Текст книги "Концепты. Тонкая пленка цивилизации"

4. Тимур Кибиров. Художнику Семену Файбисовичу

 
В общем—то нам ничего и не надо.
Все нам забава и все нам отрада.
В общем—то нам ничего и не надо —
только б в пельменной на липком столе
солнце горело, и чистая радость
пела—играла в глазном хрустале,
пела—играла
и запоминала
солнце на липком соседнем столе.
 
 
В уксусной жижице, в мутной водице,
в юшке пельменной, в стакане твоем
все отражается, все золотится.
Ах, эти лица… А там, за стеклом,
улица движется, дышит столица.
Ах, эти лица,
ах, эти лица,
кроличьи шапки, петлицы с гербом.
 
 
Солнце февральское, злая кассирша,
для фортепьяно с оркестром концерт
из репродуктора. Длинный и рыжий
ищет свободного места студент.
Как нерешительно он застывает
с синим подносом и щурит глаза.
Вот его толстая тетка толкает.
Вот он компот на нее проливает.
Солнце сияет. Моцарт играет.
Чистая радость, златая слеза.
Счастьишко наше, коза—дереза.
 
 
Грязная бабушка грязною тряпкой
столик протерла. Давай, допивай.
Ну и смешная у Семушки шапка!
Что прицепился ты? Шапка как шапка.
Шапка хорошая, теплая шапка…
Улица движется, дышит трамвай.
 
 
В воздухе блеск от мороза и пара,
иней красивый на урне лежит.
У гастронома картонная тара.
Женщина на остановке бурчит.
Что—то в лице ее, что—то во взгляде,
в резких морщинах и в алой помаде,
в сумке зеленой, в седеющих прядях
жуткое есть. Остановка молчит.
Только одна молодежная пара
давится смехом и солнечным паром.
Левка глазеет. Трамвай дребезжит.
 
 
Как все забавно и фотогенично —
зябкий узбек, прыщеватый курсант,
мент в полушубке вполне симпатичный,
жезл полосатый, румянец клубничный,
белые краги, свисток энергичный.
Славный морозец, товарищ сержант!
 
 
Как все забавно, и как все типично!
Слишком типично. Почти символично.
Профиль на мемориальной доске
важен. И с профилем аналогичным
мимо старуха бредет астматично
с жирной собакою на поводке.
 
 
Как все забавно и обыкновенно.
Всюду Москва приглашает гостей.
Всюду реклама украсила стены:
Фильм «Покаянье» и Малая сцена,
рядом фольклорный ансамбль «Берендей»
под управленьем С. С. Педерсена.
В общем—то, нам, говоря откровенно,
этого хватит вполне. Постепенно
мы привыкаем к Отчизне своей.
 
 
Сколько открытий нам чудных готовит
полдень февральский. Трамвай, например,
Черные кроны и свет светофора
Девушка с чашкой в окошке конторы.
С ранцем раскрытым скользит пионер
в шапке солдатской, слегка косоглазый.
Из разговора случайная фраза.
Спинка минтая в отделе заказов.
С тортом «Москвичка» морской офицер…
 
 
А стройплощадка субботняя дремлет.
Битый кирпич, стекловата, гудрон.
И шлакоблоки. И бледный гандон
рядом с бытовкой. И в мерзлую землю
с осени вбитый заржавленный лом.
Кабель, плакаты. С колоннами дом.
 
 
Дом офицеров. Паркета блистанье
и отдаленные звуки баяна.
Там репетируют танец «Свиданье».
Стенды суровые смотрят со стен.
Буковки белые из пенопласта.
Дядюшка Сэм с сионистом зубастым.
Политбюро со следами замен.
 
 
А электрички калининской тамбур —
с темной пустою бутылкой в углу,
с теткой и с мастером спорта по самбо,
с солнцем, садящимся в красную мглу
в чистом кружочке, продышанном мною.
Холодно, холодно. Небо родное.
Небо какое—то, Сема, такое,
словно бы в сердце зашили иглу,
как алкашу зашивают торпеду,
чтобы всегда она мучила нас,
чтоб в мешанине родимого бреда
видел гармонию глаз—ватерпас,
чтобы от этого бедного света
злился, слезился бы глаз наш алмаз.
 
 
Кухня в Коньково. Уж вечер сгустился.
Свет не зажгли мы, и стынет закат.
Как он у Лены в очках отразился!
В стеклышке каждом – окно и закат.
Мой силуэт с огоньком сигареты.
Небо такого лимонного цвета.
Кто это? Видимо, голуби это
мимо подъемного крана летят.
 
 
А на Введенском на кладбище тихо.
Снег на крестах и на звездах лежит.
Тени ложатся. Ворчит сторожиха.
А на Казанском вокзале чувиху
дембель стройбатский напрасно кадрит.
Он про Афган заливает ей лихо.
Девка щекастая хмуро молчит.
 
 
Запах доносится из туалета.
Рядом цыганки жуют крем—брюле.
Полный мужчина, прилично одетый,
В «Правде» читает о встрече в Кремле.
Как нам привыкнуть к родимой земле?..
 
 
Нет нам прощенья. И нет «Поморина».
Видишь, Марлены стоят, Октябрины
плотной толпой у газетной витрины
и о тридцатых читают годах.
Блещут златыми зубами грузины.
Мамы в Калугу везут апельсины.
Чуть ли не добела выгорел флаг
в дальнем Кабуле. И в пьяных слезах
лезет к прилавку щербатый мужчина.
 
 
И никуда нам, приятель, не деться.
Обречены мы на вечное детство,
на золотушное вечное детство!
Как обаятельны – мямлит поэт —
все наши глупости, даже злодейства.
Как обаятелен душка—поэт!
Зря только Пушкина выбрал он фоном!
Лучше бы Берию, лучше бы зону,
Брежнева в Хельсинки, вора в законе!
Вот на таком—то вот, лапушка, фоне
мы обаятельны семьдесят лет!
…………………………………
…………………………………
…………………………………
Слышишь ли, Семушка, кошка несется
прямо из детства, и банки гремят!
Как скипидар под хвостом ее жжется,
как хулиганы вдогонку свистят!
Крик ее, смешанный с пением Отса,
Уши мои малодушно хранят.
 
 
И толстогубая рожа сержанта,
давшего мне добродушно пинка.
«Критика чистого разума» Канта
в тумбочке бедного Маращука,
и полутемной каптерки тоска,
политзанятий века и века,
толстая жопа жены лейтенанта,
злоба трусливая бьется в висках.
В общем—то нам ничего и не надо.
 
 
Мент белобрысый мой паспорт листает.
Смотрит в глаза, а потом отпускает.
Все по—хорошему. Зла не хватает.
Холодно, холодно. И на земле
в грязном бушлате валяется кто—то.
Пьяный, наверное. Нынче суббота.
Пьяный, конечно. А люди с работы.
Холодно людям в неоновой мгле.
Мертвый ли, пьяный лежит на земле.
 
 
У отсидевшего срок свой еврея
шрамик от губ протянулся к скуле.
Тонкая шея,
тонкая шея,
там, под кашне, моя тонкая шея.
Как я родился в таком феврале?
 
 
Как же родился я и умудрился,
как я колбаской по Спасской скатился
мертвым ли, пьяным лежать на земле?
 
 
Видно, умом не понять нам Отчизну.
Верить в нее и подавно нельзя.
Безукоризненно страшные жизни
лезут в глаза, открывают глаза!
Эй, суходрочка барачная, брызни!
Лейся над цинком, гражданская тризна!
Счастьишко наше, коза—дереза,
вша—вэпэша да кирза—бирюза
и ни шиша, ни гроша, ни аза
в зверосовхозе «Заря коммунизма».
 
 
Вот она, жизнь! Так зачем же, зачем же?
Слушай, зачем же, ты можешь сказать?
Где—то под Пензой, да хоть и на Темзе,
где бы то ни было – только зачем же?
Здрасьте, пожалуйста! Что ж тут терять?
 
 
Вот она, вот. Ну и что ж тут такого?
Что так цепляет? Ну вот же, гляди!
Вот, полюбуйся же! Снова—здорово!
Наше вам с кисточкой! Честное слово,
черта какого же, хрена какого
ищем мы, Сема,
да свищем мы, Сема?
Что же обрящем мы, сам посуди?
 
 
Что ж мы бессонные зенки таращим
в окна хрущевок, в февральскую муть,
что же склоняемся мы над лежащим
мертвым ли, пьяным под снегом летящим,
чтобы в глаза роковые взглянуть.
Этак мы, Сема, такое обрящем.
Лучше б укрыться. Лучше б заснуть.
 
 
Лучше бы нам с головою укрыться,
лучше бы чаю с вареньем напиться,
лучше бы вовремя, Семушка, смыться.
Ах, эти лица. В трамвае ночном
татуированный дед матерится.
Спит пэтэушник. Горит гастроном.
Холодно, холодно. Бродит милиция.
 
 
Вот она, жизнь. Так зачем же, зачем же?
Слушай, зачем же, ты можешь сказать,
в цинковой ванночке легкою пемзой
голый пацан, ну подумай, зачем же,
все продолжает играть да плескать?
На солнцепеке
далеко—далеко.
Это прикажете как понимать?
 
 
Это ступни погружаются снова
в теплую, теплую, мягкую пыль.
Что же ты шмыгаешь, рева—корова?
Что ж ты об этом забыть позабыл?
Что ж тут такого?
Ни капли такого.
Небыль какая—то, теплая гиль.
 
 
Небо и боль обращаются в дворик
в маленькой, солнечной АССР,
в крыш черепицу, в штакетник забора,
в тучный тутовник, невкусный теперь,
в черный тутовник,
в зеленый крыжовник,
с марлей от мух растворенную дверь.
 
 
Это подброшенный мяч сине—красный
прямо на клумбу соседей упал,
это в китайской пижаме прекрасной
муж тети Таси на нас накричал.
Это сортир деревянный просвечен
солнцем июльским, и мухи жужжат.
Это в беседке фанерной под вечер
шепотом страшным рассказы звучат.
 
 
Это для папы рисунки в конверте,
пьяненький дядя Сережа сосед,
недостижимый до смерти, до смерти,
Сашки хвальковского велосипед.
 
 
Вот она, вот. Никуда тут не деться.
Будешь, как миленький, это любить!
Будешь, как проклятый, в это глядеться,
Будешь стараться согреть и согреться,
луч этот бедный поймать, сохранить!
 
 
Щелкни ж на память мне Родину эту,
всю безответную эту любовь,
музыку, музыку, музыку эту,
Зыкину эту в окошке любом!
…………………………………
…………………………………
…………………………………
Жалость и малость, и ненависть эту:
елки скелет во дворе проходном,
к международному дню стенгазету,
памятник павшим с рукою воздетой,
утренний луч над помойным ведром,
серый каракуль отцовской папахи,
дядин портрет в бескозырке лихой,
в старой шкатулке бумажки Госстраха
и облигации, ставшие прахом,
чайник вахтерши, туман над рекой.
 
 
В общем—то нам ничего и не надо.
В общем—то нам ничего и не надо!
В общем—то нам ничего и не надо —
только бы, Господи, запечатлеть
свет этот мертвенный над автострадой,
куст бузины за оградой детсада,
трех алкашей над речною прохладой,
белый бюстгальтер, губную помаду
и победить таким образом Смерть!
 
 
Семушка, шелкова наша бородушка.
Семушка, лысая наша головушка.
Солнышко встало, и в комнате солнышко.
Встань—поднимайся. Надо успеть.
 

Комментарий Ю. С. Степанова к Т. Кибирову «Художнику Семену Файбисовичу»

Комментарий, как и начато в разделе 1 этой главы (VIII), лучше всего будет изложить в виде с л о в а р и к а обиходных выражений тех лет с пояснениями. Он приобретает личный характер, – это жизнь московских подростков от 15–17 лет (и старше – до первых лет армии): Где мои семнадцать лет? – На Большом Каретном! (Владимир Высоцкий). (Выражения, непристойные для печати, обозначаем приличным латинским термином обсценное.)

– Пельменная с липким столом – типичное московское: пельменная, рюмочная, пирожковая. – место, где можно предельно дешево закусить и пропустить рюмочку, публика – самая добродушная, ссор и столкновений не замечено; ну грязновато, конечно; зато Моцарта любили включать.

– Ну и смешная у Семушки шапка – обычная московская шапка из кролика, удобная и теплая, форму теряла в первый же месяц, зато легко влезала в карман при сдаче пальто в гардероб; часто (даже в некоторых театрах) висели плакаты «Шапки гардероб не принимает»; среди знакомых автора (следовательно, документально подтверждено) несколько доцентов, три профессора и два академика ходили в таких шапках.

– Женщина на остановке бурчит. / Что—то в лице ее, что—то во взгляде … жуткое есть – начало Абсурда; не забудем, что перед нами поэт—художник.

– Рядом фольклорный ансамбль «Берендей» / Под управленьем С. С. Педер—сена – все имена с необычными фонетическими ассоциациями у молодежи вос

принимались соответственно, в данном случае (обсценно) «педерсен», т. е. «педераст»; «пидор»; «пединститут» – «имени Жана Марэ» и т. п.

– Бледный гандон (обсц.) – использованный презерватив.

– А электрички калининской тамбур – гор. Калинин (Тверь) принадлежал к стокилометровой зоне, куда поселяли прибывших из заключения, в столице – хотя многие до ареста имели там «жилплощадь» – теперь жить им не разрешалось; тамбур этой электрички иной раз – но с осторожностью! – становился местом товарищеских знакомств.

– Видел глаз—ватерпас – выражение, дожившее от 1919 года, от работников ЧК (чека) – зоркий глаз, умение выхватить среди толпы «не нашего человека», ценное качество «работника органов».

– А на Введенском на кладбище тихо – старинное («ухоженное») кладбище в Лефортове, украшенное оградой в начале ХХ в., в быту – «немецкое кладбище», там много могил немцев—лютеран; в первые годы «Перестройки» там начинали хоронить ее новых знатных людей.

– Нет нам прощенья, И нет «Поморина» – «Поморин» – зубная паста болгарского производства, будучи разболтанной в воде и принятой внутрь, вызывала наркотическое опьянение».

– Лучше бы Берию, лучше бы зону. / Брежнева в Хельсинки, вора в законе – подчеркнуто «ахматовский» ритм и смысл:

 
…Сами участники грозного пира,
Лучше мы Гамлета, Цезаря, Лира
Будем читать над свинцовой рекой;
С пеньем и факелом в гроб провожать,
Лучше заглядывать в окна к Макбету,
Вместе с наемным убийцей дрожать, —
Только не эту, не эту, не эту,
Эту уже мы в не в силах читать!
 

(А. Ахматова. Лондонцам. 1940 г.);

– Слышишь ли, Семушка, кошка несется / прямо из детства и банки гремят! – в те годы изменился характер детских забав: стали поджигать животных, отрубать лапки голубям, голубям! За которых московские мальчишки готовы были все отдать; а тут такая забава: породистых голубей вытаскивали из голубятни, отрубали им лапки и пускали полетать! Птицы воспринимали полет как задачу – проделывали все как полагается, но сесть не могли уже никогда.

– «Критика чистого разума» Канта – как ни странно, но стремление осилить великие философские труды, вначале, может быть, просто полистать, не вполне понимая, – действительно, встречалось довольно часто, где мы и не ждали, например, в тумбочке курсанта.

– Мертвый ли, пьяный лежит на земле – но зато мы в те годы перестали обращать внимание на такие сцены – на людей, лежащих не только на земле, но и на мерзлой земле.

– В тумбочке бедного Маращука – эта строчка говорит о личном характере «словарика» Т. Кибирова. Кто такой Маращук? – По—видимому, армейский товарищ автора, пострадавший или даже погибший.

– В цинковой ванночке легкою пемзой / голый пацан… / все продолжает играть да плескать – ассоциация с любимым детским воспоминанием Л. Толстого в «Детстве» (ванночки только там были другие).

5. Тимур Кибиров. «Человеческий фактор» (Из «Песен стиляги»)

По изданию «Советская Молодежь», 22 июня 1989 г., № 119; подзаголовок – строчка Т. Кибирова из «Песен стиляги», как подзаголовок здесь дан новым издателем – Ю. С. Степановым в 2007 г.

Этим, нами данным, подзаголовком мы хотели бы подчеркнуть, что концепты – а именно им в конечном счете посвящена наша книга – живое, вечно воспроизводимое носителями данного языка начало.

В самом деле, то, что мы увидим ниже в тексте Т. Кибирова – это, в поэтической форме концепта, то самое, о чем мы слышим по радио, что видим по телевизору и т. д., – человеческий фактор в его двух обликах – реальном, материальном, как «первая действительность», и ментальном, как «вторая действительность».

Не ждите, что она будет намного красивее, чем «первая».

(Из «Песен стиляги»)

 
Ускорение, брат, ускоренье.
Свищет ветер в прижатых ушах.
Тройка мчит
по пути обновленья.
Но безлюдно на этих путях.
Тройка мчится,
мелькают страницы,
Под дугой Евтушенко поет.
Зреет рожь, золотится пшеница.
Их компьютер берет на учет.
Нет, не тройка,
не дедовский посвист,
конь железный глотает простор,
не ямщик подгулявший и косный —
трактор пламенный,
умный мотор.
Формализм, и комчванство,
и пьянство
издыхают в зловонной крови.
Отчего ж так безлюдно пространство?
Что же время нам души кривит?
 
 
Дышит грудь и вольнее, и чище.
Отчего ж так тревожно в груди?
Что—то ветер зловещее свищет.
Погоди, тракторист, погоди!
 
 
Мчится,
мчится запущенный трактор,
Но кабина пуста – погляди!
Где же ты,
человеческий фактор?
Ну куда же запрятался ты?
 
 
Постоянно с тобою морока.
Как покончить с тобой наконец?
Что ж ты бродишь всю ночь одиноко?
Что ж ты жрешь политуру,
подлец?
 
 
Человеческий фактор дурацкий,
ну—ка, быстро берись за дела!
Что кривляешься
рылом кабацким?
Что, бандюга, грызешь удила?
 
 
Отвечал человеческий фактор
И такое он стал городить,
что из чувства врожденного такта
я его не смогу повторить.
 
 
А с небес и печально, и строго
вниз Божественный фактор глядел
где по старой сибирской дороге
с ускорением трактор летел.
 
 
Горько плакал
Божественный фактор,
и в отчаянье к нам Он взывал.
Тарахтел и подпрыгивал
трактор.
Тракторист улыбался и спал.
 

IX. САМЫЕ БОЛЬШИЕ КОНЦЕПТЫ БЕЗ ИМЕНИ

1. Что значит «без имени»?

А что значит «имя»?

Из сотен определений мы сейчас выберем одно – только то, которое нам нужно. Этот выбор – принцип Авангарда: «искусством мы считаем не то, что нам подают на рынке искусства, а то, что мы считаем искусство м».

(Для обеспокоенных буржуа напомним сразу, что так давно уже строится лингвистика и семиотика: Ф. де Соссюр: «Этот факт, кажущийся противоречивым, мог бы шуточно быть названным „вынужденным карточным ходом“. Языку как бы говорят: „Выбирай!“, но прибавляют: „Ты выберешь вот этот знак, а не другой“» [Соссюр 1933: 81]. Сейчас бы мы только сказали: «Не языку говорят, а язык нам говорит».)

Итак, мы выбираем определение: «Идеи суть словесные образы бытия, имена – их осуществление» [о. Сергий Булгаков «Философия имени» Париж: YMCA—Press, 1953. С. 60]. В этом разделе книги наш предмет «идеи, словесные образы бытия», без специальных, т. е. «словарных» имен в словарях.

2. «Введение к Заключению», или «Заключение к Введению»

Несмотря на кажущийся «изыск» нашего заголовка, речь идет о вполне обычном: последняя глава кончается тем же, с чего началась первая. Даже и во всеобщем русском языке, правда старинном, слова «начало» и «конец» происходят из одного корня: ис—кони «сначала» – до кони «до конца» [Мейе 1951: 291].

Как раз в концептах общего значения их начальная и их конечная точка – не в смысле порядка чтения, а в смысле их содержания – не разделяются. Поэты подмечают это очень хорошо: Ахматова: Здесь Пушкина изгнанье началось // И Лермонтова кончилось изгнанье – дело в изгнании, а не в том, кто первее; или она же о себе самой (она возвращается по Балтийскому морю в Питер, из Италии посл е вручения ей премии Т а о р м и н а, и видит оранжевый закат над морем):

 
И не могу никак понять:
Конец ли дня, конец ли мира
Иль тайна тайн во мне опять…
 

«Идеи суть словесные образы бытия, имена – их осуществление» (о. Сергий Булгаков «Философия имени», Paris: YMCA—Press, 1953)

Названное здесь с помощью С. Булгакова – это одно из первых осознаний того, что такое «Концепт» пятидесителетней давности. Теперь же перед нами, уже в духе нашей данной книги, чт ó есть «Концепт» сегодня. Его расширение. И осознание этого – не только «имя», но часто просто фраза, целое высказывание, даже, может быть, музыкальное или живописное, картина…

3. Композиция «книги о концептах» – это рекурсия

Нам приходится начать с голода. Каким он был в России и в Украине в 1930–е годы. Передо мной журнал «Коммунист» первых перестроечных лет, № 1, янв. 1990, «Письма из деревни. Год 1937». С. 95 и сл.:

«Здравствуйте, дорогие товарищ Сталин! Наш любимый вождь, учитель и друг всей счастливой советской страны. Дорогие товарищ Сталин! Я шлю Вам свой горячий и сердечный привет и желаю Вам лучших успехов в жизни Вашей, быть здоровым всегда. Я хочу Вам описать мою невеселую жизнь.

…Дорогие Иосиф Виссарионович, я и также мой брат Александр не в силах ходить в школу. Потому что, товарищ Сталин, питания у нас нет. Корову и лошадь у нас отобрал Куриловский сельский совет в 1935 году. Теперь у нас в настоящее время нет никакой скотины… Семья у нас, товарищ Сталин, 8 человек: 6 детей, самой старшей девочке – 14 лет и самому младшему 2 года. В колхоз мы не вступили потому, что отец мой инвалид, он сражался на двух войнах и потерял там все свое здоровье, и так, что работать в колхозе не в силах. Земли мы в настоящее время не имеем,[4]4
  Разрядка моя. – Ю. С. Вот она, земля. Тут рядом. (См. илл.)


[Закрыть] сдали в колхоз в 1936 году. В школу нам ходить очень невозможно, так как нет питания, и к тому же у нас очень сильное малокровие. Пожалуйста, прошу оказать нам помощь – возвратить корову, а то семья наша вот—вот умрет с голоду. Вот и все, что хотела написать. Пишу, а сама ничего не вижу, болею.

К Вам Н. Швецова (мне 12 лет)»

Других известий по этому делу журнал «Коммунист» не сообщает. Если первое бедственное письмо было отправлено 17 января, то заключительная резолюция, от председателя Райисполкома датирована 20 июля, – по—видимому, все бедствующие участники к этому времени уже умерли.

Что касается Любви, то она вне времени. Здесь наш текст – рассказ (один из лучших в русской литературе) Юрия Казакова «Во сне ты горько плакал…» (Ю. Казаков. Плачу и рыдаю… Рассказы и очерки. Составление Т. М. Суд ни к. М., «Русская книга», 1996) (см. в тексте нашей книги). – Отец о своем полуторагодовалом сынишке.

Смысл конце п та дополняет наша иллюстрация из Сальвадора Дали (русское искусство этих лет такой темой, видимо, мало интересовалось).

Петр Белов «Одуванчики».

Картон, гуашь (1987) изд.: Петр Белов. Каталог. «Союзтеатр». Гл. редакция леатральнои литературы

(1988))

Сальвадор Дали «Мадонна» (Порт Льигате. 1950). Фрагмент.

(По изд.: Сальвадор Дали. Живопись. Скульптура. Графика.

Автор—составитель

Е. В. Завадская. М.: Изобраз.

Искусство (1992))

Весной 1968 года никто в Париже и нигде не ждал ничего подобного. И вдруг… в одно прекрасное майское утро Латинский квартал, Сорбонну, Большие бульвары – всё затопили тысячные толпы веселой, орущей, потрясающей плакатами молодежи. Они бесновались, разбивали витрины, поджигали пустые автомашины. Они протестовали! Против чего? Против архаичной системы образования, против старых ж… – профессоров, против воинской повинности, против бесполезного изобилия, – короче, против государства потребления!

Всё повторилось там же, в Париже, в 2006 году…

И в Копенгагене – только что, ранней весной в 2007 году в марте (в Дании и вообще в Западной Европе уже весна)…

Наш концепт здесь говорит только о видимом, – фото.

Молодежные революции в Париже. Март 2006 г.