Текст книги "Твердь небесная"

И Тужилкин было повернулся уходить.

– Матвеич! Ну что ж ты… – Самородов опять показал глазами на ротного.

– Ваше благородие, – хватился Матвеич, – еще дозвольте спросить. А вот скажите, к примеру, такой вопрос: правда ли, что Куроки – японский генерал – по-нашему по-русски, и есть самая фамилия – Куропаткин?

Тужилкин вначале замер, будто поставленный в тупик неожиданным солдатским вопросом. Но, заметив, как отвернулись немедленно, пряча улыбки, Самородов, Мещерин, Григорьев и еще несколько солдат, и сообразив, что простосердный Матвеич спрашивает по их наущению, ротный, стараясь оставаться совершенно серьезным, ответил:

– Нет, Куроки – это не Куропаткин. Это по-нашему – Бильдерлинг.

Весь взвод покатился со смеху. Тужилкин погрозил пальцем главным насмешникам, и они с Алышевским ушли.

В Маньчжурии темнеет рано и быстро. Весь промежуток между ясным днем и темной ночью составляет едва ли полчаса. И в августе в восемь вечера уже обычно темно.

Когда окончательно стемнело, на японской стороне в четырех-пяти верстах от русских позиций один за другим стали зажигаться костры. И скоро их горело так много, что зарево от них осветило ближайшие сопки. Даже в русских окопах сделалось светлее. По числу костров можно было предположить, что на той стороне располагался японский отряд силой до пяти – семи тысяч человек. Казалось бы, если неприятель разложил костры, то атаковать он не собирается, во всяком случае, до тех пор, пока горит огонь. Но начальник дивизии, в которую входил полк Сорокоумовского, разослал по всем полкам и батальонам приказы, в которых предостерегал господ офицеров не только не ослаблять готовности, но, напротив, быть этой ночью особенно внимательными, – совершенно не исключено, что японцы умышленно развели костры, имея в виду показать, будто они основательно устроились бивакировать и нападать теперь не намерены, но сами замышляют именно нападение.

Какое-то время солдаты смотрели из окопов на японские костры очень внимательно – кто с интересом, кто с тревогой. Но время шло, никакого движения на неприятельской стороне вроде бы не происходило, костры, вначале горевшие ярким белым пламенем, стали уменьшаться, меркнуть, краснеть и скоро сделались едва различимыми, и солдаты так же, как те угасающие костры, стали бессилеть, опускаться все ниже в окопы, кто-то поник головою, кто-то и вовсе задремал. И то правда, не у всякого уже хватало сил которую ночь бороться со сном. Тут уж офицерам нужен за солдатиками глаз да глаз: прозеваешь – уснет рота, – выйдет для всех погибель верная.

Унтер Сумашедов, Архипов, Тимонин, Мещерин, Самородов и Филипп Королев были назначены в секрет. Штабс-капитан Тужилкин сам отвел их в окопчик, расположенный шагах в трехстах впереди главных позиций, и строго наказал: «Ну, ребята, чтоб как мышки сидели. А если уснуть надумаете – сперва перекреститесь и пожелайте себе Царствия Небесного».

Секретам вменялось предупредить своих в окопах, когда японцы начнут атаку. Неприятель обычно подбирался тихо, насколько возможно, к русским окопам и с пронзительным, леденящим душу «банзаем» бросался в штыки. Если японская колонна проходила где-то вблизи секрета, дозорные стреляли, что и служило сигналом для своих, и устремлялись со всех ног прочь. Ну а когда вражеская колонна выходила прямо на секрет, то, как правило, никто из него живым уже не возвращался. Хорошо еще, если несчастные успевали предупредить о неприятельской атаке.

Наставления ротного были, конечно, не лишними, но солдаты и без того понимали, что им выпала доля худая, незавидная. При ночной атаке неприятеля из трех-четырех секретов едва ли одному удавалось избежать погибели. Поэтому, как ни хотелось дозорным закрыть глаза и забыться, но предчувствие, что сейчас из мрака выскочат вдруг желтые околыши и всех их переколют, так что они и выстрелить не успеют, это тяжкое, нагоняющее болезненный озноб предчувствие все-таки побеждало сон. И теперь вся маленькая команда унтера Сумашедова, как один, затаившись, страшась хотя бы прошептать единое слово между собою, вглядывалась в темноту и прислушивалась ко всяким малейшим звукам.

Так проходили часы. На той стороне уже почти все костры погасли. Сквозь рваные облака нет-нет да выглядывала луна, и тогда можно было вздохнуть чуть спокойнее, – солдаты видели, что никакой опасности для них вроде бы пока нет.

– Братцы, – прошептал вдруг испуганно Филипп Королев, – кажись, Япония на сопку лезет! – И он указал рукой куда-то налево.

Все впились взглядом в указанное направление. Действительно, на кромке уступа, саженях в двухстах от них, они разглядели темную и как будто шевелящуюся растянувшуюся массу, которую прежде вроде бы не замечали.

– А ну, Королев, бегом дуй, доложи их благородию, – приказал Сумашедов.

Пяти минут не прошло, как Королев уже возвратился вместе с ротным и его верным ординарцем Игошиным.

– Ну где? – нетерпеливо спросил Тужилкин.

– Вон они, вашродь, по кромке карабкаются, – показал Сумашедов штыком.

Но Тужилкин, сколько ни вглядывался, так ничего подозрительного и не рассмотрел.

– Игошин, – спросил он, – ты видишь чего-нибудь?

– Никак нет, вашродь. Не похоже на людей.

– А что же там?

– Так, может, кусты?..

– Кусты?.. А ну-ка, давай разведай. Быстро. Без винтовки.

Игошин сунул свою трехлинейку кому-то в руки и, согнувшись в три погибели, совершенно бесшумно, как кошка, побежал под горку в сторону этих кустов или людей, – что уж там такое было? – не известно.

– Не заплутал бы впотьмах, – произнес Тимонин.

– Этот разве заплутает когда… – отозвался Самородов.

– Отставить разговоры, – зашипел на них унтер. Ему хотелось показать ротному командиру, как он ревностно старается исправлять службу.

Скоро возвратился запыхавшийся Игошин, уже почти не таясь, в полный рост.

– Кусты и есть, вашродь, – доложил храбрый ординарец. – Самые кусты. Ветром их качает, вот и кажется, будто люди идут. Эх, ты, – пристыдил он Королева, – со страху, что ли, кусты принял за японца? Или как?

Молодой солдат виновато опустил голову, засопел. А унтер Сумашедов еще принялся строжиться над ним.

– Смотри у меня! – накинулся он на Королева. – «Япония лезет! Япония лезет!». Сам будешь теперь на разведки ходить!

– Отставить, – урезонил Тужилкин унтера, слишком усердствующего при начальстве. – Лучше кусты принять за японцев, чем японцев за кусты. Молодец, Королев. Хвалю тебя за бдительность.

– Рад стараться, ваше благородие. – Паренек, совсем было расстроившийся, воспрянул духом.

Тужилкин с Игошиным ушли. Дозорные же продолжили наблюдение. Но после героического обнаружения кустов, и к тому же ничуть перед ними не спасовав, они несколько успокоились, разомлели, тревожное ожидание внезапного появления японских штыков как-то отступилось, сменилось этаким предутренним умиротворением, когда кажется, что все страшное миновало и сегодня уже ничего такого чрезвычайного не произойдет, и когда сон особенно одолевает и устоять перед ним равносильно подвигу.

Не устоял перед напастью и секрет Сумашедова. Первым задремал сам бравый унтер. За ним засопел здоровяк Архипов. А потом забылись и остальные. Лишь к Королеву, воодушевленному и возбужденному от похвалы ротного, сон уже не приходил. Филипп сидел в окопчике и, блаженно улыбаясь, мечтал, как он попросит того же Алешу Самородова или хоть Володю Мещерина, которым, кстати, он тоже доводился земляком, – Филипп Королев был родом из Рузского уезда, из деревни, бывшей где-то верстах в девяноста от Москвы, – попросит написать письмо к нему в родную Макеиху, где он расскажет матушке Татьяне Ивановне, и братьям, и невесте Дарьюшке о доблестной своей военной службе на дальней чужбине, о любезных товарищах, о замечательном ротном командире, о другом. Так он мечтал.

До рассвета оставалось не более часа. Никаких костров на японской стороне давно уже и в помине не было. Тишина стояла такая, что, казалось, птица пролетит или змея проползет – и тех услышишь. Когда справа от их окопа раздалось невнятное глухое шуршание, будто и вправду какой гад полз, Филипп Королев, занятый приятными мечтаниями, поначалу не обратил на него внимания. Но, наконец, случайно оглянувшись в ту сторону, он увидел шагах всего в пятидесяти от их секрета какую-то белую шевелящуюся полосу. Он еще не тотчас и смекнул, что это именно такое. Но, сообразив, что едва заметная впотьмах белая полоса – это гамаши наступающих японских солдат, которые уже почти преодолели линию русских секретов и которых до главных позиций отделял разве короткий, секундный бросок, он юркнул в окоп и принялся расталкивать спящих товарищей.

– Японцы! – страшным голосом зашептал Филипп. – Японцы идут!

Первым слегка приоткрыл глаза Мещерин. Увидев перед собою наклоненное лицо Королева, он, едва ворочая языком, проговорил:

– Опять, что ли, кусты приметил… Филя…

– Да японцы же! Вам говорят!

Мещерин с трудом заставил себя обернуться в сторону, куда показывал Королев, и тотчас весь сон его исчез, развеялся, словно и не спал солдат. Он с силою ткнул в бок Архипова и уже не стал ждать, пока команда пробудится: передернул затвор и выстрелил в темную с белым низом движущуюся массу. Все разом очнулись и схватились за ружья. Нанести сколько-нибудь ощутимого ущерба неприятелю своим огнем шесть человек дозорных, разумеется, не могли. Их задача была лишь известить своих о наступлении врага.

Но одновременно, и даже прежде того, их стрельба стала сигналом к атаке для самих японцев. Они поняли, что их обнаружили. И тотчас вслед за мещеринским выстрелом где-то рядом раздался пронзительно-визжащий крик «банзай!» – его разом подхватили еще сотни глоток, и сразу вся лощина, все сопки вокруг ожили, содрогнулись, наполнились криками и выстрелами, мертвая тишина в единый миг сменилась грохотом, воем, гулом жестокого побоища.

Через несколько секунд после первого «банзая», вначале едва слышно за японскими воплями, но затем все нарастая и наконец превзойдя крик врага, по всей линии раздалось родимое «ура!», и русские роты, ощетинившись штыками, ринулись навстречу японским штыкам.

Едва они сошлись, голос боя совершенно переменился. Ни «банзая», ни «ура» больше не слышалось, стрельба вблизи почти утихла, лишь где-то дальше по фронту раздавались частые пачки, причем нарастая. Здесь же, где схватились насмерть противные, теперь, кроме вскриков – визгливых японских и русских – надсадных и хриплых, – доносились обычные звуки рукопашной потасовки: глухой треск ломающихся от ударов прикладами костей, стук ударяющихся друг о друга ружей, лязг металла.

Как были проинструктированы секреты, в случае, если они не успеют отступить перед неприятелем, а окажутся как-то у него в тылу или во фланге, им нужно немедленно отходить вдоль линии, и где-нибудь там, в стороне, выбираться на свои позиции. Команде Сумашедова это сделать было совсем не сложно: слева от них, там, где Королев давеча разглядел японскую колонну, оказавшуюся на самом деле кустами, так по-прежнему пока еще никого и не было. Но им следовало поторопиться. Потому что и там в любой момент могла начаться японская атака.

Когда в ста пятидесяти шагах от их окопа завязалась рукопашная, Сумашедов так и решил, что теперь им самое время отходить. Но в команде имелось и другое мнение.

– Куда?! – уже не таясь, воскликнул Мещерин. – Напрямик прорвемся! Подсобим нашим! – И он первым выпрыгнул из окопа.

Все нижние чины рванулись за ним. Сумашедов хотел было потребовать от своей своевольной команды не прекословить его командирским указаниям. Да куда там! Его никто уже не слушал. И, чтобы не остаться вообще одному в поле среди японцев, унтеру пришлось подчиниться большинству: он поспешил вдогонку за солдатами.

Бежать напрямик к окопам тоже было не так уж и безопасно. Свои же непременно их примут за японцев и раньше, чем разберутся, всех перебьют. Поэтому Мещерин, а за ним и остальные, побежали туда, где кричала, стонала, трещала, лязгала рукопашная схватка.

Но получилось совершенно непредвиденное: японцы недолго сопротивлялись отчаянному штыковому удару русских, – не устояли и попятились, а потом и побежали. И команда Сумашедова теперь очутилась как раз на пути отбитого неприятеля. Казалось, это была для них верная смерть. Но, к счастью, они столкнулись с небольшою группой японцев. Впрочем, не меньше взвода. Единственное бывшее у них преимущество заключалось в том, что японцы никак не ожидали появления со стороны лощины хоть одного русского. Поэтому, когда из мрака перед ними вырос бородатый гигант Архипов, за которым маячило еще несколько мохнатых шапок, японцы невольно расступились, полагая, что крупный русский отряд успел зайти им в тыл. Они и вообразить не могли, что это группа всего из шести человек. Архипов же, недолго думая, принялся колоть штыком и крушить прикладом так проворно, что даже его немногие товарищи остались было не у дел. Но, конечно, пришлось и им отведать лиха. Японцы быстро сообразили, что русских всего-то несколько человек, и набросились на них, полагая в отместку за свою отбитую атаку разделаться хотя бы с малым отрядом противника. Филипп Королев только успел со всей мочи прокричать в сторону русских окопов: «Выручай, братцы!» – и встал плечом к плечу с Архиповым. К нему тотчас пристроились Самородов, Мещерин, Тимонин и Сумашедов. И таким вот старинным боевым порядком – штыками вперед – они встретили натиск целого японского взвода.

Когда Тужилкин услыхал выстрелы от одного из своих секретов, а следом за ними истошные крики обнаруженного и потому сразу же бросившегося в атаку неприятеля, он с наганом в руке первым выбежал на гласис и прокричал: «Двенадцатая рота! за мной! Вперед, ребята!»

С солдат, бывших только что полусонными, мигом слетела вся дремота, и они вместе с другими ротами посыпались из окопов, будто только и ждали этой команды. Всех охватил неистовый душевный подъем. А грянувшее затем громогласное «ура!» привело солдат уже в совершенное исступление. Они, словно хмельные, устремились навстречу едва различимому впотьмах врагу, горя лишь одною целью – скорее вонзить в него штык. До начала резни русские по крайней мере перекричали противника, что уже давало им моральное превосходство. И они обрушились на японцев, подобно снеговой лавине.

Васька Григорьев отбил направленный на него похожий на саблю японский штык и, не делая лишнего движения, то есть не замахиваясь, а прямо по ходу – снизу вверх, – ребром приклада засадил японцу в самый висок. Досматривать, что сталось с его противником ему теперь было некогда: рядом с ним Матвеич с трудом отбивался сразу от двух вражеских солдат, и Васька, как кошка, прыгнул на помощь товарищу, – он плашмя прикладом ударил одного японца сзади под коленки и, когда тот упал, тотчас пригвоздил его штыком к земле. Он хотел было помочь Матвеичу и со вторым японцем, но, оглянувшись, увидел, что тот и сам управился и уже выдергивает штык из полумертвого врага.

Штабс-капитан Тужилкин расстрелял в упор в японцев весь барабан, подобрал чью-то винтовку и, на равных с нижними чинами, принялся работать штыком и прикладом. Он делал это сноровисто и изящно, будто показывал упражнения солдатам: ловко отражал удары врага или увертывался, бил наверняка прикладом, верно колол штыком. Игошин не отходил ни на шаг от своего командира. Несколько раз он отводил удары, направленные на Тужилкина. Да и сам действовал молодецки: несколько японцев так и остались лежать здесь у русских позиций, отведав его штыка и приклада.

Вся схватка длилась не больше двух-трех минут. Обе стороны бились исключительно жестоко. Но русские в этот раз все же были злее. Японцы дрогнули и стали пятиться назад. Тогда Тужилкин, преодолевая шум сражения, прокричал: «Наша берет! наддай, ребятушки!» Ободренные его криком русские еще поднажали, и враг наконец не выдержал этого бешеного натиска и побежал.

Русские начали было преследовать неприятеля, и, вероятно, потери отступающих были бы куда большими, но командирам пришлось остановить солдат, потому что впотьмах они непременно растянулись бы, и задние, приняв передних за японцев, чего доброго могли пострелять или поколоть своих же.

Но тут откуда-то слева раздался крик о помощи. Тужилкин понял, что это кричит кто-то из выставленных вперед дозорных: наверное, не сумели вовремя отойти и теперь угодили в лапы к неприятелю. «Все за мной! Не выдадим своих!» – взревел ротный на всю лощину. И побежал в сторону, откуда послышался звонкий голос Филиппа Королева.

Тужилкин подоспел вовремя. Промедли он со своими стрелками еще несколько секунд, и спасать было бы некого. А японцы, увидев, что к русским идет подмога, все разбежались.

Маленький отряд русских едва дождался выручки. Мещерин был ранен: он чуть замешкался отбить удар, и вражеский штык задел его и процарапал ему грудь до самых ребер. А унтер Сумашедов вообще неподвижно лежал на земле, и неизвестно, ранен ли он был или убит. Уж так ему не хотелось прорываться из секрета напрямик, – и вот, как чувствовал, несчастный, получил-таки штыком в живот. Несколько солдат, из тех, что прибыли с Тужилкиным, подхватили унтера и бегом понесли его к своим окопам. Там, неподалеку, за перевалом, располагался лазарет.

– Почему не отошли вовремя? – строго спросил ротный оставшихся дозорных.

– Своим подсобить решили… – пробубнил Дормидонт Архипов.

– Ну и как, подсобили?! Вы все едва не погибли!

Солдаты стояли, виновато опустив головы. Их абсолютно бесполезная в данном случае лихость, может быть, стоила жизни предводителю команды – унтеру Сумашедову.

– Это вы подняли тревогу? – Штабс-капитан вроде бы смягчился. – Ваша команда?

– Так точно! – радостно ответил Самородов, поняв, что взыскивать с них уже, скорее всего, не будут. – Мы самые!

– Королев первым заметил японцев, – каким-то глухим, не своим голосом добавил Мещерин.

– Молодец, Королев! – второй раз за ночь похвалил ротный солдата. – Ну теперь уже одной благодарности тебе будет мало. Будешь представлен к награде!

– Рад стараться, ваше благородие! – Филипп засиял весь так, что и кругом сделалось как будто светлее.

Тужилкин обошел всех своих удальцов, внимательно оглядел их – Королева, Архипова, Тимонина, Самородова, Мещерина. У Мещерина шинель на груди была прорвана, и даже в темноте заметно было, как она вся набухла от крови.

– Да ты ранен здорово, братец! – воскликнул Тужилкин.

Мещерин только теперь наконец почувствовал, как у него по животу, по ногам, в самые сапоги течет что-то горячее. Он сообразил, что истекает кровью. Хотел чего-нибудь ответить, да не смог уже вымолвить ни слова. В голове у него помутилось, в глазах поплыло, ноги подкосились, и, не подхвати его товарищи под руки, он бы прямо так и рухнул без чувств перед своим ротным командиром.

Глава 4

Японцы недаром атаковали этой ночью почти по всему фронту. К слову сказать, на Можайский полк атака была еще далеко не самая яростная. В некоторых других местах японцы действовали куда как ожесточеннее. Кое-где им даже получалось ворваться в русские окопы и выбить оттуда противника. И русским в этих случаях удавалось вернуть свои окопы лишь при помощи посланных в подкрепление резервов. Но, как бы то ни было, абсолютно никакого видимого успеха эти ночные лобовые атаки японцам не принесли. Нигде они не только не прорвали фронта, но даже и не оттеснили русских с позиций. Эти ожесточенные ночные атаки нужны им были, чтобы отвлечь внимание русского главного командования от их основного, решительного маневра – переправы части армии Куроки за Тай-цзы-хэ и выхода ее в тыл русским. И это японцам вполне удалось осуществить.

Всего японцы переправили на правый берег восемнадцать тысяч человек. Русская же правобережная группа, состоящая из 17-го корпуса, с приданной ему дополнительной бригадой, а затем усиленная и 1-м Сибирским корпусом барона Штакельберга, насчитывала свыше семидесяти тысяч штыков и сабель и, казалось, имела перед неприятелем безусловное преимущество. Но не во всем. В численности – бесспорно. В инициативе же, в стремлении первыми нанести удар, у русских преимуществ не было никаких. Японцы всегда своими действиями опережали возможные действия русских. И последним приходилось лишь как-то отвечать на удары и маневры врага.

Куроки решил обойти 17-й корпус и, может быть, прорваться к железной дороге, связывающей русскую армию с Мукденом и Харбином. В русском главном штабе от одной только мысли о таком маневре неприятеля всех пробирал озноб. Но если бы и в самом деле на дорогу вышел хоть один японский батальон, в армии, и прежде всего среди командования, могла бы начаться настоящая паника, и тогда уже непременно сражение закончилось бы для русских катастрофой. Знать бы русским генералам хотя бы приблизительно о численности противника на правом берегу, возможно, они тогда как-то более искусно распорядились бы на этом участке. Но оцепеневшие от энергичных и неожиданных действий Куроки русские генералы и предположить не могли, что против их семидесятитысячного левого фланга выступают вчетверо меньшие японские силы. Им казалось, что так не может быть ни в коем случае. Это же вопреки всем правилам военного искусства. Это противоречит здравому смыслу, наконец.

Утром 19 августа правобережная японская группа перешла в наступление. Передовые отряды японцев уже видели впереди железную дорогу с бегущими по ней поездами. Куроки ликовал. Он чувствовал себя победителем своего русского однофамильца, национальным героем Японии и бог знает кем еще. Ему остается лишь небольшое усилие, и русских ждет чистый Седан. Так размышлял японский генерал.

Но вместе с тем мудрый военачальник вполне осознавал, что он сам со своими малыми силами находится в положении в высшей степени рискованном. И стоит русским хоть немного проявить инициативу, сделать хоть какое-то решительное движение, участь его правобережной группы может оказаться весьма печальною.

И действительно, едва Куроки донесли, что на его правый фланг с севера движется русская колонна, он немедленно приостановил наступление и повернул часть своей правобережной группы навстречу приближающемуся отряду противника. Увы, скоро выяснилось, что донесение отнюдь не соответствует реальному положению дел. Никакой угрозы справа русские японцам так и не создали. И даже не пытались создать. Действовавший там отряд генерала Орлова вместо того, чтобы решительным ударом поразить неприятеля во фланг, стал для чего-то укреплять позиции, готовясь к обороне. Хотя на него никто не думал нападать. У Куроки просто не было сил наступать еще и на север.

Поняв, что его правому флангу ничего не угрожает, Куроки продолжил наступление на центр 17-го корпуса. Приблизительно в центре расположения корпуса барона Бильдерлинга находилась сопка, которую русские называли Нежинскою – по имени стоящего на ней Нежинского полка. Занимающая ключевое положение на правом берегу Тай-цзы-хэ, сопка эта позволяла всякому, кто ею владел, контролировать местность на много верст кругом. В частности, японцам владение сопкой давало возможность если не перерезать железную дорогу русских, то по крайней мере обстреливать ее и, таким образом, все равно причинять противнику значительные неудобства.

Вечером того же дня, одновременно с обстрелом сопки из тридцати орудий, японская бригада генерала Окасаки атаковала Нежинский полк. Интенсивный обстрел русских позиций продолжался с утра и почти до темноты. Находившийся правее нежинцев Волховский полк не выдержал артиллерийского огня и отступил, причем открыл фланг соседей. И когда на их оставленных позициях появились японцы, угрожая Нежинскому полку истреблением, среди нежинцев началась настоящая паника, передавшаяся вдобавок и соседям слева – Моршанскому полку, и оба этих полка поспешно отошли за сопку.

Однако нежинцы быстро оправились от досадной своей конфузии, бросились в атаку и выбили японцев с сопки штыками. Но не долго русские владели сопкой. Ночью, при свете луны, Окасаки вновь атаковал русские позиции всеми силами. Японская пехота подбиралась под прикрытием гаоляна. А в это время японская артиллерия, пристрелявшаяся за день, верно била по русским окопам. Подобравшись насколько возможно близко к противнику, японцы ударили в штыки и окончательно сбросили русских с сопки. Нежинский полк, все еще подавленный давешним своим паническим бегством, почти не оказывая сопротивления, отступил. Так Куроки силою одной только бригады опрокинул три русских полка и завладел важнейшею, доминирующею на местности позицией. При этом большая часть войск русской правобережной группы оставалась в стороне от этого боя. Имея возможность ввести в дело на Нежинской сопке значительные силы и решительно отбить неприятеля, барон Бильдерлинг предоставил японской бригаде пробивать фронт на участке, обороняемом, по существу, одним полком.

Потеря Нежинской сопки практически означала выход японцев в русский тыл и создание ими реальной угрозы поражения всей Маньчжурской армии.

Русское командование, в общем-то, сразу верно оценило, что переброска армии Куроки на правый берег Тай-цзы-хэ и потеря там доминирующей высоты делает правобережный фронт главным участком всего театра и именно здесь теперь будет решаться судьба сражения. Поэтому главнокомандующий генерал Куропаткин со своим штабом, чтобы спасти сражение, немедленно выдвинул план наступления на правом берегу.

По замыслу Куропаткина вся правобережная группа армии, усиленная, как уже говорилось, целым корпусом, должна была развернуться в единый, сплошной фронт от Тай-цзы-хэ до действовавшего верстах в восьми севернее отряда генерала Орлова. А затем, приняв правый край группы за ось, как писал в директиве Куропаткин, «произвести захождение армии левым плечом вперед, дабы взять во фланг позиции переправившихся у Канквантуня японских вешек армии генерала Куроки и прижать их к реке Тай-цзы-хэ, проходимой вброд лишь в немногих местах».

Руководить операцией Куропаткин вознамерился лично. Он распорядился передислоцироваться своему штабу на высоту, расположенную верстах в четырех позади 17-го корпуса, вблизи деревни Чжансутунь. А выше по течению Тай-цзы-хэ, в пяти-шести верстах позади бригады Окасаки, на сопке Ласточкино гнездо, расположился со своим штабом генерал Куроки. Итак, началась непосредственная дуэль двух генералов.

Русские начали наступление, как и было спланировано главнокомандующим: правый фланг лишь обозначает шаг на месте, но по мере удаления к левому флангу фронт все с большею интенсивностью производит движение, описывая сектор окружности. Подобным образом двигаются стрелки на часах. План этот имел один существенный недостаток: он мог быть успешно осуществлен только при условии, если и японские силы будут так же равномерно распределены по всему фронту. Но если хоть на каком-то участке неприятель будет иметь превосходство и не попятится под натиском русских, то встанет, словно споткнувшись, весь русский фронт. Именно так и вышло.

Сосредоточив сразу на нескольких участках фронта превосходные силы и нисколько не заботясь о слабости других своих участков, генерал Куроки начал встречное наступление. Две японские дивизии – одна на юге фронта, другая – на севере – двинулись навстречу противнику.

В это время русские снова подступились к потерянной давеча Нежинской сопке, на которой стояла бригада Окасаки. После сильнейшей двухчасовой артиллерийской подготовки Бильдерлинг перешел в наступление. Несколько японских рот, стоящих южнее Нежинской сопки, не выдержав натиска русских, оставили позиции и отошли. Но сама сопка устояла и так противнику и не далась. Во время русской артиллерийской подготовки японцы быстро перешли на обратную сторону высоты и там благополучно переждали обстрел. А когда пошла в атаку русская пехота и артиллерия естественным образом, чтобы не поразить своих, умолкла, японцы выскочили из-за сопки и встретили противника плотным ружейным огнем. Несколько раз русские ходили в атаку на сопку и всегда японцы их отбивали – когда огнем, когда в штыки.

Так на этой злополучной сопке споткнулся и встал весь русский правобережный фронт. Наступательный план генерала Куропаткина очевидно не удавался. Больше того, действовавший на левом фланге отряд Орлова, которому, по плану, вменялось двигаться к Тай-цзы-хэ по самому удаленному от центра радиусу, столкнувшись со значительно меньшими по численности японскими силами и угодив под неприятельский артиллерийский огонь, в панике бросился наутек, причем солдаты, заплутав в густом гаоляне, стали обстреливать друг друга. Отмахав двенадцать верст, совершенно расстроенные остатки отряда Орлова остановились только у самой железной дороги. Потери отряда составили свыше полутора тысяч человек. Сам Орлов был ранен. Нет, положительно не годится военному иметь птичью фамилию: не видать удачи ни ему самому, ни его подначальным. Примета верная.

Невзирая на полное фиаско, постигшее левый фланг группы, барон Бильдерлинг со своим 17-м корпусом, находящимся на правом фланге, все-таки чаял еще исполнить план главнокомандующего. И прежде всего он решился в который раз попытаться овладеть Нежинскою сопкой. Его атака началась довольно успешно. Действовавшая на крайнем правом фланге русская бригада вытеснила японцев из стратегически важной деревни Сыквантунь, находящейся несколько южнее сопки. Это позволило русским охватить сопку с трех сторон. Но это им же и сослужило дурную службу. Атака началась уже в темноте. И наступающие по скрещивающимся направлениям русские полки в суматохе приняли своих же за японцев и вступили в перестрелку друг с другом. А японцы им еще помогли – открыли сильный артиллерийский и ружейный огонь. В этом адище русские даже не слышали долго сигналов «отбой». Там все перемешалось – полки, роты, отдельные люди. Никто никем не командовал. Если какой-то командир и пытался привести людей в порядок, его в этом полном хаосе, в совершенном столпотворении, никто не слышал и никто ничего не слушал. Все бежали и стреляли в разные стороны, не выбирая ни дороги, ни мишени. Один из полков только от огня своих потерял там до трети состава.

Некоторый успех сопутствовал лишь Нежинскому полку. Нежинцы, наверное, очень рвались оправдаться за то, что они так малодушно отдали неприятелю важнейшую на всем фронте позицию, и горели во что бы то ни стало отбить ее назад. С большим трудом им удалось занять северный склон сопки. Но ни добиться чего-то большего, ни даже удержать занятое они не смогли: поздно ночью японцы их атаковали и окончательно очистили сопку от противника.

Этот ночной бой за Нежинскую сопку, предпринятый бароном Бильдерлингом во исполнение плана главнокомандующего, стоил русским потери трех с половиной тысяч штыков. Совершенно бездарной, не принесшей ни малейшей пользы потери.