Текст книги "Твердь небесная"

Затем она принялась живописать московские новости. Чего они тут только не натерпелись в последнее время! Убийство Баумана вызвало натуральное извержение вулкана! прорыв плотины! Многие тысячи рабочих вышли на улицу, и власть не воспротивилась – покорилась, смирилась перед этим буйным разливом! А рабочий народ с тех пор окреп духом, почувствовал собственную силу: теперь по Москве то и дело забастовки, митинги, шествия, а то и перестрелки случаются. Революция! Некоторые сочувствующие восставшим врачи и сестры милосердия составляют санитарные отряды и пользуют раненых. А на днях – это когда Лиза была в дороге – в Москве восстал целый пехотный полк. Вслед за этим перестрелки на улицах стали вообще почти обычным явлением. По словам Леночки, выходило, что Таня завтра же непременно поможет Лизе поступить в один такой санитарный отряд, а уже тогда ей несложно будет разыскать своих товарищей.

Глава 9

Известие, облетевшее Москву десятого декабря, потрясло всех – и повстанцев, и благонамеренных обывателей, и власть с ее штыками и саблями, – потрясло не столько даже масштабом свершившегося, сколько своей невероятностью, неимоверностью, невозможностью, казалось, быть исполненным: ночью было взорвано охранное отделение! Газеты несколько дней как не выходили. Но новость распространилась мгновенно – и не только из уст в уста, – но уже с утра Москва была обклеена и забросана листовками с сообщением о происшествии. Листовки появились и разошлись по всем городским частям так скоро, что могло показаться, будто они были отпечатаны под грохот обрушившегося здания, а гранки набраны еще прежде.

Восставших это необыкновенно воодушевило. Еще бы! – после вчерашнего, несчастного для них побоища в училище на Чистых прудах взрыв в Гнездниковском был несомненным успехом, достойным ответом, возмездием власти и ее подручным – полиции, казакам, черносотенцам. С ночи началось строительство баррикад. И к утру Москвы было не узнать: многие улицы, включая Садовые, оказались перегороженными баррикадами – иногда потешными, но иной раз и натуральными твердынями, которые и из пушки не сразу разрушишь.

Саломеев велел Мещерину с Самородовым явиться в штаб лишь к вечеру, а до этого отдыхать. Да где там! После Гнездниковского друзья поспешили к своим дружинам. Все их подначальные были на ногах – вместе с женами и детьми строили баррикады. Узнав о приключениях своих командиров, дружинники спровадили их отсыпаться. Долго спать, впрочем, друзьям не пришлось – до сна ли, когда такое тут! – и рассвет не наступил, как они были уже на ногах и включились в общую работу.

Дружина Мещерина занимала баррикаду на Тверской, неподалеку от Страстного монастыря. Как только Мещерин появился там, он немедленно распорядился усилить эту груду хлама, вполне осознавая, что, как ее ни укрепляй, от артиллерийских снарядов она спасением для дружинников не будет. Поблизости уже не оставалось ни досок, ни санок, ни кадок, ни даже телефонных столбов – их попилили и также уложили в баррикаду. Мещерин велел снимать ворота, где только возможно, и ставить их с внешней стороны, причем вдобавок присыпать снегом. Но даже и усиленная, по разумению командира, баррикада служила не столько укрытием для повстанцев, сколько помехой для передвижения войска и полиции. И действительно, когда утром на Тверской показались драгуны – не такой уж и малый отряд, – они вынуждены были свернуть на бульвар, увидев перед собой значительное препятствие.

Увидев такой маневр неприятеля, дружинники победно заголосили. На баррикаде установилось бодрое настроение. Едва ли не ликование. Но Мещерин понимал, что пока судьба их просто милует. Если войска вздумают основательно приняться за дело, повстанцам, обосновавшимся на этой груде хлама, придется очень туго. Стоять против артиллерии – и думать нечего! Мещерин решил немедленно увести своих людей, как только против баррикады выкатят пушку. Но даже если их начнут штурмовать в пешем строю – что маловероятно, впрочем, – и в этом случае удержаться на позиции надежды почти не было. Большинство людей в отряде не имели никакого оружия вовсе. У самого Мещерина и еще у одного дружинника было по нагану. Кроме того, в отряде имелось четыре охотничьих ружья и шесть самодельных пищалей, из которых, по совести сказать, страшно было стрелять – того и гляди взорвутся в руках!

Имея военный опыт, достаточный хоть полком командовать, Мещерин понимал, что в сложившихся условиях сидеть в обороне им равносильно погибели: неприятель, разумеется, наращивает силы, а повстанцы, изначально избравшие тактику защиты, ограничив свои действия собственными баррикадами, такой возможности лишены.

Мещерин предполагал, как именно ему следует организовать действия своего отряда, чтобы причинить наибольший урон неприятелю и насколько возможно самому избежать бездарных потерь. Но баррикада не позволяла начать исполнять этот план. А самовольно оставить ее Мещерин не мог – таково было приказание штаба.

Днем стало известно, что кое-где по Москве войска обстреляли баррикады из пушек, причем дружинники понесли значительные потери и, естественно, позиции не удержали. Тогда наконец из штаба последовало распоряжение, которое Мещерин предлагал еще третьего дня на заседании комитета. Он тогда попросил Саломеева позволить ему выступить перед товарищами, чтобы поделиться своим военным опытом.

Мещерин заявил, что в их положении самою разумною тактикой может быть только действие малыми отрядами, рассыпанными по всей Москве: три-четыре человека, более или менее неплохо вооруженные, неожиданно обстреливают неприятеля откуда-нибудь из подворотни и немедленно скрываются. Баррикады при этом продолжать строить нужно, но их назначение должно сводиться единственно к препятствию для передвижения войск. И вот, судя по всему, в штабе решили последовать его предложению.

Приказ из штаба Мещерину передала Хая Гиндина, – ее, Лизу, а также еще нескольких девушек Саломеев назначил курьерами, обязанными доставлять распоряжения из штаба в отряды дружинников.

– Теперь мы повоюем! – весело и громко, так, чтобы это слышали все на баррикаде, сказал Мещерин.

Он оглянулся на Хаю, намереваясь распрощаться, но, поймав ее взгляд, сообразил, что девушка ждет: а не предложит ли он ей остаться? – просить этого Хая не стала бы ни в коем случае, ибо она никогда ничего не просила.

– Хая! – Мещерин поспешил вслед за девушкой, которая уже повернулась уходить, и взял ее за руку. – В штабе ты теперь меньше нужна, чем нам. Останься. Прошу тебя.

– Мне еще надо предупредить наших в Никитской, – ответила Хая, но руки не поспешила освободить, словно ожидая от Мещерина, что он ее все-таки не отпустит.

– Подожди, сейчас вместе пойдем.

Мещерин велел своему вооруженному наганом помощнику взять двух дружинников, у которых были охотничьи ружья, и попытаться пробраться дворами до Воскресенской, причем обстреливать полицейских, казаков и солдат, где бы они им ни повстречались. Но наказал в долгую перестрелку не вступать, а лишь дать залп и тотчас скрываться. Одновременно Мещерин велел им безжалостно стрелять любого дворника, у которого окажутся закрытыми ворота. Еще двоих дружинников с ружьями он оставил при себе. А остальным – невооруженным практически людям – Мещерин приказал пока оставаться на баррикаде, но немедленно уходить, если только их попытаются штурмовать.

Сам он намеревался со своим отрядом дойти до Ленивки, также насколько возможно досаждая неприятелю. Он понимал, что Хая в этом его рейде будет, пожалуй, обузой – если что, с ней и не убежишь, и через забор не перепрыгнешь, – и тем не менее ему очень хотелось, чтобы девушка была с ним: может быть, она станет свидетельницей какого-нибудь его подвига или даже случится спасти ее.

На Никитской они нашли баррикаду, на которой стоял отряд Самородова. Узнав о новой тактике штаба, он, как и Мещерин, молодецки воскликнул:

– Ну, версальцы, держись! Переходим в наступление!

Мещерин распорядился отряду Самородова двигаться параллельно его группе. И если кто-нибудь из них вступит в бой, второй отряд должен будет поддержать товарищей, атакуя неприятеля с тыла и причиняя, таким образом, последнему сугубый урон.

Они вышли в Калашный. Отряд Мещерина, прижавшись к самым домам, двинулся по тротуару. А Самородов со своими людьми пробирался по противоположной стороне, причем не по тротуару, а дворами, позади домов, то и дело, впрочем, выглядывая на улицу, чтобы не выпускать из виду товарищей. На Арбатской промелькнули всадники. Не меньше дюжины всех. Они, возможно, и не собирались сворачивать в переулок, но, заметив там подозрительных людей, все-таки направили коней в Калашный.

Когда между всадниками и дружинниками оставалось шагов тридцать, Мещерин и его люди вскочили в первый попавшийся подъезд и тотчас открыли стрельбу по драгунам. Те смешались, засуетились. Раздались крики. Кто-то упал на снег. Но замешательство их было недолгим: служивые мигом овладели собой, вскинули винтовки и открыли огонь по подъезду. Отвечать на обстрел дружинники не могли, – драгуны им просто не давали выглянуть из дверей. И тогда на помощь Мещерину пришел Самородов со своими людьми.

Разгоряченные стрельбой и опьяненные успехом, драгуны совершенно оставили вниманием тыл. Кто-то из них уже спешился, чтобы ворваться в подъезд и добить, если потребуется, мятежников. И тут им в самые спины грохнули три выстрела. Самородов и его бойцы, наверное, тщательно прицелились, прежде чем стрелять, – у них была такая возможность, – потому что один драгун тотчас свалился замертво, а еще двое вскрикнули, получив ранения.

Сообразив, что они попали в засаду, драгуны поспешно ускакали к Арбатской.

Дружинники немедленно выбрались из своих укрытий.

– Забрать оружие! – распорядился Мещерин, кивнув на валяющиеся винтовки.

Дружинники кинулись исполнять, – армейские винтовки для повстанцев были дороже пушек!

– Володя! – воскликнул Самородов. – А один жив! Ранен! – Он показал рукой на одного из лежавших на снегу драгун. – Что делать?

Мещерин, ни слова не говоря, подошел к драгуну, который с мольбой в глазах смотрел на победителей, и направил на него наган. Но выстрелить не успел. К нему одним прыжком подскочил Самородов и ногой выбил у друга наган из руки.

– Ты что?! Ты что?! – заикаясь, приговаривал Самородов, не находя, видимо, более слов. – Ты что?!.

– Дурак! – зло выругался Мещерин. – Здесь не действуют законы войны! Пойми ты! Он для нас не комбатант! А предатель и палач своего народа. А таких безжалостно убивают! Или добивают, если надо! Как мародеров! Как!.. – Мещерин оборвался. – Все за мной! – глухо приказал он.

И, подобрав наган, пошел в сторону Арбатской.

– Вы поняли, как надо с ними бороться? – отрывисто поучал своих людей Мещерин, ни на кого не глядя. – Вот чего они боятся! Нам бы сотен пять таких отрядов, и Москва – наша. Всю нечисть перебили бы! И никакой жалости к ним! Никакой жалости! Пожалеем – проиграем!

На Хаю слова Мещерина и особенно его намерение добить раненого драгуна произвели потрясающее впечатление. Она, сама девушка бесстрашная и жертвенная, потерялась от такого его революционного неистовства, от такой святой жестокости, одновременно испугалась и пришла в восхищение. Хая шла следом за Мещериным и с удивлением смотрела на него, будто сделав какое-то важное неожиданное открытие. Такого Мещерина она прежде не знала! Вместо мечтательного юноши, упивающегося при каждом случае своим красноречием, почтительного со всеми, как гимназист младшего класса, а в обхождении с женским полом еще и бесподобно галантного, перед ней предстал теперь хладнокровный, бескомпромиссный борец за идею, не стесненный никакими этическими правилами.

Дружинники вышли на Арбатскую. Уже смеркалось. Но Мещерин и в полумраке разглядел у Александровского училища на Знаменке большую группу военных – не менее роты. Что именно собирались предпринять александровцы, Мещерин не стал дожидаться выяснить и поскорее увел своих людей в противоположную от училища сторону – юркнул в Филипповский переулок. Естественно! – глупо было им лезть на рожон при столь очевидном превосходстве неприятеля.

– Видали: целое войско стоит! – продолжал учить Мещерин подчиненных. – Но мы им не по зубам! Им нужен простор. А в городских трущобах они бессильны. Ну завтра мы им дадим сражение! Сегодня только маневры были…

– Да! – хватился Мещерин. – Мы же оружие захватили! Значит, можем еще один отряд вооружить. Хая, у тебя – наган, останешься во главе моего отряда! – Он приказал как отрезал. – С винтовками вы завтра набьете их, как белок! А я заберу у вас ружья и передам другим бойцам. Благо людей хватает.

– Ты, верно, считаешь меня полководцем, за плечами которого не одна выигранная кампания? – спросила Хая безо всякой иронии, ибо она уже поняла, что шутками Мещерина теперь, пожалуй, можно только прогневить.

Строгий командир и в самом деле нахмурился, собираясь, очевидно, ответить жестко, сообразно обстоятельствам, но его предупредил Самородов:

– Ты что, не понимаешь? – девушка хочет с тобой быть!

Мещерин, будто вспомнив о чем-то, внимательно посмотрел на Хаю. Казалось, он что-то понял наконец. Но, ни слова не сказав, отвернулся и пошел дальше.

По Пречистенскому бульвару они дошли до самого храма Христа. После Арбатской они нигде больше не встретили ни городового, ни казака, ни солдата. Казалось, все они попрятались, не в силах противостоять набирающему силу восстанию. Во всяком случае, вооруженные дружинники могли чувствовать себя почти хозяевами города.

Мещерин распустил своих бойцов, велев всем завтра до рассвета быть у Смоленского рынка. Все поспешили оставить своего командира наедине с невестой.

Только что бывший до безрассудства, до жестокости решительным, оставшись наедине с Хаей, Мещерин сник, потерялся. Он стоял столбом и не находил, что бы сказать девушке: прощаться с Хаей ему теперь не хотелось, – напротив, у него теплилась надежда сегодня с ней не расстаться, – но и заполнить хоть какою репликой мучительную паузу у него никак не получалось – все казалось пустым, пошлым…

– Это вы с кузеном давеча взорвали охранку? – спросила Хая. Она так и называла Самородова с тех пор, как ее покойная подруга Маша привела в кружок своего двоюродного братца.

– Мы… – промычал Мещерин.

– И ты еще не свалился без чувств? У вас же прежде был бой на Чистых прудах!

Мещерин пожал плечами, показывая, как это для него несущественно.

– Пойдем, богатырь. – Хая взяла его под руку. – Я тут неподалеку обосновалась. Успеешь и отоспаться…

От неистового бойца не осталось и следа, – он покорно поплелся, куда влекла его девичья ладошка.

Бои, перестрелки шли по всей Москве. Верные своей новой тактике, повстанцы, как правило, баррикад не защищали. Но эти нагромождения всякого хлама поперек улиц служили своего рода приманкой для неприятеля: солдаты давали по ним ружейный залп, другой, третий, но, когда они устремлялись на приступ уже оставленных дружинниками позиций, по ним вдруг отовсюду – из переулков, подворотен, из окон – открывалась стрельба, причем атакующие несли потери, а повстанцы оставались практически неуязвимыми – их не было видно!

Но сами повстанцы отнюдь не отсиживались в обороне, не ждали, пока солдаты явятся под их пули. Они верно усвоили, что лучшая оборона – это нападение, почему развернули по всему городу натуральную партизанскую войну: охотились за городовыми и разоружали их, устраивали засады солдатам и полицейским, захватили даже несколько участков, неоднократно пытались штурмовать Николаевский вокзал – единственный из московских вокзалов, оставшийся в руках правительственных войск и позволявший им беспрепятственно получать подкрепления, – но всё безуспешно. Чтобы осложнить неприятелю его действия, повстанцы по всей Москве порушили телефонную связь – повалили столбы, порезали провода. Причем результат это возымело отменно положительный: губернатор и его подручные подчас не знали, что происходит в соседнем квартале, не говоря уже об отдаленных частях города, – им приходилось довольствоваться сведениями, полученными от курьеров, но последние если и миновали благополучно встречи с дружинниками и доносили известия, то чаще всего таковые оказывались несвоевременными, почему принятые властью по донесению меры редко когда доставляли повстанцам ощутимый урон.

Поняв, что избранная ими неудобная для неприятеля тактика позволяет им практически на равных противостоять правительственным войскам, дружинники осмелели настолько, что стали атаковать даже и довольно крупные силы противника. Так, однажды ночью две сотни повстанцев, из которых, по крайней мере, половина вообще не была вооружена, а остальные имели оружие, едва ли пригодное для того, чтобы ходить с ним в атаку на регулярные войска, подошли к заводу Гивартовского, где был расквартирован полуэскадрон драгун, и обстреливали его до утра. Что любопытно! – драгуны, хотя и отвечали на огонь нападавших, на вылазку все-таки не отважились, предпочитая оставаться за надежными каменными стенами.

Еще более эффектное нападение повстанцы совершили на драгун, расквартированных на фабрике Абрикосова. Там стоял целый эскадрон. Дружинники заняли позиции вокруг цехов – на чердаках, в подъездах, а то и в домах у самих обывателей – и обстреливали всех, кто пытался выйти из фабрики. И сколько драгуны ни прорывались, они так и не смогли выбраться из осады, – целое крупное подразделение правительственных войск на продолжительное время оказалось запертым на квартире и лишенным возможности участвовать в уличных боях! Отступились дружинники, лишь когда драгунам на выручку пришла пехота с артиллерией.

Со стороны Проточного переулка Москву-реку переходил отряд солдат. Служивые были наряжены зайти в тыл повстанцам, сосредоточившимся на Пресне. Они рассчитывали это сделать незаметно – впотьмах. Но пресненские дозорные их вовремя выследили. И едва солдаты ступили на левый берег, их окружили дружинники. Кто-то из солдат сразу сдался, побросав винтовки, но кто-то попытался сопротивляться, отстреливаться, – таких дружинники безжалостно расстреляли в упор. Трофей, доставшийся победителям, составил несколько десятков бесценных трехлинеек.

Схватка сторон достигла ожесточения невиданного, по своему безжалостному, беспощадному отношению к противнику равного только, может быть, пугачевщине. Если повстанцам в руки попадался полицейский или военный чин, они обычно не щадили таких пленных – умерщвляли немедленно. Однажды два десятка дружинников явились на дом к чиновнику сыскной полиции Войлошникову. Дверь им отворил сам хозяин, догадавшийся, верно, по требовательным звонкам, стукам и крикам визитеров, что те пожаловали по его душу. Невзирая на присутствующих тут же близких Войлошникова, в том числе и малолетних, дружинники велели ему распрощаться с семьей и выходить во двор на смертную казнь. Полицейский поцеловал опешившую от невероятности, от непостижимости происходящего жену, благословил детей и безропотно последовал, куда ему было указано. Во дворе дружинники немедленно вынули наганы и буквально изрешетили несчастного Войлошникова, – в его теле позже было обнаружено двадцать пять пуль!

Но и верные правительству силы поступали со своими противниками не менее жестоко. Всякий взятый в плен дружинник, – если при нем оказывалось оружие, – как правило, расстреливался. Войска нисколько не гнушались отвечать артиллерийским огнем на стрельбу по ним из охотничьих одностволок. Казачья шашка чаще всего не разбирала, на чью голову ей опуститься – вооруженного ли повстанца, старика ли, женщины или ребенка. Окружив типографию Сытина на Серпуховской площади, в которой забаррикадировались дружинники, драгуны и казаки открыли по ней ружейный огонь. Когда затем войска бросились на штурм здания, там в первом этаже вспыхнул пожар, – очевидно, у осажденных не осталось уже иного средства остановить нападавших на них. Действительно, это им помогло, – войска отступились. Но каково пришлось засевшим в типографии повстанцам! Огонь разрастался, поднимался выше, пожирая этаж за этажом, помещение за помещением. На Серпуховку съехались команды из ближайших частей. Но начальство запретило пожарным исполнять их обязанности. Потому что огонь теперь был союзником осаждавших типографию войск, – он делал то, что должны были бы исполнять солдаты, расплачиваясь за каждый свой шаг вперед кровью и жизнями. А так служивые лишь смотрели с недосягаемого для револьверной пули расстояния, как погибает их противник, лишенный возможности даже хоть как-то возмещать неприятелю за свою погибель. Типография с засевшими там людьми горела всю ночь. Под утро войска наконец вступили в выжженное здание. Поразительно! – но в некоторых закоулках солдаты еще имели стычки с последними немногими повстанцами, которые, как отроки в вавилонской печи, каким-то чудом не сгорели в огне и не задохнулись в дыму.

В разгуле убийственной стихии, в пылу беспощадных кровавых баталий, в которых сам он, впрочем, участия не принимал, но руководил действиями подначальных из штаба, Саломеев не забыл и о своем обещании, данном партнеру по политической борьбе и компаньону по извлечению прибыли – чиновнику охранного отделения, а именно принести в жертву его прихоти Дрягалова. Для чего именно компаньону и партнеру потребовалась жизнь Старика, Саломеев не понимал. Да это его особенно и не интересовало. Хотя лично у него самого никаких претензий к бывшему товарищу не имелось, но, с другой стороны, и ждать от Дрягалова еще каких-то благодеяний, подобных прежним, уже не приходилось. Поэтому Саломеев без сожаления смирился с участью Дрягалова, уготованной ему чином из охранки. К тому же у самого Саломеева была личная заинтересованность в исполнения этого задания, поскольку в результате его ожидали весьма заманчивые перспективы, как ему было обещано.

Саломеев велел Клецкину найти и привезти к нему студента Мордера, которого он завербовал где-то год назад, после того, как его кружок понес по известным причинам значительные потери.

До самого декабря этот Мордер никаких особенных революционных доблестей не выказывал. Саломеев как-то попросил его перевезти с Клецкиным «бостонку» на новое место, потому что долго оставаться работать по одному адресу типографии было небезопасно, так Мордер отказался исполнять поручение, сославшись на немощь – тяжела-де машина, не по силам ему. Саломееву тогда пришлось самому пыхтеть – тащить упрятанное для конспирации в комод многопудовое устройство, – подряжать еще кого-то он не стал опять же по соображениям безопасности.

Но когда началось восстание, тут уж Мордер себя проявил в полной мере. Его революционное неистовство изумляло подчас и бывалых бойцов. Нет, он не сражался на баррикадах, ни даже в боевых группах, нападавших на неприятеля из засады, не участвовал. Мордер придумал собственную форму борьбы. Он собрал с дюжину подобных ему молодцов, добился у Саломеева, чтобы им всем выдали по нагану и патронов вдоволь, и с этим отрядом стал натуральным образом разбойничать, ночами чаще всего. Он заранее узнавал адрес какого-нибудь полицейского чина и заявлялся к нему на дом со всею своею вольницей. Если хозяин оказывался человеком решительным, удальцом и, вдобавок, если среди его чад и домочадцев находился еще кто-то, кто мог держать в руках оружие, непрошеные гости обычно отступались, едва из-за двери или из окна им в ответ раздавался выстрел. Но часто жертва бывала покорной, безвольной, будто замагнетизированной, вроде того Войлошникова. Чем для нее оборачивалась такая покорность, известно из примера упомянутого чиновника сыскной полиции.

Оправдывая свои действия местью черносотенцам, Мордер стал чаще даже, чем к полицейским, наведываться в купеческие дома. Он называл по-научному такие налеты экспроприациями, а в шутку, среди своих, – золотыми рейдами. Мало того что такие рейды были для налетчиков куда безопаснее визитов к полицейским, они еще и приносили революционерам весомый прибыток: расправившись с душителем народной свободы, а то еще и с кем-то из его домашних заодно, Мордер никогда не забывал прихватить какие-либо ценности, принадлежавшие жертве, – деньги, золото. Одеждой и той не гнушались борцы за счастье народа. Когда об этом стало известно Саломееву, он действия Мордера одобрил, – конечно, к черносотенцам нужно быть равно беспощадными, как они, мироеды и убийцы, к трудовому народу! – но велел большую часть экспроприированного отдавать лично ему – Саломееву – на нужды революции!

Похвалив Мордера за его полезную деятельность, за беспощадный революционный пыл, Саломеев перешел к делу. Он коротко рассказал историю своих отношений с Дрягаловым. Особенно подчеркнул, как он был радушен и добросердечен по отношению к простоватому, малообразованному торговцу – учил его, просвещал, подсказывал что-либо, никогда не отказывал ему в своем покровительстве, в бескорыстной своей помощи. Но неблагодарный купец отплатил ему за добро самым лютым коварством – он предал его, оказался провокатором. И лично у него – Саломеева – нет к предателю претензий: он выше мелочных обид! Но измена святому делу, в которое Дрягалов – увы! – был посвящен, предательство доверившихся ему людей не может быть прощено, ибо и для этих людей, и для самого их дела небезопасно оставлять изменника здравствующим, – секреты, которые товарищи ему опрометчиво доверили, должны быть похоронены вместе с ним! К тому же, добавил Саломеев, ему доподлинно известно, что Дрягалов теперь поддерживает черносотенцев, почему является не только предателем революции, но и непосредственным ее врагом.

Мордер заверил Саломеева в безусловной своей готовности исполнить все, что требуется. Он готов был совершить революционное возмездие безотлагательно, этой же ночью.

Но Саломеев велел ему не торопиться. По его словам, выходило, что обычный ночной налет в данном случае не годился: купец сам вооружен, и многочисленная его челядь, несомненно, также ополчится, чтобы дать отпор незваным гостям. Нет, Саломеев отнюдь не беспокоился за шайку Мордера, а уж тем более не переживал за самого ее главаря, почитая в душе последнего редкостным подлецом. Но он справедливо полагал, что лихой налет нахрапом мало того что будет отбит и не принесет желаемого результата, так еще и спугнет Дрягалова, насторожит его, заставит его принять какие-то меры по обеспечению своей безопасности, а значит, сделает его недосягаемым, по крайней мере, на ближайшее время. Кроме того, Саломееву было известно о счастливых переменах в семье Дрягалова: о женитьбе сына и о недавнем рождении наследника дрягаловских миллионов. И устраивать погром со смертоубийством в доме, где теперь находится молодая родильница с новорожденным, Саломееву показалось предприятием неоправданно жестоким. Он предложил Мордеру иной план действий.

После того как на Мясницкой у него открылся новый шикарный магазин, Дрягалов перенес туда главную свою контору и сам проводил там значительное время. Даже и теперь, когда все магазины по Москве не работали, а иные бережливые хозяева так вообще забили витрины досками, Дрягалов, тем не менее, исправно почти каждый день бывал на Мясницкой и работал в конторе с бумагами. Там Саломеев и предложил Мордеру его выследить. Он подробно описал, какой из себя Дрягалов: на вид – под пятьдесят, крепкий, плечистый, сухопарый, карие глаза, густые черные волосы, борода по грудь. Тип яркий. Такого трудно не заметить и не узнать. Саломеев еще посоветовал Мордеру для большей верности нарядиться охотнорядцем – надеть овчинный полушубок да папаху. И уж ни в коем случае не заявляться туда в студенческой шинели, – Мясницкие, как и другие центральные части, к этому времени были почти целиком во власти полиции и черносотенцев, и Мордер своим отнюдь не верноподданническим облачением неминуемо выдал бы себя.

Заверив патрона, что задание непременно и немедленно будет выполнено, Мордер отправился в Мясницкую по указанному адресу. Он без труда нашел новый дрягаловский магазин: надпись аршинными буквами «Торговля Дрягалова и сына» над входом бросалась в глаза даже в декабрьских сумерках. Тщательно забитые окна магазина по улице были безжизненно темны. Но из боковых, также забитых, окон, сквозь щели между досками, брезжил слабый свет, свидетельствующий, что заведение хотя и не работает, но вовсе не пустует. Мордер зашел в подъезд в доме на противоположной стороне улицы и через мутное стекло стал наблюдать за дверью магазина.

В подъезде было холодно, почти как на улице. Но Мордер не только не оставил своего поста, чтобы, скажем, взбежать по лестнице на верхние этажи и хоть так немного погреться, но даже не закурил ни разу в своей засаде – огнем и дымом он мог привлечь к себе чье-нибудь внимание, а значит, и поставить свое предприятие под угрозу срыва. Он, как ревностный, безукоризненно исправляющий службу постовой, ничем не нарушил своего долга.

Сколько Мордер так простоял, неизвестно – он времени не наблюдал и готов был караулить жертву сколько угодно долго. Но вот мрачные двери дрягаловского магазина наконец дрогнули и отворились. На улицу вышли два человека, распознать которых впотьмах было решительно невозможно. Разве что один из них даже во мраке выделялся своею осанистостью и дородностью. Таким именно и описывал Дрягалова Саломеев. Если кто-то из них и есть приговоренный, смекнул Мордер, то, конечно, это именно осанистый, а не второй – невзрачный и тщедушный.

Мордер решительно толкнул дверь. Он направился прямо на людей, бывших от него на противоположной стороне улицы аршинах в тридцати. Когда до цели ему оставалось несколько шагов, пешеходы, поняв, что к ним кто-то целенаправленно приближается, тревожно оглянулись, причем осанистый потянулся рукой в карман. Но вынуть оружие не успел. Мордер раньше выхватил наган, – он еще сумел разглядеть, что жертва его по всем приметам в точности совпадает с описанием – крепкий, плечистый, черная борода по грудь длиной, – и трижды выстрелил в него в упор. Бородач вздрогнул, качнулся, неловко взмахнул руками, словно искал, обо что бы ему опереться, и рухнул на снег. Невзрачный его спутник только очумело смотрел на убийцу, не в силах даже пошевелиться от ужаса произошедшего. Направив на него наган, Мордер стал уже сгибать лежащий на курке замерзший палец, но в последний миг сообразил, что, застрелив заодно с приговоренным неприговоренного, он дискредитирует идею возмездия, сводя ее к банальному разбойному смертоубийству. Не опуская нагана и не отворачиваясь, он отступил на несколько шагов назад и затем поспешно скрылся во мраке между домами.