Текст книги "Твердь небесная"

Командующий держал себя со старым французским подполковником довольно надменно. Когда Годар докладывал преемнику о ночном деле, у полковника было такое выражение лица, будто бы все, что здесь происходило прежде, это так… прелюдия дилетантов, маневры новобранцев, а настоящее дело пойдет только теперь, с его появлением. Приняв же позиции и славный боевой годаровский отряд под свою команду, он приказал подполковнику немедленно отбыть в ставку, в Мукден, где и полагается находиться всем наблюдателям.

Верный воинской дисциплине, Годар беспрекословно подчинился старшему по чину и положению начальнику. Единственное, он попросил полковника позволить двум нижним чинам – Мещерину и Самородову – сопровождать его. Полковник изобразил крайнее свое недовольство такою просьбой и… согласился.

Собрались путешественники по-военному быстро: тюки, наскоро залатанные, были навьючены на верблюдов, мешки – на лошадей. А больше у них ничего и не было. Дрягалов по этому поводу пошутил: нищему собраться – только подпоясаться. Все, кроме французов, едва не попадали со смеху. Когда перевели и объяснили поговорку Годарам, и они смеялись от души.

До Мукдена им был менее чем дневной переход. Годар рассчитывал без долгих привалов к ночи добраться до места. Скоро караван вышел на людную мандаринскую дорогу, и можно было считать их путешествие счастливо окончившимся: больше никакие неожиданности им не грозили.

Подполковник Годар почти всю дорогу ехал молча – все о чем-то думал, что-то все вспоминал. На подъезде к Мукдену он, вдруг пробудившись от грез, обратился к спутникам:

– Русские друзья мои, я вот что хочу вам сказать: богатства мы везем с вами колоссальные! невиданные в свете! мне ни за что не вернуть бы их, если бы не вы, не ваша жертвенная помощь; но эти сокровища целиком моими никогда не были: мне принадлежит лишь половина, а другая половина, как вам известно, не моя, а моего дольника, который, впрочем, ничего наследовать не может, потому что его нет в живых. И вот что я предлагаю. То есть настаиваю! Я хочу, чтобы эта половина стала вашей. Возьмите ее и поделите между собой.

Годару никто ничего не ответил. Все будто онемели. Один Дима вполголоса переводил отцу слова подполковника.

– Господин Дрягалов, – сказал Годар, дождавшись, пока тот услышит весь перевод, – вы для нашей экспедиции сделали, может быть, как никто, много: мы вообще обязаны вам тем, что попали сюда. Вас никто не неволил подвергать себя смертельным порою опасностям. Но вы презрели все опасности. Вы, как истинный христианин, не остановились отдать жизнь, если потребуется, за ближних. И уверяю, я ни в коем случае не принимаю ваше бесподобное самопожертвование как возвращение мне долга за наши парижские похождения. Я убежден, вы человек, который никогда не станет считаться. Но вместе с тем вы человек деловой. Мудрый. Вы, как никто, сможете употребить богатства с пользой и для себя, и для общества.

Дрягалов помолчал, посопел, усмехнулся раз-другой. И ответил:

– Я, сударь, так богат, что, пожалуй, во всей России мне немного равных будет. Я одних домов по всей земле поставил больше, чем людей теперь здесь с вами. И если к моим миллионам добавить еще новых сколько-то миллионов, я этого, право дело, и не замечу. Плешивому и сотня волос – куафюра, а кудлатому хоть бы и вдвое сверху – одно и то ж. Не возьму я ваших бриллиантов. А то выходит, будто вы расплачиваетесь со мной. Коли так, то мне впору вам до самого креста нательного все отдать, – что вы для меня сделали! Спаси господи! – не возьму!

Подполковник незаметно улыбнулся. Он понял, как теперь ему будут отвечать и все прочие: вряд ли кто-то уступит Дрягалову в великодушии. И тем не менее он продолжил допытываться.

– Мой друг Дима, дорогая Лена, – обратился он к влюбленным, которые ехали, обнявшись, на одном коне – до такой степени были теперь неразлучны. – У вас начинается новая жизнь. Молодость обычно полна самых светлых, чистых амбиций, беспорочных замыслов. Возьмите свою долю, и ваши добрые амбиции и замыслы скорее осуществятся, скорее – я убежден! – осчастливят многих. Ну! мадемуазель Лена, подскажите же мудрое решение жениху!

Леночка с улыбкой заглянула в самые глаза Диме, ласково провела ладонью ему по щеке и, не отрывая от него влюбленного взгляда, со смехом ответила:

– А я теперь поступлю так, как решит Дмитрий Васильевич.

Настала очередь Диме держать ответ.

– Какая радость осчастливить кого-то чужим добром?.. – проговорил он. – Нет, господин Годар, не возьмем. Не обессудьте. У меня будет свой капитал! Побольше батюшкиного. Вот тогда мы полмира сделаем счастливым. Правда, Лена?

В ответ Леночка лишь поцеловала мудрого своего Дмитрия Васильевича.

Годар попридержал коня и поравнялся с ехавшими позади Мещериным, Самородовым и Паскалем.

– Ну, что ж, друзья мои, – сказал он первым двум, – остаетесь вы одни. Вся половина ваша. Вы, я знаю, люди радикальных взглядов, как часто бывает свойственно молодым. Но это скоро у вас должно пройти. И вы могли бы сделаться благонамеренными обеспеченными рантье и счастливыми отцами больших семейств. – Годар, очевидно, иронизировал. – Если же в ваши планы не входит оставлять якобинской романтики, опять же богатства не помешают. С их помощью вы скорее разрушите свое русское царство и поспособствуете установиться в России еще одному царству иудейскому, помимо уже существующих во Франции, Англии, Америке. Как думаете?

Мещерин поймал себя на мысли, что, хотя Годар и откровенно провоцирует их своим заявлением о возможном будущем России, отвечать как-то на это ему совсем не хочется, ничуть не интересно. Они с Самородовым за время, проведенное в Маньчжурии, вообще уже отвыкли от политических дискуссий. К своему удивлению, они теперь стали понимать, что есть вещи поважнее политики. Им открылось вдруг, что народа-то своего они, в сущности, прежде не знали и познакомились с ним только здесь, на войне. И народ этот оказался много интереснее всякой политики, мудрее любых революционных теорий. Замечательные их товарищи-однополчане – Матвеич, Васька, Дормидонт, Кондрат, Филя Королев – помогли это понять. Переглянувшись с Самородовым и увидев, что друг с ним вполне солидарен, Мещерин сказал:

– Господин Годар, вы помните, конечно, что ответил Атос кардиналу Ришелье, предложившему ему вписать свое имя в указ о производстве в лейтенантский чин: для Атоса это слишком много, для графа де Ла Фер слишком мало. Я вам могу ответить приблизительно так же: нижним чинам Мещерину и Самородову этих сокровищ слишком много, а якобинцам, как вы нас назвали, Самородову и Мещерину они вообще ни к чему. Должен заметить, революция не покупается, как какое-нибудь представление или зрелище. Нельзя же, к примеру, купить восход солнца и по своему желанию ускорить или отсрочить его, – оно непременно взойдет, когда наступит срок. Так и революция. Нет, господин Годар, – тоже перешел на ироничный тон Мещерин, – мы свою родину – русское царство – сумеем погубить и без китайских сокровищ.

Вечером путешественники прибыли в Мукден. Мещерин еще в пути посоветовал подполковнику Годару поскорее перепрятать драгоценности. Потому что надолго оставлять их в этих громоздких и уже порядочно драных тюках даже и среди своих было небезопасно: а ну как кто увидит, заинтересуется, начнет дознаваться, – в лучшем случае это доставит переживания и отнимет время, а в худшем – можно лишиться и самих драгоценностей. Поэтому, не въезжая еще и за городскую стену, в предместье они наняли сарай у первого попавшегося китайца и сложили там весь свой груз. Мещерин с Самородовым немедленно отправились в город и купили арбу с ослом и два крепких сундука с замками. Когда они возвратились, то увидели посреди сарая сияющую в свете факелов гору золота. Спутники их времени даром не теряли – они распотрошили тюки и вынули оттуда все драгоценности.

– Отличная работа! – похвалил их Мещерин.

Он откинул крышку сундука и начал складывать в него всякие золотые предметы из кучи.

– Подождите! – сказал Годар. – Вначале это. Золото сверху.

Подполковник схватил мешок с камнями, мигом разрезал ножом веревку и пересыпал содержимое в сундук. Камни застучали по деревянному дну и друг об дружку ни с чем не сравнимым, как всем показалось, бриллиантовым стуком.

Самородов посветил в сундук факелом, чтобы полюбоваться сказочною россыпью. Какое-то время все онемело смотрели на камни.

– Что это? – удивленно спросил Паскаль.

Старый Годар бросился к остальным мешкам, стал вспарывать их один за другим и вытряхивать содержимое прямо на утоптанный земляной пол. Через мгновенье перед ним возвышалась на полу кучка… придорожной гальки. Самоцветов не было ни единого!

Первым засмеялся Паскаль. Потом к нему присоединились и все прочие. И через мгновение ветхий сарайчик ходуном ходил от бурного, штормового хохота путешественников. Такого веселья во всей Маньчжурии не было, по крайней мере, с начала войны.

– А молодец этот ваш господин Казаринов! – утирая слезы, едва говорил сквозь смех старый подполковник. – Он мне чем-то нравится!

Больше в Маньчжурии путешественникам делать было нечего. Годар хотел еще побывать в Пекине, чтобы показать внуку свою могилу на старом португальском кладбище, да и вообще вспомнить былое, погрустить о делах давно минувших дней – заглянуть в императорскую резиденцию Юнг-минг-юн и в тот монастырь под Пекином, где он почти полвека назад прожил месяц, ожидая известий от китайского сановника. Но Дрягалов и другие отсоветовали ему это делать и убедили подполковника не искушать судьбу и поскорее уезжать из Китая. Годар покорился и стал собираться в дорогу. Ехать решено было самым безопасным в нынешних условиях путем – по железной дороге через всю Россию.

Буквально за день до отъезда к Годару неожиданно явился адъютант Куропаткина и от имени главнокомандующего пригласил вместе со всеми его спутниками явиться в штаб. Старый подполковник, верный смолоду усвоенному правилу являться начальству во всем блеске, старательно привел в порядок свой мундир устаревшего образца, приколол к нему вместо ленточки сам «Почетный Легион», начистил пуговицы, сапоги просто-таки отполировал, что хоть брейся, глядя в них, как говорят солдаты, и, демонстрируя старинную, неподражаемую выправку гвардейца эпохи империи, отправился к русскому главнокомандующему.

Накануне в русский главный штаб из штаба отряда Бильдерлинга был доставлен пленный японский офицер, рассказавший совершенно удивительные вещи. По его словам, несколько дней назад, как раз в разгар русского наступления, японцы в двенадцати верстах западнее правого фланга Бильдерлинга пытались совершить обход крупными силами. И маневр их начал развиваться довольно удачно: на русский берег переправился и закрепился в выгодно расположенном селе батальон. Под его прикрытием саперы стали наводить переправы, по которым уже готова была перейти целая дивизия. Но неожиданно русские этот батальон обнаружили и почти целиком уничтожили в жестоком ночном бою. Русских было, по мнению японцев, до полка. При таких обстоятельствах японское командование предпочло отказаться от намерения обойти противника.

Куропаткин вспомнил, что Бильдерлинг раньше доносил ему со ссылкой на какой-то, как он считал, совершенно не заслуживающий доверия источник, будто бы неприятель пытается – или уже не пытается? – обойти его справа. Главнокомандующий немедленно распорядился послать туда бригаду, но, как, спустя несколько часов, докладывал командующий этой бригады, тревога была напрасной: никто там переправляться не собирался, никаких переправ никто не строил, и вообще все было тихо.

Когда же Куропаткину стало из японского, теперь уже вполне заслуживающего доверия, источника известно об опасных планах неприятеля справа, он наконец решил основательно разобраться, что же все-таки там происходило или могло произойти. Главнокомандующий послал туда ординарца. Тот опросил всех, кого только было возможно, в том числе и Леденецкого с Овсяненкой. И картина как будто прояснилась.

Так в русском главном штабе стал известен подвиг подполковника Годара.

Куропаткин принимал Годара и его спутников исключительно торжественно и любезно. В вагоне главнокомандующего, кроме его свиты, собрался еще почти весь штаб во главе с генералом Сахаровым. Мещерин ждал, что Куропаткин сейчас узнает их с Алексеем: какие-то две недели всего прошло, как они с ним случайно встретились здесь же, возле его вагона, и вроде бы дружески разговаривали. Но главнокомандующий не узнал, – мало ли каждый день ему солдат попадалось на глаза!

Хотя Куропаткин уже неплохо был осведомлен о случившемся, он попросил Годара рассказать обо всем еще раз. Подполковник вполне понимал, что генерала, между прочим, интересует предыстория – как они там оказались? что делали так далеко от фронта, далеко от штаба? Объяснить это Годару было несложно: бумаги поставщиков русской армии, выданные им в Москве по ходатайству сыскного чина, по гроб теперь обязанного Дрягалову, узаконивали все их передвижения по районам Китая, не охваченным военными действиями. Кстати, эту их полезную деятельность подтверждала сданная ими третьего дня интендантству Маньчжурской армии партия высокосортного чая.

Но если Годар не мог открыть истинной причины, приведшей его самого в Китай, то уже поставить в известность Куропаткина о том, как именно в его отряде оказались Мещерин с Самородовым, он посчитал своим долгом, ибо являлся представителем союзной России державы. Подполковник предложил самим солдатам доложить об этом. И едва Мещерин заикнулся о том, что господин Казаринов шпион, Куропаткин сделал знак кому-то из штабных записывать сообщение. Мещерин напомнил главнокомандующему об экспедиции, организованной Казариновым, и рассказал, как под видом поиска мест для размещения госпиталей тот доставлял японцам сведения о планах русского командования и данные о самой Маньчжурской армии. Куропаткин остолбенел, побелел. Когда же Мещерин со ссылкой на свидетеля – казака из конвоя – рассказал, что Казаринов известил японцев о предстоящем русском наступлении и в общих чертах обрисовал действия наших войск, Куропаткин вынул платок и стал протирать лицо и шею. Видно было, что главнокомандующий страшно огорчен, уязвлен, расстроен.

Когда Мещерин закончил, Куропаткин взял все-таки себя в руки, – не мог же он оставаться мрачнее тучи, когда чествовал всем штабом героев! – и, стараясь выглядеть довольным, сказал Годару:

– Господин подполковник, возможно, вы спасли сражение. Я вас сердечно благодарю от имени всей армии, от имени всех русских солдат. И непременно доложу о вас государю. Но, увы, не могу вас наградить, хотя вы заслуживаете весьма высокой награды: это будет вселенский скандал – иностранный наблюдатель воюет за одну из сторон! Но вот позвольте… хотя бы сувенир на память… – Куропаткин достал из стола зеркальный роскошной работы браунинг и протянул его Годару.

Аудиенция, очевидно, окончилась. Куропаткин как будто ничего больше сказать не имел. И гостям следовало бы также дать понять, что они удовлетворены приемом и намерены откланяться. Но Годар поломал весь этикет русской главной квартиры. К ужасу всех присутствующих, он вдруг сказал Куропаткину:

– Господин генерал, я здесь, в Маньчжурии, нахожусь уже достаточное время, чтобы сделать кое-какие выводы о русско-японском военном противостоянии. Мои наблюдения и замечания могут быть вам полезны, тем более что я сам воевал когда-то в этих местах.

Куропаткину, видимо, было недосуг, наверное, его ждали дела. Само собою, и Сахарова, и прочих ждали дела. Но всем пришлось еще уделять внимание этому неуемному старику.

– Любопытно… – стараясь показать, как он заинтересовался, произнес Куропаткин.

– Видите ли, – продолжал Годар, – мне, стороннему наблюдателю, отчетливо бросается в глаза безынициативность русской армии. И равным образом отчетливо заметны активные действия противной стороны. Постоянно, при больших сражениях и при незначительных схватках, японцы стараются вас обойти. Даже если это им не удается, одна только попытка такого маневра действует на противника, то есть на вас, генерал, ошеломляюще и, значит, доставляет преимущества вашему врагу. Вот и вам надо бы попробовать действовать таким же образом.

Куропаткин с первых же слов Годара понял, о чем тот ведет речь. Все это было ему хорошо известно. Обо всем этом он уже много и не однажды думал.

– Но, может быть, вы также заметили, подполковник, что у меня недостаточно сил для движений такого рода, – ответил главнокомандующий.

– Дело не в этом, генерал. Вы бездействуете. А это не имеет ровно никакого значения, сколько человек будут заняты в бездействии – триста тысяч или всего триста. Результат выйдет тот же самый. Вам нужен какой-то быстрый, неожиданный маневр, который заставил бы неприятеля насторожиться, обеспокоиться. А это уже половина успеха. Неприятель, обеспокоенный за тыл или фланг, не будет и фронт держать крепко. В таких случаях часто бывает достаточным лишь артиллерийского обстрела, чтобы он отошел. Замечательно сказал древний китайский полководец Сунь-Цзы: хорошо воюет тот, кто управляет неприятелем и не дает неприятелю управлять собой, – отчеканил Годар.

– Благодарю вас, подполковник, – решился наконец прервать переговоры Куропаткин. – Ваши наблюдения чрезвычайно ценные. Но, прошу прощения, меня ждут служебные обязанности. Честь имею.

Он подал руку Годару первому, а затем распрощался и со всеми прочими гостям.

– Лекция в Академии Генерального штаба, – вздохнул Куропаткин, когда никого из посторонних в вагоне не осталось. – Французские военные в душе все Бонапарты. Только где были эти стратеги в дни Марс-ла-Тура и Седана? Верно: чужую беду руками разведу. Все свободны, господа, – сказал он офицерам. – Прошу вас приступить к своим занятиям…

Одному из ординарцев Куропаткин тут же приказал:

– Проверьте, пожалуйста, то, что сейчас рассказал солдат об этом Казаринове. Свяжитесь с Петербургом.

На другой день подполковник Годар, Паскаль, Дрягалов и Дима с Леночкой уехали в Россию. Мещерин с Самородовым проводить друзей уже не смогли: после приема у Куропаткина они сразу отправились в свой полк.

Глава 8

Провожая на вокзале в дальний путь свою боевую организацию, как Саломеев остроумно назвал Германа Гецевича и Лизу Тужилкину он в который раз настоятельно наказывал товарищам быть исключительно осторожными, беречь себя – ради него! – не рисковать понапрасну. Саломеев долго, будто не в силах расстаться, держал Гецевича за руку. А когда раздался второй звонок, не удержался и поцеловал его. Потом он заботливо помог отъезжающим взобраться в вагон: подсадил Гецевича, поддержал Лизу. Когда же поезд тронулся, Саломеев снял котелок и так стоял, высоко приподняв его над головой, пока не перестал различать дорогих лиц в окне вагона первого класса.

В путешествие Гецевич и Лиза отправились с документами, по которым выходило, будто они муж и жена – Эдуард Яковлевич и Матильда Дмитриевна Менделевич. Когда Саломеев накануне вручал им фальшивые паспорта, он вволю натешился над и без того смущенными молодыми людьми. Так у Лизы он строго допытывался: «Не обещалася ли иному мужу?» А Гецевича со смехом напутствовал: «Будь верен до смерти и дам тебе венец жизни».

На первый класс для боевой организации Саломеев раскошелился из побуждений исключительно конспиративных, и никаких более. Задавшись целью доставить двух своих кружковцев в Иркутск, Саломеев прежде всего озаботился, как бы исключить возможные происшествия в дороге. А Транссиб в эти месяцы просто-таки кишел шпионами и агентами – полицейскими и военными. Всякие сколько-нибудь подозрительные личности немедленно арестовывались. Вот и придумал Саломеев такой маневр, который, по его разумению, должен был отвлечь чье-либо нежелательное внимание прежде всего от экзотического семита Гецевича: вряд ли он вызовет какие-либо подозрения у соглядатаев, если, очевидно, у молодого счастливца нет теперь иных дум, кроме как о красавице жене. Саломеев отечески напутствовал Гецевича и Лизу стараться вести себя так, чтобы убедить всех вокруг, будто у них медовый месяц. А в дороге лучшее доказательство этому, конечно, двухместное купе в первом классе.

Правда, Гецевич мало подходил для роли новобрачного. Да и вообще мужа. Это Саломееву самому бы исполнить! То-то вышло бы на загляденье! А Гецевич, едва поезд пересек земскую границу, забился в купе и уткнулся в газеты. Со своею дамой в дороге он почти не разговаривал. Разве когда они с Лизой бывали в ресторане, ему приходилось что-то ей отвечать и даже улыбаться, иначе окружающим могло бы показаться, что в молодой семье уже размолвка или – того хуже! – что это вовсе и не семья. А такие подозрения, по наказу Саломеева, были категорически недопустимы.

Зато уж Лиза играла любящую жену охотно и изобретательно: на людях она лукаво заглядывала своему строгому и сдержанному супругу в глаза, и брала его под руку, и нежно клала голову на плечо. А за столом заботливо поправляла ему воротничок, стряхивала пальчиком крошку с бороды, то и дело дотрагивалась до его руки и просила подать ей то одно, то другое.

Но вместе с тем Лиза прекрасно понимала, как в тягость ее спутнику все эти вынужденные семейные нежности. За короткое время работы в кружке она с Гецевичем толком и не познакомилась. Да они и виделись-то всего несколько раз, и то мельком. Но этого Лизе хватило понять, что Гецевич одержим одной только страстью – революцией. Никаких больше интересов, а уж тем паче амурных, у него нет. И ради этой своей пламенной страсти он готов пойти на любую жертву. И прежде всего, конечно, пожертвовать собою.

Как бы искупая свое поведение на людях, наедине с Гецевичем Лиза вела себя в высшей степени сдержанно: всячески старалась не докучать ему, не быть в тягость. В купе она садилась на другой конец дивана и тоже читала чего-нибудь. Или вообще выходила в коридор и подолгу смотрела на бесконечные российские просторы.

Однажды, когда она задумчиво стояла у окна, к ней подошел средних лет господин в мундире горного инженера. Лиза прежде уже приметила его – он все едва заметно улыбался ей, когда они встречались в ресторане или в вагонных сенях.

– Позвольте представиться, мадам, Паламед Ферапонтович Баффа. Инженер, – отрекомендовался он.

– Матильда Дмитриевна, – глазом не моргнув, назвалась Лиза своим вымышленным именем.

– Я, признаюсь вам по секрету, давно наблюдаю за вами, – красивым бархатным баритоном проговорил инженер. – Какая же вы очаровательная пара. Какой у вас солидный немногословный муж. Он, наверное, учитель?..

– Да! – Лиза посмотрела на него с удивлением. – Учитель.

Называться им учителями, направляющимися к месту назначения, придумал Саломеев. Впрочем, Гецевич со своим невеликим и самодеятельным преимущественно образованием, – его недюжинные познания в области теории социализма в расчет, разумеется, не шли, – не очень годился в учителя. Но изображать специалиста в какой-либо другой области он мог с еще меньшим успехом.

– Так-так-так! – заинтересованно проговорил Паламед Ферапонтович. – А позвольте, я угадаю, что именно он преподает: мне кажется, он учитель греческого языка. Верно? Угадал? Он похож на учителя греческого.

– Нет, – улыбнулась Лиза, – на этот раз не угадали. Он учитель географии.

– А вы? – живо поинтересовался инженер.

– А я – словесница.

И то и другое для них опять же придумал Саломеев.

– Знаете что, Матильда Дмитриевна! – воскликнул Паламед Ферапонтович, как от пришедшей в голову счастливой идеи. – Давайте сегодня же отпразднуем наше знакомство. Я прошу вас с мужем вечером быть у меня в купе. Запросто. Посидим, поговорим. Интеллигентным людям всегда найдется о чем поговорить…

Лиза, прежде всего, ответила, что ей необходимо посоветоваться с мужем. Но тут же пообещала непременно уговорить его сделать дружеский визит к доброму попутчику и соседу.

Узнав новость, Гецевич вначале посерьезнел, нахмурился, но затем безразлично пожал плечами и покачал головой, показывая, что не против исполнить и этот каприз мнимой своей супруги, как уже три дня вынужден исполнять все прочие ее капризы.

Паламед Ферапонтович один занимал купе целиком. При встрече с Гецевичем он гостю слегка поклонился, наспех представился и восхищенно, будто знакомится с какой-то выдающейся особой, выслушал ответную рекомендацию. Затем долго заверял супругов в совершеннейшем своем удовольствии принимать их, хотя и в условиях, по его выражению, мало пригодных для гостеприимства, зато истинно сердечно, от всей души. Он разместил гостей поближе к столику, на котором стоял коньяк с пирожными, а сам довольствовался местом возле двери.

– Ах, господа! – исполненный счастья, блаженно вздохнул Паламед Ферапонтович, когда все выпили за состоявшееся их приятное знакомство. – Какая же прелесть русская дорога. Так вот едешь, едешь… И нет ей конца. И кажется, что самой жизни нет конца. Вот чем мы отличаемся от Европы. У них же за день можно переехать немалую, по их разумению, страну вдоль, а поперек – за полдня. Поэтому у них во всем чувство границы, меры. Поэтому они и меру жизни знают. И стараются поскорее устроить ее. Приукрасить. А мы не торопимся обустраивать свою жизнь. А почему? – потому что наша жизнь беспредельна. Вот как эта равнина за окном.

– И каков результат? – скептически заметил Гецевич.

– Вы правы! Конечно! – со смехом отвечал инженер, довольный резонным замечанием гостя. – Результат, мягко говоря, неутешительный. Нет у нас порядка.

– Порядка нет, пока у власти находятся люди, которым выгоднее иметь как раз беспорядок, – резко ответил Гецевич.

– Господа! – поспешила прервать его Лиза. Она, наконец, сообразила, как же опрометчиво поступила, пойдя на поводу у этого хитрого грека и предъявив ему Гецевича, который, конечно, не удержится – она должна была это предвидеть! – при случае изложить свои радикальные политические взгляды, какие исповедовать учителю географии как будто не вполне уместно. – Господа! Позвольте тост!

– Так-так! – заинтересованно воскликнул Паламед Ферапонтович и поспешил наполнить рюмки. – Желание дамы – закон!

– Я хочу выпить за своего любимого мужа, – объявила вдруг Лиза. – Самого великодушного, самого милосердного человека на свете. Спасибо вам, Эдуард Яковлевич, за мое счастье! – Она залпом осушила рюмку. И неожиданно, обхватив рукой Гецевича за шею, с силою припала к его губам.

– Вот это правильно! Вот так по-нашему! – восторженно подбадривал молодых инженер. – Горько!

– Счастливые вы, – опять принялся философствовать Паламед Ферапонтович. – Сколько у вас впереди всякого. Сколько великих дел вас ждет. Каких высот еще достигнете.

– Думаю, вряд ли нам достигнуть ваших высот, – ответно польстила ему Лиза.

– Ошибаетесь! Ваше главное богатство – годы, которых у вас впереди еще очень много. Как распорядитесь этим богатством, таких высот и достигнете. У меня же большая и лучшая часть жизни, увы, позади. Поверьте человеку пожившему и, смею уверять, кое-что повидавшему: самая большая в жизни высота всегда впереди. Все, что было прежде, это только подготовка к чему-то главному. Разбег перед прыжком.

– Вы настоящий мудрец, Паламед Ферапонтович, – в восхищении проговорила Лиза. – У вас и имя такое… античное… Паламед. Кажется, был такой философ?..

– Имя, действительно, древнегреческое. Вы правы. Считается, что некий Паламед – мифический персонаж – придумал буквы и цифры. Но наибольшая его заслуга, – посерьезнел вдруг инженер, – это разоблачение хитроумного Одиссея и его жены Пенелопы, когда те придумали притвориться царю Итаки безумными, дабы избежать участвовать в Троянской войне.

Дальше разговор у них не клеился. Даже у Паламеда Ферапонтовича прежний восторг чувств поубавился. Поэтому Гецевич и Лиза, посидев приличия ради еще несколько минут, откланялись.

– Нам надо с вами серьезно поговорить, – сказала Лиза Гецевичу, когда они затворились в своем купе.

Гецевич только пожал плечами, показывая, что он не против.

– Эдуард Яковлевич, – Лиза, как наказывал им Саломеев, и наедине с Гецевичем называла его вымышленным именем, – вы не находите этого типа подозрительным? Инженеры ездят обычно во втором классе. И уж никак не занимают целиком купе в первом.

– Вы думаете?.. – Впервые за время их знакомства Гецевич посмотрел на Лизу внимательно. – Для чего же вы тогда завели с ним короткие отношения? К чему этот фуршет с элементами свадебной пирушки? Кстати, обязывающий нас теперь пригласить его с ответным визитом.

Это были крайне неудобные для Лизы вопросы. Она и так уже извелась от осознания своей оплошности.

– Если он шпик, надо подумать, как нам подстраховаться, – сказала она.

– А не все ли теперь равно? – резонно заметил Гецевич. – Вот что я вам скажу: революция это не игра в прятки с полицией, шпиками и прочими. Это сражение. Поймите! Стенка на стенку, как у вас говорят. И если нам суждено будет пасть в этом побоище, то все равно мы окажемся победителями. Потому что пролитая кровь – лучшая агитация за революцию, – говорил он с подъемом. – Никакие листовки, никакие брошюры не призовут столько новых бойцов, сколько призовет кровь хотя бы одного павшего. Я не знаю, – умерил Гецевич тон, – сможем ли мы исполнить то, для чего нас послали. А я отнюдь не специалист по терактам. Но уж умереть-то достойно, если потребуется, мы точно сможем. Должны, во всяком случае. Наша смерть и будет терактом. Бомбой, брошенною во власть толстосумов за счастье обездоленных.

Лиза была потрясена. Ничего подобного она никогда не слышала. Революция Саломеева, как теперь ей представлялось, до смешного напоминала ее собственное непослушание родителям. То ли дело революция Гецевича! Какой уж тут смех. Но на удивление ей совсем не было страшно. Лиза вдруг поняла, что с Гецевичем ей вообще нечего бояться.

Она положила ладошку ему на руку. От неожиданности Гецевич вздрогнул.

– Герман, – впервые обращаясь к Гецевичу по настоящему его имени, решительно сказала Лиза, – я хочу, чтобы вы знали: то, что я говорила о вас у этого Паламеда, – все правда!

«Сейчас он высвободит руку, – думала Лиза. – Но мне нисколько не стыдно. Я не лукавлю. За что же мне должно быть стыдно?»

Но Гецевич не высвободил руки. Больше того, он свободною рукой накрыл девичью ладошку, крепко ее сжал и потянул к себе. Лиза шумно вздохнула и уткнулась лицом ему в шею, будто спряталась за его густою бородой. Гецевич губами нашел ее губы. И, не глядя, нащупал замок на двери и защелкнул его.

На следующее утро, когда они вместе появились в вагоне-ресторане, всякому сколько-нибудь внимательному наблюдателю непременно должно было бы броситься в глаза, что эта парочка из первого класса вступила в какой-то новый этап отношений: супруги стали обмениваться взглядами, красноречиво говорящими о некой существующей между ними и известной только им двоим тайне.