Текст книги "Твердь небесная"

Но вот однажды, после очередного удара лопаты обо что-то твердое, на вопрос Казаринова о природе произведенного звука ответа не последовало. Александр Иосифович как будто понял, отчего внизу примолкли. Он рухнул на пол и, свесившись в колодец, совсем уже не владея чувствами, истерически прокричал:

– Что там?!.

– Кажется, есть… – раздался со дна глухой, похожий на стон голос Мещерина.

Александр Иосифович больше не мог произнести ни звука. Он только показал знаком Самородову, чтобы тот скорее поднимал кадку наверх.

Когда же кадка показалось на поверхности, Александр Иосифович бросился к ней и запустил внутрь дрожащую руку. Пальцы его коснулись какого-то холодного предмета неопределенной формы. Он вынул этот напоминающий камень предмет и поднес к нему поближе факел. Это оказалась статуэтка мутно-зеленого цвета.

– Нефритовый император… – прошептал Александр Иосифович.

Он долго вглядывался в лицо китайскому божку. Казалось, он борется с чувствами – верить ему в случившееся или не верить? произошло чудо на самом деле или ему это только кажется? Наконец, по губам предводителя скользнула улыбка.

– Продолжим, – сказал он, засовывая статуэтку в карман. Голосу его вернулась прежняя уверенность.

Следующею находкой оказался кубок, заблестевший при освещении пламенем тусклым красным цветом. А потом уже находки – большие и малые – пошли без счету. Александр Иосифович велел помощникам вытряхивать теперь кадку в отдельную новую кучу. И скоро у его ног образовалась приличная гора земли, из которой во все стороны торчали всякие ценности: украшения – перстни, браслеты, какие-то нагрудные бляхи на цепях с изображением разных птиц и животных; богослужебная утварь – чаши, блюда, кадильницы, подсвечники, статуэтки. Александр Иосифович захватил из кучи горсть земли, растер ее в руках, и, когда земля ссыпалась на пол, у него в ладони остался камушек размером с орех. Даже в полумраке было отчетливо видно, как он прозрачен и чист. Зайчики побежали по стенам и потолку кумирни, когда на его грани упал свет факела. Александр Иосифович, будто испугавшись, что своим алмазным блеском камушек привлечет чье-то внимание, крепко сжал его в кулаке, а кулак засунул в карман.

На улице уже давно стемнело. Оставив ненадолго своих помощников, Александр Иосифович пошел сделать кое-какие распоряжения по отряду. Он приказал казакам выставить у ворот караульного, а всем прочим идти ложиться спать. Китайцу – погонщику мулов – Александр Иосифович вручил некую записку, – тот немедленно вскочил на коня и куда-то умчался.

Затем Александр Иосифович разыскал в одном из монастырских помещений вещевые мешки Мещерина и Самородова. Он сам им велел там оставить свои вещи, пока они будут копаться в кумирне. Убедившись, что его действия остаются никем не замеченными, Александр Иосифович быстро и аккуратно что-то положил в мешки своих помощников.

Когда он возвратился в пагоду, раскопки там уже закончились. Мещерин и Самородов сидели возле насыпанной ими кучи земли вперемешку с драгоценностями. У них уже не оставалось сил даже рассматривать замечательные находки. Но отпускать помощников отдыхать в планы Александра Иосифовича пока отнюдь не входило.

– Всё достали? – бодро спросил он их.

– До самого дна вычистили, – ответил Мещерин. – Хорошо, колодец давно пересох: вода не мешала.

– Превосходно. Теперь нам нужно сделать вот что: всю эту кучу тщательно просеять, чтобы отделить золото и камни от земли и затем драгоценности зашить в тюки с чаем.

На все это у них ушло еще часа три. Особенно много они провозились с драгоценными камнями. Чтобы все их отыскать, землю пришлось просеивать через обычное сито, которое Александр Иосифович раздобыл на монастырской кухне. Оттуда же он прихватил шесть мешков из-под муки. Он придумал камушки упрятывать в чай не россыпью, а прежде разделить их на части, каждую часть завязать в отдельный мешок и уже эти мешки зашивать в тюки вместе с золотыми предметами. Это было весьма разумное решение. Мало ли что может случиться в дороге! Неизвестно, какие неожиданности могут быть впереди! И если по какой-то причине не удастся вывезти сокровища целиком, то придется довольствоваться хотя бы их частью, хотя бы одним мешком камней, что тоже составляет баснословный капитал. А спасти мешки или один мешок много легче, нежели весь груз. Так рассудил Александр Иосифович.

Когда драгоценности были спрятаны в тюки, Александр Иосифович велел сложить эти тюки у стены под навесом, где стояли кони и верблюды. И лишь после этого он разрешил Мещерину с Самородовым идти спать.

Сам же Александр Иосифович, хотя и валился от усталости, отправился еще проверить, как там караульный исправляет свою службу. Он подошел к монастырским воротам. Там, опершись на винтовку, сидел молодой казак. И, на удивление, не спал. Разве дремал.

– Ну что, брат, небось поспать бы рад? – весело спросил его Александр Иосифович.

– Никак нет, ваше высокородие! – вскочил казак. – Вовсе не хочется.

– Знаю, знаю, как вам не хочется. Как звать?

– Прохором, ваше высокородие.

– Ну давай уж, Проша, ступай к своим. Я сам здесь покараулю. Мне что-то не спится. Если урядник спросит, зачем ты не на посту, скажи, что я так распорядился.

– Слушаю! – обрадовался казачок. И сию секунду исчез.

Однако до своих служивый не дошел. Помня первое отцово наставление, что от хозяйского глаза конь добреет, а коли конь не выдаст, то и враг не съест, он прежде заглянул проведать верного друга. Там под навесом Прохор обнаружил сложенные друг на дружку мягкие тюки, от которых так приятно пахло чаем. Казак подумал: а зачем ему идти спать на этой китайской каменке – несносном кане и еще слушать могучий храп земляков станичников, когда он может чудесно устроиться прямо здесь – на чае? Ночи к тому же стоят теплые. Опять же и конь рядом. Поэтому он решил далеко не ходить, а здесь же и заночевать. Прохор вскарабкался на тюки, нашел там уютную ложбинку, поудобнее устроился в ней, прикрылся шинелькой, да и заснул сладко.

Когда казак ушел, Александр Иосифович повязал на рукав повязку с красным крестом и присел неподалеку от ворот. Сон действительно к нему не шел. До сна ли, когда главные испытания еще впереди? Какие еще опасности его поджидают? Как ловчее избежать их? Все эти мысли только и занимали сейчас Александра Иосифовича. Поэтому он и не мог сомкнуть глаз.

Уже светало, когда в ворота легонько постучали. Александр Иосифович вскочил как ужаленный. Он ждал возвращения своего посыльного и все равно оказался застигнутым врасплох его стуком – в таком возбужденном состоянии теперь находился.

Александр Иосифович тихонько, страшась наделать малейшего шуму, отворил ворота. И в монастырь, совершенно беззвучно, как тени, проскользнули японские солдаты. Всего человек до сорока. Во главе с офицером. Кто-то из них встал на караул у ворот, кто-то залез на стену, а большинство быстро рассыпались по двору. Александр Иосифович не мог не оценить, как же четко каждый из них знает свой маневр. Русские бы солдаты держались скопом, ожидая, пока командир распорядится.

Офицер вначале смотрел на русского в полувоенном мундире очень строго, но, когда разглядел у него на рукаве красный крест, а особенно после того, как китаец-кули что-то рассказал ему, указывая на господина Казаринова руками, взгляд японца чуточку умягчился. Он откозырял Александру Иосифовичу. А тот, в свою очередь, многозначительно кивнул головой в сторону сооружения рядом с кумирней, в котором прежде жила братия, а теперь спал весь его отряд. Подробности военному человеку были не нужны. Он все прекрасно понял.

Офицер немедленно что-то приказал своим солдатам, и те по своему обыкновению бесшумно, по цепочке, вбежали в братский корпус.

Александр Иосифович невольно весь напружинился, ожидая перестрелки или штыковой резни. Но опасения его были напрасны. Из корпуса только что раздалось несколько вскриков, потом послышался удар, будто от обрушенья чего, но ни единого выстрела так и не прозвучало. Тотчас вслед за этим двери распахнулись, и под конвоем японцев во двор высыпали насмерть перепуганные русские казаки и солдаты, без шапок и шинелей, и все, как один, совершенно очумевшие со сна.

Они сбились в кучку посреди двора и, как затравленные зверьки, оглядывались по сторонам. Казалось, они еще не вполне понимали, что с ними произошло.

Некоторые японские солдаты выходили на улицу с вещевыми мешками русских и бросали их на землю, под ноги пленным.

Японский офицер что-то отрывисто прокричал своим солдатам, и те принялись обыскивать русских. Не обнаружив ничего особенного у пленных в карманах, японцы взялись за их мешки. Они вытряхивали их прямо на землю и довольно брезгливо перебирали незатейливые вещицы русских солдат.

Вдруг один из японцев выхватил из кучи барахла какой-то предмет и бросился с ним к офицеру. Пока тот внимательно рассматривал эту находку, что-то необычное среди вещей пленных нашел еще один японский солдат. И тоже поспешил со своей находкой к офицеру.

И тут с офицером произошла удивительная метаморфоза. Прежде подчеркнуто спокойный, невозмутимо строгий, он вдруг совершенно вышел из себя. Он впал в неистовство. Размахивая перед самым лицом Александра Иосифовича какими-то предметами, что нашли его солдаты в русских мешках, офицер вопил совершенно истерически.

Александр Иосифович, не понимая, в чем причина претензий японца, испуганным, просящим помощи взглядом посмотрел на слугу китайца, умевшего по-японски. И тот тоже испуганно и оттого быстро и сбивчиво перевел речь офицера. Оказывается, его солдаты нашли среди вещей русских пленных несколько предметов – часы, нож, еще что-то, – очевидно, принадлежащих прежде японцам. Об этом свидетельствовали японские надписи на них. Причем среди этих предметов был и небольшой кожаный альбом, до половины заполненный красивыми иероглифами. Офицер немедленно определил, что это поденные записки японского солдата, обрывающиеся в дни Ляояна. Как эти вещи могли попасть к русским? Японцы нисколько не сомневались, что все это было захвачено у убитых их товарищей. А с мародерами японцы не церемонились – расстреливали безо всяких проволочек.

Солдаты показали своему командиру, среди каких именно вещей они обнаружили взбесившие его до крайности находки. И тогда офицер, принявший уже прежний свой строгий и невозмутимый вид, велел китайцу узнать у пленных, кому принадлежат эти вещи.

Мещерин и Самородов, ни слова не знавшие по-японски, тем не менее, догадались, что причиной гнева японцев стало содержимое их мешков, а значит, и им самим угрожает какая-то неприятность. Впрочем, не чувствуя за собой ни малейшей вины, они готовы были оправдаться по любому обвинению. Поэтому не особенно и тревожились. Но когда китаец-кули объяснил, что их обвиняют в мародерстве, они просто-таки онемели от неожиданности и от абсурдности предъявленного обвинения. Оба солдата только с мольбою во взгляде обернулись на Александра Иосифовича.

Но предводитель, похоже, был обескуражен не меньше их. На своих ближайших помощников он смотрел с изумлением, какого они прежде никогда не видели в его глазах. На его лице было написано: как же вы могли?! мыслимое ли дело?!. И тем не менее из солидарности с ними Александр Иосифович бросился их защищать. При помощи китайца он принялся упрашивать офицера не судить строго его солдат, быть милосердным к их молодости, снисходительным к каким-то их необдуманным, мальчишеским поступкам. Обычно ревностно соблюдающий свое достоинство, Александр Иосифович теперь чуть ли не колени готов был обнимать заносчивому японцу. Для пущей, по его мнению, убедительности Александр Иосифович особенно ссылался на то, что они – санитарный отряд и пришли сюда с единственной целью – обустраивать лазарет. Но все было тщетно. Японец ничего даже не ответил господину Казаринову. Он что-то приказал своим солдатам, и двое из них, направив на Мещерина с Самородовым штыки, стали подталкивать их к воротам.

Осознав наконец, какая участь им выпала, Мещерин и Самородов поплелись понуро, куда указывали конвойные. Они больше ни на кого не смотрели. Не искали взглядом ничьего заступничества. Напротив, несчастные оклеветанные теперь отворачивались ото всех, прятали глаза, чтобы не показать своим, насколько они в отчаянии от случившегося, насколько потерянны и напуганны.

Японские солдаты отвели их за скалу, похожую на свиную голову. И через минуту оттуда один за другим раздались два выстрела.

Александр Иосифович и японский офицер переглянулись. Взгляд господина Казаринова был примирительным и льстивым. Японца – высокомерным и недобрым.

Офицер что-то сказал Александру Иосифовичу.

– Ваша просьба выполнена, – перевел его слова бывший тут же китаец.

– Да, благодарю, – отвечал Александр Иосифович. Он жестом пригласил японца отойти в сторону.

Они подошли к навесу, под которым были уложены огромные кубовидные тюки.

– Передайте в штаб о готовящемся двадцать второго числа наступлении русской армии, – понизив голос, сказал Александр Иосифович. – Главный удар генерал Куропаткин планирует нанести по вашему правому флангу. На левом же ожидается прежде лишь неопасная для вас демонстрация.

– Что еще? – строго, будто приказывая, спросил японец.

– Корпус генерала Штакельберга, который, по замыслу русского штаба, будет выполнять обходной маневр, насчитывает свыше семидесяти батальонов, тридцать эскадронов, полтораста орудий и тридцать пулеметов.

– Что еще? – так же строго спросил офицер.

– Численность всей русской армии в Маньчжурии составляет теперь почти двести тысяч штыков и двадцать тысяч сабель. Точных сведений по артиллерийским орудиям мне добыть не удалось. Но, кажется, всего где-то около семисот пушек…

Офицер поморщился.

– Очень плохо, – недовольно проговорил он. – Японцы любят во всем точность. А вы, русские, всегда говорите приблизительно.

Александр Иосифович развел руками, показывая, что-де уж какие есть…

– Что это? – спросил офицер, указав на тюки под навесом.

– Отличный китайский чай, – похлопал Александр Иосифович ладонью по тюку. – Вот везу с собой в Россию. У нас чай дорог. Хочу немного заработать. Вы же понимаете…

Японец почти брезгливо посмотрел на Александра Иосифовича, и с таким видом, будто достоинство не позволяет ему больше находиться в этой компании, он без единого слова удалился.

Когда под навесом не осталось ни души, откуда-то из тюков вылезла вихрастая голова. Воровато оглядевшись по сторонам и убедившись, что его никто не видит, молодой казак, заночевавший давеча на чае, спрыгнул на землю и, показывая вид, будто у него и не было других забот, принялся что-то хлопотать у лошадей. Никаких подозрений ни у кого это вызвать не могло: японцы пленных в неволе не держали, – все русские, хотя и безоружные, свободно ходили по монастырю и занимались чем-либо по своему усмотрению.

Глава 6

Когда Мещерина вели на расстрел и он уже смирился со своею участью и не думал искать спасения, ему припомнилось – из романов, из прочих литературных сочинений, – что перед казнью приговоренные обыкновенно очень эмоционально прощаются между собой, бросаются друг к другу в объятия, целуются, говорят какие-то трогательные последние слова. Но ему в эту минуту почему-то не то что целоваться – посмотреть на Самородова было стыдно, он прятал от него глаза: Владимиру казалось, что сейчас им предстоит пережить что-то такое слишком интимное, и пройти это таинство аутодафе было бы легче всего, имея в свидетелях лишь его исполнителей. Он, кстати, вспомнил, что в старину иногда вешали, обнажив жертву ниже пояса, – такой позор считался дополнительной карой. И Мещерину сделалось совсем невмочь от стыда. Он даже чуть прибавил шагу, чтобы поскорее покончить с экзекуцией и таким образом избавиться от невыносимых мыслей. Самородов, по всей видимости, испытывал те же чувства: во всяком случае, он не делал ни малейшей попытки хоть как-то отнестись к другу.

Японцы выбрали место казни подальше от монастыря не случайно: закапывать потом трупы они не собирались, – вот тоже дополнительная кара! – но и оставлять их где-то вблизи места своего постоя, пускай и непродолжительного, очевидно, не соответствовало их японскому представлению о комфорте. Они завели Мещерина с Самородовым за небольшую скалу, что находилась в четверти версты от монастыря, и показали им знаком вставать у отвесной стенки. Мнимые мародеры, все так же не глядя друг на друга, покорно встали, куда им было велено. Японские солдаты, не мешкая, вскинули винтовки, прицелились… и в следующее мгновение оба свалились замертво, сраженные чьими-то меткими выстрелами.

Друзья ничуть не испугались – дальше пугаться им было некуда; и нисколько не обрадовались – на это у них уже не оставалось ни сил, ни эмоций. Скорее они остались безразличными к происходящему. Они даже не удивились, когда увидели, как из кустов выскочили и побежали к ним старые их добрые знакомые, с кем встретиться в Китае, казалось, было совершенно немыслимо – Василий Никифорович Дрягалов, его сын Дмитрий, Паскаль Годар, еще какой-то бравый старик благообразного вида в мундире французского штаб-офицера, только что без погон, бывший, по-видимому, в этой команде начальствующим: все его беспрекословно слушались – даже Дрягалов! – причем ловили каждое его слово, каждый жест.

Василий Никифорович, Дима и Паскаль было кинулись обнимать Мещерина и Самородова, но благообразный старик немедленно пресек эти сантименты: он что-то коротко распорядился, указав на убитых, и все, будто разом забыв о своих любезных знакомцах, подхватили бездыханных японцев и потащили их к кустам. Мещерин с Самородовым вначале очумело смотрели на происходящее, но когда престарелый распорядитель, не церемонничая, крикнул им на прекрасном французском: «Какого дьявола стоите! помогайте!» – они наконец пришли в себя и бросились исполнять приказание.

Вшестером они быстро оттащили убитых повыше в горы и там спрятали в неприметной ложбинке, завалив камнями, – найти их было уже невозможно ни в коем случае, даже если свои и отправились бы на поиски пропавших.

А еще через четверть часа пути по крутым и извилистым горным тропкам маленький отряд вышел на небольшой, поросший кустами уступ. Оттуда монастырь был виден как на ладони. На монастырском дворе вполне можно было разглядеть не только синие мундиры японцев, но и Александра Иосифовича с его белою повязкой на рукаве. Господин Казаринов ходил по двору вместе с японским офицером и что-то ему рассказывал при помощи китайца-переводчика.

Здесь, на уступе, был устроен натуральный лагерь: посреди крошечной полянки чернело кострище, аккуратно обложенное камнями и прикрытое со стороны долины тремя шалашами, – это позволяло разводить в темноте костер, не опасаясь быть обнаруженными кем-то внизу. Мещерин, вполне научившийся замечать и должным образом оценивать всякое военное мастерство, сразу про себя отметил, что лагерь спланирован весьма искусным квартирмейстером. Вряд ли такая премудрость была по плечу Дрягалову, а тем более Диме или Паскалю. Скорее всего, это заслуга все того же бравого старца, что теперь так энергично командовал при их вызволении от смертной напасти. Так рассудил Мещерин.

Тут же на полянке, под скалой, переминались с ноги на ногу кони, привязанные к вбитым в землю кольям. А у шалашей копошились китайцы – человек с полдюжины, – в которых Мещерин с Самородовым безошибочно угадали разбойников-хунхузов.

Только теперь, оказавшись на этом укромном бивуаке, в безопасности, счастливые спасенные смогли наконец обняться со своими спасителями. Все им улыбались, старались сказать что-то ободряющее. Паскаль представил друзьям предводителя их боевого отряда – своего дедушку отставного подполковника Шарля Анри Годара.

В это время из шалаша вышла стройная девушка, на которой была надета удивительная смесь дамского платья и военного мундира: плотная до хруста юбка и гусарская епанечка, без погон, однако, но расшитая кутасами. Мещерин с Самородовым, как и полагается солдатам, во все глаза уставились на девушку.

– Неужели не узнаете? – со смехом сказала красавица.

Друзья действительно выглядели довольно смешно, настолько велико было их изумление, – перед ними собственной персоной стояла Лена Епанечникова! Но бывалые военные быстро пришли в себя. Мещерин хотел было припасть к руке чаровницы, но передумал и поцеловал Леночку в самые губы, раз уж такой случай вышел. Самородов последовал его примеру.

– Ай да кавалерист-девица! – закричал он, не выпуская Лену из объятий. – Сдавайся, Япония!

Леночка, вымученно улыбаясь, оглянулась на Диму Дрягалова.

– Пойдемте, я вам коней покажу, – позвал Дима слишком пылких дамских почитателей.

Пока пополнение осваивалось на новом месте, старший Дрягалов с Леной занялись приготовлением завтрака. Костер теперь разводить было никак невозможно – японцы в монастыре наверняка уже хватились своих и немедленно заявятся сюда, если только увидят дымок. Но у путешественников оставалось еще больше чем полтуши жареной дикой свиньи, которую вчера вечером подстрелил Паскаль. Василий Никифорович нарезал мяса ломтиками, Лена подала вина, и у них не завтрак вышел, а решительный обед. Не забыл он поделиться по-братски и с провожатыми китайцами: для хунхузов, привыкших, если случиться, питаться собаками и кошками, а то и белками с воронами, это вообще стало настоящим пиршеством.

За трапезой Мещерин с Самородовым рассказали наконец о том, за что их собирались казнить. Но оказалось, это не было здесь ни для кого новостью. Подполковник Годар, с самой зари не отводивший от монастыря бинокля, видел решительно все, что нынче утром там произошло: как Александр Иосифович отворил японцам ворота, как те захватили спящих русских, как обыскивали их и как, отделив двоих, у которых было найдено что-то, по всей видимости, компрометирующее, повели в укромное место… Зная, как великодушно обычно относятся в армии микадо к пленным, Годар понял, что эти двое уличены в мародерстве – чуть ли не единственном преступлении, за которое японцы немедленно расстреливают.

– Они действительно нашли у нас в мешках какие-то японские вещицы, – подтвердил Мещерин. – Но, честное слово, понятия не имею, как это могло у нас оказаться…

– Вы узнаете об этом в свое время, – ответил подполковник. – То, что приключилось с вами, это лишь эпизод очень давней истории. И, увы, не заключительный эпизод.

Старый Годар кивнул Паскалю, и тот развернул перед Мещериным и Самородовым целую эпопею. Начал он с самой старины глубокой, с того времени, когда его дедушка принимал участие здесь, в Китае, в Опиумной войне.

– Вы помните, – продолжал Паскаль, – что рассказывал нам Егорыч на вилле господина Дрягалова? Он служил когда-то в русском посольстве в Пекине и однажды под водительством некоего секретаря посольства отправился искать в один из отдаленных буддийских монастырей клад. Помните? Так вот взгляните, – Паскаль указал рукой в долину, – вот он этот монастырь. А клад вы, наверное, сами же теперь и нашли. Не так ли?

У друзей вытянулись лица. Они не могли произнести ни слова. Мещерин только согласно кивнул головой на последние слова Паскаля.

– Но вы, разумеется, догадываетесь, кто был тот секретарь русского посольства?

Мещерин просто-таки вздрогнул от пронзившей его догадки.

– Господин Казаринов! – выдохнул он. – Не может быть!..

– Может, мой друг, может, – улыбнулся Паскаль.

– Воспользовавшись тем, что в Маньчжурии началась большая война, – подхватил рассказ внука старый Годар, – он снова приехал попытаться завладеть сокровищами. План его был великолепен: захватить монастырь под видом устройства в нем госпиталя и тогда уже беспрепятственно докопаться до клада! Но одному человеку, даже такому ловкому, как этот ваш господин Казаринов, такая задача вряд ли по силам. Поэтому ему потребовались помощники. То есть вы. Когда же дело было сделано, от ненужных больше помощников и свидетелей он решил избавиться. И подстроил так, чтобы японцы заподозрили вас в мародерстве и казнили.

– Не может быть!.. – снова вымолвил Мещерин. – Он же так отчаянно заступался за нас перед японцами.

– Естественно, – усмехнулся подполковник. – Он перед вами до конца рисовался человеком чести. А интересно, как он вам объяснил, откуда ему стало известно о кладе?

– Он сказал, что ему дал поручение наш министр иностранных дел – давнишний его знакомый, – ответил Мещерин. – А в министерство поступила соответствующая информация от дипломата из Вены: тому-де стало известно о сокровищах от какой-то старой польки, эмигрировавшей прежде из России.

– Браво! – воскликнул подполковник. – Хочешь покрепче соврать – скажи, между прочим, и правду! А вот послушайте, как было на самом деле, – продолжал он. – Четверть века назад этот господин служил в вашей Польской провинции, и там он как-то инспектировал некий дом умалишенных. В этом заведении он случайно познакомился с дочерью того самого Мельцарека, что так коварно обманул меня когда-то. Эта дама, рассчитывая, верно, на благородство и альтруизм нового своего молодого знакомца, открыла ему тайну сокровищ китайских императоров, доставшихся некогда ее отцу и укрытых последним в месте, о котором теперь знала единственно она самая. Но господин Казаринов не только не имел в виду делиться добытыми ценностями, напротив, он сделал все возможное, чтобы навсегда обезопасить себя от претензий дольницы. Он добился, чтобы она была признана безнадежно невменяемой и, таким образом, никогда бы уже не покинула больничной палаты. Мошенник разыграл тогда целую комедию: он представил так, будто она набросилась на него в припадке безумия, причем для совершенной убедительности он сам себе в кровь разбил голову. Так эта несчастная полька теперь и доживает свои дни. Все в том же доме для умалишенных. По дороге сюда мы специально сделали остановку в Польше. Довольно легко разыскали ее – она не была никогда замужем и носит фамилию отца. К тому же, как мне показалось, она не такая уж и полоумная. Но, сами понимаете, когда человек постоянно твердит о каких-то сокровищах, его, безусловно, все принимают за безумца.

– Мы с дедушкой решили на обратном пути забрать эту польку с собой, – добавил Паскаль не без гордости. – Несправедливо совершенно обездолить ее, как это сделал бы господин Казаринов. Каким бы мерзавцем ни был ее отец, она-то не виновата ни в чем. Да и, в конце концов, в значительной степени именно благодаря ей мы нашли клад. Заслуга ее велика: не сохрани она тайну своего отца, господин Казаринов никогда бы не привел нас к этому монастырю.

– Паскаль, ты так говоришь, будто сокровища уже навьючены на ваших лошадей, – сказал Самородов. – Но, мне кажется, господин Казаринов отнюдь не собирается с кем бы то ни было делиться, – заметил он, обращаясь теперь к старшему Годару.

– Совершенно верно, – согласился подполковник. – Найти сокровища мало. Теперь нам еще предстоит завладеть ими, возвратить их. Каков вероятный план дальнейших действий этого Казаринова? Под охраной конвойных казаков, которые, разумеется, ничего не знают об истинном содержимом чайных тюков, он отправится на север, на Кяхту. Путь туда не ближний. За это время мы должны успеть управиться.

– Позвольте! – изумился Мещерин. – Вы хотите перебить конвой? – Он оглянулся на Дрягалова, будто ища поддержки у русского человека, когда речь зашла о жизни русских же.

– Советую вам быть повежливее, молодой человек, – притворно строго произнес старый Годар. – Франция с Россией в сердечном согласии. И каждый русский солдат дорог французам не меньше, чем свой собственный. Но у нас есть все основания считать, что этот ваш соотечественник служит японцам, то есть предает интересы России. Если это станет очевидным для его конвойных, то вряд ли они уже будут ему защитой. А лучше вас никто не сможет убедить их в этом.

– Спасибо, сударь, что вы так лестно оцениваете патриотические чувства русских солдат, – в свою очередь нарочито торжественно ответил Мещерин. – Но вы опасно заблуждаетесь. Если господин Казаринов подкупит конвой, даст, к примеру, каждому по золотой безделушке от своих щедрот, эти казаки не то что присягу позабудут – жену отдадут дяде!

Когда Дима перевел отцу последние слова Мещерина, Василий Никифорович, с уважением глядя на молодого знатока русской души, согласно покачал головой.

– Уверяю вас, этого не произойдет ни в коем случае! – решительно возразил подполковник. – Если он покажет своим конвойным хотя бы незначительную часть сокровищ, он рискует потерять их целиком. Я думаю, он не хуже вас знает натуру русского казака.

И опять Дрягалов молча подтвердил справедливость сказанного.

– Итак, – сказал подполковник Годар, когда стороны вполне обменялись сведеньями, – давайте пока, наверное, придерживаться такого плана действий: японцы непременно отпустят этого Казаринова, потому что он состоит с ними в связи; дальше он поведет свой караван на Кяхту; мы же всею нашею франко-русскою антантой, – усмехнулся он, – будем его тайком провожать, как провожали сюда от самого Мукдена, выжидая случая, когда можно будет объявиться и рассказать конвойным казакам, кто такой их предводитель. Важнейшая роль в этом отводится вам, господа. – Подполковник посмотрел на Мещерина с Самородовым.

Тем временем китайцы накипятили воды, – для костра они использовали исключительно сухой и оттого бездымный, как порох, хворост – и позвали Леночку готовить чай. За девушкой, позабыв тотчас, что он переводчик при отце, последовал Дима.

Дрягалов проводил сына насмешливым взглядом.

– Видать, сватов засылать скоро… – сказал он, обращаясь к Мещерину и Самородову.

Друзья удивленно переглянулись. Они вовсе даже не предполагали, что Лена Епанечникова и Дима Дрягалов приходятся друг другу кем-то ближе, нежели просто знакомые, настолько вроде бы разные люди, но теперь вдруг ясно все увидели: точно, это любовь! все приметы налицо! и как сразу не заметили!

– Коли так, вас можно поздравить, Василий Никифорович, – произнес Мещерин. – Кроме того, что Лена красавица, редкостной души девушка, бывшая к тому же в гимназии первою ученицей, она еще и чрезвычайно выгодная партия: вы же знаете, наверное, что у нее отец известнейший в Москве врач, владеющий немалым состоянием.

– Знаю, – как о чем-то само собою разумеющемся сказал Дрягалов. – Иначе б я молодца и близко к девице не подпустил.

Долго сидеть в засаде франко-русской антанте не пришлось: не наступило еще и полудня, когда из ворот монастыря вышел караван – три навьюченных верблюда в сопровождении конного отряда.

Впереди ехал сам господин Казаринов. Хотя предводителю за прошедшую ночь не только глаз не случилось сомкнуть, но и пришлось изрядно потрудиться, он был по обыкновению бодр и энергичен: Александр Иосифович громко перекликался со своими спутниками, беспрестанно отпускал шутки по поводу меланхолически бредущих верблюдов, называя их караваном Синдбада и выездом китайского императора. Забайкальцы не особенно понимали его мудреные речи, но угодливо усмехались в ответ на реплики начальника.