Текст книги "Твердь небесная"

Хотя главные действия второго этапа Ляоянского сражения разворачивались уже на правом берегу Тай-цзы-хэ, но и левобережная Южная группа, которою командовал генерал Зарубаев, в это время отнюдь не бездействовала. Имея приблизительно равные японским силы в штыках и существенно уступая неприятелю в саблях и по числу орудий, – а против 72 батальонов, 14 сотен и 184 орудий русской группы действовали две японские армии генералов Оку и Нодзу, насчитывающие в общей сложности 71 батальон, 23 эскадрона и 364 орудия, – Зарубаев, тем не менее, удачно отразил все атаки на него, и, в свою очередь, сам предпринял несколько довольно острых атак на вражеские позиции. Куропаткин требовал от него серьезной демонстрации, чтобы японский главнокомандующий Ояма, обеспокоенный возможным наступлением русских на левом берегу, не послал подкреплений на правый берег, где в эти часы решался исход сражения.

Можайский полк, входивший как раз в Южную группу, благодаря умелому командованию полковника Сорокоумовского и молодецким действиям всех его офицеров и солдат, потери понес за эти дни сравнительно невеликие. Поэтому, когда Зарубаев решился потревожить неприятеля своими демонстративными атаками, можайцы оказались в числе войск, назначенных к наступлению.

Ротные, батальонные и сам полковник Сорокоумовский обходили позиции и делали наставления солдатам. Штабс-капитан Тужилкин пришел во взвод к Алышевскому.

– Ну, братцы, нам приказ завтра чем свет идти к японцу в гости, – сказал он. – Желаю от доброго, чистого сердца, чтобы все вы остались невредимы и благополучны.

– Покорно благодарим, вашродь, – загудели солдаты.

– Желаю вам, братцы, и сам сегодня буду молиться, чтобы Господь вас помиловал и спас от смерти, – продолжал Тужилкин. – Но вовсе не желаю никому и не советую самим спасать себя. Вы знаете, о чем я говорю. Господу Богу не помогайте: Он Сам не выдаст того, к кому будет милостив. Третьего дня мы не спасали себя – дрались насмерть, жизни не щадили, – и что же? – нас Бог помиловал: потери наши незначительные. А враг, вон он лежит под горой! все поле усеяно. – Тужилкин показал в сторону лощины, где позапрошлой ночью рота жестоко схватилась с неприятелем. – Мой вам совет: помолитесь и с верою в Божью милость исполняйте свой солдатский долг перед царем и родиной. Я вам скрываться не стану: может, и у самого у меня на душе неладно, как подумаешь, что там ждет нас впереди. Но верьте, братцы, что бы там ни было, с упованием на Господа я с легким сердцем пойду, куда прикажут. Хотел бы, чтобы и рота от меня не отстала. – Тужилкин хорошо понимал, на каких именно чувствах можно сыграть, какие струны души следует затронуть, когда взываешь к крестьянским сыновьям – к этому традиционно богобоязненному и благочестивому сословию.

За час до рассвета, 20 августа, два левофланговых батальона Можайского полка, усиленные еще одним батальоном из резервов, с приданною им, наконец, горною артиллерией, абсолютно бесшумно, но не медля, слаженно, оставили позиции и выступили на врага.

Они быстро спустились в лощину, но уже оттуда стали подниматься на высоты, занятые японцами, не спеша, крадучись. Близкого рассвета русские командиры не опасались. Полковник Сорокоумовский со своим штабом рассчитал эту атаку таким образом, чтобы перед самым рассветом батальоны успели войти в заросли гаоляна, которым густо поросли склоны поднимающейся за лощиной гряды.

Так все по плану точно и вышло: батальоны перешли лощину и успели до рассвета укрыться в гаоляне. Чтобы самим не заблудиться в этих зарослях, солдаты несли с собою легкие деревянные вышки. Это приспособленье русские позаимствовали у японцев. Маньчжурский гаолян достигал иногда до двух саженей росту, и, кроме как встав на вышку, сориентироваться в этаких дебрях было невозможно.

Батальон, в который входила рота Тужилкина, должен был выйти к деревне, что стояла на склоне сопки где-то на полпути до вершины. Она, как обычно, была обнесена стеной. И напоминала небольшую крепостцу. Скорее всего, в ней были японцы. Батальону предстояло это выяснить и выбить их из деревни, если они там окажутся. Или лучше вообще уничтожить.

Сориентировавшись при помощи вышек, роты верно выбрались из зарослей – прямо к деревне. Но между гаоляновою плантацией и домами было расстояние около полуверсты. Саженей, может быть, двести. И хотя бы кустик какой рос. Но ведь ровно ничего. Никакого укрытия. Камни, правда, лежали. Да и то мелкие. Если теперь, когда уже рассвело, попытаться перейти этот участок, японские дозоры сразу же заметят противника.

Командир батальона подполковник Шлоттвиц распорядился сделать десятиминутный привал – тут же, в гаоляне. А сам тем временем собрал своих ротных, чтобы посоветоваться – как батальону теперь следует действовать? Кто-то из офицеров предложил не медлить, а одним рывком, как при атаке, перебежать открытое пространство. Но только по возможности тихо. Разумеется, без «ура». Другой ротный посоветовал прямо из гаоляна расстрелять деревню из пушек: с батальоном шла батарея, и стоило только ей дать два залпа прямою наводкой, от деревни осталась бы единственно глиняная крошка. Батальонный, не раздумывая, отверг это предложение, – а вдруг в деревне нет японцев? – да хотя бы они и были, китайцы-то – жители этой деревни – в чем провинились? Их-то за что?

Штабс-капитан Тужилкин, не любивший высказывать своего мнения, пока его не спросят, готов был исполнять любое решение командира. Но батальонный все-таки спросил лучшего ротного в полку: а что он думает? как им быть лучше?

– Здесь недолго и переползти, – ответил Тужилкин. – Если в деревне японцы, то потерь будет куда меньше…

– Что же, и офицерам тоже ползти?! – перебил Тужилкина командир девятой роты капитан Пулеревич. – Да я никогда еще не ползал! И рота моя, ни один солдат не знает, что такое пресмыкаться! Мы в атаку привыкли ходить вперед открытою грудью!

Тужилкин только пожал плечами. Доказывать свое мнение кому бы то ни было он отнюдь не собирался.

– Должен напомнить вам, Дмитрий Михайлович, – ответил Пулеревичу Шлоттвиц, – что ваша рота в последние дни потеряла до четверти штыков, в то время как штабс-капитан Тужилкин воюет почти без потерь. Итак, господа, приказываю: всему батальону подбираться к деревне ползком, насколько возможно близко. Если нас обнаружат раньше – атакуем в штыки. Если проползем незамеченными – значит, берем деревню вообще втихую, без атаки. Извольте, господа, отправляться к своим ротам.

Батальон действительно прополз незамеченным почти до самой деревни. Только уже саженей за пятьдесят до заветной стены вдруг поднялась в рост 9-я рота, разумеется, по приказанию своего командира, и бросилась в атаку. Очень уж хотелось Пулеревичу первому ворваться в деревню. Но едва его солдаты сделали несколько шагов, как со стены по ним в упор забил пулемет. Бежавшие впереди повалились замертво. Остальные скорее попадали за камни и затаились.

Деревня вся тотчас ожила: захлопали двери в домах, забегали люди, стали раздаваться отрывистые крики – очевидно, это офицеры отдавали приказания солдатам.

Сомнений быть не могло – в деревне японцы. И подобраться к ним незаметно батальону не удалось. Из-за самонадеянности одного своего же командира роты, из-за его дурного внешнего честолюбия, сорвался так удачно начавшийся маневр, а может быть, и все наступление.

Со стены по залегшему батальону открылась пачечная пальба. Насколько можно было судить по интенсивности огня, в деревне находилась рота японцев. Не больше.

К подполковнику Шлоттвицу подполз Тужилкин.

– Позвольте мне с ротой обойти деревню слева, – прокричал он батальонному, – и оттуда атаковать. Вряд ли у них еще и там есть пулемет.

– Давайте, Григорий Петрович, действуйте, – не раздумывая, ответил Шлоттвиц. – С богом. Мы вас поддержим огоньком.

Штабс-капитан Тужилкин использовал японский же прием охватывающего движения. Он со своею ротой, все так же ползком, зашел неприятелю в тыл и уже оттуда атаковал деревню. Там сопротивление японцев было куда меньшим. И огонь их был не столь плотным – всего несколько выстрелов встретили 12-ю роту. Как и предполагал Тужилкин, пулемета на той стороне не оказалось. Рота перемахнула через стену, и солдаты рассыпались в переулки междудомами. Кое-где их встречали в штыки японцы. Причем, осознавая свое безнадежное положение, они дрались с особенным остервенением. Тужилкин приказал Алышевскому со своим взводом пробиться к той стене, откуда давеча ударил по роте капитана Пулеревича пулемет, разыскать его и захватить.

Многие японцы попрятались по фанзам и обстреливали русских из окон, будто из редутов. Поэтому Алышевский решил не рваться напропалую к пулемету, – этак и полвзвода не дойдет, – а выбивать неприятеля из фанз и только так продвигаться к цели.

В первой же фанзе, куда Архипов проложил своим товарищам дорогу, выбив дверь вместе с косяком и частью стены, оказалось пятеро японцев. Они пытались сопротивляться, но русские с ними быстро разделались – двоих закололи, остальных взяли в плен.

Из расположенной по соседству небольшой, совсем бедной, покосившейся фанзы, из единственного ее окна, торчали сразу три дула и то и дело вздрагивали от выстрелов. Здесь уже подобраться к двери, не рискуя получить пулю, было невозможно, потому что дверь находилась рядом с окном. Тогда Дорми-донт Архипов подкрался к этой фанзе сбоку, разбежался и всею своею многопудовою массой ухнул в хлипкую стенку. Глиняная стена ввалилась внутрь, следом обрушилась крыша, и все, кто был внутри, остались погребенными под развалинами.

В это время Васька Григорьев пробрался еще к одной фанзе с затворившимися в ней японцами, прополз к самому окну, изловчился и зашвырнул туда ручную пироксилиновую гранату. Он едва успел отбежать, как раздался страшный взрыв, и фанза, вместе с бывшими там людьми, разлетелась во все стороны.

Еще в одну фанзу ворвался сам Алышевский с несколькими своими солдатами – Самородовым, Безрученко, Королевым, Тимониным, Матвеичем и другими. Они нашли там около дюжины японцев и среди них офицера. Офицер что-то отрывисто, истерично приказал солдатам, и те набросились на русских. В относительно небольшом помещении началась настоящая свалка. Это был просто единый пестрый клубок из вылинявших добела русских гимнастерок и синих японских мундиров. Все одновременно били, кололи, резали, кричали, стонали.

Офицеры схватились на саблях. Они красиво рубились. Алышевский, заложив левую руку за спину, ловко парировал удары своего противника, но сам как будто пока не спешил нажать на него. Но, наконец, ему надоело выполнять роль учителя фехтования, и он перешел в наступление, причем скоро сбил с противника фуражку, затем рассек ему плечо, а потом и вообще верным ударом выбил у него саблю из руки. Обезоруженный японец страшными, злыми глазами огляделся кругом, – несколько его солдат уже лежали бездыханными, – и вдруг руками вперед, как обычно ныряют в воду, он сиганул в окно. И так быстро, что казалось, будто он растворился как привидение. Сейчас стоял на месте и вмиг исчез. Даже Алышевский растерялся от такой его проворности. Но не растерялся нижний чин Самородов. Бросив винтовку, он тут же вслед за японцем, тем же манером – руками вперед, – выскочил в окно. Окно это, оказывается, выходило не на улицу, а на задний двор, окруженный изгородкой из связанных между собою стеблей гаоляна.

Когда туда вылетел кубарем Самородов, японец уже вскочил на ноги. Но убежать он не успел – Самородов метнулся ему в ноги, поймал за сапоги, и оба они, сцепившись, и рыча, и стараясь ударить друг друга, покатились по земле. Японец был ранен, и, как он ни извивался, все-таки Самородову удалось его скрутить.

В фанзе тоже все было покончено. Оставшиеся в живых японские солдаты сдались. С поднятыми руками и испуганные, как затравленные зверьки, они выходили на улицу.

Алышевский велел всех пленных собрать и посадить пока на землю и, оставив при них охрану, повел свой взвод дальше. Но когда они наконец добрались до вражеского пулемета, их ждало там горькое разочарование. Они опоздали. Первым дошел до цели и захватил пулемет взвод поручика Фон-Штейна. Был там уже и сам Тужилкин.

– Медленно действуете, поручик, – выговорил он Алышевскому. – Сколько потеряли?

– Трое убитых и восемь раненых, – доложил Алышевский.

– Много! – строго воскликнул Тужилкин.

– Пятеро из восьми раненых остаются в строю. Ранения их неопасные…

Но Тужилкин, по всей видимости, не был удовлетворен ответом субалтерна. Он недовольно отвернулся.

– У поручика Фон-Штейна потерь больше, – умерив голос, но не менее строго произнес Тужилкин. – Но он сделал то, что я поручал вам. Где вы были в это время, не понятно.

Эту сцену наблюдали несколько солдат из взвода Алышевского.

– Эх, беда, – вздохнул Филипп Королев. – Не успели мы первыми взять пулемет. Не наградят теперь нашего взводного.

– Погоди горевать, Филя, нам еще на сопку идти. Там пулеметов – тьма, – успокоил его Васька Григорьев.

Тем временем в деревню вступил весь батальон. Подошла и артиллерия. Подполковник Шлоттвиц нашел офицеров 12-й роты.

– Ну, молодцы! – еще издали закричал им довольный батальонный. – За весь батальон постояли! Кто отличился? – спросил он Тужилкина.

– Взвод поручика Фон-Штейна, ваше высокоблагородие, – ответил штабс-капитан.

– Молодец, поручик, – похвалил Фон-Штейна Шлоттвиц. – Будете особенно отмечены в рапорте.

Из-за ближайшей фанзы вышла нестройная колонна японцев. Всех дюжины две. Они, хотя и были пленены и обезоружены, вид имели довольно надменный: головы не опускали, смотрели вокруг злобно и презрительно. Впереди шел бледный молодой офицер с непокрытою головой. Он был ранен – левая рука его висела плетью, а на плече и по груди расплылось темное пятно. Офицер, наверное, сильно страдал, но изо всех сил старался показать, будто чувствует себя превосходно. Пленных вели четверо конвойных – Архипов, Самородов, Безрученко и Тимонин.

Русские солдаты, от которых теперь тесно было в деревне, расступались, внимательно их разглядывали, о чем-то переговаривались между собой, показывая друг другу на пленных.

Конвойные подвели японцев к офицерам.

– Откуда это их столько? – удивился Шлоттвиц. – Вы еще и в плен успели целый взвод взять? – весело спросил он у Тужилкина. – Да вы просто герои!

Командир 12-й роты, увидев, кто именно конвоирует пленных, сразу сообразил, что, оказывается, взвод Алышевского тоже даром времени не терял. И он был очень не прав, поторопившись взыскивать со взводного за нерасторопность.

– Это заслуга поручика Алышевского и его солдат, – ответил Тужилкин подполковнику. И тут же громко, так чтобы все кругом слышали, обратился к своему взводному:

– Господин поручик, прошу меня извинить за незаслуженное взыскание: я в суматохе не заметил ваших блестящих действий.

– Да! рота молодецкая, – сказал Шлоттвиц. – Один взвод другого лучше. А вас, поручик, – объявил он Алышевскому, – можно уже поздравить с наградой. Лично доложу о вашем отличии полковнику.

Тут Шлоттвиц заметил среди пленных офицера.

– Кто именно взял в плен офицера? – спросил он у Алышевского.

– Мой стрелок – рядовой Самородов, – ответил взводный, указывая на стоящего здесь же солдата.

– Никак нет! – поспешил отказаться Самородов, опередив подполковника, который было хотел сказать ему что-то одобрительное. – Виноват, ваше высокоблагородие, но события изложены не совсем верно: японского офицера взял с бою наш командир взвода поручик Алышевский. Я только, может быть, немного помог… – добавил он неуверенно.

Шлоттвиц переглянулся с Тужилкиным, и оба они, и все прочие присутствующие дружно расхохотались.

Подполковник приказал санитарной команде собрать раненых и, вместе с пленными, отходить за лощину к своим позициям. Батальон шел дальше в наступление, и оставаться здесь кому-нибудь было небезопасно. Кстати, в деревне не оказалось ни одного китайца. Едва в эти края подошел фронт, местное население побросало свои дома и попряталось все в горах.

На выходе из деревни солдаты стали свидетелями изуверского японского душевредства: тот самый офицер, которого взяли в плен Алышевский с Самородовым, уже получивший медицинскую помощь и, казалось, смирившийся со своею участью, вдруг вырвался из-под надзора и с разбегу бросился головой о камни, так что мозги брызнули в разные стороны. Среди русских солдат, довольно повидавших крови и прочих всяких ужасов войны, пронесся вздох внезапного страшного изумления. Они шли мимо распластавшегося в луже крови японца и не могли оторвать от него взгляда. Так и проходили, будто честь отдавали. Прежде все бодро переговаривались между собой, вдохновленные нетрудным успехом, подшучивали, а теперь разом примолкли, насторожились, настолько угнетающее впечатление произвело на всех происшествие. Со смущенною душой теперь шли в наступление солдаты. Хоть так победил русский батальон японский фанатик.

Когда из деревни все вышли – батальон в одну сторону, раненые и пленные – в другую, – откуда-то сверху забила неприятельская артиллерия. Наверное, кому-то из гарнизона удалось спастись и известить своих об этой потере.

Батальон в это время уже вошел в гаолян и рассредоточился по колоннам для атаки. Шлоттвиц собирался подвести людей поближе к вражеским позициям, но пришлось немедленно трубить атаку, потому что японцы теперь в любую секунду могли накрыть их в гаоляне артиллерийским огнем. К счастью, пока они били лишь по деревне, полагая, вероятно, что русские еще там.

Над батальоном с диким ревом, воем резали воздух 75-миллиметровые снаряды. От их отвратительного ноющего, скребущего по сердцу плача хотелось бежать все равно куда, хоть в атаку. А позади батальона, там, где он находился всего несколько минут назад, казалось, извергается вулкан: оттуда раздавался грохот взрывающихся одновременно десятков гранат и шрапнелей. Что там именно творилось, солдаты из гаоляна видеть не могли. Но всем было ясно – от деревни уже ничего не осталось. То, что русские не отважились сделать, опасаясь, как бы не навредить ни в чем не повинным китайцам, японцы исполнили без малейших колебаний. Раз того требовала военная целесообразность.

Подполковник Шлоттвиц решил 12-ю роту, в заслугу за ее давешние молодецкие действия, в бой не посылать, а иметь пока в резерве. И велел Тужилкину держаться позади, при орудиях. А другие три роты он с ходу бросил в атаку на сопку, – в направление на вершину. Хотя путь туда был долог и довольно труден, – приходилось подниматься на приличную кручу, к тому же тащить с собою артиллерию, – но батальонный командир совершенно справедливо рассудил, что эти их изрядные усилия окупятся при атаке, – оборонять вершину, которая сама по себе уже является значительным препятствием для нападающих, неприятель, естественным образом, выставит сил несравненно меньше, нежели на перевалах. Впрочем, и на этом пути русские роты встретил пулеметный огонь, заставивший их вначале залечь, а потом и отползти назад в гаолян.

Русским удалось приметить, откуда бил пулемет. И тогда Шлоттвиц приказал артиллеристам хорошенько обработать это место и вокруг него огоньком. Причем, не открываясь, а прямо из гаоляна.

Для японцев появление артиллерии противника на сопке в полуверсте от их позиций оказалось полною неожиданностью. Иначе бы они, по своему обыкновению, заранее оставили окопы и укрылись на время на противоположном склоне. Но они русский огонь встретили именно в окопах. Да так многие и остались в них, судя по всему. Потому что, когда роты, после третьего залпа батареи, пошли опять в атаку, ни пулеметным, ни даже ружейным огнем никто им уже не досаждал.

Когда русские поднялись почти на самую вершину, они обнаружили там развороченные своими снарядами неглубокие, как-то неосновательно устроенные окопы и несколько десятков убитых и раненых японцев в них. Большинство защитников сопки, конечно, разбежалось, когда по ним забили пушки. Но все равно, очевидно было, что здесь, на самой высоте, японцы наступления противника не ждали, почему и сильных укреплений не построили, и людей выставили совсем немного.

Зато сверху русские увидели, как надежно перекрыли японцы находящийся справа от сопки перевал. Там позиции были устроены в две линии – одна над другою. С артиллерией, – это оттуда, по всей видимости, японцы били по деревне. И солдат там кишело батальона два. Пробить такую позицию вряд ли смогла бы и целая бригада. Но сейчас Шлоттвицу ничего не стоило ее уничтожить. Если бы на этот перевал русское командование повело наступление, Шлоттвиц обеспечил бы проход любых русских сил практически без потерь. Он мог теперь одною своею батареей заставить замолчать всю находящуюся там японскую артиллерию и расчистить для своих путь вглубь японского расположения. Но, увы, наступление в планы командования не входило. Была запланирована лишь демонстрация, которая вполне удалась. Кто же мог знать, что эта демонстрация еще окажется способною привести к столь выдающемуся успеху.

Шлоттвиц расставил роты по склонам сопки и приказал укреплять позиции. Он справедливо полагал, что принес большую пользу для всей русской армии. И, разумеется, командование, узнав об этом, непременно должно позаботиться, как бы усугубить неожиданный успех одного из своих батальонов. Он немедленно отправил полковнику Сорокоумовскому донесение, в котором излагал действия батальона с начала наступления и высказывал соображения по поводу возможного прорыва русских войск, что ему вполне по силам было теперь обеспечить.

Но все эти же самые соображения одновременно пришли в голову и японскому командованию. Японцы очень обеспокоилось неожиданною потерей сопки и реальною перспективой прорыва русских на этом участке фронта. Им теперь требовалось срочно либо выбивать противника с высоты, либо самим отходить из седловины.

Естественно, прежде всего, они попытались вернуть сопку. Сколько там поблизости находилось японских войск, – может быть, полк, – все они были брошены на высоту. Но единственный русский батальон легко отбил эту отчаянную атаку. Особенно успешно действовала артиллерия. На той стороне сопки, где стояли русские пушки, атака неприятеля заглохла, едва начавшись. Японцы там, как рассказывали артиллеристы, прямо «сыпались рядами». В других местах враг был также отражен с большими для него потерями ружейным и пулеметным огнем. Причем в дело пошел их же японский пулемет, захваченный русскими утром в деревне.

Взять сопку малыми силами японцам не удалось. Пришлось командующему 4-й армии генералу Нодзу, убежденному, что здесь готовится крупное русское наступление, подтягивать резервы, собирать силы для более решительного штурма.

А тем временем Шлоттвиц, не дожидаясь каких-либо дальнейших указаний от командования, решился в полной мере использовать всю выгодность своего расположения сверху над неприятелем и наконец обстрелять его позиции на перевале, лежащие теперь перед ним как на ладони. Русским хорошо было видно, как, после первых же разрывов шрапнелей, забегали, засуетились внизу сотни крошечных солдатиков в синих мундирах, как снаряды попадали в самые окопы и оттуда с вывороченною взрывом землей и камнями вылетали и убитые люди.

Японцы, именно этого больше всего и боявшиеся, вначале пытались отвечать на убийственный обстрел. Они развернули свои батареи в сторону сопки и открыли огонь. Но поскольку русской батареи они не видели, то и вреда причинить ей не могли. И стреляли наугад – куда придется. Да и не долго японцы стреляли: не выдержав исключительно метких попаданий, они скоро очистили перевал.

Проход для наступления русской армии был свободен. Шлоттвиц послал в штаб новое донесение, в котором просто-таки умолял бросить сюда хотя бы бригаду. И результат для русских мог бы быть ошеломительный. Но шли часы, день подходил к концу, а русское командование так и не торопилось почему-то ни с ответом, ни с наступлением. Казалось, этот успех привел его в большую растерянность, нежели все предыдущие неудачи.

Уже во второй половине дня, ближе к вечеру, на японской стороне поднялся воздушный шар. Шлоттвицу стало ясно, что враг готовится – или даже уже готов – к решительному наступлению. Но прежде, чтобы избежать больших потерь, японцы хотят основательно обработать русские укрепления артиллерийским огнем. И для этого им потребовался шар, который они нередко применяли для наведения артиллерии.

А скоро, как и предполагал Шлоттвиц, начался обстрел. Где-то вдалеке, верстах в пяти-в шести от сопки, вдруг один за другим стали подниматься беленькие дымки. Так стреляли самые дальнобойные гаубицы. Они действительно находились так далеко, на таком недосягаемом для ответного огня расстоянии, что японцы могли не опасаться открыть их месторасположение. И потому в их снарядах применялся дешевый дымный порох. Ни самих выстрелов, ни полета снарядов пока еще слышно не было. Но, несколько секунд спустя, донесся и их басовитый голос, по сравнению с которым рев гранат и шрапнелей, выпущенных утром японцами по деревне, мог показаться комариным писком. И тут же сопка вздрогнула вся от чудовищного взрыва, качнулась под ногами находящихся на ней людей, как палуба угодившего на мину корабля. За первым взрывом последовал второй, третий, четвертый.

Не дожидаясь следующего залпа, русская рота, что стояла под обстрелом, перебежала на противоположный склон. Но гаубица бьет навесом. Она может достать и противоположный склон горы при необходимости. И Шлоттвиц не стал дожидаться, пока их достанут. Он приказал всем немедленно отходить. Если до сих пор русское командование не послало в наступление ни единого батальона, рассудил он, то дальнейшее их присутствие здесь, на сопке, под огнем к тому же, не имело никакого смысла. Если бы их гибель могла хоть чем-то послужить на пользу общего дела, Шлоттвиц, вне всякого сомнения, остался бы на занятых позициях. Но он понял, что сверх демонстрации ожидать здесь каких-либо действий русской армии надежды нет.

Его предположение вполне подтвердилось. Когда батальон уже миновал разрушенную до основания деревню, пришел наконец приказ от самого Зарубаева – срочно возвращаться!

Действия прочих батальонов, выступивших вместе со Шлоттвицем, были не столь впечатляющими, но с точки зрения плана командования вполне удачными. Они вышли к японским окопам, вступили в перестрелку, где-то и атаковали неприятеля, но, встретив упорное сопротивление или отбитые, отошли назад. Их действия русское командование нашло исключительно полезными. Потому что они вполне исполнили поставленную им задачу – продемонстрировать наступление. Ничего большего от них не требовалось. А то, что сделал Шлоттвиц со своим батальоном, было уже сверх необходимого, не по плану.

Демонстрации, предпринятые на южном фронте, имели для русской армии весьма важное значение. Они не только не позволили японскому командованию усилить группу Куроки на правом берегу Тай-цзы-хэ за счет 2-й и 4-й армий, но заставили обеспокоиться самого командующего 1-й армией, – каково ему придется здесь с его малыми силами, если русские добьются успеха на левом берегу? Кстати припомнить, что всех войск у Куроки на правом берегу было вчетверо меньше, чем у Куропаткина. Японский генерал и сам ведь вначале не знал, какие силы ему противостоят. Понятно, что превосходные. Но насколько? – ну, может быть, в полтора, ну, пусть даже, в два раза. Не больше же. Но когда Куроки узнал, что русские превосходят его в четыре раза, он, натурально, оторопел, растерялся: куда же я лезу? и почему я еще не раздавлен? – подумал смущенный генерал. И он теперь не мог не опасаться, что, если не умением, то числом, все равно рано или поздно русские свое возьмут.

К вечеру 20 августа общая обстановка и на южном и на правобережном фронтах сложилась для японской армии довольно неблагоприятно. На юге, на этом сплошном полукольце русских траншей, бастионов, фортов, проволочных заграждений, японцы всюду были отбиты. Генералы Оку и Нодзу не имели больше сил продолжать атаки. Они несли весьма значительные потери. У них уже ощущался и недостаток в боеприпасах. На правом берегу генерал Куроки, хотя и отразил все атаки русских и отстоял важнейший пункт фронта – Нежинскую сопку, – сам атаковать даже не пытался. Сил почти не оставалось. Почему и рискованно для него это было в высшей степени – все равно как моське атаковать слона: можно, конечно, куснуть, если повезет, но ведь можно и угодить под слоновью ногу, – придавит и сам не заметит. И генерал Куроки, понимая, что положение его почти безнадежное, решил завтра же на рассвете отходить за Тай-цзы-хэ. А это значит, вместе с правым берегом уступить противнику и все сражение.

В эти же часы русскому главнокомандующему генералу Куропаткину отовсюду стали поступать самые неутешительные сведения. Жаловался на отсутствие резервов и недостаток боеприпасов Зарубаев. Жаловался на неуспехи Бильдерлинг. Жаловался Штакельберг. А ведь Куропаткин имел полнейшее основание на все эти донесения заявить, как заявил Кутузов при Бородине: «Неприятель отбит на левом и поражен на правом фланге. Извольте ехать к генералу Барклаю (в данном случае – Зарубаеву или Бильдерлингу) и передать ему назавтра мое непременное намерение атаковать неприятеля. Отбиты везде, за что я благодарю Бога и наше храброе войско. Неприятель побежден, и завтра погоним его из…» И дальше у Толстого следовало – «…священной земли Русской». Но именно этих-то слов Куропаткин не мог произнести ни в коем случае. А невозможность произнести эти три коротких слова не позволяла ему сказать и всего остального.

Сообщения от генералов подействовали на главнокомандующего совершенно угнетающе. Но когда ему пришло еще известие, что какие-то японские силы движутся в обход на Мукден, то есть в дальний русский тыл, нервы его уже не выдержали, и он скорее отдал приказ об отступлении. Сообщение это было ложным, японцами же и сфабрикованным. Но для колеблющегося, потерявшего веру в себя и в свои войска Куропаткина этой фальшивки оказалось достаточным, чтобы покинуть поле сражения. Он приказал по всей армии отступать утром 21 августа.

Русские войска начали отходить всего на два часа раньше, чем собирался это сделать генерал Куроки. Если бы каким-то образом Куропаткин промедлил со своим приказом – занедужил вдруг, еще по какой причине, проспал бы, наконец! – победа под Ляояном досталась бы храброму русскому войску. И по праву досталась бы. Но, увы, главнокомандующий вовремя отдал приказ.