Текст книги "Твердь небесная"

Тогда же сотрудники заключили новое соглашение. Саломеев обязался продолжать обеспечивать охранное отделение сведениями в прежнем объеме, но при условии, что охранное отделение одновременно предоставит ему волю бесконтрольно и неограниченно участвовать в революционном движении. Согласившись с претензиями Саломеева, Викентий Викентиевич признавал его отныне равным партнером, целиком полагаясь на добрую волю сотрудника в доставлении сведений. Причем обязывался по-прежнему выплачивать ему вознаграждение за сотрудничество. И даже повысить таковое.

Так прошло несколько месяцев. По тому, что за это время охранка не арестовала никого из круга общения Саломеева, кроме Фердоусенки и еще двух таких же бесполезных людей, выданных по его же наводке, он понял, что в Гнездниковском переулке договор с ним соблюдается.

Однажды, где-то уже весной, чиновник охранного отделения в очередной раз назначил Саломееву встречу.

Когда Саломеев подсел к ожидавшему его за чашечкой кофею Викентию Викентиевичу, к ним тотчас подбежал половой, – вне всякого сомнения, тоже не чужое для охранного отделения лицо. Не удостоив человека хотя бы взгляда, чиновник небрежно и слегка раздраженно махнул рукой, показывая, чтобы тот их оставил. Вообще Саломееву в последние их встречи стало казаться, что Викентий Викентиевич досадует, а может быть, и старается не показывать брезгливости, оттого что ему теперь приходится признавать ровней того, с кем он совсем недавно держался барственно-высокомерно и с кого спрашивал едва ли не как с прислуги, не церемонясь. Очевидно, Викентию Викентиевичу чувствовалось с Саломеевым теперь так же некомфортно, как Ивану Карамазову со Смердяковым, когда выяснилось, что последний доводится ему родней.

Не поинтересовавшись даже для приличия, не желает ли Саломеев чего-нибудь заказать, чиновник сразу перешел к делу:

– Нам известно, что в последнее время вы значительно укрепили и пополнили вашу организацию…

Он оборвался, потому что Саломеев в этот момент ловко щелкнул пальцами и, когда перед ним вырос половой, нарочито громко и требовательно произнес:

– Двойной мокко!

Викентий Викентиевич, слегка прищурившись, оценивающе посмотрел на собеседника и продолжил:

– Посему нам хотелось бы знать: какими возможностями вы теперь располагаете?

Саломеев, будто уязвленный вероломным покушением на самое его святое и неприкосновенное, раздраженно и от волнения нескладно проговорил:

– Но мы же договаривались передавать друг другу сведения, только которые сочтутся для нас достаточно приемлемыми!

– Сочтутся достаточно приемлемыми? – Удивленно повторил Викентий Викентиевич. – Нет, я не то имел в виду, что вы подумали. На вашу вольность никто не покушается. Наоборот, обстоятельства складываются таким образом, что мы крайне заинтересованы теперь в усилении вашей организации и в увеличении вашего личного влияния в революционной среде. Вот это я вас и пригласил обсудить.

Изумление Саломеева было столь велико, что некоторое время он ничего не мог вымолвить в ответ. Половой поставил перед ним чашечку с дымящимся кофеем, но Саломеев, казалось, даже не заметил этого.

Чиновник между тем продолжал:

– Беспорядки, или, как вы говорите, революционные выступления, нарастают. А теперь, после катастрофы у Цусимы, верно, вообще превратятся в новую пугачевщину, только еще более широкую и разудалую. Не кажется ли вам, что наше с вами участие в событиях должно быть ближайшим. Хотя бы для того, чтобы не дать этим событиям на самом деле увенчаться революцией. Согласитесь, для вас это будет не меньшей неприятностью, чем для меня. У нас же с вами единственный смысл существования – насколько возможно приближать революцию, но ни в коем случае не доводить до нее.

Саломеев ухмыльнулся. Но он еще не понимал, к чему собеседник клонит.

– Поэтому предстоящие события, – говорил дальше Викентий Викентиевич, – нам надо использовать с наилучшею для себя выгодой. А выгода наша, как вы понимаете, пропорциональна величине беспорядков. Вот я и пригласил вас с тем, чтобы обсудить, как мы можем повлиять на их величину, но при этом, естественно, не допустить безудержного революционного обвала.

Наконец Саломееву стал ясен замысел компаньона. Он сразу приосанился, приободрился от осознания свой значимости.

– И что же вы мне предлагаете? – деловито спросил он.

– Я, собственно, с того и начал: сейчас нам с вами интересно укрепить и увеличить вашу золотую роту, чтобы она не просто во всеоружии приняла участие в грядущих баталиях, но и сама, может быть, выступила застрельщиком. Кроме того, необходимо и вас лично продвинуть на более высокую ступень в революционной иерархии. Каково ваше мнение?

– Мне нужны дополнительные средства!.. – сразу же выпалил Саломеев. – Много!..

– Я так и думал, – ответил Викентий Викентиевич.

Он вынул из кармана перевязанный веревкой белый сверток и пододвинул его к Саломееву. Тот, верно, изумившись непривычной толщине свертка или словно опасаясь, что компаньон передумает, резко накрыл свой гонорар ладонью, будто прихлопнул прусака, и поспешно засунул его за пазуху.

– Продано! – вырвалось у чиновника, как после удара молотком на аукционе. – Вот что от вас требуется, – уверенно, как человек, с лихвою оплативший услугу, произнес он затем. – Первое: запускайте теперь типографию на полную мощность. Чтобы Москву и губернию наводнили листовки. Чтобы они дошли до последней кухарки. И день ото дня наращивайте радикализм требований, так чтобы вскоре начать призывать… – Викентий Викентиевич понизил голос, – к вооруженному восстанию.

Несмотря на то, что произнесено это было чуть ли не шепотом, Саломеев испуганно покосился по сторонам. У него промелькнуло: а не дурачат ли его? Такие слова он сам еще не рискует произносить вслух! Разве в уме держит. Но это же говорит даже не какой-нибудь его партийный товарищ! Мыслимо ли такое услышать от высокопоставленного государственного чиновника, который и жалованье, и награды, и самые чины получает именно за то, чтобы не то что восстания никогда не произошло, – но чтобы разговоров таких нигде не велось! мысли крамольной не допускалось!

– Да, именно так, – подтвердил Викентий Викентиевич, видя, какое потрясающее впечатление произвели его слова на собеседника. – Надеюсь, вам не надо помогать составлять тексты прокламаций? В сочинителях у вас, кажется, недостатка никогда не было.

Саломеев молча покачал головой, подтверждая, что с этим у него проблем не возникнет.

– Второе, – продолжал чиновник, – необходимо срочно наметить, кто именно из сочувствующего вам московского охлоса в роковую минуту может по первому вашему призыву ополчиться, то есть буквально взяться за оружие. Я имею в виду весь этот фабричный люд, который вы именуете главною движущею силой революции. В наших с вами интересах поторопиться заранее определить круг лиц, которые составят, по крайней мере, костяк будущих боевых дружин. Что касается командиров…

– Должен предупредить вас, – перебил его Саломеев, – я человек невоенный и вряд ли смогу возглавить эти дружины, а уж тем более непосредственно принимать участие в перестрелках… И вообще, по-моему, еще слишком рано говорить о вооруженном восстании, – добавил он шепотом. – Партия пока даже не рассматривает такого тезиса.

– Ничего… рассмотрит… ваша партия. Вот вы и будете первым провозвестником революционной инициативы. Кстати, это непременно вам послужит в восхождении по партийной лестнице. Что касается вашего непосредственного участия, у нас и мысли не было посылать вас в пекло сражений, – успокоил его Викентий Викентиевич. – Вы приносите огромную пользу в мирной жизни. Вами надо дорожить, как национальным богатством. Вы будете над схваткой. Но вот к чему вам действительно нужно быть готовым, так это к серьезной политической государственной деятельности. Третье, что я хотел вам сказать: наша верховная власть, поняв наконец всю бездарность своей политики последних лет, решилась осчастливить Россию парламентом. Вообразите! И это уже не просто разговоры – весенние мечтания. Сейчас в Петербурге разрабатывается проект будущей Государственной думы – представительства выборных от всех сословий. Надеюсь, вы не будете возражать, если мы вам поможем занять место в Думе, стать депутатом?

В который раз уже сегодня Саломеев потерялся от невообразимых слов Викентия Викентиевича. Стать депутатом парламента?! Вот так штука! Вот так фортель! Этак можно самого Каутского за пояс заткнуть! Но не на смех ли его поднимает этот жандарм?! Может, он еще предложит ему запросто место в госсовете?!

– Кто же меня допустит в представительство?! После моей-то многолетней незаконной деятельности?! – старательно придавая голосу насмешливую интонацию, спросил он, хотя в душе трепетал от услышанного и горел безудержным желанием поскорее получить в ответ опровержение своим сомнениям.

– Вы нас недооцениваете, – рисуясь обиженным за такое недоверие, отвечал чиновник. – Мы в состоянии поставить человека как угодно высоко. Если только он по-настоящему достойная личность. Вы же именно достойный. Вы человек интеллигентный. Честный. Совестливый. Пламенный трибун. К тому же состоятельный. Кому, как не вам, место в парламенте? Лучшего народного представителя трудно отыскать. А то, что вы называете незаконною деятельностью, в парламентских странах именуется политическою борьбой. То, о чем вы прежде говорили в узком кругу, тайком, где-нибудь в трущобах на задних антресолях, вы сможете вещать во всеуслышание с парламентской кафедры. И ваши речи будут цитировать ведущие газеты. И знаменитые политики Европы станут соизмерять свои мысли с вашими заявлениями.

Саломеев заслушался. В его голове как вихрь пронеслись дивные картины блестящей политической карьеры: цилиндр и трость, роскошный экипаж, кабинет с телефоном и пальмой, секретарь, говорящий на трех языках, высочайшие приемы, рауты в посольствах, интервью газетчикам.

– Так вы принимаете должность? – лукаво блестя глазами, спросил Викентий Викентиевич.

Счастливый парламентарий не сразу спустился с небес. Он еще сколько-то смотрел на собеседника, не слыша его вопроса.

Наконец Саломеев заставил себя сосредоточиться. Он пожал плечами и скромно ответил:

– Ну что ж… я право… если вы находите возможным… я взялся бы… – Но тут же хватился: – Впрочем, понимаю, от меня потребуется известная благодарность…

– Не более обременительная, чем теперь. Надеюсь, достижение вами политических высот не помешает нашему сотрудничеству быть по-прежнему добрым и взаимополезным?

– Разумеется, нет! – поспешил заверить чиновника обрадованный легкими условиями сделки Саломеев.

– Но только вот что… – посерьезнел Викентий Викентиевич. – Видите ли… У меня к вам сразу просьба.

– Да?.. – насторожился Саломеев.

– Надеюсь, не особенно трудоемкая для вас. Это как раз в счет вашей благодарности. – Викентий Викентиевич улыбнулся. – Известно, что в революционной среде существует довольно жестокий, но истинно справедливый порядок: с предателями, провокаторами, если таковые обнаруживаются, у вас не церемонятся – не делают иначе мировой, как снявши шкуру с них долой. Не так ли?

– Случается иногда, – согласился Саломеев с тревогой в голосе: ему пришло в голову, что речь идет о нем самом.

– Прекрасно, – удовлетворенно сказал чиновник, будто они говорили о полезности поощрения сладким хорошо успевающих гимназистов. – Нам известно, что у вас в организации состоял участник под кличкой Старик.

Саломеев согласно кивнул головой.

– Также нам известно, что этот Старик устранился от участия, то есть, можно сказать, предал революцию. Это правда?

– Я бы не сказал, что предал, – отвечал Саломеев, не понимая, к чему клонит Викентий Викентиевич. – Он, в сущности, ничего о нас не знал. Да мы никогда и не принимали его за надежного, равного нам… Ни в какие важные секреты не посвящали. Вот другая наша бывшая соратница, ныне покойная, та, пожалуй, да… можно сказать, предала, когда стала со Стариком сожительствовать и прекратила участвовать в кружке. Но мы не были к ней в претензиях: это же дело семейное, любовное…

– Да вы либерал! Гуманист! Я окончательно убеждаюсь, что вам самое место быть народным представителем. Считайте, вы уже в Думе. Но только вот что вам необходимо прежде сделать, – безапелляционным тоном произнес Викентий Викентиевич, – этот Старик должен понести предельно жестокую кару, какую у вас принято применять к самым злостным провокаторам и изменникам. Вы понимаете меня? Итак, условимся: Старик у праотцев, вы – в парламенте.

Саломеев опять не сразу сообразил, что ему отвечать. Он сколько-то вглядывался в собеседника: ну уж теперь, верно, потешается этот Викентий Викентиевич? Но нет, чиновник и не думал шутить. Он пристально глядел на Саломеева, ожидая от него ответа.

– Хорошо, мы подумаем, – неопределенно вымолвил Саломеев.

– Думайте, – улыбнулся Викентий Викентиевич. – Ваша судьба в ваших же руках.

Однако Саломеев не поспешил немедленно исполнять наказ. Он довольно долго и тщательно взвешивал: что за хитроумный маневр затеял его компаньон? не скажется ли это роковым образом на нем самом – на Саломееве? И решил пока не торопиться: если Викентию Викентиевичу для чего-то потребовалась жизнь Дрягалова, то он сам станет искать расположения Саломеева, сам поклонится ему. А уж тогда с ним можно будет снова поторговаться и выиграть для себя еще какие-то преимущества. Исполнить-то душегубство несложно в любой момент: указать только этому озлобленному на весь свет Мордеру, и он счастлив будет выместить свою родовую и классовую ненависть на любом указанном ему провокаторе, тем более что тот русский буржуа. Об учреждении Думы официально пока еще ничего не говорится. Так куда торопиться? Вот когда пойдет верный разговор, тогда и можно будет уважить Викентия Викентиевича, потребовав от него затем ответного исполнения обязательств. Пусть еще поживет Старик. Так рассуждал Саломеев.

Но за исполнение прочих договоренностей с охранкой Саломеев принялся бесподобно усердно. Он распорядился типографии печатать листовки теперь безостановочно. А подручные его только успевали распространять тиражи. Такого вала прокламаций Москва прежде еще не знала: кроме того, что эти запрещенные бумажки лежали теперь в кармане у каждого третьего москвича, а среди фабричных так и у двоих из трех, они появлялись в самых, казалось, недоступных для революционной агитации местах – в присутственных учреждениях, гимназиях, в церквах, в салонах, в модных домах, в театральных залах на сиденьях, будто разложенные там заботливыми капельдинерами. Извозчики скручивали из них цигарки, торговки заворачивали в них семечки, а полиция теперь даже не особенно интересовалась, откуда они у людей появляются, – что уж взыскивать, когда листовки повсюду, как тополиный пух в июне! По той же причине дворники и городовые не всегда их уже срывали, где и видели, – этак рука отнимется поднимать ее у каждого столба, у всякой афишной тумбы!

К осени в Москве, как и по всей России, установилось этакое восторженно-оживленное настроение ожидания грядущей свободы. Никто толком не понимал, что это за свобода такая будет? что вообще оно такое есть из себя? – это как вроде, когда на Пасху городовые милостивее обходятся с подвыпившими гуляками? или как студентам в Татьянин день спускается всякое их сумасбродство? Так, что ли? или еще как?.. Тем не менее говорили о свободе теперь решительно все – от профессоров до прачек. Уже и недавний мир с Японией перестал быть первой темой для обсуждений. И над графом Полу-сахалинским быстро прошел интерес потешаться. Персидский шах! сам персидский шах, проезжавший через Москву и в другое время вызвавший бы бурю пересудов, особенно в Замоскворечье да в Заяузье, теперь занимал обывателей меньше, чем прежде какой-нибудь заезжий статс-секретарь! А уж когда в начале сентября в газетах было опубликовано положение о выборах в Государственную думу, тут все просто с ума посходили. Кофейня Филиппова превратилась в натуральный якобинский клуб. Там только и говорилось теперь что о выборах, о парламенте, о конституции, о политической ориентации. Стало вдруг возможным запросто объявлять себя немонархистом. То и дело от какого-нибудь котелка теперь можно было услышать: а я не сторонник монархии! да-с! Причем говорил вольнодумец нарочито громко, с расчетом быть услышанным многими, а если случится еще и полицией, то и вовсе прекрасно: пусть знает и полиция, каковые мы есть либералы! Вчерашние обыкновенные люди – отцы семейств, должностные или работные, достаточные или не очень, – не имевшие прежде никаких политических прав и даже подчас не знавшие, что это такое, и те, и другие, и третьи одинаково сделались… избирателями! Копошащийся доселе в мелких своих делишках, маленький, самый заурядный человечек вдруг исполнился сознанием, что он призван к чему-то важному, что он гражданин, и у него есть голос, и этот его голос будет иметь какое-то значение в государственной жизни.

Это был удивительный период междувластия, когда старая действующая власть сама толком не знала, каково будут устроены общественные порядки с появлением новой власти в лице Государственной думы, почему и находилась в растерянности: чего уже можно попускать? а чего не станет дозволенным никогда ни при каких обстоятельствах?

Саломеев верно приметил эту небывалую растерянность власти. И постарался поскорее выгадать из нее сколько возможно пользы. Одержимый мечтаниями об обещанном ему охранкой депутатстве, он бросился завоевывать массы: ему важно было широко заявить о себе как о непримиримом борце за интересы низов, как о настоящем друге народа – этаком новом Марате. Участвуя в революционном движении довольно для того, чтобы почитаться ветераном, Саломеев вместе с тем оставался фигурой совершенно безвестной, потому что всегда ревностно и мастерски соблюдал нелегальное существование, долженствующее, прежде всего, исключить какие-либо подозрения на его счет со стороны товарищей. И в этом он превосходно преуспел. Но новые заманчивые политические перспективы требовали от него теперь легализоваться и предстать перед народом, перед будущими избирателями мудрым, смелым, неподкупным, отечески заботливым радетелем с высокими идеями и добрыми чувствами.

Всякого рода публичные собрания – митинги, сходки, шествия – стали в Москве повседневным явлением. Выступали все – интеллигенция, студенты, фабричные. Каждый, находивший себя достойным быть услышанным, а таковых было, пожалуй, девять из десяти, протискивался сквозь толпу, бойко забирался на возвышенность и говорил, говорил… Причем многие ораторы тут же упражнялись в парламентских приемах: огласив что-нибудь, они призывали собравшихся за это проголосовать. И толпа немедленно – кто вперед! – тянула вверх руки. Голосовали люди за всё, что бы ни было предложено!

Влился в процесс и Саломеев. Его день был теперь расписан, как у важного должностного лица: утром речь на фабрике, потом выступление перед студентами на Моховой – в одной аудитории, в другой, в третьей! – университет был открыт для сходок самим ректором, в полдень участие в собрании в Техническом училище, затем там же опять выступление перед студентами, вечером дискуссия в каком-нибудь салоне. И так каждый день, и еще более интенсивно!

Вскоре Саломеев стал фигурой заметною, желанною персоной во всех революционных собраниях. Его узнавали на фабриках, ждали на митингах. Ему жадно внимали. Студенческие аудитории встречали его бурными рукоплесканиями, едва он показывался в дверях. Не осталось незамеченным его усердие и в самой партии: в сентябре Саломеев был введен в комитет. Там он сразу решительно заявил о себе, вызвавшись организовывать боевые дружины. Это был самый ответственный, самый сложный и опасный участок партийной работы, вести который охотников находилось немного. Саломеев же, со ссылкой на свои наработанные за годы революционной деятельности возможности, предложил комитету воспользоваться его услугами. И, получив одобрение товарищей, истово принялся за дело.

Прежде всего, он доложил о своем революционном карьерном росте и об оказанном ему комитетом доверии в Гнездниковский переулок. Там очень положительно оценили успехи сотрудника. Причем Саломееву тут же было дано указание его заботливым попечителем отправляться на Неглинную и получить в оружейном магазине Рогена пятьдесят маузеров, оплаченных уже охранным отделением. На непременно ожидающий Саломеева вопрос комитетчиков – откуда у него средства на покупку такого арсенала? – чиновник научил отвечать, что-де ему в свое время пожертвовал крупную сумму на революцию один известный и чрезвычайно состоятельный писатель.

Когда Саломеев привез целую телегу оружия в Техническое училище, там случился настоящий переполох, как если бы в распоряжение комитета подошел пехотный полк. Кто-то из комитетчиков в восторге чувств придумал Саломееву называться отныне Дантоном. Польщенный такою высокою оценкой – хоть не Марат, но все же! – и пообещав с честью нести имя славного своего предшественника, Саломеев заверил товарищей, что это только первый его скромный шаг по организации боевых дружин. Дальше он намерен развернуть деятельность куда более впечатляющую.

И он с удвоенною энергией принялся за дело. Со своим верным Клецкиным Саломеев объезжал Москву из конца в конец. Он по-прежнему выступал перед собраниями, агитировал во всеуслышание, но помимо того вел теперь еще и приватные переговоры с отдельными надежными товарищами об организации ополчения. Так, менее чем за месяц Саломеев поставил под ружье по всей Москве до двухсот человек. Вооружил этих бойцов он опять же при щедром вспомоществовании Гнездниковского. Не было недостатка теперь и в командирах отдельных боевых групп, – их не составляло труда найти среди возвращавшихся с Дальнего Востока демобилизованных маньчжурцев, почти поголовно бывших в претензиях к власти и за бездарно проведенную кампанию, и еще более за несвоевременный малодушный мир.

А где-то в начале октября судьба, и без того к Саломееву более чем благосклонная, преподнесла ему настоящий ценный сюрприз: в Москву возвратились старые его кружковцы – Мещерин и Самородов. Едва они встретились в Техническом училище, Саломеев, даже не интересуясь их дальнейшими планами, немедленно назначил того и другого командовать отрядами дружинников.

Друзья не виделись с Саломеевым почти полтора года. И они, прошедшие огни и воды и, казалось, приобретшие невозмутимость записных бывальцев, теперь просто-таки потерялись от разительной перемены, произошедшей с их товарищем: это был уже не тот прежний малозначительный руководитель безвестного социалистического кружка, благоговеющий перед пустыми прожектерами, вроде Гецевича, а настоящий безупречный вождь революции, влиятельный, авторитетный предводитель масс.

Не успел Саломеев переступить порога училища, его тотчас окружили тужурки и, перебивая друг друга, стали что-то ему говорить, о чем-то расспрашивать… Но задерживаться с ними Саломееву было недосуг. Увидев стоящих в сторонке бывших своих кружковцев, он махнул им рукой, приглашая следовать за ним, и поспешил в верхний этаж. По дороге, наскоро справившись об их военной службе и не дослушивая ответа, он и объявил Мещерину и Самородову о своих видах на них.

Саломеев быстро и уверенно шел по коридорам училища, кивком отвечая на бесчисленные приветствия, раздававшиеся в его адрес со всех сторон, и на ходу, громко, так, чтобы это слышали все кругом, наставлял своих старых соратников: «Игра в социалистические кружки окончилась! Мы вступили в новый этап борьбы! От спячки – к стачке! От стачки – к вооруженному восстанию! Таков наш сегодняшний лозунг! Мы всерьез беремся за оружие! Мы готовы сражаться! На вызов преступного самодержавия мы отвечаем праведным пролетарским гневом! яростной борьбой не на жизнь, а на смерть! Час искупленья пробил!»

На втором этаже к Саломееву подскочил студент и выкрикнул: «Товарищ Дантон, скорее! вас ждет комитет! Без вас не начинают заседания». Обалдевшие Мещерин с Самородовым только переглянулись в который раз.

В комнате, куда Саломеев втолкнул впереди себя Мещерина с Самородовым, за длинным столом тесно сидели люди – дюжины две всех, – они все разом оглянулись на вошедших. Председательствующий – бородатый брюнет в очках – впился пронзительным взглядом в незнакомцев – кто такие? как сюда попали? Но, увидев позади них Саломеева, успокоился.

Опережая возможные вопросы к нему, Саломеев громко отчеканил:

– Товарищи! Поздравляю вас с еще одним успехом! Железнодорожники сформировали дружину в сорок с лишним человек! И обещались ее еще усилить. Сегодня я им передал двенадцать браунингов. Но они просят больше их не баловать: фабричное оружие предоставлять тем, кто по-настоящему в нем нуждается. Сами же они в состоянии изготовить для себя все, что необходимо. Чего им действительно недоставало, так это толковых командиров. Но и эта задача только что неожиданно счастливо разрешилась. Вот, позвольте вам представить, – он оглянулся на своих спутников, – Алексей Самородов и Владимир Мещерин – давнишние, еще довоенные, участники моего кружка. Исключительно надежные товарищи! Ручаюсь, как за самого себя. Они только что из Маньчжурии, из самого военного пекла. Лучших командиров невозможно и придумать!

Мещерин хотел объяснить присутствующим, и прежде всего Саломееву, что они не только что из Маньчжурии и о военном пекле, по правде сказать, уже порядком подзабыли, потому что последние полгода провели с Алексеем в плену на Ниппоне, но комитету, и без того заждавшемуся важнейшего своего члена, некогда было их выслушивать. Саломеев, похлопывая ладонями одновременно того и другого по спине, этак непринужденно направил их в дверь, шепнув единственное, чтобы они его дождались.