Текст книги "Твердь небесная"

Глава 5

Александр Иосифович слово свое сдержал: действительно, на следующий же день, после нечаянной встречи с Мещериным и Самородовым в Мукдене, к Тужилкину прибыл курьер с приказом передать обоих его стрелков в подчинение уполномоченному Красного Креста Казаринову.

Под начало своего доброго московского знакомого друзья поступили с радостью несказанною. Но не потому, что новая служба избавляла их теперь от тяжкой и опасной военной солдатской доли, – с товарищами своими по роте они расставались очень неохотно; к тому же, по слухам, русское командование планировало в самое ближайшее время большое наступление, и вынужденное неучастие в нем Мещерин с Самородовым переживали как повторное лишение награды, – и все-таки перспектива новых впечатлений, открытий, интересных встреч была так заманчива, что, конечно, пересилила все прочие обстоятельства. К тому же они нисколько не сомневались, что еще возвратятся в родную роту и закончат войну вместе со всеми своими однополчанами.

Прежде всего, Александр Иосифович, показывая, как он доверительно относится к старым знакомым, обстоятельно изложил Мещерину и Самородову существо предприятия, порученного ему самим главноуполномоченным Российского общества Красного Креста и вполне сочувственно воспринятого командованием Маньчжурскою армией. Он сказал, что война, которая, как всем казалось, будет очень недолгой, скорее всего, еще продлится какое-то время – может быть, и весь год, а может, и больше. Поэтому главная квартира теперь весьма озабочена обустройством тыла и особенно развертыванием лазаретов неподалеку от театра военных действий. С дальним тылом, довольно обеспеченным госпитальными местами, Маньчжурская армия была связана единственною железною дорогой. Но эта дорога, даже и загруженная сверх всякой меры, не могла вполне удовлетворять армию ни в чем – ни в подвозе пополнений и боеприпасов, ни в эвакуации раненых.

И хотя главнокомандующий Алексей Николаевич Куропаткин, показывая всему миру пример бесподобного гуманизма, распорядился организовать движение по дороге так, чтобы никакие прочие эшелоны не имели преимуществ перед санитарными поездами, но не менять существующего положения, по мнению самого же главнокомандующего, было уже невозможно: это означало бы ставить под угрозу всю кампанию.

До самого последнего времени русская армия, изматывая неприятеля оборонительными боями, отходила в глубь Маньчжурии. Естественно, при такой тактике устраивать лазареты вблизи военного театра было невозможно. И почти всех раненых, даже тех, у кого ранение не вызывало опасений, кто нуждался лишь в кратковременной медицинской помощи и вполне способен был через неделю, две, много через три возвратиться в строй, и их тоже вывозили в дальний тыл – в Харбин, а иногда и дальше, вплоть до Читы и Иркутска.

Но теперь, рассказывал Александр Иосифович, когда русское командование решительно намерено перейти к наступательной тактике, нет никакого резона не оставлять легкораненых в лазаретах где-нибудь неподалеку от театра. Таким образом, число санитарных поездов, следующих по китайско-восточной железной дороге, существенно сократится, что, естественно, позволит увеличить число эшелонов с пополнением и другими необходимыми для армии военными грузами.

Но легко сказать – оставлять раненых где-нибудь неподалеку. А где именно? Развернуть несколько десятков лазаретов – проблема не такая уж и простая. Она требует и значительных издержек, и – что еще важнее – немалого времени. И тогда, заметил Александр Иосифович с гордостью, он сам предложил Главному управлению Красного Креста в Мукдене изумительно простое, быстро осуществимое и – главное! – почти не требующее расходов решение. Его идея состояла в том, чтобы размещать лазареты в китайских монастырях, которых кругом было множество. Военное командование вполне поддержало этот план. И теперь, имея на руках личное предписание главнокомандующего, Александр Иосифович должен был отправляться на поиск подходящих для устройства в них лазаретов монастырей. Вот что он рассказал Мещерину и Самородову.

Отряд, собранный Александром Иосифовичем, был невелик: кроме самого предводителя и его земляков, которых он назначил своими ближайшими помощниками, в путь с ними отправились еще два санитара из солдат, китаец-кули на арбе, груженною снаряжением и припасами, и с полдюжины казаков конвоя – угрюмых забайкальцев.

Предводитель не дал ни дня своим прибывшим из полка помощникам отдохнуть. Мещерин с Самородовым только что переночевали в Мукдене, а уже наутро, чуть свет, выступили вместе со всеми в поход. Александр Иосифович сказал: «Прохлаждаться нам, друзья, теперь некогда: война! каждая минута дорога!»

Вывел отряд Александр Иосифович к северу от Мукдена. Но, пройдя верст двенадцать – пятнадцать, он вдруг повернул на запад и больше уже маршрута не менял. На недоуменный же вопрос помощников: почему они идут искать места для лазаретов во фланг к неприятелю? – Александр Иосифович ответил, что это вполне в соответствии с планами главного командования: буквально на днях предстоит большое наступление, и то, что сейчас находится на фланге у японцев, скоро окажется в тылу Маньчжурской армии. Мещерину тогда пришло в голову: а что, если это предстоящее наступление, о котором почему-то уже решительно всем известно, скорее всего, и самим японцам, принесет нам тот же успех, что и выигранное дело под Ляояном? Что тогда будет с лазаретами, оставшимися не в русском, а в японском тылу? Но, привыкший уже на войне не задавать лишних вопросов, а полагаться единственно на разумение начальства, он промолчал.

За три дня они проехали не менее ста пятидесяти верст. Они могли бы двигаться и быстрее, но вынуждены были равняться по мере скорости арбы, запряженной мулами, которые, слава богу, бежали еще довольно проворно.

По дороге несколько раз – то справа, то слева – им встречались китайские разбойники – хунхузы. Но к отряду они не приближались – боялись русских ружей и держались поодаль. Мещерину, научившемуся за время службы в Маньчжурии непроизвольно, но всегда наверно замечать за людьми всякие приметы военного мастерства или его отсутствия, показалось, – именно, показалось! значения этому, как и многим мимолетным наблюдениям, он нисколько не придал, – ему показалось, что некоторые из этих всадников сидят в седлах как-то не по-азиатски. Такая посадка обычно вырабатывается регулярными экзерцициями в манеже. Но особенно акцентировать внимание на каком-то едва подмеченном пустяке, связанном к тому же с опротивевшим и приевшимся военным делом, ему было неинтересно. Скорее напротив, самый его инстинкт отторгал такие приметы.

Мещерину куда интереснее было, например, осмыслить самому и обсудить с Самородовым и Александром Иосифовичем забавность совершенно иного рода: на второй день пути, как-то утром, они повстречали двоих китайцев, которые… ползли по дороге! Причем первыми почувствовали неладное не сами путешественники, а кони под ними, – они начали вдруг фыркать, мотать головами, противиться идти вперед. Люди вначале подумали, что лошади учуяли какого-то зверя. А в Маньчжурии, кроме волков и диких собак, вполне можно повстречать и медведя, и даже тигра. Да что тигра! – лошади, привезенные из России, пугались в Маньчжурии и обезьяны. Они же, право дело, никогда прежде обезьяны не видели. Солдаты-то многие, и те, увидев ее впервые, крестились. Что уж с коней спрашивать?..

Так и теперь вышло: лошади, очевидно, чего-то перепугались. Поэтому и путники насторожились. И вскоре им предстала дивная картина: по дороге ползли два человека – один впереди, другой за ним следом. Несмотря на теплый, ясный день, на них были надеты просторные овчины, в которых сами людишки-то малые едва различались: казалось, будто овчина ползет сама по себе.

Проехать мимо такой невидальщины русские, естественно, не могли. Александр Иосифович распорядился отряду задержаться и принялся расспрашивать китайцев: что все это значит?

Оказалось, это были богомольцы-паломники. И исполняли они не такой уж редкостный для китайской веры подвиг: они ползли к какому-то священному, по их представлению, монастырю в Шаньдунскую провинцию. Какое именно расстояние преодолели эти подвижники, они сами толком не знали. Они рассказали только, что находятся в пути уже полгода. Проблем с питанием у них нет вовсе, потому что во всех селах и городах, где бы они ни проползали, все почитают за счастье удовлетворить любые их нужды. Жаркие овчины на них – это важная часть подвига: без овчины всякий проползет, а попробуйте в овчине!..

Но самым потрясающим оказалось то, что подвиг этот был ими… взят в аренду! Какой-то богатый их земляк за полученное хорошее место положил себе обет совершить паломничество в монастырь самого почитаемого в Китае пророка – Конфуция. Исполнить же этот обет ему потом оказалось недосуг. Но и не исполнять он теперь страшился: а ну как боги разгневаются и нашлют на него бед? И тогда он подрядил идти в монастырь двух добровольных охотников. Причем последние для сугубого подвижничества взялись не просто дойти, но доползти до самого монастыря! До Шаньдуня им оставалось еще верст пятьсот с лишним. Как рассчитал Александр Иосифович, если в день они будут проползать по полторы – по две версты, то оставшуюся часть пути они преодолеют за какой-нибудь год. А если к тому же принять во внимание, что в дороге они ни в чем не знают нужды, то это не такое уж и обременительное препровождение времени. А по китайскому разумению, может быть, даже выгодное. Кстати, выяснилось, что один из паломников, по сути, обеспечивал теперь благополучие семьи: богатый наниматель обязался за все время путешествия кормить его сродников. Второй же полз в счет погашения прежних своих долгов.

– И обратите внимание, – говорил Александр Иосифович, – имея возможность облегчить участь и хотя бы идти пешком, они все-таки ползут. Даже там, где их никто не видит. Такой уж народ.

– Наверное, это религиозный фанатизм, – предположил Самородов.

– В наименьшей степени, – ответил Александр Иосифович. – Во-первых, им выгодно не торопиться. Посудите сами: ползти они будут, допустим, всего где-то полтора года; значит, весь этот немалый срок у них не будет забот о хлебе насущном и о крыше над головой, – их всякий рад накормить и приютить на ночь. Так к чему же им спешить? Ползи и ползи себе. Этак можно и три года ползти, и пять. А во-вторых, совершенно исключить случайные встречи в пути никак не возможно. И если кто-нибудь заметит, что они ползут, предположим, только за полверсты перед деревней и полверсты после деревни, а все остальное время проводят на ногах, об их мошенничестве сразу же всем станет известно. И тогда им, конечно, не видать и сотой доли тех благ, которыми их осыпают теперь.

– Но позвольте… – Мещерин будто очнулся от раздумий. – Если для них это лишь форма существования или способ обеспечить семью, то не лучше ли никуда не ходить, то есть не ползать, а возделывать свой огород или там плотничать, сапожничать, еще какое-то достойное ремесло исправлять?

Александр Иосифович снисходительно улыбнулся:

– Я бы вам, Владимир, на это мог ответить просто: это и есть их ремесло – ползти. Но дело даже не в этом. Вы подходите к проблеме достойного существования с чисто европейскими категориями. Азиаты же рассуждают совершенно иначе: чем ни занимайся или вообще ничем не занимайся – жизнь идет, и ничего изменить в ней невозможно; ползешь ли ты в дальний монастырь, торгуешь в лавочке, заседаешь ли в судебном присутствии или просишь подаяния на улице у прохожих? – какая, в сущности, разница? – жизнь-то идет!

– А вы, Александр Иосифович, неплохо знаете китайцев и их порядки, – заметил Самородов.

– Что же удивительного, – самодовольно отвечал Казаринов. – В молодости мне пришлось служить в русском посольство в Пекине.

– Татьяна Александровна что-то рассказывала… – не стал скрывать Мещерин.

На удивление, имя дочери, прозвучавшее в устах человека, с которым Александр Иосифович прежде категорически и ни в коем случае не хотел его связывать, произвело на него весьма положительное впечатление. Он удовлетворенно усмехнулся.

– Владимир, я как раз хотел поговорить с вами о своей дочери.

Александр Иосифович попридержал коня, чтобы пропустить Самородова и других спутников вперед и остаться с Мещериным наедине.

– Видите ли, в чем дело, – начал он, убедившись, что их никто не слышит. – Я прекрасно помню, что вас связывали с Таней… особенные… дружеские отношения, – сказал Александр Иосифович, подчеркивая слово «дружеские». – И мне хотелось бы объясниться. Нашу с вами последнюю встречу в Кунцеве сердечной, увы, не назовешь…

– Прошу вас, Александр Иосифович… – Мещерину сделалось неловко. Та, последняя, их встреча действительно очень болезненно задела его. Но он давно пережил обиду. К тому же он теперь был тронут тем, что Казаринов оправдывается, извиняется, по сути. – К чему поминать всякие давности! Надеюсь, Татьяна Александровна счастлива. И это главное.

– Я никогда не сомневался в вашем благородстве, Владимир. И, хотите – верьте, хотите – нет, не мог бы и желать более достойного избранника для своей дочери, если бы… Ну вы понимаете, наверное, о чем я… Я человек консервативных воззрений. И это ваше юношеское бунтарство!., простите, но я его не разделяю и не одобряю.

– Возможно, вы правы, – отозвался Мещерин. – Я свой путь избрал осознанно. И вполне понимал, что, выбирая его, я отказываюсь от многого другого…

– Я счастлив, что мы понимаем друг друга, – почти радостно сказал Александр Иосифович. – И прошу вас, знайте: по-человечески я к вам очень благорасположен. – И он протянул Мещерину руку.

Тот энергично, от всей души, пожал руку Казаринову.

К вечеру третьего дня пути Александр Иосифович привел свой отряд к цели. Миновав невысокий перевал с неизменною кумирней на нем, путешественники очутились в просторной долине. Дорога, спустившись с гряды, раздваивалась: налево – к небольшому городку, и направо – к буддийскому монастырю, расположившемуся верстах в шести от перевала у подножия другой, более могучей гряды и поблескивающему в лучах заходящего солнца черепичными крышами.

Мещерин обратил внимание, как взволновался Александр Иосифович, увидев монастырь. Перевал еще не был преодолен, а он уже напряженно, нервно искал что-то глазами по горизонту. А когда наконец вдали блеснул монастырский глянец, Александр Иосифович вполне дал волю чувствам: он чаще вдруг задышал, – так, наверное, неистово заколотилось у него сердце в груди. Казалось, он забыл, что находится не один, – Александр Иосифович вначале машинально осадил коня, так, что тот от неожиданности закрутился на месте, потом пришпорил его, и конь, сразу взяв в карьер, понес наездника под гору. Отряд поспешил вдогонку за предводителем.

Едва русские ускакали, на седловину взобралась еще одна группа всадников. Это были преимущественно китайцы-хунхузы. Но среди них находилось и несколько европейцев. Они не поехали ни налево – к городу, ни вслед за Казариновым и его людьми. Они остановились на перевале и, пока отряд Александра Иосифовича, поднимая пыль, двигался к монастырю, всё смотрели ему вслед.

Смеркалось быстро. И когда Александр Иосифович со своею командой добрался до монастыря, ворота его были уже запертыми. На их стук никто не ответил. Но Александр Иосифович не собирался дожидаться утра. Он велел двум казакам перелезть через стену и отворить ворота изнутри.

На монастырском дворе, кроме сонного привратника, не оказалось ни души. Но вскоре, встревоженные шумом, появились насельники во главе с настоятелем, – все, как один, наголо бритые и в оранжевых подризниках без рукавов. Монахи, очевидно, были напуганы, – они стояли перед русскими в полупоклоне, прижав руки к груди. Тогда Александр Иосифович, не отлагая дела на утро, объявил настоятелю и братии, что их монастырь временно изымается для нужд русской армии. Он протянул настоятелю бумажку и объяснил, что это квитанция, подтверждающая обязательства Российской империи возместить монастырю издержки по окончании войны. Причем Александр Иосифович добавил, что сроку на то, чтобы собраться и удалиться, он может дать монахам лишь до утра. Как настоятель ни возражал, как ни просил он избавить его обитель от злой доли или хотя бы отсрочить их исход, Александр Иосифович оставался непреклонным: до утра! и ни часу более! К тому же он еще более ужесточил требования: он сказал, что монахам позволительно забрать с собой лишь предметы, непосредственно относящиеся к исправлению их обрядов. Все же прочее имущество также изымается для нужд русской армии, как и самые монастырские постройки.

А на следующее утро, выпроводив монахов и отправив Мещерина с Самородовым в город с поручением закупить там крупную партию чаю – для Красного Креста-де, – а также выяснить, далеко ли отсюда японцы, Александр Иосифович энергично приступил к обустройству лазарета в монастыре. Он велел санитарам готовить места для раненых по всем пригодным для этого помещениям: коек в монастыре, естественно, не было, и Александр Иосифович распорядился использовать вместо них, как принято у китайцев, каны.

А казакам он дал задание копать колодец. Хотя на монастырском дворе имелся уже один колодец, Александр Иосифович объяснил, что по современным медицинским правилам в госпитале или в лазарете должно быть не менее двух колодцев.

Прежде чем указать самое место, где требовалось копать, Александр Иосифович довольно долго его определял – рассчитывал что-то, вымерял. Он вышел за ограду. Там саженях в ста от монастыря возвышалась небольшая скала, напоминающая свиную голову с одним ухом. Александр Иосифович встал аккурат под самым каменным ухом и, определив по компасу запад, медленно двинулся по стрелке в этом направлении. Так он дошел до монастырской стены. Заметив, где именно он вынужден был остановиться, Александр Иосифович обогнул стену через ворота и продолжил свой путь уже внутри монастыря. Но там стрелка привела его к новому препятствию – он уперся в одну из пагод. Эту проблему Александр Иосифович решил точно так же, как и в первом случае: он заметил место, у которого остановился, вошел в пагоду и, определив линию своего движения, проследовал по стрелке дальше, опять уперся в стену и опять обошел ее и снова продолжил путь. Так он преодолел все занимаемое монастырем пространство. За ним шли двое казаков и отмечали маршрут Александра Иосифовича – через каждую сажень клали по камушку.

Затем Александр Иосифович проделал то же самое в другом направлении. И опять начал далеко за оградой. У подножия хребта, саженях в двухстах к северо-востоку от монастыря, находилась неглубокая, заросшая кустами пещера. От этой пещеры Александр Иосифович, все так же в сопровождении двух казаков, по компасу пошел на юго-запад. Опять минуя всякие препятствия, он наконец добрался до отмеченной камушками первой линии. Место их пересечения оказалось не где-нибудь, а в самой пагоде. Александра Иосифовича, впрочем, это нисколько не смутило. Но на всякий случай он повторил оба маршрута – и от свиного уха, и от пещеры – еще раз, чтобы удостовериться: а не ошибся ли прежде? не сбился ли где на полшага? – тогда место пересечения линий может оказаться в стороне. Но проверка показала, что и в первый раз его расчет был верен.

Установив же место пересечения линий, Александр Иосифович переменил приказание своим подначальным: теперь он велел им рыть колодец прямо в пагоде – именно там, где линии пересеклись. Причем он авторитетно заметил, что по современным медицинским правилам один, по крайней мере, колодец в госпитале или лазарете должен быть непременно устроен в самом лечебном помещении. Впрочем, казаков все эти обстоятельства нисколько не интересовали: что бы ни приказал им старший, они всё готовы были беспрекословно исполнять. За дело они взялись споро. И, когда Мещерин с Самородовым возвратились из города, лихие забайкальцы углубились в землю уже аршина на три.

Александр Иосифович еще издали увидел, что его посланцы вполне справились с поручением: Мещерин и Самородов гнали к монастырю трех верблюдов, груженных большими белыми тюками – по два на каждом. О японцах же они ничего определенного рассказать не могли. Сведения о неприятеле в городе распространялись самые противоречивые: кто-то говорил, будто японские разъезды рыскают совсем рядом, а кто-то рассказывал, что до ближайшего японца от них будет три дня пути верхами.

Но Александра Иосифовича, похоже, это все не особенно интересовало. Наскоро выслушав доклад своих помощников, он объявил им, что должен довести до их сведения одно исключительно важное сообщение. Настолько важное и секретное, что он не вправе рисковать говорить о нем даже в самом глухом и потаенном монастырском закоулке – а вдруг кто услышит? Поэтому он предложил Мещерину и Самородову проехаться с ним вокруг монастыря.

И вот что сказал Александр Иосифович, когда они оказались совершенно одни в чистом поле.

– Знайте, друзья мои, – произнес он торжественно, – мы приехали сюда вовсе не затем, чтобы устраивать лазарет. Вы верно давеча заметили: какой может быть лазарет под носом у японцев! Но тогда еще не время было открывать вам все подробности нашего похода. Теперь же я должен изложить вам все начистоту. – Кроме того, что я действительно сотрудничаю с Главным управлением Красного Креста, – продолжал Александр Иосифович, – я еще и выполняю здесь секретную миссию нашего Министерства иностранных дел. Дело в том, что министерство недавно получило из посольства в Вене удивительное, потрясающее известие. Суть его заключается вот в чем: какой-то наш посольский чин случайно познакомился там со старою полькой – эмигранткой из России. Неизвестно почему, но эта старуха открыла ему тайну, которую ей поведал перед смертью ее отец и которую она хранила не один десяток лет. Она рассказала, что отец ее в тысяча восемьсот шестидесятом году принимал участие – здесь, в Китае, – в Опиумной войне. В составе англо-французского корпуса. Не знаю уж каким образом, но поляк этот завладел тогда огромными ценностями: как мне рассказывали, в руки к нему как-то попали два ящика с золотом и самоцветами из дворца богдыхана. Спасти эти сокровища, сами понимаете, ему было очень непросто. Если он замышлял единолично завладеть ими, то ему нужно было оберегать их и от своих, и от чужих: и от англо-французов, и от китайцев. Он как-то выправил себе подложные документы и под видом торгового человека стал пробираться с бесценным грузом к русской границе. Путешествие было опасным в высшей степени. Идти в одиночку на Кяхту! через всю Монголию! – это и теперь чрезвычайно рискованно, а прежде – вообще верная смерть! Но лучшего варианта, как бы вывезти золото, у него не было. И вот что он придумал: он купил несколько штук чаю – вот как вы сегодня – и спрятал сокровища в чае – зашил их в тюки. Погрузил все на верблюдов и погнал караван на север. Но до Кяхты добраться так и не сумел. Едва он переехал стену, ему стали досаждать разбойники. Тогда их называли здесь мадзеями. Они всё вились вокруг него. Так же, как нас теперь, всю дорогу сопровождали хунхузы. Но у прежних разбойников все оружие было – сабля да лук со стрелами. А у этого поляка винтовка с револьвером. Поэтому первое время он легко отпугивал своих провожатых, – стрельнет хотя бы в воздух, они и отъедут подальше. Потом осмелеют и снова к нему подбираются. Так они ему досаждали несколько дней. А до Кяхты ему еще оставалось все две недели. И если где-то недалеко от стены он мог хотя бы ночевать в безопасности – там часто попадаются городки, всякие поселения, – то дальше ему предстоял путь по местности почти необитаемой. К тому же у него стали выходить патроны. И вот, дойдя до этой долины, он окончательно понял, что сокровищ до Кяхты ему не довести. Измором его возьмут злые мадзеи. Тогда поляк придумал вот что: он увидел здесь, в долине, вблизи подножия хребта, одинокий придорожный колодец. Он дал по преследователям последний оставшийся у него выстрел, и, когда те по обыкновению укрылись где-то за камнями, он быстро вспорол свои тюки и ссыпал все содержимое в колодец. Потом прикопал на самом краю ямы мешочек с порохом и взорвал его. От колодца не осталось и следа. Вместо него появилась лишь неглубокая воронка. Взрыв помог ему еще выиграть время, – опешившие мадзеи затаились, как никогда, надолго. Тогда поляк быстро снял план местности. Он определил по компасу, что ровно на востоке от колодца находится вот эта скала, похожая на голову одноухого поросенка. Видите? А в тридцати градусах севернее от нее вон та пещера под горой. Зная эти приметы, легко отыскать клад. Достаточно от свиного уха проложить линию на запад, а затем проследовать от пещеры на юго-запад под углом в тридцать градусов относительно установленной прежде оси, и искомая точка будет найдена, – она окажется в месте пересечения двух линий. Все очень просто. Не правда ли?

– Но на этом месте, как я понимаю, позже встал монастырь? – заметил Мещерин, и они с Самородовым переглянулись: что-то подобное им приходилось когда-то слышать.

– Совершенно верно, – продолжал Александр Иосифович. – Поляк не сумел уже воспользоваться своим кладом. Хорошо, хоть не убили его тогда мадзеи. Иначе бы о кладе вообще больше никто никогда не узнал. Разбойники, схватив его наконец, вначале жестоко избили, а потом продали в рабство в Монголию. Через несколько лет ему удалось сбежать и перейти русскую границу. Но в России за ним числилось какое-то давнее преступление. Политическое к тому же. Поэтому, когда личность его была установлена, он отправился еще на многие годы в тюрьму. И на волю вышел только после восемьдесят первого года. Это был уже немощный, больной старик. Ни о каком кладе думать ему разумеется, уже не приходилось. Он только сумел добраться домой – не то в Люблин, не то в Радом, – разыскал там свою дочь, которую не видел с самого ее младенчества и которая сама уже была немолода – на четвертом десятке где-то, подробно рассказал ей обо всем и… вскоре умер.

– Значит, это она открыла тайну своего отца нашему дипломату в Вене? – догадался Самородов. – Но зачем? Она что же, не попыталась сама завладеть сокровищами, на которые у нее прав больше, чем у кого бы то ни было?

– Алексей, ну что вы! как вы рассуждаете! – удивился Александр Иосифович. – Как, по-вашему дама может добыть этот клад, не рискуя быть обобранной до нитки?! Естественно, она позаботилась найти надежных помощников, с которыми если и придется делиться, то лишь частью сокровищ.

– Так она все-таки получит какую-то долю в результате? – для чего-то поинтересовался Мещерин.

– Вот этого я знать не могу, – ответил Александр Иосифович. – Мне поручено лишь добыть эти сокровища и вывезти их в Россию. А уж как там с ними распорядятся – не мое дело. Нам с вами сейчас нужно думать о другом: государство ведет тяжелую, исключительно дорогостоящую войну, и сейчас важен каждый рубль, поступающий в казну. Потому что каждый дополнительный рубль – это жизнь одного солдата. Вы можете себе представить, сколько под этим монастырем лежит пушек, винтовок, пулеметов?! Если все это нам удастся пустить на нужды армии, мы спасем жизни тысячам наших солдат. И скорее одержим победу.

Мещерину и Самородову очень понравился такой ответ. Они оба искренне-уважительно посмотрели на Казаринова. Мещерин только спросил:

– Простите, Александр Иосифович, а почему именно вы этим занимаетесь?

Неожиданным такой вопрос для Казаринова отнюдь не оказался.

– Министр граф Ламсдорф мне вполне доверяет: я когда-то уже имел честь служить под его началом. Давать же столь секретное поручение кому-то из военных – например, штабу Маньчжурской армии – очень рискованно. Я от всей души уважаю Алексея Николаевича – это добрейший человек, – но тайны его штаба самым непостижимым образом до японцев доходят раньше, чем до наших командиров полков. Вот почему Ламсдорф решил не связываться с военными, а поручить дело какому-нибудь надежному человеку со стороны, – ответил Казаринов. – Однако, друзья, поспешим к нашему колодцу. – Александр Иосифович закончил приватные их переговоры. – Чего доброго удальцы-забайкальцы без нас докопаются до клада.

Казаки и правда за это время значительно углубились в землю. Но тревожиться за сокровища, как казалось Александру Иосифовичу, было еще рано. Прежде чем начать копать колодец в пагоде, он велел измерить глубину имеющегося колодца на дворе монастыря. До его дна оказалось все три сажени. Следовательно, и старый, засыпанный, должен быть где-то такой же глубины. Уровень воды в соседних колодцах обычно приблизительно одинаковый. И если рыть в час по аршину, как это выходило у казаков, то до клада можно было добраться в лучшем случае где-нибудь к вечеру. Так рассчитал Александр Иосифович.

Но когда он с двумя своими помощниками въезжал в монастырские ворота, а навстречу ему бросился урядник с криком: «Ваше высокородие! Ваше высокородие! Нашли!.. Там нашли!..», начальник отряда едва чувств не лишился от ужаса. У него только промелькнуло: все пропало! проклятые казаки! надо было не отходить от них.

Но оказалось, что урядник совсем не то имел в виду.

– Ваше высокородие! – доложил он. – Там уже был колодец! Мои орлы до старой кладки докопались! Теперь быстрее пойдет!

Александр Иосифович взглядом человека, избавившегося от смертных мук, посмотрел на Мещерина с Самородовым и впервые на их памяти перекрестился. Он немедленно направился в пагоду.

Казаки, как выяснилось, прокопали уже не меньше шести аршин.

– Молодцы, ребята! – похвалил их Казаринов. – Ну будет вам копать. Дайте другим поработать. Ступайте отдохните.

Дважды казачков просить идти отдыхать не требовалось.

– Что ж, приступим, – распорядился Александр Иосифович, когда все посторонние удалились из кумирни.

Он посветил факелом в вырытую казаками яму. Там в глубине, ниже уровня пола пагоды аршина на три, была видна старинная колодезная кладка.

– Все верно, – как-то по-новому глухо, невнятно, верно, сильно волнуясь, проговорил Казаринов. – Выше кладки и не должно быть: она вся разрушена взрывом.

Александр Иосифович велел Мещерину лезть вниз и продолжать копать. А Самородов должен был вытягивать наверх на веревке кадушку с землей. Сам же предводитель только нервно крутился вокруг ямы, подсвечивая Мещерину факелом. Наверное, глухой стук из его груди доходил и до Мещерина. А уж Самородов вполне отчетливо слышал, как рвется наружу сердечко господина Казаринова.

Так они трудились часа два. Мещерин с Самородовым за это время несколько раз менялись местами. Рядом с ямой выросла приличная горка земли вперемешку с камнями, очевидно, налетевшими когда-то в колодец от разрушенной кладки. Когда снизу раздавался лязг ударившейся о камень лопаты, – а раздавался он то и дело, – Александр Иосифович вздрагивал, насколько возможно пригибался к яме, опускал еще ниже факел и срывающимся, неверным, будто лихорадочным голосом спрашивал: что там? или: что это?! Но всякий раз слышал в ответ, что камень-де попался.