередной раз эту простую истину, а понять, как это произошло.

В год смерти Покровского решением ЦК ВКП (б) «Наркомпрос впервые ввел в учебные занятия средней школы систематический курс истории» [9, c. 30]. Первая проблема, возникшая в связи с этим, – отсутствие программ и учебников. Вспомнили, что еще в 1920 г. Ленин высоко оценил только что вышедшую книгу Покровского «Русская история в самом сжатом очерке»: «Очень поздравляю Вас с успехом, – писал Ленин, – чрезвычайно понравилась мне Ваша новая книга: “Русская история в самом сжатом очерке”. Оригинальное строение и изложение. Читается с громадным интересом. Надо будет, по-моему, перевести на европейские языки». Правда, далее шло «одно маленькое замечание»: «Чтобы она была учебником (а она должна им стать), надо дополнить ее хронологическим указателем. Поясню свою мысль: примерно так: 1) столбец хронологии; 2) столбец оценки буржуазной (кратко); 3) столбец оценки Вашей, марксистской, с указанием страниц Вашей книги. Учащиеся должны знать и Вашу книгу и указатель, чтобы не было верхоглядства, чтобы знали факты, чтобы учились сравнивать старую науку и новую» [12, т. 45, c. 24].

Письмо было впервые опубликовано в четвертом номере журнала «Архивное дело» за 1928 г. На праздновании 60-летнего юбилея Покровского в Центрархиве оно было вслух зачитано Адоратским. Сам же юбиляр в ответной речи «скромно» прокомментировал это письмо: «Т. Ленин тепло отнесся к “сжатому очерку” потому что он там нашел развитие своих идей, научно обоснованных». Речь шла о центральной идее книги Покровского – возникновении Московского государства на основе торгового капитала [13, c. 73]. Отрывок из этого письма был процитирован в составленном наркомом Просвещения РСФСР А.С. Бубновым проекте постановления о преподавании всеобщей и русской истории в средней школе от 14 марта 1934 г. [9, c. 30–34]. Книга сразу же была переиздана, а руководителем авторского коллектива учебника по истории СССР был назначен ученик Покровского Н.Н. Ванаг. Несмотря на молодость (ему тогда было 33 года), Ванаг уже успел побывать к этому времени и троцкистом, и поклонником Покровского, успел покаяться в своих «идеологических ошибках» и осудить своих вчерашних единомышленников [3, c. 95–102; 4, c. 36].

В марте 1934 г. в Кремле состоялась встреча Сталина с историками, на которой зашла речь об учебниках. Поднявшись на трибуну с учебником [7] в руках, Сталин сказал: «Меня попросил сын объяснить, что написано в этой книге. Я посмотрел и тоже ничего не понял» [6, c. 97]. Характерно, что Сталин не спорит по существу. Он как бы оставляет за специалистами содержательную сторону. Но он, как и Покровский, апеллирующий к студенчеству, которое, якобы обеспокоено ложными идеями Троцкого, вводит целевую аудиторию – «сына» – и отводит себе роль арбитра, встающего на сторону целевой аудитории. Вместе с тем это подается не как истина в последней инстанции, а всего лишь как мнение частного лица, не понявшего, как и его сын, о чем идет речь в учебнике.

Истиной в последней инстанции мог быть только Совет народных комиссаров и Центральный комитет ВКП (б). Любая полемика с этими органами изначально считалась недопустимой. В постановлении этих «авторитетных» инстанций от 15 мая 1934 г. говорилось о том, что «преподавание истории в школах СССР поставлено неудовлетворительно. Учебники и само преподавание носят отвлеченный, схематический характер. Вместо преподавания гражданской истории в живой, занимательной форме и изложения важнейших событий и фактов в их хронологической последовательности, с характеристикой исторических деятелей – учащимся преподносят абстрактные определения общественно-экономических формаций, подменяя, таким образом, связное изложение гражданской истории отвлеченными социологическими схемами»3737
  Этим же Постановлением было решено открыть с 1 сентября 1934 г. исторические факультеты в Московском и Ленинградском университетах.


[Закрыть] [9, c. 45–46].

Пока еще речь не шла о «школе» Покровского. Вместо нее козлом отпущения сделали раскритикованный Сталиным учебник А.И. Гуковского и О.В. Трахтенберга. В журнале «Борьба классов», издаваемом ЦК ВКП (б), появилась разгромная рецензия, написанная «бригадой истории» Института Красной профессуры С. Сергеевым, Е. Косминским, О. Липатовой и И. Суховым. Авторы, следуя почти текстуально Постановлению от 15 мая 1934 г., назвали учебник «скучным, сухим и бесцветным». Учебник действительно открывал большие возможности для критических замечаний, но всё дело в том, что сами эти замечания были продиктованы именно сталинским выступлением и постановлениями партии и правительства. Поэтому ключевыми словами становятся «неясности, неточности, противоречия», «нельзя ничего разобрать», «покрыто мраком неизвестности», «совсем не объясненным» и т.д. Учебнику в целом присущи «вялое и тягучее социологизирование», «методологическая путаница», «совершенная беззаботность в отношении исторических фактов», «нечеткость и беспорядочность мысли и изложения», «стилистическая неряшливость» [32, c. 116] и т.д. Оценки эти вполне справедливы, но продиктованы они не результатами объективной экспертизы, а руководящим действием партийных документов. Это особенно видно там, где эксперты дают рекомендации авторам. Например, «конкретно исторические факты» должны иллюстрировать «ленинское положение, что крепостничество в России известно со времени “Русской правды”» [32, c. 117]. Или же при описании крестьянских восстаний «необходимо было подчеркнуть важнейшее замечание товарища Сталина, исключительно ярко характеризующее идеологию вождей крестьянских восстаний» [32, c. 119].

Возвращение истории в школу и вузы началось не с позитивных предложений о том, как и на основе чего строить преподавание, а с ревизии в первую очередь «марксистских» работ историков предшествующего десятилетия. Но при этом сам «марксизм» с прибавившимся к нему «ленинизмом» оставался, разумеется, безгрешным и неприкасаемым. Поэтому «разнос» учебника второстепенных авторов, работающих в русле идей Покровского, вполне мог восприниматься как частный и неудачный случай, к самому Покровскому не имеющий отношения. Постановление от 15 мая 1934 г. называло два главных «греха» преподавания истории: отсутствие занимательной формы и схематизм. Сам Покровский с его «Сжатым очерком», конечно, мог быть обвинен в схематизме, но не в отсутствии занимательности. И хотя он подвергался в конце жизни спорадической критике, еще ничего не предвещало полного разгрома его трудов и его «школы». В 1934 г. его работы могли взять и в качестве образца, и в качестве примера искажения исторического процесса. Поэтому Н.Н. Ванаг, которому поручено было возглавить авторский коллектив, с одной стороны, вполне адекватно расценил всю эту ситуацию и заговорил о необходимости «перестройки всего нашего исторического сознания», а также о том, что историки должны пройти «курсы ликвидации их недостаточной квалификации» [3, c. 104]. Но, с другой стороны, он вряд ли считал главным объектом критики именно Покровского. На всякий случай счел возможным сохранить некоторые приемы своего учителя в «новом» подходе к истории.

В июле 1934 г. конспект нового учебника поступил на рассмотрение Сталина, А.А. Жданова и С.М. Кирова. Именно они стали первыми экспертами «нового» осмысления истории. Ни один из них не был ни профессиональным историком, ни теоретиком марксизма, но их мнение, точнее мнение Сталина, руководившего всем процессом, было обязательным для исполнения. Следует обратить внимание на то, что если Троцкий и Покровский мерялись своими личными авторитетами и заслугами в сфере применения марксизма к истории, то теперь ситуация была иной. Сталин не пытался широко демонстрировать собственное понимание марксизма и уже тем более он не мог опираться на собственные наработки в этой сфере. Высший авторитет переходил с личности на полностью подконтрольный ему партийно-бюрократический аппарат. Этим давалось понять, что даже самая выдающаяся личность может ошибаться, а обезличенная партия – никогда. Именно такая партия стала вырабатывать неоспоримые критерии для экспертной оценки любого профессионального труда.

За полтора года после публикации майского Постановления 1934 г. ситуация мало изменилась. Авторы раскритикованного учебника А.И. Гуков-ский и О.В. Трахтенберг, чьи имена не назывались ни в сталинском выступлении по их учебнику, ни в Постановлении от 15 мая 1934 г., никак не тянули на солидного врага, чья методология должна быть полностью уничтожена. Оба они были включены в комиссию по написанию новых учебников. Поэтому историки не очень представляли, куда дует ветер. Нужен был конкретный и зримый враг, в близости к которому могли быть обвинены все «красные профессора». Такой фигурой мог стать только покойный Покровский.

В январе 1936 г. было издано новое Постановление Совнаркома и ЦК ВКП (б) о преподавании истории в школе и одновременно появились в печати «Замечания» Сталина, Кирова и Жданова на конспект учебника Ванага. В новом постановлении осуждалось уже не плохое преподавание истории вообще, а непосредственно «школа» Покровского. Имя Покровского стало удобным символом для обозначения всего того плохого, что было в преподавании истории и с чем теперь активно боролась партия и изживали сами историки. И речь теперь уже шла не об отсутствии занимательности и схематизме, а о прямом вредительстве, проявившемся в «попытке ликвидации истории как науки» [35].

В замечаниях на конспект учебника Ванага имя Покровского не называлось, но, как показала в свое время М.В. Нечкина, критиковались в основном те места, где чувствовалось влияние Покровского [18, c. 240]. «Эксперты», познакомившись с конспектом учебника Ванага, пришли к выводу, что «группа Ванага не выполнила задания и даже не поняла самого задания». Авторов обвинили в том, что они написали «конспект русской истории, а не истории СССР (подчеркнуто в оригинале. – В. П.), т.е. истории России, но без истории народов, которые вошли в состав СССР». В 1920-е годы термин «история СССР» не использовался. Покровский и его школа, продолжая дореволюционную традицию, писали историю России. Видимо, Сталин, считавшийся среди большевиков специалистом по национальному вопросу, стремился придать русской истории национально окрашенный характер. Из этого вытекало и более частное замечание – «немотивированным остается создание Союза ССР» [18, c. 122].

Остальные замечания сводились к тому, что авторы недооценивают «контрреволюционную роль русского царизма во внешней политике», не различают понятия «реакция» и «контрреволюция», «революция вообще», «революция буржуазная» и «революция буржуазно-демократическая». И в то же время авторов упрекали в использовании «затасканных, трафаретных определений» вроде «полицейский террор Николая I», «разинщина», «пугачевщина», «наступление помещичьей контрреволюции в 70-х годах XIX столетия», «первые шаги промышленного переворота», «первые шаги царизма и буржуазии в борьбе с революцией 1905–1907 гг.» и т.д. В заключении Сталин и его «соавторы» выдвинули требование: «Нам нужен такой учебник истории СССР, где бы история Великороссии не отрывалась от истории других народов СССР – это, во-первых, – и где бы история народов СССР не отрывалась от истории общеевропейской и вообще мировой истории – это, во-вторых» [18, c. 122].

Итак, по мнению экспертов, группа Ванага не справилась и даже не поняла стоящей перед ней задачи. Но самое интересное заключается, пожалуй, в том, что экспертное заключение было оформлено и представлено на страницах центрального органа партии как самодостаточный текст. Читатель не имел возможности познакомиться с самим конспектом учебника и самостоятельно оценить его научный и педагогический уровень, а авторы были лишены возможности публично ответить своим экспертам. Если в 1922 г. газета «Правда» предоставляла место для полемики двум ярким интерпретаторам марксизма применительно к русской истории и предоставляла читателю самостоятельно судить о степени правоты каждого из них, то теперь ситуация изменилась. «Экспертная» оценка центрального органа партии, подписанная лично Сталиным, не предполагала не только какого-либо ответа, но даже знакомства с тем, что оценивалось. Более того, эта «экспертиза» становилась директивой для всех авторов учебников, а также для всех экспертов, оценивающих эти учебники.

Такое положение не было, разумеется, случайным. Для того чтобы оставить за собой монополию на «истину в последней инстанции», необходимо было лишить возможности претендовать на эту монополию кого бы то ни было. Но единственный «самый главный эксперт» не мог физически читать всё подряд. Эта проблема решалась путем выстраивания обезличенной много-уровненной экспертизы. При этом каждый ее уровень не может считаться окончательным.

Коллектив Ванага был не единственным коллективом, работающим над учебниками. К 1936 г. было закончено несколько проектов, и для их рассмотрения была создана комиссия под председательством А.А. Жданова. Эта комиссия должна была объявить конкурс на написание учебника по истории и сформировать экспертную группу для чтения поступающих на конкурс рукописей. Кроме того, предполагалось, что отобранные комиссией учебники пройдут еще одну экспертизу на уровне школьных учителей, которые должны были высказать не только свое мнение, но и протестировать учебники на учащихся различных способностей. К участию в конкурсе допускались «все желающие без всяких ограничений, как отдельные лица, так и коллективы (группы авторов, институты и т.д.)». Были установлены огромные размеры премий: за первое место – 100 тыс. руб., за второе – 75 тыс., за третье – 50 тыс., за четвертое – 25 тыс. руб.3838
  Для сравнений: средний заработок работника вуза в 1936 г. составлял 338 руб.: [41, c. 10].


[Закрыть] [19].

Среди экспертов были не только партийные деятели и школьные учителя, но и профессиональные историки, в том числе и выдающиеся, например, С.Б. Веселовский и Е.В. Тарле. Историографическим фоном для написания учебников стала развернувшаяся кампания по разгрому «школы» Покровского. Казалось бы, всё складывалось как нельзя лучше: открытый для всех конкурс, широкая сеть экспертизы, вместо вульгарных схем, насаждавшихся Покровским, призыв насытить историю фактами и сделать ее, как призывал Н.И. Бухарин, «красочной как сама жизнь». И между тем на «выходе», оказался убогий учебник А.В. Шестакова «Краткий курс истории СССР» [анализ этого учебника см.: 16, c. 381–387] и примерно аналогичные учебники по зарубежной истории. Правда, первую премию Шестаков не получил (ее не получил никто), ему присудили вторую, но его учебник на долгие годы стал единственным в своей возрастной группе школьным учебником в СССР.

Почему же несмотря на всенародный конкурс, многоуровненную экспертизу, строгий отбор и т.д., не было создано действительно яркого, свободного от схем и трафаретов школьного учебника? Самый простой и очевидный ответ на этот вопрос заключается в политическом режиме, сложившемся в 30-е годы в стране. Однако это общее положение как бы объясняет всё и в то же время мало что проясняет в конкретной ситуации.

Сталин вовсе не собирался освобождать историю от схематичности и превращать ее написание в свободный и творческий процесс. Более того, он, скорее всего, не имел ничего против «схем» Троцкого или Покровского. Ему принципиально важно было, чтобы эти «схемы» не связывались с конкретными именами и не придавали авторитетности их авторам. Если Сталин сам лично не создавал историографических схем, непосредственно связанных с его именем, то это не потому, что ему не хватало образования. Он занимал принципиально иную позицию. Ни Троцкий, ни Покровский не пытались управлять историографическим процессом, они претендовали на то, чтобы создавать его собственными руками. Покровский устранял «буржуазных» историков, как устраняют конкурентов, чтобы расчистить для себя место. Точно так же поступал Троцкий, видевший в Покровском своего конкурента. Сталин же в принципе не хотел иметь дело с конкурентами. Он предпочитал быть арбитром, а не игроком. Он как бы открывал перед всеми равные возможности: любой человек мог стать автором учебника, любой учитель или даже ученик мог стать экспертом и т.д. Но всё заключалось в том, что никто – ни один автор, ни один эксперт – не знал, по каким правилам нужно «играть». Со «школой» Покровского боролась сама его «школа». Шестаков, выпускник Института Красной профессуры был учеником Покровского, славословил его, а потом поливал грязью. Но было бы ошибочным делать из этого вывод, что ценой предательства он «купил» победу в конкурсе учебников и звание члена-корреспондента АН СССР. Его коллега Ванаг тоже был учеником Покровского и тоже предал его, тоже писал учебник и был… расстрелян в 1937 г. Совершенно очевидно, что на месте Шестакова мог оказаться Ванаг и наоборот. Мы никогда не сможем понять, почему учебник Ванага не понравился Сталину, а учебник Шестакова понравился. Этого не могли понять и их «эксперты», готовые любой из этих учебников признать единственно правильным и любой отвергнуть.

Такое положение порождало полную растерянность и страх, усиливающийся еще репрессиями. После того как учебник Шестакова был принят правительственной комиссией, почти вся она, за исключением Жданова и Быстрянского, была расстреляна. Погибли и многие историки как «школы» Покровского, так и те, кто не имел к ней отношения. Уцелевшие случайным образом ученые при всем желании руководствоваться любыми схемами, цитатами и т.д. вынуждены были каждый раз угадывать мнение вождя.

Подведем итоги. Советская экспертиза в области исторической науки в 1920–1930 гг. прошла ряд этапов. С самого начала она должна была носить подчеркнуто идеологический, а не узкопрофессиональный характер. Поскольку история была упразднена как самостоятельная научная дисциплина и преподавалась как часть обществознания, то и требования к ней предъявлялись вполне определенные: исторически доказать закономерность победы социалистической революции в России вопреки совершенно определенному мнению Маркса на этот счет. Иными словами, нужно было марксизм увязать с русской историей. В роли главного эксперта здесь должен был выступать человек, имеющий, с одной стороны, прочную репутацию «марксиста», а с другой – опыт практического участия в октябрьском перевороте. Лучше всего на эту роль подходил Ленин, но его больше занимали вопросы практической политики. Поэтому теоретический спор за экспертное лидерство разразился между Троцким, вторым после Ленина политиком, и Покровским, первым «марксистским» историком.

Поскольку спор велся в условиях острой политической борьбы, направленной на политической уничтожение Троцкого, то победа осталась за Покровским. Между тем реальным победителем оказался Сталин. Но Сталин не собирался вести «научную полемику» с Покровским, и дело было не в том, что он мог бы ее проиграть. К началу 30-х годов у него уже было достаточно властных ресурсов, чтобы обеспечить себе «победу» в любом теоретическом споре. Сталин ставил более глобальную задачу – восстановить историю в ее правах, вернуть исторические дисциплины в школьное и вузовское преподавание. Покровский, уже умерший к тому времени, выбирается в качестве «врага», победа над которым должна освободить историю от схем и упрощенства, насытить ее живым содержанием и показать ее национальное единство. Казалось бы, это открывает возможности для подлинного научного творчества. Однако никто не собирался отказываться от «марксизма-ленинизма» и при этом никто, кроме Сталина, не мог взять на себя смелость объявить себя главным экспертом в этой области.

Историки оказались между двух огней. Следование «марксистским» схемам было чревато обвинением в «покровщине» или еще хуже – в «троцкизме». Живое изложение исторических фактов могло навлечь обвинение в отклонении от «марксизма-ленинизма». В такой же растерянности пребывали и эксперты. Пожалуй, наиболее безопасным путем здесь было соотнесение исторического события с высказыванием по его поводу Маркса или Ленина, а еще лучше Сталина, если таковое имелось. С возвращением истории как самостоятельной дисциплины развивается целая система научной экспертизы. В роли экспертов выступают кафедры, исследовательские институты, диссертационные советы, ВАК и т.д. Но результаты официальной экспертизы не могли быть эффективными, поскольку никто из экспертов не имел точных критериев оценки. Именно отсутствие ясного понимания, чего от них хотят, порождало удивительное «единомыслие» среди историков. Как только из политбюро ВКП (б) исходила некая информация, содержащая критические оценки в адрес какого-либо ученого, то «научное сообщество» тут же давало единую «экспертную» оценку трудам этого ученого. Таким образом, научная экспертиза, как и сама историческая наука, стала одним из проводников государственной идеологии.