Текст книги "Земной рай. трилогия"

В последний…

В декабре Николаю Николаевичу исполнилось семьдесят семь лет, топорики, как он сказал. Чувствовал он себя хорошо, как может быть, если уже под восемьдесят. Еще не плохо соображал, помнил наизусть с десяток стихов Пушкина, Лермонтова, Есенина, вставлял в свою речь монологи популярных киногероев, пословицы и поговорки. Руки еще крепко держали молоток или топор. Вместе с тем он часто стал бить молотком себе по пальцам, сосал ушибленный палец и с досадой говорил.

– Старый дурак, опять по пальцам саданул.

Без очков не мог, не читать, не писать, даже смотреть телевизор, при этом надевал для чтения очки плюс пять диоптрий, а для телевизора плюс один. вдаль еще видел не плохо, а вблизи, уронит гвоздь – сотку и шарит рукой, пока не наткнется. За предыдущую жизнь приобрел несколько неизлечимых болезней, но относился к этому спокойно, и пока мог терпеть к врачам не обращался, глотал таблетки и жена делала уколы. Водку и вино по чуть-чуть принимал, но при этом быстро пьянел и ложился спать. Новый год Степановы справляли одни. Жена наготовила всякой всячины. Вдвоем, под звон курантов выпили по рюмке хорошей, дорогой водки и с пол часа смотрели мелькание экрана телевизора и легли спать.

По утрам у Николая Николаевича стала кружиться голова, болела поясница, ходил как пьяный, боясь упасть, держался за стены, мебель и косяки. Дня через три новогодние заготовки были съедены, что не успели отдали курам и собаке с кошками.

– Дорогой, надо идти в магазин, у нас нет хлеба, заодно купи молока. Николай Николаевич стал одеваться.

Как же трудно одевать ботинки. Зарядкой что ли надо заниматься – думал он и продолжал про себя. – Нет, поздно пить боржоми, итоги подводить надо.

– Я вроде сделал все, что мог. Надо бы еще сделать для Русика дом, но уже поздно, не потянуть. Завещание написал, кое что накопили, да много ли на меня потребуется.

На улице, после, оттепели подморозило и было скользко. Николай Николаевич осторожно ковылял, а верхушки сосен стали почему-то качаться, туда-сюда. Он остановился, но сосны продолжали качаться вместе с землей и снегом. Как в самолете, влево, вправо. Сделал еще несколько шагов и земля вообще пропала из поля зрения. Он невольно закрыл глаза, а когда открыл, над ним с двух сторон стояли сосны и больше не качались. Осторожно встал, огляделся, вокруг никого

– Ну и хорошо, жене не скажу и никто ничего не видел, кому нужны чужие болячки, языком трепать

Он поднялся и потихоньку поплелся домой..Николай Николаевич вернулся домой с хлебом и молоком еле шевеля ногами. В голове шумело и в сутолоке дня посторонние шумы смешивались с внутренним. Но когда вокруг стояла полная тишина, шум в голове становился отчетливым и сильным. Николай Николаевич затыкал уши, но шум не прекращался, а усиливался. Он сказал жене.

– Мне что-то нездоровится, я прилягу пожалуй.

– Ложись дорогой.

Через два дня Николай Николаевич снова упал, но теперь уже на глазах у жены. Она помогла ему подняться и уложила в постель. Весь остаток дня он больше не вставал с дивана.

Проснувшись рано утром, Николай Николаевич открыл глаза и долго лежал неподвижно У него ничего не болело, и шум в голове едва ощущался. Он пошевелился, перевернулся несколько раз, но ни в пояснице ни в ногах не почувствовал никакой боли, ни намека на дискомфорт. С удовольствием потянулся, слегка кольнуло в сердце и тут же все прошло. Посмотрел на часы – начало седьмого, на тумбочке перед диваном ничего кроме будильника не было. Он специально, не зная почему, обратил на это внимание. Жена ушла на работу, на сутки, а Николай Николаевич вчера вечером, перед сном долго читал книгу и заснул, а книгу, кажется положил на тумбочку.

– Куда же она подевалась?

Он поднялся, чувствуя необыкновенную легкость. Подумал.

– Не умер ли я?

Обычно по утрам болело то тут, то там и часа два постепенно проходило и он начинал двигаться почти нормально.

– А сегодня какие-то чудеса.

Он вскипятил чайник, насыпал четыре ложки заварки и залил кипятком. Через несколько минут с удовольствием маленькими глотками, пил крепкий, терпкий напиток. Выпил пол бакала и решил.

– Поваляюсь еще часочек, рано еще. Он вернулся в спальню и опять посмотрел на тумбочку. Будильник стоял в дальнем углу, а по середине крышки лежал маленький белый конвертик, как будто свернутый фантик. Так сворачивают дети обертки от конфет и играют ими или меняются между собой. Но этот фантик был просто белый, в такие бумажки раньше расфасовывали порошковые лекарства.

– Мистика какая-то – решил Николай Николаевич – – точно помню, что тумбочка была абсолютно пустой, одни часы.

Он не верил ни в мистику, ни в приметы, ни в любые потусторонние силы, но фантик лежит, а десять минут назад его не было.

– Мистика – опять повторил он. Но ни испуга, ни страха не испытал, даже удивление было каким-то спокойным. Он потрогал бумажку рукой.

– Факт налицо. Ну да ладно, посмотрим, что в нем.

Он аккуратно развернул пакетик и положил раскрытый на поверхность. На квадратном листочке белой бумаги лежало пять маленьких, зеленых горошин. Потрогал рукой, крепкие, но не горох. – Лекарство что ли какое? Может жена оставила вчера вечером, но она бы предупредила, но с утра их точно не было.

Он наклонился над горошинами и понюхал.

– Не пахнут.

Нестерпимо, не произвольно, высыпал горошины на ладонь и опрокинул в рот, покатал их языком. Почувствовал сладковатый с кислинкой вкус, почему-то стало тепло и необыкновенно легко и приятно.

– Но это не сахар, не та сладость, что от сахара или конфет, а что-то новое, не ясное, но очень нежное, воздушное, мягкое, как туман потекло по всему телу. Сейчас я могу полететь.

Он положил руки себе на грудь и решил.

– Поднимусь на чуть-чуть от пола.

Без напряжения его тело плавно поднялось над полом. Он принял горизонтальное положение и перенесся по воздуху на диван и завис над ним..Загнул указательный палец вниз и медленно как воздушный шарик опустился на постель. Закрыл глаза. Одеяло само опустилось, загнув края под ноги. Николай Николаевич впал в забытье. – Чудеса, а я не верил, да никто и не поверит, если рассказать – засмеют. Перед глазами медленно стали проплывать красочные картины.

– Да это же я, мальчишка загорелый, лечу через кусты в воду. Школьник, а речка эта носит название Дачи, в деревне у бабушки. Тогда дядя Ваня меня фотографировал. А вот я с удочкой, а вот голые мальчишки с бреднем по песку. Как в кино, даже слышно как песок под ногами хрустит и о чем-то говорят ребята. Николай Николаевич вспомнил про школу и тут же возникла картина класса, шумели ученики, шумели ученики, учитель постучал указкой, призывая к тишине.

Вот я, а вот Димка Кривовяз, со мной сидел два года на одной парте.

– Так это моя жизнь и можно не только смотреть, но и участвовать в этом кино.

Николай Николаевич окликнул самого себя.

– Коля, Степанов гимнастикой занимаешься?

Коля стал вертеть головой, кто спрашивает, пожал плечами и продолжал рыться в портфеле.

– Что еще посмотреть? С кем поговорить?

Они меня не видят, а передо мной живые. Никогда бы так ясно не смог бы вспомнить. Вон у Ратнера пуговица болтается. Попробую оторвать. Дернул за нее и тут же бросил. Ратнер тоже не понял почему пуговица отлетела, но поднял ее и сунул в карман.

– Отрок Николай, с тобой говорю я – твой ангел-хранитель. Твое время в этой жизни кончилось, если хочешь можешь посмотреть свою жизнь с начала и до конца. По этой мирской жизни тебе осталось одни сутки, уже меньше – – двадцать три часа. Если хочешь – смотри. Но это твоя не первая жизнь твоей души. Я расскажу тебе, кем ты был до Николая Степанова. Твою душу Всевышний поместил в дерево, в березу, которая прожила сто двенадцать людских лет и умерла в глухом, лесном массиве центральной России. Я знаю о тебе все, все помыслы, хорошие и плохие. Грешил ты Николай, но душа у тебя не черная. Не буду напоминать о твоих плохих поступках и помыслах, ты за них уже расплатился. Вспомни и смотри, что ты совершал, за что мучила тебя совесть, как наказывал тебя я и Всевышний. Ты хотел оставить о себе память, сегодня последние часы. Выбери из этой жизни, из людей, кто тебе украшал твое существование и оставь последнюю прижизненную запись. Пусть вспомнят тебя добрым словом. Через сорок дней, весной зародится новая жизнь и твоя душа переселится в нее. Завтра утром я остановлю твое человеческое сердце.

Николай Николаевич открыл глаза. Он в комнате один, видения пропали, в окно светило солнышко, в аквариуме плавали рыбки. Спокойно, без какой либо паники, даже без волнения он вслух произнес.

– Завтра утром меня не станет. Но что ж – это нормально. Эта жизнь закончилась. Ну и хорошо. Семьдесят семь лет с честной, не черной душой – замечательный результат. Кто за эти годы скрашивал мой быт? Много людей, кто больше, кто меньше, кто ярче, кто бледнее. Спасибо всем. Особенная благодарность моей последней жене. Много нервов она мне потрепала, сколько раз психовал до невозможности. В месте с тем, последние годы были самые сладкие, может потому, что последние?

– Завтра утром она придет с работы и я ей скажу, нет – напишу, а она прочтет. Наедине с тобой жена,

Позволь сейчас побыть,

На свете точно знаю я,

Не долго мне уж жить.

Ты съезди к Люде в ФРГ,

Руслану навести,

И сын приедет погостить,

Ну а меня прости.

За все прошедшие года,

Что вместе были мы,

Что не успели воплотить

Не все твои мечты.

С тобой вполне я счастлив был,

Ты все мне позволяла,

И всем чудачествам моим

Сердечно потакала.

Вдвоем нам много удалось,

Не жертвуя ни чем,

Прожить семнадцать сладких лет

В трудах, но без проблем.

Так пусть всегда горит огнем,

Не гаснет твой камин.

А мне пора в иной покой,

Прости, прощай, Аминь.

На следующее утро Николай Николаевич проснулся в шесть часов утра. В квартире никого не было. Он глубоко вздохнул, улыбнулся, закрыл глаза и его сердце остановилось.

Люди нашего времени

Предисловие

Два слова из высказываний президента -правовой нигилизм. Известное слово – нигилизм, от него сначала пахнет чем-то далеким, столетним прошлым, революционными событиями, предшествовавшие возникновению советской власти, теперь приобретает иной всеобъемлющий смысл. Слово мало употребляемое последнее столетие, сейчас в этом единственном слове суть всей российской жизни. Пронизанной насквозь от еще не рожденного младенца, в утробе матери до первых лиц в огромной стране. От зачатия новой жизни и до тризны нигилизм цветет пышным цветом. Слова и понятия – честь, совесть, мораль, благородство, подавленные нигилизмом, исчезли из обращения и стали каким-то анахронизмом, пережитком прошлого. Эти выражения перестали употребляться в речах и высказываниях политиков, первых и последних граждан страны. Избегают этих терминов и лучшие люди, совесть нации, выдающиеся умы, признанные авторитеты. Само понятие авторитет подразумевает совсем не тот смысл, что в нем заложен и ассоциируется, не иначе, как со словами вор, воровской, бандитский. Избегают моральных терминов, слов и поступков потому, что боятся показаться не современным, отсталым, никчемным, не уважаемым, наконец. Известные политики страны, выдающийся медик, профессора разных наук не стесняясь, не думаю, что не понимают, говорят и призывают, что с начала влюбленные люди должны пожить несколько лет, а только потом, узаконить свои отношения в ЗАГСЕ. На чем основано подобное утверждение? Пожить половой жизнью? Для чего? Что б достичь полового консенсуса? Искать лучшее? Да всегда, после самого лучшего, есть еще лучшее и предела нет и не может быть. Можно искать всю жизнь и не найти. В народе секс никогда не ставится на первое место, и кто думает так, безусловно заблуждается. Согласно социологическим опросам ему отведена только бронза. А что касается других моментов, для долгой, согласной семейной жизни, то определиться можно и без секса. По всем канонам аморально жить без регистрации. Церковь называет такое поведение блудом, а в народе используется более хлесткое выражение, испокон веков относящееся к презираемым людям. А кое-какие политики и даже ученые гордятся подобным поведением, приводят себя в пример и призывают поступать подобным образом. Одним словом нигилизм. И не только в светских законах, но и в моральных ценностях. Проститутка, приглашенная в ящик гордится своим занятием и корреспондент ставит ее в пример – она умеет зарабатывать деньги. Золотой телец выше всех земных ценностей. В ходу модные, одобряемые выражения – лох, сделал, кинул – молодец, обманул, смошенничал, предал – умеет жить, словом деловой бизнесмен. И подрастающая смена живущим, принимает такое мировоззрение, считает нормальным, верным и достойным. И первым проводником новой морали, правового нигилизма становятся люди, облеченные некоторой властью, даже ничтожной, в погонах или без них. Можно ли сейчас услышать – даю слово офицера. Это выражение можно услышать в старом кино, выпущенном много лет назад. От него исходит чистый, благородный посыл ныне живущим. Офицер задолжал денег и не отдает – в золотом веке он мог быть вызван на дуэль. Сейчас, если обратиться к его непосредственному командиру, можно получить ответ.

– Это его личное дело, я не причем. А как же честь офицера? Хорошо еще, не добавит при этом

– Молодец, кинул, умница, умеет жить.

Правовой нигилизм, о котором коротко и емко сказал президент начался в широком масштабе с перестройки. И проводниками его стали в первую очередь люди, облеченные властью. Используя ее как инструмент, и не встречая должного отпора, убеждаясь в безнаказанности – это движение ширилось, разрослось до невероятных размеров и по сути является сейчас национальным бедствием новой России, первой, реальной угрозой национальной безопасности.

Рассказы, может быть чуть утрированные, объединенные в одно целое, срисованные с конкретных людей, с самых низов, до облеченных властью, показывают всеобъемлющий, во всех областях, цинизм, стоящих на страже закона, правовой нигилизм и размеры коррупции.

Черная метка

В советское время пионерский лагерь Елочка, после падения КПСС, переименовали в оздоровительный комплекс с тем же названием. Старый директор, с молоком матери впитавший коммунистическую идеологию и мышление, руководивший много лет, с приходом нового периода, оказался не способным перестроиться или не сумевший угодить истинным владельцам лагеря, может потому, что уже был не молод, а скорее всего по всем перечисленным моментам, был освобожден от руководства и заменен новым директором Иваном Леонидовичем Дранка. Высокий, привлекательный мужчина, всегда безукоризненно одет по современному, без галстука и белой рубашки, без официального темного костюма и наглаженных брюк. На нем, как всегда была чистая, отлично отутюженная светлая рубашка и джинсы или светлые не дешевые брюки. Он носил аккуратную бородку-мерлушку, всегда был чисто выбрит и по всем канонам аккуратен и свеж. Его смело можно было назвать молодым, интеллигентным профессором или учителем. В свои пятьдесят, с маленьким хвостиком, по внешнему виду являлся образцом руководителя небольшого, культурной направленности коллектива. И в самом деле он, до лагеря, работал директором дома культуры при крупном предприятии военно-промышленного комплекса. Этим домом Иван Леонидович заведовал уже давно и это было его место. Каждому человеку, в его работе, предначертано его дело. Там, где работник нужен, где ему комфортно, интересно и результат труда доставляет удовольствие – это и будет его место. Директору нравилось заведовать культурой в комплексе. Он с увлечением занимался делами, болел за результат, ладил с подчиненными и руководством. После ухода старого директора лагеря место освободилось. Подходящей кандидатуры сразу не нашлось. Был заместитель у бывшего, который с младых ногтей сжился с лагерем – сначала вожатым, потом старшим вожатым, завхозом и, наконец, заместителем директора. Он был не плохим исполнителем, но стать полноправным, первым лицом в оздоровительном комплексе стать не мог, хотя ему этого и хотелось. Это решал не он, а кто имел такое право, на него не рассчитывали. Ивану Леонидовичу предложили возглавить Елочку, прилепив ему ярлык исполняющего обязанности. И. О. Директора с энтузиазмом принялся за работу. Но быть директором дома культуры или оздоровительного комплекса – большая разница. Обитая в культуре как рыба в воде, в лагере Иван Леонидович столкнулся с множеством проблем, накопленных ранее и решать их было необходимо незамедлительно. Вступив в должность весной, директору необходимо было в два месяца подготовить комплекс к принятию детей и не много и не мало – шестьсот человек. Проблем было столько, что он не знал с чего начинать. И это надо и это и то и пятое десятое. Бывший его предшественник, предчувствуя увольнение с должности, заботился о своем, только собственном положении. Накопил долгов на огромную сумму, разваливались коммуникации и разбежался обслуживающий персонал. С уходом директора и его обслуги, принимая развалившееся хозяйство Иван Леонидович ломал голову с чего начинать и решил, что кадры решают все. Стал набирать работников в лагерь. Из бывших, остался на своем месте заместитель Владимир Евгеньевич, завскладом Валентина Тадызина, да два кочегара – Михаил Павлович Кротов да Николай Шитов – вот и все. Электрик, сантехник, плотник, два кочегара по тем или иным причинам ушли, а без них лагерь функционировать просто не мог. Раньше было восемь кочегаров и работали они по двое или по одному, но через семь дней – и это устраивало всех и администрацию и рабочих. Новые времена, новые требования, только зарплата старая и надо сказать весьма низкая. Найти кочегаров оказалось совсем не просто. Молодые парни, способные кочегарить, как правило подрабатывали нанимаясь на дачи к зажиточным москвичам, где получали приличные деньги. Да большинство из них злоупотребляли алкоголем. На кочегаров были приглашены, по очереди, несколько местных мужиков. Но их пришлось быстро менять. Побеждал зеленый змей. Полупьяные работали плохо, под утро допотопные котлы остывали и с кочегарами пришлось расставаться. Директору это никак не могло понравиться. Он нервничал, иногда корил нерадивых, даже кричал, грозил и в конечном счете прогонял. Приближалось время заезда детей, а неисправностей в обеспечении теплом, водой, оборудованием, самым различным, не убавлялось. Да и сидеть на двух стульях сразу, в доме культуры, где он оставался директором и директором оздоровительного комплекса никак не получалось. Он мотался туда и сюда, это не ближний свет, около ста километров. Когда его в лагере не было работа прекращалась или велась кое-как. Заместитель его, в делах обеспечения жизнедеятельности лагеря не принимал – он оставался по-прежнему старшим пионервожатым, да его и рабочие всерьез не принимали. Был в лагере еще один из бывших работников, долго работавший с прежним директором – Григорий Октябринович Рощин. Этот прекрасно разбирался в электрике, сантехнике, знал наизусть все проблемы с котельной, очистными сооружениями и вообще со всем хозяйством. Григорий ушел на заслуженный отдых более пятнадцати лет назад, но продолжал работать. Он знал каждый уголок в лагере, каждый мотор, трубу и вентиль, но его не молодых рук явно не хватало на все дырки. Да и возраст давал о себе знать. Оформлен он был электриком и сторожем одновременно, а выполнял практически любую работу, кроме столярки. Из него получился бы хороший заместитель по хозчасти, но возраст, возраст, здоровье, зрение и прочие прелести старости. А кто возьмет на себя ответственность сделать его заместителем директора, если он может в любой момент отказать, как дважды отработавший свой ресурс механизм. И сам Григорий не жаждал места, все по той же причине. Он хотел остаться только сторожем, но никак не получалось. При любой неисправности, поломке, отказе – звали Григория Октябриновича, и он будучи уже только сторожем, продолжал мотаться на своем москвиче или запорожце, из поселка, где он жил, в лагерь и обратно. Ни раньше, ни позже реальной власти у Рощина не было, ну соответственно этому, его воспринимали другие работники – кочегары, уборщицы, плотники, которые менялись слишком часто, адекватно его статуса – пожилого сторожа. Его выслушивали, кивали, но делали по своему, а жаловаться на других Григорий не мог, не имел права и это походило бы на стук. Фактически он выполнял обязанности заместителя по хозчасти, но не имел ни полномочий, ни желания.

Необходимость иметь толкового заместителя не вызывала у директора сомнений. Он мучительно искал подходящую кандидатуру, которая разгрузила бы его от всегда срочных проблем, возникающих повсюду почти каждый день. То свет отключат, то электропитание тележки для угля выйдет из строя, то трубу где-нибудь прорвет или засорят и много, много всего в огромном хозяйстве, расположенном на сорока пяти гектарах земли. Вместе с тем директор ревностно относился к своей власти в лагере. Делиться ей не хотел. Пытался руководить, вникать во все мелочи лагерной жизни и естественно его не хватало на все. Не страдая отсутствием памяти, он все же многие мелочи забывал, да и не только мелочи. Невозможно объять необъятное. Руководитель должен уметь руководить и только отвечать за все про все. Ему необходимо было решать главные вопросы комплекса, а не распыляться по мелочам. Большое грязно-черное здание котельной, работающей на угле, допотопное оборудование, котлы, давно отслужившие свой век – требовали замены. Генератор тока, гремящий и ревущий при запуске, при отключении электричества, работающий пятый или шестой десяток лет, четверть века, стоящее у входа здание не достроено и на потолке или полу третьего этажа, как хотите, выросли деревья, газ, которого нет в лагере, находится менее чем за пятьсот метров от территории, тухлая вод из скважины, разваливающееся здание профилактория – и директор уже третий год не может ничего сделать. Нет денег? А кого и когда их было достаточно?

Кандидатура стоящего заместителя замоячила на горизонте. В лагерь пришел работать, точнее приехал на иномарке, местный специалист по сантехнике, котлам, очистным и водонапорным сооружениям. Павел Иванович, или просто Иваныч, так стали его звать, рьяно взялся за дело. Поскольку помощников у него просто не было, а командовать некем, то он все делал сам. Клал кирпичи, крутил вентили на трубах, резал, варил газо– и электросваркой. Директор по началу не нарадовался на Иваныча, официально объявил его своим заместителем по хозяйственным делам. Все же подчиненные у Иваныча были – четыре кочегара, да четыре сторожа, да два гастербайтера из Таджикистана. Но сторожа прекрасно знали свои обязанности и им было все равно, есть Иваныч или его нет. Кочегары тоже, если не были пьяны, не замечали Иваныча, да и он не лез в их работу. Единственные его подчиненные, которыми он мог командовать – два узбека, не брались ни за какую работу, требующую хоть какой-то квалификации. Их обязанности, это подмести, отнести, погрузить, перетащить и так далее. Это они добросовестно выполняли.

Так же как и Григория – Иваныча на все не хватало. Он поостыл, зачем переламываться, если денег все равно больше не будет и когда директор отсутствовал, стал уходить с работы пораньше. Немного позже директор принял на работу еще двух мужчин – местных, из ближайших деревень. Оба ездили на работу на машинах. Один устроился электриком, другой – плотником. Оба должны были обслуживать десяток жилых корпусов, тысячи лампочек, десятки электрощитов, предохранительных автоматов, двигателей и моторов и все это хозяйство электрика. У плотника здания, двери, окна, кровати, замки, сотни поломанных стульев на складе, а также крыши и различные пристройки и все это на одного. Хватало за глаза.

Иваныч пытался контролировать работу двух своих квалифицированных работников, но это оказалось невозможным. Были заведены книги учета проделанной работы для каждого специалиста. Но отсутствие каких либо норм на ту или иную работу свели на нет начинание Иваныча. Менять испорченный замок можно час, можно два или десять минут – где найти истину? Учет кончился, почти не начавшись.

Директор частенько отсутствовал, а Иваныч руководить, организовать и контролировать работу не смог по настоящему. Нет директора – нет работы или почти нет. Приезжая, директор корил работников, даже кричал, хотя доказывать справедливость выговоров у директора было нечем. Но недовольство обоих сторон становилось фактом. Иваныч тоже сорвался на крик и произошла серьезная ссора. Все трое – электрик, столяр и Иваныч уволились. Хорошо еще, что оздоровительный сезон кончился и лагерь опустел. Работали, точнее сидели и смотрели телевизор, только сторожа – даже кочегары перестали топить.

Михаил Павлович Кротов – бессменный кочегар последние восемь лет, родился и вырос в соседнем с лагерем селе, правильней будет, лагерь построили рядом с селом, расположенном на другом, крутом берегу реки. У него когда-то были и жена и ребенок. Но это было все давно, в прошлом. Дом Михаила в деревне сгорел, вместе с матерью, братья померли, а Михаил продал остатки сгоревшего дома, вместе с землей и перебрался в Сосновку, где ему выделили комнату в бараке, где он и жил, пока барак тоже не сгорел. С тех пор Михаил Павлович и бомжевал, живя то у одной старухи, то у другой и пил горькую. И один и со старухами. Обычная картина, никого не удивляющая – Мишка лежит у магазина или его везут на тачке к старухе. Когда последняя умерла из-за беспробудного пьянства и по возрасту – ей было за семьдесят, Мишка пристал к Елочке, устроился кочегаром и работал и пил. Переставлял ноги, согнутые в коленях и пил. Директору это ужасно не нравилось, но Мишка работал и выполнял свои обязанности добросовестно. Упершись на совковую лопату, глотал воду с похмелья, мечтая о новой порции водки и работал. Ловко кидал уголек в топку, вытаскивал, когда было необходимо шлак и отвозил в кучу на улице. После смены опять напивался до состояния, когда ноги переставлять уже не мог. Кроме кочегарки Мишка еще подрабатывал в лагере дворником, поливал газоны, подметал дорожки, пилил бензопилой не нужные на территории деревья и выполнял любую другую работу, которую поручал лично директор. Много кочегаров сменилось, а Мишка продолжал работать и пить. Директор, практически насильно заставил Михаила Павловича, он так уважительно относился ко всем, закодироваться. Мишка не пил месяца два. Ходил за ягодами, грибами и даже продавал их отдыхающим и вообще стал похож на человека. Но сезон отдыха кончился, директор уехал в свой дом культуры и Мишка снова напился. Его привезли из Сосновки к лагерю пьяные друзья, один из которых был за рулем. Как мешок вытащили Мишку из машины и усадили на лавочку. Сидеть он еще мог. Изо рта и из носа у него свесились сопли, слюни и последняя закуска. Друзья весело и вполне серьезно предложили.

– Миша выпить хочешь?

Мишка долго молчал, видимо соображая, потом нечленораздельно то ли пропел, то ли промычал.

– Наливай.

Ему поднесли, совсем немного, на один палец в стакане. Он выпил, закрыл глаза и повалился на бок. Сторож у ворот Елочки, присутствующий при этой сцене, сказал еще не падающим друзьям Мишки.

– Отнесите в его каморку, пусть спит под крышей. Не ровен час дождь пойдет.

– Сейчас он окалымается и сам дойдет.

Сели в машину и с визгом, с пробуксовкой.

Развернулись и улетели. По дорожке к воротам, увидел сторож, идут Ахмет и Алик.

Дед попросил их оттащить бесчувственное тело Мишки к нему в комнату. Они подхватили Мишку под руки и понесли. Его ноги, как две чурки волоклись по земле. Мишка проснулся, ухватился обеими руками за железные прутья калитки. С трудом Алик оторвал их и они усадили Кротова на пожухлую траву и постарались придать его телу вертикальное положение. Но Мишка повалился на бок. Потом неестественно в склоненном положении застыл.

– Ребята сходите за тележкой.

Ни слова не говоря, Ахмет ушел и вскоре вернулся с низкой, широкой тележкой. Мишка никак не хотел укладываться, однако трезвые и сильные парни уложили его на тележку, на спину. Ноги и голова Мишки, оказались на весу, а у него не хватало сил ни повернуться, ни соскользнуть, хотя такие попытки он делал. Смирившись и успокоившись Мишка покорился и парни увезли в его в обитель.

Директор уже знал, что Кротов опять стал пить, но бороться с этим Иван Леонидович уже не имел ни сил ни желания. А Мишка, понимая, что его вышвырнут из Елочки, если он перестанет работать и поэтому в любом состоянии выполнял обязанности кочегара, дворника, лесоруба и всего на свете, о чем бы директор не просил.

Второй, постоянный кочегар – Николай Шитов, мужик из соседней деревни, имел свой дом, хозяйство, в лагерь ездил на драном, столетнем Лиазе или ходил пешком, вооружившись стальной пикой из толстой проволоки, для защиты от бродячих собак. Отработает сутки, завязав нос и рот платком, с восьми до восьми и уезжает домой тихо и безмолвно, махнув сторожу рукой.

В лагере было трое гастербайтеров. Рома, Ахмет и Алик. На самом деле их звали по другому, но имена им переделали на русский манер. Рома, двадцативосьмилетний узбек, приехавший из Узбекистана на заработки, попал в лагерь вместе с Ахметом. Он был шустрый парень, балагур, разъезжал по территории на лагерном драном велосипеде, резко останавливался, крутя педали кривыми ногами. Крепкий, молодой, выполнял работы по уборке, разгрузке-погрузке. Основной же работой для всех узбеков была котельная. Они по очереди, сутками, топили печи, подвозили уголь, выгребали шлак и поддерживали в котлах заданную температуру, обеспечивая теплом и водой нужды лагеря. Рома работал с ленцой и когда директора не было, мог, в отличии от Ахмета, мог долго бездельничать. Он был уже заматеревший мужчина и его тянуло к женскому полу. Пользовался услугами проституток, которых было видимо-невидимо на трассе, приглашал их в лагерь, в свою комнату и через несколько часов провожал. Во время летней компании, когда в лагере отдыхало несколько сотен детей, среди которых, в старших отрядах, были девочки, развитые не по возрасту. Рома начал не двусмысленно приставать к девчонкам. Это было замечено, или кто-то пожаловался, но директор не на шутку испугался и в одночасье дал узбеку от ворот поворот.

– Не дай бог, случится изнасилование, головы тогда не сносить. – предположил Иван Леонидович и немедленно прогнал Рому. На этом пребывание этого гастербайтера в лагере и закончилось.

Ахмет был совершенно другого склада. Совсем молодой, зеленый, двадцатилетний, рыжий парень крепкого телосложения, с пунцовыми щеками. По его щекам сотрудники лагеря не раз шутили.