Текст книги "Концепты. Тонкая пленка цивилизации"

Питирим Александрович Сорокин (1889–1968) – русский, после эмиграции (1922) – американский, социолог, крупнейшая величина в мировой социологии, его оценивают как человека, совершившего переворот в этой науке, как «коперника социологии»; он основатель социологического отделения первого в России факультета обществоведения, основатель и руководитель факультета социологии в Гарвардском университете США, президент Международного института социологии (1936—37), президент Американской социологической Ассоциации, автор десятков фундаментальных работ.

Книга П. А. Сорокина «Г олод как фактор. Влияние голода на поведение людей, социальную организацию и общественную жизнь. Пг.: Колос, 1922», – замечательное произведение, связанное со всей русской жизнью. Как указывают издатели новейшего русского издания [Сорокин 2003], В. В. Сапов и B. C. Сычева (далее стр. по этому изд.), «История голода 1921–1922 гг. в настоящее время достаточно хорошо известна. По разным данным этот голод унес от 3 до 5 миллионов жизней. Но самое страшное, что это был не последний и не самый сильный голод в России XX века. Еще впереди страшный голод 30–х гг., вызванный коллективизацией, и послевоенный голод 1947 года. Эти две голодовки своего Питирима Сорокина уже не нашли» (с. XII).

П. Сорокин в этой книге охватывает все аспекты: В в е д е н и е – предмет и задачи исследования, формы голодания (объективное понятие голода); субъективное ощущение голода; объективная теория голодания и механизм питания человека. Г л. п е р в а я – изменение строения, физиологических и психических процессов организма при голодании. Гл. вторая – «Изменение поведения людей при голодании». Г л. т р е т ь я – «Социальные эффекты массового голодания». Г л. ч е т в е р т а я – «Источники и способы производства продуктов питания». Г л. п я т а я – Голод. Ввоз и вывоз продуктов питания. Г л. ш е с т а я – «Голод и эмиграция (мирная)». Г л. с е д ь м а я – «Голод и война (насильственная эмиграция)» и т. д. Гл. восьмая – «Голод и рост преступности». Г л. д е в я т а я – «Голод. Социальные волнения, восстания и революции». Г л. д е с я т а я – «Голод и социально—экономическая организация общества».

Кроме того, составители данного издания включили работы П. Сорокина «Статьи о голоде и войне (1921–1922)», на которых мы остановимся ниже.

Приведенный перечень содержания говорит сам за себя, мы лишь подчеркнем ее российский, русский колорит – ее «четыре монстра»: голод, эпидемии, войны и революции, – как справедливо подчеркивают публикаторы (с. XI), «остающиеся актуальными и по сей день».

Лейтмотивом проходит и личная авторская тема П. Сорокина – в 1947– 48 гг. в Гарварде он создал «Центр по изучению творческого альтруизма». В данной книге она звучит по отношению к детям: голод приводит к подавлению («депрессирует») рефлексы групповой самозащиты, что «еще ярче в наши годы проявляется в поведении детей. В семьях и приютах у многих из них наблюдалась патологическая жадность к еде. Они впадали в состояние аффекта гнева, злобы, раздражительности из—за теплого места у печки или при раздаче порций, нередко отбирали пищу друг у друга, обшаривали шкапики в спальнях, производили мелкие продовольственные кражи из кладовой приюта, у персонала, меняли или отнимали порции у слабых, старшие лгали и обманывали и т. д., т. е. они совершали целый ряд актов нарушения рефлексов групповой самозащиты.

Таких и еще более «зверских» фактов теперь сколько угодно» (с. 177, цитата в кавычках внесена автором, П. Сорокиным, подчеркнуто разрядкой нами. – Ю. С.). – Мы видим, что среди этих «тем» те самые, что и нами были выделены в других научных контекстах – у К. Лоренца, у Ю. Монича в его контроверзах с Э. Фроммом и т. д. (Здесь гл. III, 7.)

Но у П. Сорокина эта тема проходит в его, «сорокинском, социологическом» варианте – я в л е н и я э м и г р а ц и и (нельзя отделаться от впечатления, что это и «личный вариант») (с. 280 и след., – гл. шестая):

Число иммигрантов в США из России (приведенные столбцы цифр мы здесь опускаем. – Ю. С.) [.] Рассматривая эти цифры и ряд факторов, ухудшавших материальное положение масс, прежде всего неурожаи, затем промышленный кризис 1900–1902 гг. и войну 1904–1905 гг., мы видим и здесь определенную связь между числом лиц, иммигрировавших в Америку из России, и ростом дефицитного или относительного голодания масс (на понятии «дефицитного голодания» по П. Сорокину мы остановимся чуть ниже. – Ю. С.). Несмотря на то, что эмиграция, как было указано выше, обусловлена многими причинами, ее зависимость от роста дефицитного или относительного голодания (о чем можно судить по урожаю, состоянию промышленности к уровню безработицы) фиксируется соответствующей статистикой и других стран.

Для краткости нашего обзора здесь приведем как бы «обратную таблицу» Сорокина – не въезда из разных стран в США, а суммарный въезд в одну страну – США. Из—за неудачной редактуры русского текста книги П. Сорокина графа «Ввоз в миллионах фунтов» (англ.) относится непонятно к чему. Приводим, как дано:

[Численность иммигрантов в годы подъема и депрессии промышленности в США]

Эти цифры ясно говорят о том, что стремление людей в страны иммиграции, когда те находятся в депрессии, снижается, в годы их подъема, а стало быть, и больших шансов на лучшее питание, – растет, т. е. опять—таки недвусмысленно подтверждает теорему о непосредственной связи голода и пищетаксической тяги из голодных мест в сытые (с. 283–284).

[Термины П. А. Сорокина, встречающиеся в этом тексте. В современном научном языке таксисы вообще – совокупность двигательных реакций, «пищетаксис» (это индивидуальный тезис П. Сорокина) – таксис, связанный со стремлением удовлетворить потребность в получении пищи.

Под дефицитным голоданием я разумею те формы пищевого обмена веществ, когда поступающая из пищеварительного канала в кровеносную систему пища не содержит в нужном количестве всех тех элементов, которые требуются для покрытия расходов организма и правильного его функционирования (с. 11, 12).

Довольно точным показателем величины относительного социального голодания в обществе служит величина его имущественной дифференциации. Рост последней почти всегда служит и показателю роста относительного голодания. Социально—относительный голод пролетария, питающегося недефинитно, но живущего в обществе, где есть миллиардеры и миллионеры, имеющие роскошнейшую пищевую диету, будет очень велик, и тяга его к такому режиму будет громадной. Где этой роскоши объедания нет – а в менее дифференцированном имущественно обществе она менее значительна, – там меньшим будет и относительный голод (с. 21). ]

Наш следующий сюжет вытекает из предыдущего – из книги П. Сорокина, конкретно – из ее последней главы, озаглавленной (издателями) «С т а т ь и о голоде и войне (1921 – 192 2)». Статья первая в этой части сформулирована (самим автором, П. Сорокиным) так: «В л и я н и е в о й н ы на состав населения, его свойства и общественную организацию». И начинается тезисом: «Основное следствие войны в данной сфере состоит в уменьшении населения и изменении его качественного состава, или в своеобразном отборе, производимом войной.

Это положение звучит очень скромно, но стоит только чуть—чуть развернуть его содержание, и станут понятны те катастрофические результаты, которые этот бич человечества вызывает во всей общественной жизни и истории воюющих народов. Чем больше вникаешь в изучение этих следствий, тем все более и более значительную роль в объяснении сдвигов в общественной жизни, в развитии и падении целых народов приходится придавать войне» (цит. соч., с. 540).

У П. Сорокина фактор войны очень тесно, «жестко», соединен с другим – все же отдельным – ф а к т о р о м н а с е л е н и я.

Через 70 лет после появления работы П. Сорокина этот фактор нашел фундаментальное исследование в работе Сергея Петровича Капицы «Теория роста населения земли» [Капица 1997], на которой мы здесь подробнее остановимся.

Заключение С. П. Капицы гласит: «Демографический анализ мирового развития дает глобальную перспективу видения, картину, которую можно считать метаисторической, находящейся над историей по широте и времени охвата. Как феноменологическое описание она не дает деталей тех конкретных механизмов, в которых мы привычно ищем объяснения событий быстротекущей жизни. Поэтому такая методология некоторым может казаться отвлеченной и даже механистической. Однако достигнутые таким путем обобщения имеют свое место и свою ценность, как дающие достаточно полную и объективную картину реального мира и процессов, в нем происходящих, в первую очередь для концепции устойчивого развития при стабилизации населения мира» (указ. соч., с. 75).

Ключевое положение С. П. Капицы – демографический переход и предыстория этого тезиса.

В настоящее время наиболее существенно то, что человечество переживает демографический переход. Это явление состоит в резком возрастании скорости роста популяции, сменяющимся столь же стремительным ее уменьшением, после чего население стабилизируется в своей численности.

Этот переход уже пройден так называемыми развитыми странами, и теперь такой процесс происходит в развивающихся странах. Демографический переход сопровождается ростом производительных сил и перемещением значительных масс населения из сел в города. По завершении перехода наступает также резкое изменение возрастного состава населения (с. 11).

С. П. Капица приводит суммарные данные в а с п е к т е д е м о г р а ф и и. Мы же подчеркнем некоторые аспекты, важные для нашей темы – культурологии в плане данной нашей книги. Отличие состоит в том, что демография – учение о народонаселении, а современная культурология (с семиотикой) – учение о различных сообществах, сосуществующих с человеческими, включая высших животных. Впервые закон «ограничения на рост» сформулировал в 1845 г. немецкий исследователь П. Ф. Ф е р х ю л ь с т. Он объяснил его тем, что любая экологическая ниша может обеспечить существование популяции только определенного размера и коэффициент прироста должен снижаться, когда размеры популяции приближаются к пределу. Таким образом, он пришел к необходимости рассматривать переменный коэффициент прироста, а процесс роста становится нелинейным. Когда параметры роста превысят 200 %, становится невозможным достижение оптимальной численности популяции, появляются устойчивые колебания между двумя размерами – большим и меньшим.

Когда параметр роста превысит 25 %, происходит дальнейшее усложнение процесса: колебания происходят сначала между 4, затем 8, затем 16 различными величинами численности популяции и так далее, пока для параметров, больших 257 %, не возникает хаос (по моей кн.: [Степанов 2004б: 200].

«Что мы понимаем под хаосом? Попросту говоря, система выходит из—под контроля. Не существует способа предсказать ее поведение на длительное время. Беспорядочные скачки вверх и вниз упорно продолжаются и никогда не превратятся в упорядоченную последовательность» [Пайтген, Рихтер 1993: 22].

Таким образом, динамика Ферхюльста переходит в д и н а м и к у ф р а к– талов, которую открыл и исследовал Бенуа Мандельброт. Идея, использованная Мандельбротом, состояла в том, чтобы вместо действительных чисел рассмотреть комплексные и наблюдать процесс х ₀ > х₁ > х ₂ … не на прямой, а на плоскости. Процесс Мандельброта математически эквивалентен процессу Фер—хюльста, формула такая же простая:

x_n+1 = f(x_n) = X²_n + C

(ср. [Пайтген, Рихтер 1993], [Степанов 2004б]).

Фрактальные, т. е. самоподобные, процессы играют ключевую роль в современных исследованиях, также и у С. П. Капицы: «В основе моделирования лежит представление о его (процесса. – Ю. С.) автомодельности» [Капица 1997: 20]; соответствующее выражение «мы будем рассматривать не как эмпирическую формулу, а как выражение математически и физически корректно описы—вающее процесс самоподобного развития, следующий гиперболическому закону эволюции, так называемый режим с обострением» (Там же. С. 21).

Таким образом, хорошо описанный концепт ведет нас снова к глубинному – к «Логике концептов». И здесь современный подход, размышления, стиль – все по—новому. Мы хотим этим подчеркнуть не «моду сезона», а нечто более глубокое. На это обращает внимание и сам С. П. Капица: «В математическом моделировании существен не только количественный результат, но и те новые интеллектуальные инструменты, которые при этом входят в оборот и служат для более глубокого понимания явлений. С другой стороны, в демографической проблеме следует видеть и новый объект для теоретических исследований физика и математика» (с. 74).

И начинается этот «новый подход» с самых простых, давно известных понятий. Говоря о понятиях продуктивности населения, рождаемости (фертильности) и смертности (которые так трагически блестяще подчеркнуты в работе П. Сорокина «Голод»), С. П. Капица говорит: «Такие понятия т а к ж е е с т ь у р о– вень не элементарный, а феноменологический, обобщающий в этих показателях множество факторов» (с. 11, разрядка моя. – Ю. С.).

Возникшее в нашем чтении С. П. Капицы ключевое слово «ф е н о м е н о– логический анализ», «феноменология» заставляет обратиться к этим последним. Но это уже специальная, не наша, тема.

Это (в кавычках) название рассказа Юрия Казакова (1927–1982), одного из лучших русских писателей XX века. Наша публикация здесь – отрывок (из книги: Юрий Казаков. Плачу и рыдаю… Рассказы. Составление Т. М. Суд ник. М.: «Русская книга», 1996).

Был один из тех летних теплых дней… Мы с товарищем стояли и разговаривали возле нашего дома. Ты же прохаживался возле нас, среди травы и цветов, которые были тебе по плечи, или приседал на корточки, долго разглядывая какую—нибудь хвоинку или травинку, и с лица твоего не сходила неопределенная полуулыбка, которую тщетно пытался я разгадать.

Набегавшись среди кустов орешника, подходил к нам иногда спаниель Чиф. Он останавливался несколько боком к тебе и, по—волчьи выставив плечо, туго повернув шею, скашивал в твою сторону свои кофейные глаза и молил тебя, ждал, чтобы ты ласково взглянул на него. Тогда он мгновенно припал бы на передние лапы, завертел бы коротким хвостом и залился бы заговорщицким лаем. Но ты почему—то боялся Чифа, опасливо обходил его, обнимал меня за колено, закидывал назад голову, заглядывал в лицо мне синими, отражающими небо глазами и произносил радостно, нежно, будто вернувшись издалека:

– Папа!

И я испытывал какое—то даже болезненное наслаждение от прикосновения твоих маленьких рук.

Случайные твои объятия трогали, наверное, и моего товарища, потому что он вдруг замолкал, ерошил пушистые твои волосы и долго, задумчиво созерцал тебя.

Теперь никогда больше не посмотрит он на тебя с нежностью, не заговорит с тобой, потому что его уж нет на свете, а ты, конечно же, не вспомнишь его, как не вспомнишь и многого другого.

[.]

А небо было так сине, так золотисто—густо светились под солнцем кленовые листья! И простились мы с ним особенно дружески, особенно нежно.

А три недели спустя, в Гагре – будто гром грянул для меня! Будто ночной выстрел, прозвучавший в Абрамцеве, летел и летел через всю Россию, пока не настиг меня на берегу моря. И точно так же, как и теперь, когда я пишу это, било в берег и изрыгало глубинный свой запах море в темноте, далеко направо, изогнутым луком огибая бухту, светилась жемчужная цепочка фонарей.

[.]

Но почему, почему? – ищу и не нахожу ответа. Или в этой, такой бодрой, такой деятельной жизни были тайные страдания? Но мало ли страдальцев видим мы вокруг себя! Нет, не это, не это приводит к дулу ружья. Значит, еще с рождения был он отмечен некиим роковым знаком? И неужели на каждом из нас стоит неведомая нам печать, предопределяя весь ход нашей жизни?

Душа моя бродит в потемках.

Ну а тогда все мы были живы, и, как я сказал уже, стоял в зените долгий—долгий день, один из тех летних дней, которые, когда мы вспоминаем о них через годы, кажутся нам бесконечными. [.]

Да, и я так же бежал когда—то, во тьме времен, и было лето, пекло солнце, и такой же луговой запах гнал душистый ветерок.

Я увидел большое поле где—то под Москвой, которое разделяло, разъединяло собравшихся на этом поле людей. В одной кучке, стоявшей на опушке жиденького березового леска, были почему—то только женщины и дети. Многие женщины плакали, вытирая глаза красными косынками. А на другой стороне поля стояли мужчины, выстроенные в шеренгу. За шеренгой возвышалась насыпь, на которой стояли буро—красные теплушки, чухающий далеко впереди и выпускающий высокий черный дым паровоз. А перед шеренгой расхаживали люди в гимнастерках.

И моя близорукая мать тоже плакала, беспрестанно вытирала набегающие слезы, щурилась и говорила: «Ты видишь папу, сынок, видишь? Где он, покажи хоть, с какого краю он?» – «Вижу!» – отвечал я и действительно видел отца, стоявшего с правого края. И отец видел нас, улыбался, махал иногда рукой, а я не понимал, почему он не подойдет к нам или мы к нему.

Вдруг по нашей толпе пронесся какой—то ток; несколько мальчиков и девочек с узелками в руках несмело выбежали на луговой простор. Торопливо сунув мне тяжелый узелок с бельем и консервными банками, мать подтолкнула меня, крикнув вдогонку: «Беги, сыночек к папе, отдай ему, поцелуй его, скажи, что мы его ждем!» – и я, уставший уже от жары, от долгого стояния, обрадовался и побежал… […]

Выйдя через калитку в лес, мы повернули направо, в сторону ротонды, которую когда—то начал строить наш сосед, но не достроил, и теперь она дико серела своим бетонным куполом и колоннами среди зелени елово—ольховой чащи, и которую ты любил подолгу, с восхищением рассматривать.

Слева от нас катила по камешкам свои струи крошечная речка Яснуш—ка. Мы ее пока не видели за разросшимися кустами орешника, но знали, что тропинка выведет нас к обрыву под ротондой, под которым медленно кружатся хвоинки и редкие листья в небольшом омутке.

[.]

Чтобы тебе не исколоться об елки и побыстрее дойти, я взял тебя на руки. Лай раздавался все ближе, и скоро под огромной прекрасной березой, стоявшей несколько особняком на едко—зеленой, сиреневой и желтой моховой полянке, мы увидели Чифа и услышали не только его лай, но и страстные, задыхающиеся всхлипывания во время вдохов.

Он нашел ежика. Береза стояла метрах в тридцати от тропинки, и я в который раз подивился его чутью. Весь мох вокруг ежика был вытоптан. Завидев нас, Чиф принялся брехать еще пуще. Я поставил тебя на землю, оттащил Чифа за ошейник, и мы присели на корточки.

– Это ежик, – сказал я, – повтори: ежик.

– Ежик.[6]6
  По—моему, опечатка: должно бы быть «ёик» – в произношении мальчика; в другом месте (в книге стр. 319) он говорит «'ыбки» вместо «рыбки». – Ю. С.


[Закрыть] – сказал ты и тронул его палкой. Ежик фукнул и слегка подскочил. Ты отдернул палку, потерял равновесие и сел на мох.

– Ты не бойся, – сказал я, – только его не надо трогать. Вот теперь он свернулся клубком, одни иголки торчат. А когда мы уйдем, он высунет носик и побежит по своим делам. Он тоже гуляет, как и ты. Ему нужно много гулять, потому что он спит целую зиму. Его засыпает снегом, и он спит. Ты помнишь зиму? Помнишь, как мы катали тебя на санках?

Ты улыбнулся загадочно. Господи, чего бы я не отдал, чтобы только узнать, чему ты улыбаешься столь неопределенно наедине с собой или слушая меня! Уж не знаешь ли ты нечто такое, что гораздо важнее всех моих знаний и всего моего опыта? [.]

[.]

Кругом нас простиралась одна из древнейших русских земель – земля радонежская, тихое удельное княжество Московской земли. Над краем поля, высоко, плавными медленными кругами ходили два коршуна. Ничего нам с тобой не досталось от прошлого, сама земля переменилась, деревни и леса, и Радонеж пропал, будто его и не было, одна память о нем осталась, да вон те два коршуна ходят кругами, как и тысячу лет назад, да, может быть, Яснушка течет все тем же руслом.

Ты доедал яблоко, но мысли твои, я видел, были далеко. Ты тоже заметил коршунов и долго следил за ними, бабочки пролетали над тобой, некоторые из них, привлеченные красным цветом твоих штанишек, пытались сесть на них, но тут же взмывали, и ты провожал взглядом их восхитительный полет. Ты говорил мало и коротко, но по лицу твоему и глазам видно было, что думаешь ты постоянно. Ах, как хотел я стать хоть на минутку тобою, чтобы узнать твои мысли! Ведь ты был уже человеком!

Нет, благословен, прекрасен был наш мир! Не рвались бомбы, не горели города и деревни, трупные мухи не вились над валяющимися на дорогах детьми, не окостеневали они от холода, не ходили в лохмотьях, кишащих паразитами, не жили в развалинах и во всяческих норках подобно диким зверям. Лились и теперь детские слезы, лились, но совсем, совсем по другому поводу. Это ли не блаженство, это ли не счастье!

Я опять огляделся и подумал, что этот день, эти облака, на которые в нашем краю в ту минуту, может быть, никто не смотрел, кроме нас с тобой, эта лесная речка внизу и камушки на дне ее, брошенные твоей рукой, и чистые струи, обтекающие их, этот полевой воздух, эта белая набитая тропа в поле, между стенками овса, уже подернутого голубовато—серебристой изморозью, и как всегда, красивая издали деревенька, дрожащий горизонт за нею, – этот день, как и некоторые другие прекраснейшие дни моей жизни, останется во мне навсегда. Но вспомнишь ли этот день ты? Обратишь ли ты когда—нибудь свой взор далеко, глубоко назад, почувствуешь ли, что прожитых лет как бы и не было и ты опять крошечный мальчик, бегущий по плечи в цветах, вспугивающий бабочек? Неужели, неужели не вспомнишь ты себя и меня и солнце, жарко пекущее тебе плечи, этот вкус, этот звук неправдоподобно длинного летнего дня?

Куда же это все канет, по какому странному закону отсечется, покроется мглой небытия, куда исчезнет это самое счастливое ослепительное время начала жизни, время нежнейшего младенчества?

[.]

Наступило время твоего дневного сна, и мы пошли домой. Чиф давно прибежал, умял себе в густой траве ямку и, растянувшись, спал, подрагивая во сне лапами.

В доме было тихо. Яркие квадраты солнца лежали на полах. Пока я раздевал тебя в твоей комнате и натягивал на тебя пижамку, ты успел вспомнить обо всем, что видел в этот день. В конце нашего разговора ты раза два откровенно зевнул. Уложив тебя в постель, я пошел к себе. По—моему, ты успел заснуть прежде, чем я вышел. Я сел у открытого окна, закурил и принялся думать о тебе. Я представлял твою будущую жизнь, но, странно, мне не хотелось видеть тебя взрослым, бреющим бороду, ухаживающим за девушками, курящим сигареты. Мне хотелось как можно дольше видеть тебя маленьким – не таким, каким ты был тогда, в то лето,

а, скажем, десятилетним. В какие только путешествия не пускались мы с тобой, чем только не увлекались!

Потом из будущего я возвращался в настоящее и опять с тоской думал, что ты мудрее меня, что ты знаешь нечто такое, что и я знал когда—то, а теперь забыл, забыл. Что и все—то на свете сотворено затем только, чтобы на него взглянули глаза ребенка! Что Царствие Божие принадлежит тебе! Не теперь сказаны эти слова, но, значит, и тысячи лет назад ощущалось загадочное превосходство детей? Что же возвышало их над нами? Невинность или некое высшее знание, пропадающее с возрастом?

Так прошло более часу, и солнце заметно передвинулось, тени удлинились, когда ты заплакал.

Я ткнул папиросу в пепельницу и прошел к тебе, думая, что ты проснулся и тебе что—нибудь нужно.

Но ты спал, подобрав коленки. Слезы твои текли так обильно, что подушка быстро намокала. Ты всхлипывал горько, с отчаянной безнадежностью. Совсем не так ты плакал, когда ушибался или капризничал. Тогда ты просто ревел. А теперь – будто оплакивал что—то навсегда ушедшее. Ты задыхался от рыданий, и голос твой изменился!

Сны – всего лишь сумбурное отображение действительности? Но если так, какая же действительность тебе снилась? Что ты видел, кроме наших внимательных, нежных глаз, кроме наших улыбок, кроме игрушек, солнца, луны и звезд? Что слышал ты, кроме звуков воды, шелестящего леса, пения птиц, убаюкивающего шума дождя по крыше и колыбельной матери? Что успел узнать ты на свете, кроме тихого счастья жизни, чтобы так горько плакать во сне? Ты не страдал и не жалел о прошлом, и страх смерти был тебе неведом! Что же тебе снилось? Или у нас уже в младенчестве скорбит душа, страшась предстоящих страданий?

Я осторожно принялся будить тебя, похлопывая по плечу, гладя твои волосы.

– Сынок, проснись, милый, – говорил я, слегка тормоша тебя за руку. – Вставай, вставай. Алеша! Алеша! Вставай.

Ты проснулся, быстро сел и протянул ко мне руки. Я поднял тебя, прижал крепко и, нарочито бодрым голосом приговаривая: «Ну что ты, что ты! Это тебе приснилось, погляди, какое солнышко!» – стал раздвигать, откидывать на стороны занавески.

Комната озарилась светом, но ты все плакал, уткнувши лицо мне в плечо, прерывисто набирая в грудь воздуху и так крепко вцепившись пальцами мне в шею, что мне больно стало.

– Сейчас обедать будем. Смотри, какая птица полетела. А где наш беленький пушистый Васька? Алеша! Ну, Алешка, милый, не бойся ничего, все прошло. Кто это там идет, не мама ли? – я говорил что попало, стараясь развлечь тебя.

Постепенно ты стал успокаиваться. Рот твой еще страдальчески кривился, но улыбка уже пробивалась на лице. Наконец ты просиял и засветил—ся, увидев любимый тобою, висящий на окне крошечный обливной кувшинчик, нежно выговорил, наслаждаясь одним только этим словом: – Куинчи—ик…

Ты не потянулся к нему, не сделал попытки схватить его, как хватают обычно дети любимую игрушку, – нет, ты смотрел на него омытыми слезами и от этого особенно чистыми глазами, упиваясь его формой и расписной глазурью.

Умыв тебя, обвязав салфеткой, усадив за стол, я вдруг понял, что с тобой что—то произошло: ты не стучал ложкой по столу, не смеялся, не говорил «скорей!» – ты смотрел на меня серьезно, пристально и молчал! Я чувствовал, как ты уходишь от меня, душа твоя, слитая до сих пор с моей, – теперь далеко и с каждым годом будет все отдаляться, отдаляться, что ты уже не я, не мое продолжение и моей душе никогда не догнать тебя, ты уйдешь навсегда. В твоем глубоком, недетском взгляде видел я твою, покидающую меня душу, она смотрела на меня с состраданием, она прощалась со мною навеки!

Я тянулся за тобою, спешил, чтобы быть хоть поблизости, я видел, что я отстаю, что моя жизнь несет меня в прежнюю сторону, тогда как ты отныне пошел своей дорогой.

Такое отчаяние охватило меня, такое горе! Но хриплым, слабым голоском звучала во мне и надежда, что души наши когда—нибудь опять сольются, чтобы уже никогда не разлучаться. Да! Но где, когда это будет?

Впору, братец ты мой, было и мне заплакать…

А было тебе в то лето полтора года.

И это, правда, вечное. Роберт Шуман пишет «Во сне я горько плакал» – свою 16–ю песнь из цикла «Любовь поэта» на слова Генриха Гейне.