Текст книги "Твердь небесная"

Китаец рухнул на колени и запричитал совсем уже жалобно.

– Он говорит, – перевел Самородов, – что никогда в жизни не видел ни одной японской пушки…

– Не видел?! – уже гневно воскликнул Тужилкин. – Игошин! ты видел давеча пушки у этой деревни?

– Так точно, ваше благородие! – выпалил ординарец.

– Самородов! скажи ему, – штабс-капитан кивнул на китайца, – я в последний раз спрашиваю: где стоит японская батарея?!

Старик и на этот раз не ответил. Он качался из стороны в сторону, хныкал, бил себя по щекам, надеясь, верно, разжалобить своих истязателей.

Больше не говоря ни слова, Тужилкин отступился от старика, – он огляделся кругом, выбирая, чего бы поджечь, и поднес факел к свесившийся с кана соломенной рогоже, служившей неприхотливым китайцам периною. Рогожа тотчас вспыхнула.

Вся семья дружно взвыла. Дети бросились спасаться, но не к двери и не к окнам, а почему-то по углам.

Тогда старик что-то пролепетал одному из домочадцев – молодому китайцу, может быть, своему сыну, – тот сразу же подбежал к Тужилкину и принялся взахлеб о чем-то ему говорить и куда-то показывать руками.

– Он говорит, что знает, где батарея, и может проводить нас, – перевел Самородов.

– Вперед! за мной! – крикнул Тужилкин и толкнул молодого китайца к двери. – Игошин! туши огонь!

Расторопный Игошин сорвал пылающую рогожу на пол, быстро затоптал пламя сапогами и кинулся догонять своих.

На улице Тужилкин скликал всю команду и велел солдатам хватать все, из чего можно будет сложить костер. Солдаты не стали церемонничать, – они похватали все, что под руку попадалось: кто доску отодрал где-то, кто прихватил охапку соломы, Дормидонт Архипов нашел за заднею стеной фанзы и разломал на доски два расписанных яркими узорами гроба, которыми предусмотрительные китайцы обычно запасаются заранее. Так что дровами отряд запасся вдоволь.

Проводник повел отряд вовсе не к японским позициям, а куда-то в сторону – параллельно их расположению. По дороге Тужилкин поинтересовался узнать у него, отчего старик китаец так долго отказывался помочь им разыскать японскую батарею.

– Если японцам станет известно, что эти крестьяне помогли хоть чем-то русским, они перебьют всю деревню, – перевел Самородов ответ китайца.

Они шли с полчаса. Крадучись. Ступая неслышно, как на охоте на самую чуткую дичину. Быстро двигаться было рискованно: неравно кто споткнется, загремит дровами и, чего доброго выдаст весь отряд. Но наконец китаец остановился и, показывая рукой дальше в темноту, что-то пролепетал Самородову.

– Батарея, ваше благородие, – тоже чуть слышно доложил Самородов.

Тужилкин сделал знак команде ложиться, и сам упал на землю. Но, как он ни вглядывался во мрак, так ничего и не разглядел впереди. К счастью, при нем всегда был всевидящий Игошин.

– Есть там что? – прошептал штабс-капитан.

– Кажись, стоят, – отвечал верный ординарец.

– А ну быстро доползи, разведай – что там? Винтовку оставь.

Игошин пополз шустро, так что и пешком не всякий ходит. И десяти минут не прошло, как он уже возвратился. Выяснилось, что проводник привел отряд к флангу японской батареи. Саженей за сто. Самые орудия едва выглядывали из укрытий. Из русских позиций батарею теперь разглядеть можно было разве что с воздушного шара. С земли – никогда. У крайней пушки Игошин видел японцев человек до дюжины. Наверное, и у других стояло так же. Скорее всего, услышав стрельбу на позициях или уже получив оттуда известие о переходе к ним в тыл русской диверсионной группы, артиллеристы изготовились отразить ночных визитеров, если те пожалуют.

Теперь Тужилкину нечего было и думать заявляться на самую батарею со своею малою силой. Но он недаром велел солдатам в деревне раздобыть всякого хлама, годного для костра.

В штабе полка был предусмотрен вариант действий на случай, если ни у одной из групп не получится подойти к неприятельским орудиям, а именно так, скорее всего, и случится, – бесшумно пройти японские окопы никак не выйдет, следовательно, на батареях будут тревоги. И в этом случае в штабе придумали для охотников, которые доберутся до батареи, развести перед ней, саженях в ста пятидесяти впереди, костер. Это будет прицелом для русских артиллеристов. Дальше уже их забота расправиться с японскою батареей.

Впереди батареи лежало довольно просторное поле, слегка всхолмленное, но без единого кустика. И пробираться в рост по этому пространству нечего было и думать. Даже темною ночью японцы охотников обнаружили бы. Есть же и у них глазастые молодцы вроде Игошина. Поэтому Тужилкин приказал отряду двигаться ползком. И не напрямик, а по лощинам. А этого пути выходило едва ли не до полуверсты. Так солдаты и поползли змейкою, друг за дружкой, по мокрой грязи – с винтовкой в одной руке и с какою-нибудь корягой или доской – в другой.

Наконец Тужилкин вывел их к одному пригорку, находящемуся приблизительно посередине расположения батареи и отстоящему от нее как раз приблизительно в ста пятидесяти саженях. Причем подобраться к этому пригорку отряду пришлось со стороны, противоположной от батареи. Это стоило людям дополнительного времени и еще больших сил.

На самой верхушке пригорка они сложили дрова и солому в кучу. И всё ползком, не поднимаясь. У нескольких солдат был припасен керосин во фляжках, они хорошенько полили дрова керосином.

Тут уже штабс-капитан дал команду всем быстро отходить. И не таясь, а бегом, со всех ног. Не японских пуль страшился Тужилкин. Но, как условились давеча в штабе, ровно через минуту, после того как за японской линией загорится костер, несколько русских батарей одновременно откроют огонь по местности, лежащей позади этого ориентира. И не отбежав сколько-нибудь отсюда, охотникам можно было угодить под свои же фугасные бомбы, которые будут для них куда страшнее японских пуль.

Последним отходил, как обычно, Игошин. Он дождался, пока товарищи скроются в темноте, чиркнул спичкой и кубарем скатился в лощину.

Пламя, казалось, взвилось до небес, так что поле осветилась далеко кругом. Тужилкину и его команде, отбежавшим уже на значительное расстояние и невидимым во мраке, так все и представлялось, будто они заметны для японцев, как при солнечном свете.

Но тут в воздухе пропел первый снаряд и ударил где-то за батареей. И дальше уже снаряды полетели без счету. Это забили русские скорострельные пушки. К ним присоединились осадные мортиры. Оглушительные взрывы от их чудовищных бомб сотрясли всю долину. На японской батарее все смешалось и перевернулось вверх дном. Там начался пожар, по сравнению с которым костер, подожженный Игошиным, мог показаться огоньком от лучины. Одна бомба угодила в самую яму с японским орудием, и оттуда со взрывною волной вылетели убитые номера, винтовки, колеса, лафет и самая пушка – всё по отдельности. От другой бомбы взорвался, наверное, боевой комплект при каком-то орудии. И вот тогда в долине действительно ненадолго, на какие-то секунды, сделалось светло, как днем. Вскоре место, где стояла японская батарея, превратилось в этакую глубоко разрытую пашню, на которой в беспорядке были разбросаны трупы, части человеческих тел, искореженные пушки, обломки артиллерийских принадлежностей, другого военного снаряжения.

Команду охотников, впрочем, все это уже не касалось. Они с лихвой исполнили все, что от них требовалось. И спешили теперь на свою сторону. Им еще предстояло преодолеть японскую линию, правда уже с тыла, а это, после всего преодоленного, переможенного, им казалось совершенным пустяком. Тужилкин решил переходить главный японский окоп где-нибудь подальше от уничтоженной батареи. Он провел свой отряд верст пять вдоль неприятельских позиций. И там они их довольно легко перешли.

Беда чуть не вышла, когда подходили к русской линии. Там не знали ничего об охотниках – это было уже расположение другой дивизии – и приняли их за японцев. Открыли стрельбу. Хорошо еще не пошли в штыки. А то впотьмах покололи бы всех до единого. Насилу голосистый Игошин докричался землякам, чтобы полюбезнее встречали своих.

Так и закончился рейд отряда штабс-капитана Тужилкина. Две другие команды охотников были не столь удачливы. Одна из них также пробралась во вражеский тыл, но повстречалась там с превосходными японскими силами и погибла полностью. Вторая же дошла только до главного неприятельского окопа, но преодолеть его не смогла и с потерями возвратилась назад.

С рассветом 17 августа японцы открыли огонь всею своею артиллерией по русской линии. На снаряды они не скупились.

Но противной стороне этот шквал огня вреда нанес немного: окопы русские были глубоки, а артиллеристы, вполне наученные прежним горьким опытом, стали надежно укрывать свои пушки. Яростный огонь японских батарей имел скорее ободряющее значение для самих же японцев: пехота с большим воодушевлением пойдет в атаку, когда кажется, будто противник уже основательно потрепан и обескуражен.

Одновременно с артиллерийским обстрелом японцы пошли в наступление по всему фронту. Маршал Ояма ввел в дело все свои резервы. И таким образом на линии соприкосновения противоборствующих сторон японцы даже теперь имели превосходство в численности. Потому что генерал Куропаткин значительную часть своих сил держал именно в резервах.

Две японские дивизии 2-й армии генерала Оку атаковали 1-й Сибирский корпус барона Штакельберга. Под прикрытием артиллерийского огня японская пехота двинулась на русские позиции. Но, встретившись с не менее интенсивным ответным огнем и решительными штыковыми контратаками, японцы, неся большие потери, остановились, а кое-где и вернулись на исходные рубежи.

Ожесточенное сопротивление и смелые контратаки русских заставили маршала Ояму предположить о подготовляемом противником прорыве со стороны его Южного фронта. К тому же, по данным разведки, сюда двигались русские резервы. И чтобы предупредить этот возможный прорыв, Ояма предпринял демонстрацию на правом фланге 1-го корпуса Штакельберга. Он приказал генералу Оку усилить на этом направлении наступательные действия и хотя бы занять там какие-то высоты, владея которыми можно было бы держать в напряжении всю Южную группу русских и таким образом предотвратить возможное наступление противника.

Вступившая в бой еще одна японская дивизия начала было охватывать правый фланг 1-го Сибирского корпуса, но под метким огнем русских пулеметов и она вынуждена была залечь и начать окапываться. А выдвинувшийся из резерва барона Штакельберга полк даже и потеснил несколько эту дивизию. И решись генерал Куропаткин в самом деле пойти в этом месте на прорыв, для чего требовалось бросить сюда хотя бы бригаду, все сражение могло бы принять совершенно иной оборот. Потому что обескураженные такою стойкостью русских в обороне и их готовностью самим при каждом удобном случае бросаться на врага, понеся к тому же немалые потери, японцы очень умерили свой наступательный порыв. По крайней мере, на фронте Южной группы. Надави на них русские здесь покрепче, японцы непременно были бы отброшены. Увы, главное командование Маньчжурской армии не воспользовалось этим верным шансом. Не первым уже за дни боев под Ляояном.

Нисколько не успешнее для японцев складывалось наступление на 3-й Сибирский корпус генерала Иванова. Этот корпус, входивший в состав Восточной группы и расположенный на самом юге ляоянской дуги, занимал позиции, казалось бы, довольно выгодные – по сопкам, на перевалах. Но дело в том, что стоящие напротив Иванова дивизии 1-й армии генерала Куроки занимали еще более выгодные позиции: они находились существенно выше русских – на более высоких сопках и перевалах, – почему могли легче доставать огнем своих батарей окопы и батареи противника. К тому же пересеченная местность и заросли гаоляна позволили японцам в некоторых местах без потерь довольно близко подойти к русским окопам и уже оттуда решительно броситься на противника.

В одном месте, правда, это их неожиданное появление вблизи русских позиций им же и сослужило дурную службу: сразу три японских батальона лицом к лицу столкнулись с единственным русским батальоном, находившимся в охранении в передней линии, – и русские, может быть, от отчаяния, подумав, что пришла их погибель от такой тьмы японцев, поднялись из окопов и так крепко ударили в штыки, что разогнали все три неприятельские батальона. Будь между сторонами большая дистанция, конечно, японцы, имея троекратное превосходство, постреляли бы противника прежде, чем сошлись с ним. Но они подкрались настолько близко и встретились с русским батальоном так неожиданно, что не успели даже причинить ему своим огнем какого-нибудь вреда.

Столь же неудачными были действия японских колонн и на других участках боевой линии 3-го корпуса: где-то их отбили артиллерийским огнем, где-то встретили пулеметами, заставив залечь и окопаться, а в иных местах и прогнали вовсе, контратаковав в штыки. Равно как и на Южную группу, наступление на Восточную группу русских лобовыми атаками, очевидно, у японцев не выходило. Везде они были остановлены или отбиты с большими для них потерями. К вечеру японцы вовсе прекратили атаки русских позиций и даже в некоторых местах подались назад.

Ободренный таким развитием событий, генерал Куропаткин разослал корпусам следующую директиву: «Завтра, 18 августа, продолжать отстаивать занятые позиции. При этом не ограничиваться пассивной обороной, а переходить в наступление по усмотрению командиров корпусов, где оно окажется полезным и возможным».

И опять русский главнокомандующий опоздал. Отдай он наступательную директиву хотя бы одному из корпусов – тому, у которого обстановка для наступательных действий была самая благоприятная, – на вечер 17 августа или даже на следующую ночь, как нередко действовали японцы, не произошло бы того, что привело в конечном счете к полному отступлению Маньчжурской армии от Ляояна. А произошло вот что: именно в эту ночь, с 17 на 18 августа, генерал Куроки, пользуясь уже привычною пассивностью русских, предпринял свой совершенно авантюрный маневр, который в итоге и решил исход сражения, – он неожиданно переправил на правый берег Тай-цзы-хэ дивизию, бригаду и два полка и начал этими сравнительно малыми силами обход левого фланга 17-го армейского корпуса барона Бильдерлинга, имея в виду зайти русским в тыл и создать угрозу сообщения Маньчжурской армии с Мукденом по единственной железной дороге.

Едва в штабе генерала Куропаткина стало известно об этом дерзком маневре, все последующие действия русского главного командования сделались подчиненными лишь одной задаче – как бы теперь поскорее и с наименьшими потерями увести всю армию за Тай-цзы-хэ и дальше к Мукдену.

Глава 3

Дожди все эти дни лили нещадно. В окопах стояла вода, и казалось – бери лодку и плыви по позициям, как по реке. Солдаты придумали по дну окопа, вдоль тыльной стенки, прорыть еще углубление специально для стока воды. Чтобы она собиралась хоть там, а не по всему дну разливалась. Ночью было нестерпимо холодно. Мокрые насквозь шинели нисколько не грели, как только окопники в них ни кутались. Еще с начала войны солдаты наловчились устраивать палатки из собственных винтовок: несколько человек, трое обычно, составляли свои винтовки пирамидой – штык к штыку, приклады врозь – и на этой конструкции закрепляли брезентовое полотно. Вроде бы ладная палатка выходила. Двое сидят внутри – сухариками похрустывают. А третий стоит в дозоре или еще какую службу исправляет. Потом меняются. Но, когда в конце лета в Маньчжурии начались проливные дожди с грозами, вышло с этими палатками натуральное бедствие: по торчащим вверх штыкам стали ударять молнии, сколько-то людей от этого убило, и командование армией решительно распорядилось по ротам впредь не позволять солдатам устраивать таких палаток. Конечно, можно было бы для этого нарезать жердей хоть из гаоляна или еще как-то исхитриться, чтобы укрыться от непогоды, но командиры, всякую секунду ожидая атаки неприятеля, не разрешали никому оставлять окопов и одновременно зорко следили за тем, чтобы нижние чины, не дай бог, не заснули. Офицеры всю ночь ходили по окопам – уговаривали солдат не спать, развлекали их, веселили по возможности, еще как-то тревожили. Находчивый штабс-капитан Тужилкин придумал раздавать солдатам на ночь вволю сухарей, чтобы хотя бы так отвлечь их ото сна: пусть грызут себе, – все занятие.

После рейда в тыл к японцам ни самому отчаянному ротному, никому из бывших с ним охотников не пришлось хотя бы выспаться хорошенько. Едва они возвратились, так сразу и разошлись по своим боевым местам. Полковник разве что пришел и всех их похвалил за храбрость.

Можайский полк стоял на очень неудобных с точки зрения единства действий всех входящих в него батальонов и рот позициях, переходящих от равнинных к горным: правый фланг располагался почти на равнине, а левый занимал участок по местности довольно рельефной. Позади линии расположения пехоты были вкопаны четыре батареи. Это именно они расстреляли давеча японскую батарею по наводке охотной команды. Но все эти замечательные скорострельные и дальнобойные русские пушки были полевыми и стояли справа. В то время как слева требовались горные орудия, а их не было вовсе.

Как справедливо оценивал эту необычную диспозицию полковник Сорокоумовский, наиболее уязвимым был левый фланг его полка. Если правый фланг, по мнению полковника, оставался для японцев практически неприступен, то слева неприятель был почти неограничен в своих действиях: он мог здесь причинить значительный урон русским огнем своей горной артиллерии, здесь ему было много проще подобраться и к самым окопам противника, здесь же, наконец, его не ждал огонь русской артиллерии. Разве только соседи помогут огоньком. У полка, находящегося слева от Сорокоумовского, действительно имелись две горные батареи. Но кто знает, хватит ли соседям артиллерии, чтобы самим-то отбиться, если их будут жестоко атаковать? Одним словом, положение рисовалось Сорокоумовскому довольно туманным. На всякий случай он поставил на левый фланг оба имеющихся в полку пулемета и усилил его людьми в ущерб правому флангу.

Получила приказание перейти налево и 12-я рота штабс-капитана Тужилкина. Позиции, на которых теперь оказалась рота, находились на отроге, спускающемся уступами к большой лощине, за ней уступами же поднимались несравненно более могучие горы, уходящие к юго-западу, и бывшие всего несколько дней тому назад русскими, но теперь занятые неприятелем. Саперы здесь не стали прорывать сплошного окопа, как на равнинной части линии, но лишь сделали для пехоты неглубокие ровики для стрельбы с колена. При некоторых ровиках были устроены также блиндажи для ротных и батальонных командиров. Чем, безусловно, выгодно отличались позиции на возвышенности от равнинных, так это прежде всего тем, что здесь не было столько воды.

Штабс-капитан Тужилкин в блиндаже отнюдь не сидел. Он все ходил от одного окопа к другому и следил за тем, как обустраиваются солдаты на новом месте. Тут же раздавал приказания, советовал что-то, помогал оценить расстояние и поставить прицелы, распорядился натаскать камней и расставить их по краю окопов, так, чтобы из-за них можно было стрелять, как из бойниц. Пока не было дождя, он велел всем вычистить и тщательно смазать винтовки. В полкудавно уже вышло ружейное масло, а нового все никак не подвозили. И винтовки на открытом воздухе, под многодневным дождем, начали ржаветь. Чтобы оружие у солдат в его роте окончательно не пришло в негодность, Тужилкин на свой счет купил пуд свиного сала у китайцев и раздал его по взводам, да велел взводным и фельдфебелю смотреть хорошенько, чтобы солдаты не поели его, а употребили именно для смазки винтовок.

Получил свою долю сала и взвод поручика Алышевского, в котором состояли Мещерин с Самородовым. Солдаты расположились на камнях позади окопа и принялись чистить свои трехлинеечки, которые действительно не знали у них уходу уже довольно давно.

Сам поручик, неизменно печальный, задумчивый, как будто всегда чем-то расстроенный, прогуливался поблизости. Он был человеком с юношески обостренным честолюбием. Ему вечно казалось, будто его недооценивают, не видят его выдающихся достоинств. Раним и обидчив Алышевский был в высшей степени болезненно. И, натурально, имел обиды на целый свет. Он обижался даже на солдат. Бывало, случалось ему взыскивать с кого-то из своих подчиненных, – он тогда близко подходил к провинившемуся, в строю ли тот стоял или находился где-то вне строя, заглядывал ему в самые глаза своими печальными глазами и трагически говорил: «Я недоволен тобой, братец! Как же ты так можешь! Ты!., ты!..» – резко обрывался, отворачивался и отходил прочь. Провинившийся солдат просто-таки места себе не находил после этого и готов был от отчаяния хоть принять муку смертную, лишь бы не доставлять таких страданий их благородию. И едва представлялся случай, немедленно бросался вымаливать прощения у взводного. Алышевский тогда, почти удовлетворенно, но по-прежнему с выражением обиды на лице, словно он все еще переживал случившееся, отвечал: «Ступай, братец. Больше так не делай». Но, в общем-то, солдаты его любили. Потому что, в сущности, Алышевский был человеком не злым и безвредным. К тому же неробким в бою. А солдаты это особенно хорошо подмечают. И уважают таких командиров.

Вот и теперь взводный, распорядившись солдатам чистить и смазывать винтовки, сам ходил поодаль, как отверженный всем миром, и полным страданий отрешенным взглядом блуждал по окрестным сопкам, не замечая их, скорее всего.

– Наш-то опять не в духе, – вздохнул Матвеич. – Все мается, болезный.

– Безрученко, ты, что ли, не угодил чем? – спросил Мещерин у денщика Алышевского – Безрученко, непроворного молодого солдата, но как раз очень подходящего меланхоличному поручику: он был абсолютно безответен, на редкость уважителен и терпелив, к тому же родом горожанин и немного умевший грамоте.

– Моя вина. Что скрывать… – признался Безрученко. – Сами посудите, они давеча мне говорят: чует мое сердце, Тихон, убьют меня нынче. А я им отвечаю: может, еще не убьют, ваше благородие, а только что ранят. Так они на меня сразу и осерчали. И дураком обозвали.

– Дурак ты и есть, – подхватил Васька Григорьев. – Надо было сказать: конечно, убьют, вашродь, непременно убьют, вас ждет геройская смерть – на японском штыке. Вот уж угодил бы ты ему. А ты – ранят! Это неинтересно. То ли дело – на штыке! Или снарядом накроет. Красотища! Одно удовольствие. Сейчас бы ходил наш взводный гоголем, нос кверху.

– Ну довольным, положим, он все равно б не был, – серьезно заметил Самородов. – Такая уж натура.

– Да-а, поди-ка угоди на него… – согласился Матвеич. – У нас в деревне вот тоже был один такой маетный. Сенькой Пробкиным звали. Все, бывало, не по нем. Мы, к примеру, вечерами давай песни петь всею деревней, а он сторонится. И плясать не выходит со всеми – не нравится. В церкви, и в той стоит где-нибудь особо. Вот так же, как теперь их благородие наше. Что за человек?! Как у нас говорят, ни с чем пирог. Только что и любил – охоту. Тут уж он первым мастером слыл. Ружьишко у него было. Плохонькое, правда, – одностволочка. Да куды ему лучше? Подстрелить, там, каку птицу лесну – перепелку, рябчика ли – и тако сгодится. Вот он возьмет обычно с собою краюшку, огурчиков тройку, да и ну в лес завьюжит со своим ружьишком. И ходит там целый день один, ходит. Так и жил. Ему к тридцати подвигалось, у однолеток дети уже отцам помощники, а у его ни жены, ни семьи. Только что мамаша-старушка. Да и откуда возьмется-то жена, скажем, или еще кто, когда он от девок прятался, что зверок пугливый. Матушка его сватала раз, другой, да ничего не вышло – отказывали им всегда. Мы, право дело, думали, так парню байбаком и оставаться всю жизнь. Но, представьте, влюбился-таки наш Сеня. Жила у нас на хуторе, возле леса, одна вдовая – бойкая, я вам доложу, бабешка. Маланьей звали. Мужу нее на зиму уезжал в город, как обычно, и кака-то хворь с ним там приключилась: с животом что-то вышло. Сделал ему операцию дохтур. Сперва разрезал живот, потом зашил. В точности, как здесь, на войне, раненым. Все, вроде, честь по чести. Он уже и поправляться начал было. Но вы же знаете: они, дохтуры эти, вечно в животе чего-нибудь позабудут – ножницы или еще что. Не доглядят – так и зашьют с ножницами. За ними же глаз да глаз нужен. Так и этому мужичку зашили по недосмотру ножницы. Он день лежит – ничего, второй – еще лучше. Ну, думает уже, наверное, вставать ему скоро на ноги. И надо же такому выйти: как-то ночью он неловко повернулся на койке и свалился на пол. Ножницы вонзились там у него в животе в самые нутренности, точно штык, из него и дух вон. Так Малаша и овдовела. Одна осталась с детями. Не помню, сколько их у ней было – трое или четверо? Да она баба-то больно сноровиста: одно дело делает – семь выходит. И собою пригожа: ядрена, крепка, как мыта репка. Так вот, хотите – верьте, хотите – нет, Сенька на ней женился.

– Не может быть! – воскликнул Самородов, чтобы подразнить Матвеича.

– Истинный крест. Верно говорю. А дело-то вот како вышло. Отправился, как обычно, наш Семен в лес пострелять какой дичины и встречает там Малашу. Она тоже пошла с дитем грибков набрать. Он ее увидел, оробел знамо, да и ну деру куда поглуше. Только что отошел, слышит – малый позади завопил вдруг не своим голосом, будто режут. Знать, случилось чего! Сенька бегом назад. И чего же видит только: стоят Малаша с дитем под елкой, а к ним медведь подступается, ростом в полторы сажени. Кинулся Сенька на выручку, встал между ними и медведем, да и выстрелил. В небо. Мишка испугался и убег. Малаша после спрашивает: ты чего же не в медведя-то стрелял? А ну как он не испугался бы?! Так Сеня говорит: да разве можно в мишку-то? Это ж все равно как в человека. Подивилась Маланья на чудного да и зазвала к себе погостить. Так на хуторе у ей он и остался. И – не поверите! – совершенно переменился человек с тех пор. Этаким степенным сделался. То от народа бежал. А теперь сам идет к людям со своего хутора, дельные разговоры заводит, советует что другим или сам совета у кого спрашиват. Вот чего семья с человеком может сделать. Это совсем не то, что одинокому по свету мыкаться.

– Может быть, ты предлагаешь, Матвеич, нам женить взводного? – спросил Васька Григорьев.

– Где ж тут женить, – как всегда серьезно стал объяснять Матвеич своему вечному насмешнику. – Женить не выйдет теперь. А вот помочь ему, например, подвиг совершить какой – вот было бы дело. Глядишь, и он бы остепенился, вроде нашего Сеньки Пробкина.

– Братцы! – воскликнул Самородов. – Давайте сделаем что-нибудь такое, за что его бы пожаловали крестом.

– Так давайте, ежели кто возьмет в плен японского офицера, ему и отдадим, – предложил молодой солдат Филипп Королев. – Дескать, это он взял.

– Офицеру за это может еще и не полагается креста, – заметил известный в роте скептик Кондрат Тимонин. – Это солдатам за пленного офицера дают Георгия.

– А я вообще что-то не слышал, чтобы офицеры брали в плен кого-нибудь, – отозвался унтер Сумашедов. – Солдаты обычно пленных берут. Офицеры не для того на войне.

– Да, тоже верно, – согласился Мещерин. – За что же они тогда кресты получают? Ведь не даром же?

– А вон ротный к нам идет, никак, – сказал Васька Григорьев. – Матвеич, спроси у него, будто невзначай: за что офицеру крест полагается?

– Да про Куроки спросить не забудь, – подсказал Матвеичу еще Самородов. Они переглянулись с Мещериным и тотчас опустили головы, чтобы не показывать своих улыбок.

Штабс-капитан Тужилкин делал обход роты: наставлял солдат и давал указания субалтернам перед боем. С ним шел верный Игошин с каким-то кульком в руке. Алышевский, отбросив свою гипохондрию, поспешил навстречу ротному командиру, отрапортовал ему, как полагается, и они вместе подошли к расположившимся на камнях солдатам.

– Смирно! – выкрикнул унтер Сумашедов.

Все разом вскочили на ноги, побросав разобранные винтовки.

– Отставить, – распорядился Тужилкин. – Продолжать чистить оружие. И побыстрее! На позициях, под самым носом у противника, этим вообще не полагается заниматься. Да уж делать нечего. Не с ржавыми же винтовками в бой идти. Сала всем хватило?

– Где там, вашродь! – ответил Васька. – Раздали-то – на один жевок. Проглотили – не заметили. Еще бы по кусочку добавили, что ли.

Тужилкин усмехнулся. Это его сало сделалось предметом солдатских шуток во всех взводах.

– Ну тебе, Григорьев, я знаю, винтовка вообще ни к чему, – сказал ротный. – Ты одним штыком или голыми руками разгонишь всех японцев.

– А что? мы можем! – задорно произнес Васька.

– Знаю, что можете. Вы все можете, когда захотите. Вот вам, как лучшему взводу, приз. – И Тужилкин кивнул Игошину.

– Держите, ребята. – Игошин протянул свой узелок унтеру Сумашедову. – Сальца вот осталось малость. Да это уж не на винтовки, кушайте на здоровье.

Солдаты все разом весело загомонили. У кого-то нашелся нож. Сало мигом разрезали на мелкие кусочки. И, не отлагая дела, весь взвод захрустел сухарями с салом вприкуску. Ротный стоял и любовался на эту картину – радовался от души за своих солдат.

Между тем Самородов заговорщицки подмигнул Матвеичу и слегка качнул головой, показывая ему на Тужилкина. Матвеич откашлялся и начал:

– Ваше благородие, дозвольте обратиться. У нас тут вот како недоумение: за что именно господам офицерам крест полагается? С солдатом-то, с ним все понятно – коли штыком шибче, вот тебе и крест будет. Или в плен захватить ихнего офицера – опять же награда. А вот у господ офицеров, как у них обстоит? Любопытно.

– Ну, видите ли, в чем дело… – Тужилкин переглянулся с Алышевским, и по лицу взводного, наконец, скользнула улыбка. – Офицер на войне не для того, чтобы самому брать пленных или колоть штыком. Но его задача организовать службу в своем подразделении таким образом, чтобы и то, и другое, и еще многое чего ловчее выходило у солдат. Проще сказать, если солдаты за свое усердие, за свои подвиги получают кресты, то это означает, что и командиры их заслуживают награды.

– Вон, видите, сопка, – продолжал Тужилкин, указывая рукой на японскую сторону. – Если мы получим приказ взять ее и ваш взвод окажется на ней первым, то, помимо наград солдатам, награжден будет и взводный. Ну а если вся наша рота не только поднимется на эту сопку, но и закрепится там, что позволит в результате перейти в наступление всему полку, тогда награда ждет и вашего ротного, – улыбнулся Тужилкин.

– Вон оно как… – произнес Матвеич.

– Да, вот так. Ну давайте-ка, ребята, заканчивайте поскорее с оружием и все по местам. Скоро стемнеет. Будьте тогда наготове. Не зевать уже никому. Японец любит ночные атаки. Да смотрите, – чтобы даром не геройствовать у меня! из окопов без нужды не высовываться, сидеть за камнями. Чтоб ни одного не было видно. Придет время – сам поставлю всех в рост! Ну, Господи, помилуй и благослови нас послужить государю. Я к вам еще подойду.