Текст книги "Концепты. Тонкая пленка цивилизации"

Наш концепт состоит из предчувствия, созданного гением Кафки (роман «Процесс»). И, поскольку это концепт, то уместно открыть его не словами, а образами мира Кафки. Мы используем здесь фотографии Праги, названные их автором—фотографом «Кафкова Прага»: Kafkova Praha. Fotografie: Jan Parfk, 1965. Statnf nakladat., Praha, 1965.

Далее по тексту романа (перевод с нем. Р. Райт—Ковалевой в изд. [Кафка 1991], страницы по этому изданию).

Предпоследняя глава называется «В соборе». Начальство поручило К. принять иностранца, итальянца, и показать ему достопримечательность города – Собор. К. ждет его там. «На соборной площади было пусто. К. вспомнил, как еще в детстве замечал, что в домах, замыкавших эту тесную площадь, шторы почти всегда бывают спущены (посмотрим на фотографии „Кафковой Праги“. – Ю. С.). Правда, в такую погоду это было понятнее, чем обычно. В соборе тоже было совсем пустынно, вряд ли кому—нибудь могло взбрести в голову прийти сюда в такое время. К. обежал оба боковых придела и встретил только какую—то старуху, закутанную в теплый платок; она стояла на коленях перед мадонной, не спуская с нее глаз… (Итальянец не явился)» (С. 408).

Продолжение этого концепта образовано его перетеканием в другой, близкий, как бы переходом из фотографий в реальность – см. концепт «Кафкова Прага. Сбывшееся предчувствие».

Кафкова Прага

Следующая, последняя, глава романа Кафки называется «Конец». «На квартиру к К. явились два господина в сюртуках (т. е. похожие на служащих бюро ритуальных услуг. – Ю. С.), бледные, одутловатые, в цилиндрах, словно приросших к голове». Дальше выписываем последние страницы всего романа.

«После обмена вежливыми репликами о том, кому выполнять следующую часть задания, – очевидно, обязанности этих господ точно распределены не были, – один из них подошёл к К. и снял с него пиджак, жилетку и, наконец, рубаху. К. невольно вздрогнул от озноба, и господин ободряюще похлопал его по спине. Потом он аккуратно сложил вещи, как будто ими придется воспользоваться, – правда, не в ближайшее время. […]

Потом первый господин расстегнул сюртук и вынул из ножен, висевших на поясном ремне поверх жилетки, длинный, тонкий, обоюдоострый нож мясника и, подняв его, проверил на свету, хорошо ли он отточен. Снова начался отвратительный обмен учтивостями: первый подал нож второму через голову К., второй вернул его первому тоже через голову К. И внезапно К. понял, что должен был бы схватить нож, который передавали из рук в руки над его головой, и вонзить его в себя. Но он этого не сделал. […] Взгляд его упал на верхний этаж дома, примыкавшего к каменоломне. И как вспыхивает свет, так вдруг распахнулось окно там, наверху, и человек, казавшийся издали, в высоте, слабым и тонким, порывисто наклонился далеко вперед и протянул руки еще дальше. Кто это был? Друг? Просто добрый человек? Сочувствовал ли он? Хотел ли он помочь? Был ли он одинок? Или за ним стояли все? Может быть, все хотели помочь? Может быть, забыты еще какие—нибудь аргументы? Несомненно, такие аргументы существовали, и хотя логика непоколебима, но против человека, который хочет жить, и она устоять не может. Где судья, которого он ни разу не видел? Где высокий суд, куда он так и не попал? К. поднял руки и развел ладони.

Но уже на его горло легли руки первого господина, а второй вонзил ему нож глубоко в сердце и повернул его дважды. Потухшими глазами К. видел, как оба господина у самого его лица, прильнув щекой к щеке, наблюдали за развязкой.

– Как собака, – сказал он так, как будто этому позору суждено было пережить его».

Последняя страница романа Кафки «Процесс» воспринимается теперь еще и конкретно, как то, что последовало за «Холокостом» 1930–х – 1940–х годов. Сама Прага территориально не была затронута, но все, что оказалось у границ Чехословакии – особенно в Польше, Венгрии, Австрии, может служить «иллюстрацией» к роману. Если это фотографии, то фотографии тех людей, которые могли быть персонажами кафкианского романа.

На этой фотографии из журнала «Der Spiegel» (№ 4/23 от 23.01.95 г.) – прибытие транспорта с еврейскими узниками из Венгрии 27 мая 1944 г. – в Освенцим – Auschwitz. Разве текст Кафки не сюда?

Страница журнала «Der Spiegel»

Но текст Кафки в современном чтении воспринимается еще и иначе, во всяком случае, в России. Так, в русской песне – музыка Андрея Эшпая, слова Константина Ваншенкина («Поэты Москвы о времени и о себе. Стихи». М., Московский рабочий, 1974. С. 388–389):

 
В полях за Вислой сонной
Лежат в земле сырой
Серёжка с Малой Бронной
И Витька с Моховой.
 
 
А где—то в людном мире
Который год подряд,
Одни в пустой квартире
Их матери не спят.
 
 
Свет лампы воспаленной
Пылает над Москвой
В окне на Малой Бронной,
В окне на Моховой.
 
 
Друзьям не встать.
В округе Без них идет кино.
Девчонки, их подруги
Все замужем давно.
 
 
Пылает свод бездонный,
И ночь шумит листвой
Над тихой Малой Бронной,
Над тихой Моховой.
 
 
Но помнит мир спасенный,
Мир вечный, мир живой
Серёжку с малой Бронной
И Витьку с Моховой …
 

Витька и Серёжка – это московские парни, погибшие, конечно, на войне 1941–1945 годов. Улицы, в центре Москвы, существуют. Но на Моховой уже никто не живет, там только «офисы»…

А. А. Дейнека «Окраина Москвы. Ноябрь 1941 года»

П. П. Соколов—Скаля «Военная Москва» (1941)

Заголовок нашего раздела говорит не о садизме, хотя и в связи с маркизом де Садом. Маркиз любил предметы одежды, которые играют роль метафор. Старинное французское название pont de pantalon «мостик на штанишках» (как мальчика, так и девочки) означает ту часть этого предмета одежды, где правый и левый «штаники» соединяются. Специально делали кошелечки для подарка в виде штаников (см. на нашей иллюстрации).

В жутком последнем эпизоде «Процесса» Кафки раздевание человека играет роль метафоры, придуманной вполне «по—садовски», как в Освенциме – Auschwitz u. Так что наш переход к этому концепту от предыдущего, к сожалению, вполне «концептный».

Иллюстрация. «Мостик на штаниках» – pont de pantalon в садовском изделии XVIII века (по книге A. Le Brun).

Но вторая часть заголовка – это название поэмы В. Маяковского 1923 г. «Про это» и начинается вступлением – «Про что – про это?» – Конечно, про любовь в ее «чувственном варианте», как об этом и говорили по—русски в городах в XX веке. В деревнях, конечно, иначе:

«– А ты, Иванушка? Есть у тебя Марья Моревна?

Глупый царевич не понимает.

– Ну, любовь. Любишь ты?

Все не понимает. Я вспоминаю, что на языке простого народа любовь часто выражает грубочувственную сторону, а самая тайна остается тайной без слов. От этой тайны пылают щеки деревенской красавицы, такими тихими и интимными становятся грубые, неуклюжие парни. Но словом не выражается» (М. Пришвин «Колобок. Море» [Пришвин. Избранное, 1946]).

У Маяковского дальше идет часть I. «Баллада Редингской тюрьмы». Это название знаменитой поэмы Оскара Уайльда (1898 г.), сочиненной им в Англии в этой тюрьме, где он «отбывал срок» по обвинению в «непристойном поведении», т. е. в любовных отношениях с молодым лордом Альфредом Дугласом. Маяковский взял это название, скорее всего, потому, что Уайльд, поэт, подвергался в Редингской тюрьме особым унижениям: его заставляли щипать паклю, не разрешали читать и писать. (Вторая поэма Уайльда, сочиненная в той же тюрьме [опубликована в 1895 г. ], «De Profundis», – это латинское название псалма «К Тебе, Боже, взываем из мрачной глубины…» – Маяковского не привлекла.)

«Pont de pantalon» (франц.) «Кошелечек в виде штанишек», подарочный предмет XVIII в. по Саду. (Из альбома A. Le Brun)

Анатомический рисунок женщины

Чувственная сторона любви, по—видимому, неизбежно сопровождается некоторым садизмом с обеих сторон, но, конечно, не в той форме пароксизма, как у Сада.

Но и здесь надо отметить еще и другую, исторически возникшую форму этого влечения (не одного Сада). Она заключается в особом интересе к внутреннему устройству человеческого тела, вплоть до его анатомических подробностей. Этот «анатомический аспект» развился в Европе, по—видимому, особенно в Германии, уже в Средневековье. В Нюрнберге в некоторых старинных церквах, например, св. Лоренца, сохранились металлические статуи человека в особом изображении: передняя часть – в обычном виде, а задняя – полностью обнаженная, сняты даже покровы мышц и кожи и внутри видны все внутренние органы. «Анатомическое увлечение» рас– цвело к середине XVII в. Достаточно вспомнить знаменитую картину Рембрандта «Урок анатомии» (см. иллюстрацию в тексте).

Десятки анатомических атласов, спиртовые растворы с органами человеческих тел, аномалий и уродств всякого рода становятся предметом коллекционирования.

Петр I во время своей второй поездки в Европу – в Германии в 1712 г. с азартом предавался этому увлечению, принуждая к нему и А. Меньшикова. В Амстердаме они купили анатомический кабинет Рюйша и положили начало своей «Кунсткамере». В 1722 г. для нее с библиотекой в Санкт—Петербурге было основано особое здание.

Так что изображаемые в словесной форме коллекции чудовищных пороков Сада – это своего рода идея времени. Саду лично принадлежит лишь крайняя степень этой страсти – пароксизм, доходящий до убийства.

Никто, конечно, не будет сейчас заниматься «практикой садизма». Но в книге о «Концептах» осознать особенности его философии может быть полезно. Мы будем исходить из того положения, которого достигли, независимо от философии Сада—Батая, по линии своей концептологии и семиотики. Это положение состоит в прозрачности знака. Поскольку знак является материальным предметом, то оперирующий с ним человек, последовательно снимая его слои, может достигнуть такой точки, где он достигает последнего слоя, – то есть как бы протыкает знак (скажем, в картине, написанной маслом, сам холст картины) (см. VII, 4). Это явление аналогично достижению «предела возможного» по Саду—Батаю.

Но Сад выразил это – без упоминания своего философского тезиса – вполне конкретно: он сдирает кожу со своих персонажей.

«Мальчика—подростка бросают под жеребца, специально натренированного для этого, тот насилует его и убивает. Тогда тело мальчика накрывают кобыльей шкурой, а зад, уже подготовленный, оголяют для любителей кобыл».

(Из книги де Сада «Сто двадцать дней Содома» [Le Brun 1989,069])

Название этой, заключительной, главы о «Концептах» тоже своего рода концепт, притом рифмованный: бином (Ньютона) – геном (Баха). Но мы уже знаем, что концепты вообще несут в себе нечто глубинное. И если рифмуются два эти названия, то откроется нечто гармоническое и в их существе.

Бином Ньютона в его простейшем виде представляет собой разложение формулы

(a + b)ⁿ в бесконечный степенной ряд:

а₀ + a₁x + a₂x ² + a₃x³ + … a_nxⁿ + …

Понятия и свойства бесконечных рядов возникли у Ньютона и Лейбница в связи с математической проблемой интегрирования, а в настоящее время входят в особый раздел математики – «Ряды». Частным случаем рядов является так называемый «гармонический ряд», который в нашей книге о «Концептах» высветился в «гармоникологии» культуры. Также частным случаем этого явления оказывается и данная глава нашей книги: ее композиция строится на принципе рекуррентности ряда взаимосвязанных понятий.

Здесь мы опираемся на работу супругов (японцев) С. Оно и М. Оно: «Всеобъемлющий принцип рекуррентности в кодовых последовательностях в геноме и в творчестве человека в музыкальных композициях» (журнал «Immunogenetics», 24(2), 1986).

Их музыкальной иллюстрацией является «Прелюд № I» из «Хорошо темперированного клавира» И. – С. Баха.

Строчка Ахматовой разъясняет и нашу обложку: «Конец суши» это, как метафора, и конец нашего обыденного мира.

Такие концы—начала – характерная черта больших концептов без имени.

Вот еще несколько примеров. «Историческое» – что это такое? – Рассказ о событии, «история»? Или рассказ о рассказе, «история об истории»? Р. Дж. Кол—лингвуд начинает так: «Науки отличаются друг от друга тем, что они ищут вещи разного рода. Какие вещи ищет история? Я отвечаю: res gestae – действия людей, совершенные в прошлом. Хотя этот ответ поднимает множество дополнительных вопросов, многие из которых вызывают острые дискуссии, все же на них можно дать ответы, и эти ответы не опровергают нашего основного положения, согласно которому история – это наука о res gestae, попытка ответить на вопрос о человеческих действиях, совершенных в прошлом» [Коллингвуд 1980: 13].

Но вот как раз этот ответ и не подходит для нашей книги: в нем сразу два предмета «о человеческих действиях» и «совершенных в прошлом», – не в «настоящем», а «в прошлом». Но «действие, совершенное в прошлом» – это «действие, мыслимое нами в прошлом». Вот это уже может быть предметом нашей книги.

Конкретно, в материале данной главы: «Парижский синдром» (молодежная революция во Франции, с 1968 г. и в 2005 г.) – это, конечно, не «история событий» такого—то года, это представления людей об этих событиях, включая и наши собственные, – это «к о н ц е п т». И между прочим, – что чаще всего склонны упускать из виду критики, – он и излагается не «текстом» только, а текстом и зрительными образами, прежде всего фотографиями.

«Кафкова Прага» – это не история Праги, и даже не история художественного повествования Кафки, – это одно и другое, и третье – то, что мы знаем теперь о Праге после ужасных лет войны (1939–1945 гг.), – как мы воображаем себе Кафкову Прагу, это образ нашего менталитета. И т. д. И т. п.

3. Композиция «книги о концептах» – это рекурсия

Это все – главы не истории, литературы и т. д., а «книги о концептах». И у них с в о я к о м п о з и ц и я. В ней не может быть таких последовательностей, как в «Истории» – после «Первой мировой войны» идет «Вторая», или как в «Художественной литературе» – после Пушкина идет Гоголь, после Гоголя Достоевский («Все мы вышли из гоголевской „Шинели“»)… Наши «большие концепты» – вне времени.

Их концептуальное соотношение автор давно уже (в своих учебниках с 1966 г.) выражает термином и м б р и к а ц и я, т. е. такое наложение одного концепта на другой, когда они частично перекрывают друг друга, «черепицеобраз—ное наложение» (англ. imbrication, франц. imbrication).

Это явление имеет аналогии с другими, родственными ему, и соответственно синонимичные термины – итерация, рекурсия, рекуррентность (в культурологических деталях [Степанов 1998: 118 и сл. ]).

Термин рекуррентность, по—видимому, наиболее общий, во всяком случае в математическом смысле – «возвращающаяся последовательность (утверждения, правила), каждый следующий член которой, начиная с некоторого указанного, выражается по определенному правилу через предыдущие»; он завершает нашу книгу здесь (глава IX).

Это как раз тот явный случай, когда образ бытия – сама идея в знаменитой формулировке. Но отдельного слова у нее нет, есть только ее компоненты – «Любовь» и «Голод». Начнем со второго.

Это передо мной журнал «Коммунист» первых «перестроечных лет». № 1, январь 1990. «Письма из деревни. Год 193 7–й». С. 95 и сл.

«ДОРОГИЕ ТОВАРИЩ СТАЛИН…»

1.

13 января 1937 года

Здравствуйте, дорогие товарищ Сталин! Наш любимый вождь, учитель и друг всей счастливой советской страны. Дорогие товарищ Сталин! Я шлю Вам свой горячий и сердечный привет и желаю Вам лучших успехов в жизни Вашей, быть здоровым навсегда. Я хочу Вам описать мою невеселую жизнь.

Дорогие тов. Сталин! Я слыхала по радио в Ваших речах, Вы говорили, что в Советском Союзе жизнь детям очень хорошая, они учатся в школах, широко открыты им двери в школу. Это, конечно, верно, дорогие товарищ Сталин.

Дорогие Иосиф Виссарионович, я и также мой брат Александр не в силах ходить в школу. Потому, что, товарищ Сталин, питания у нас нет. Корову и лошадь у нас отобрал Куриловский сельский Совет в 1935 году. И вот уже второй год мы живем без коровы и лошади. Теперь у нас в настоящее время нет никакой скотины ввиду того, что сельский Совет неправильно на нас наложил налог. Он учел, что отец мой ездил под извозом, но то все неверно. Отец мой не ездил, и наложили неправильно – все ложно. Одного налогу было положено 900 рублей, а всего было наложено больше двух тысяч рублей. Такой большой налог уплатить мы не в силах. Семья у нас, товарищ Сталин, 8 человек: 6 детей, самой старшей девочке – 14 лет и самому младшему 2 года.

Дорогие Иосиф Виссарионович! В колхоз мы не вступили потому, что отец мой инвалид, он сражался на двух войнах и потерял там все свое здоровье, и так что работать в колхозе не в силах. А единолично жить тоже неважно, не только неважно, но даже плохо. Но мы работаем не торопясь, помаленьку. Земли мы в настоящее время не имеем, сдали в колхоз в 1936 г.

Я, товарищ Сталин, хожу в школу в 4–й класс, а брат мой тоже ходит в школу во 2–й класс. Остальные не учатся, потому что еще молоды. Дорогие товарищ Сталин, в школу нам ходить очень невозможно, так как нет питания, и к тому же у нас очень сильное малокровие.

Дорогие товарищ Сталин! Я хочу Вам описать о моих успехах, как я учусь: отметки у меня за 1–ю четверть были по семи предметам «отлично», а по 3 предметам – «хорошо»… Но я добьюсь, чего хочу, чтобы по всем предметам за 3–ю четверть было «отлично». Но если бы, товарищ Сталин, было питание, то я училась еще лучше.

Ни один ученик в 4–м классе не записался в пионеры. Но я заявила вожатому отряда, что я хочу вступить в пионеры, и меня записали в звено в 6–й класс под именем Вас, товарищ Сталин.

Дорогой и любимый вождь, товарищ Сталин! Я думаю и надеюсь на Вас, что Вы окажете нам какую—либо помощь. И не оставите неисполненной мою просьбу.

Товарищу Сталину. Спасибо товарищу Сталину За нашу счастливую жизнь! За детство счастливое наше, За наши чудесные дни.

Так вот, товарищ Сталин, любимый наш вождь, я Вам описала свою жизнь. Надеюсь на Вас, любимый вождь счастливой страны, что Вы не оставите мою просьбу. Пишите, пожалуйста, дорогой товарищ Сталин, мне ответ, я буду ждать с нетерпением.

Мой адрес: г. Макарьев на Унже Ивановской области, Куриловский сельсовет, деревня Илейкино, Швецова Нина Васильевна.

Н. Швецова (мне 12 лет)

[…]

5.

ВЫПИСКА ИЗ ПРОТОКОЛА № 34 ЗАСЕДАНИЯ ПРЕЗИДИУМА МАКАРЬЕВСКОГО РИКа

13 июля 1937 года

§ 11. Слушали: жалобу Нины Швецовой, проживающей в Куриловском сельсовете.

Постановили: считать действия Куриловского сельсовета правильными, а жалобу Швецовой оставить без последствий. Поручить председателю Куриловского сельсовета Докиной и директору Усть—Нейской школы Муравьеву обследовать бытовые условия Швецовой Нины и 17 июля с. г. доложить президиуму. Обязать тов. Докину оказать материальную помощь Швецовой в сумме 60 руб. из школьных средств.

6.

18 июля 1937года

Здравствуйте, тов. Живейнов![5]5
  Ф. И. Живейнов, председатель Макарьевского райисполкома.


[Закрыть]

Федор Иванович, во—первых, я хочу вам сообщить, что 13 июля я была в РИКе на президиуме. Разбирали мою жалобу и почему—то до конца не довели. Вы поручили председателю сельсовета М. И. Докиной и зав. Усть—Нейской н. с. ш. А. Муравьеву сделать обследование. Федор Иванович, вы говорили, что через три дня нужно все сделать и сообщить вам в РИК. Но прошло уже четыре дня, но все еще не разобрали и никаких обследований до сих пор не проведено. Я ходила к А. П. Муравьеву и спрашивала. Но Алексей Петрович говорит: «Мне ничего никто не говорил». И совершенно верно. М. И. Докина до сих пор А. П. Муравьеву ничего не сообщила, что было постановлено на президиуме. Федор Иванович, прошу вас, пожалуйста, поскорее разобрать мою жалобу. Сообщить еще раз М. И. Докиной и надо сообщить A. П. Муравьеву, чтобы они тоже поскорее провели обследование. А то, Федор Иванович, мы умираем с голоду, хлеба нет и денег нет, коровы нет и поэтому нет молока, питаться совсем нечем. Если бы, Федор Иванович, посмотрели, чего мы едим и вообще чем питаться. Едим всю зиму зелень, едим грибы и вообще все что попало из зелени, едим без хлеба, так как его нет. То бы вы, Федор Иванович, сказали: да, эта семья действительно умирает с голоду. Семья у нас 8 человек, 6 человек детей, самой старшей 14 лет, младшему два года. Отец у нас ушел искать работы, где он? Мы не знаем, ни денег, ни писем от него нет. Может, его нет и в живых. Мать в настоящее время болеет с горя, я тоже болею. И у всех сильное малокровие. Видимо, нам, маленьким, придется погибнуть с голоду. Прошу вас, Федор Иванович, очень даже прошу, оказать нам помощь – возвратить нам корову, а то семья наша вот—вот умрет с голоду. Думаю, Федор Иванович, и надеюсь на вас, что не откажете в моей просьбе. Пожалуйста, прошу, Федор Иванович, оказать нам помощь – возвратить корову. До свидания, Федор Иванович. Вот и все, что хотела написать. Пишу, а сама ничего не вижу, болею.

К вам Н. Швецова.

Резолюция: «т. Муравьеву. Прошу оказать помощь, дать об этом указание т. Докиной. Живейнов. 20.07.1937 года».

Других известий по этому делу журнал «Коммунист» не сообщает. Если первое бедственное письмо было отправлено 17 января, а заключительная резолюция датирована 20 июля, то, по—видимому, все бедствующие участники к этому времени уже умерли.

В определенный, не столь давний момент нашей российской истории тема голода прозвучала насмешливо, пародийно, примерно так, как (во времена Н. С. Хрущева) во всенародном афоризме —

«Не боись! Пережили голод, переживем и изобилие!»

Это когда с помощью освоения кукурузы тогдашний лидер СССР придумал свой лозунг: «Догнать и перегнать Америку!», и конкретные сроки «перегона» и «достижения изобилия» уже назначались. И слово «Не бойся!» в начале этого «народного» лозунга я взял в его тогдашней народной форме.

Но в нашей, «внутренней пленке» звучали свои темы. Я столкнулся с ними в тот момент, когда в клубе Главного высотного корпуса МГУ на Ленинских горах нас собрали на университетскую партконференцию, – двери клуба открылись, и мы, участники партконференции, которым предстояло ее открыть и начать, – с изумлением и восторгом (одни участники с одним, другие с другим чувством) прочитали над сценой е щ е н е в ы б р а н н о г о «Президиума» – «Привет участникам партконференции!» От кого был произнесен (позже стали говорить «озвучен») этот лозунг? – По—видимому, от лица какой—то высшей силы.

Но силы были уже разные. Тем же вечером, в том же клубе была показана («допущена») театральная инсценировка по Брехту. Ее организовал замечательный профессор, знаток и любитель Бертольта Брехта Анатолий Алексеевич Федоров (1927–1985), зонги Брехта своим изумительным горячим голосом исполняла актриса Театра им. Вахтангова Л а р и с а П а ш к о в а.

Один из первых сюжетов (его, по—видимому, не ожидали «высшие организаторы») был из пьесы Брехта «Святая Иоанна скотобоен». Сейчас напомню его в контексте пьесы [Брехт 1961].

На знаменитых чикагских скотобойнях произошла авария: рабочий свалился в машину—мясорубку и попал в приготовлявшуюся тушенку. Его жене объявили, что он отправлен в командировку, и если она прекратит скандальные розыски мужа, то сможет три недели бесплатно питаться в заводской столовой. Вдова подозревает, конечно, что произошло что—то ужасное, но она голодна, и теперь, в отсутствие мужа, голод ее уже не отпустит.

Она говорит начальнику. Оставьте мою тарелку. Я вернусь. Я буду приходить обедать ежедневно. Этот господин вам подтвердит.

Слифт (подручный начальника). Иоанне. Три недели она будет являться и жрать как животное не подымая глаз. Ну что, убедилась ты, Иоанна, что их испорченности нет предела?

Иоанна. Испорченности? А как ты ею пользуешься, этой испорченностью? (В другом русском переводе, кажется, лучше: Низостью, подлостью. – Ю. С.)…

Если их испорченность

Безмерна, то такова же и бедность их.

Не низость бедных показал ты мне,

А бедность бедных. (В другом русском переводе, и лучше: голод бедных.) Итак:

Не низость бедных видим мы, а голод бедных, – говорит великий гуманист Брехт.

Пьеса Брехта была написана в 1929—31 гг., в год «Великого кризиса», «голодный год» (по—американски, конечно, голодный), возобновлена Брехтом в Германии в 1949 г., и снова в Германии, в Дрездене и Ростоке (тогдашней ГДР), в 1961. Голод и большие события истории все время шли об руку. Само название пьесы – исторический намек на Жанну д'Арк во Франции.

Не низость бедных видим мы, а голод бедных!